"Мухтар" - читать интересную книгу автора (Меттер Израиль Моисеевич)

4


Мухтар привязывался к Глазычеву все крепче.

Дело не в том, что собака слушалась своего проводника, — это сравнительно нехитрая штука. Отношения их были гораздо серьезнее. Мухтар знал, в каком настроении находится Глазычев. Знал он это по тем невидимым человеку признакам, о которых не догадывался и сам проводник. Сюда входили не только голос или выражение лица Глазычева, но и его обыденные, житейские движения: то, как он вынимал из кармана папиросы, гребенку, носовой платок, как вытирал пот со лба, как садился и вставал.

Если Глазычев чувствовал утомление, то немедленно утомлялся и Мухтар. Язык его тотчас же вываливался на сторону, шумно дыша, он поглядывал на проводника, тактично давая ему понять, что устал, собственно, не Глазычев, а лично он, Мухтар, и совершенно нет ничего страшного в том, что они сейчас немножко отдохнут. Когда же работа требовала от них обоих непрерывных и долгих усилий, Мухтар никогда не позволял себе первым показать, что силы его на исходе. Он готов был, как и Глазычев, десять раз начинать поиски сначала, чувствуя себя виноватым и глубоко несчастным, если они не увенчивались удачей.

Неутомимость его удивляла даже крепкого на ходьбу Глазычева.

— А ты, брат, железный, — говорил ему иногда проводник.

Хвостом, глазами, ушами, всем своим телом Мухтар отвечал:

— Ничего не поделаешь — служба!

Хвост у Мухтара вообще был необыкновенно выразительный; такие простые чувства, как умиление, радость, злость в счет не идут. С хвостом Мухтара дело обстояло сложнее. Бывало, что Глазычев, идя за своей собакой, начинал вдруг придирчиво посматривать на ее хвост. Казалось бы, все было в порядке, все шло нормально: Мухтар старательно бежит по следу, рыская носом над самой землей. Но проводнику постепенно становился подозрителен Мухтаров хвост. Что-то в нем было лживое и унылое. Глазычев командовал:

— Рядом, Мухтар!

Собака тотчас же подбегала к нему.

Проводник строго спрашивал ее:

— Ты зачем халтуришь? Думаешь, я не вижу? А ну, не липачить, Мухтар! След!

И, нервно покрутившись на том месте, откуда позвал его проводник, Мухтар сперва возвращался немного назад, а затем сворачивал со своего прежнего пути и шел в другом направлении.

Что поделаешь, он действительно слегка схалтурил. Задумался при исполнении служебных обязанностей. Собакам ведь тоже есть о чем подумать…

По-прежнему худо складывались у Мухтара отношения с начальством. Никого он не хотел признавать, кроме Глазычева, да еще, пожалуй, поварихи собачьей кухни Антоновны.

Никакой фамильярности он не позволял и ей, но заносить в его клетку кастрюлю с едой и ставить ее на пол Антоновне милостиво разрешалось. Убирать же пустую кастрюлю из клетки имел право только сам Глазычев. Поэтому, когда проводник как-то дней на семь забюллетенил, Мухтар еду от Антоновны принимал, вылизывал все до дна, но кастрюли тотчас же сам прибирал за собой, снося их в дальний угол клетки. Они лежали там горкой, семь кастрюль, покуда не вернулся Глазычев: это было его, проводницкое, имущество — так считал Мухтар, — и он сдал ему все сполна, как говорится, с рук на руки.

Других работников питомника Мухтар равнодушно терпел. Он знал их в лицо и по запаху, однако они были для него чужими людьми, способными в любую минуту сотворить пакость.

Некоторое исключение составлял еще ветврач Зырянов. Заходить к нему в амбулаторию вместе с Глазычевым Мухтару нравилось.

Здесь пронзительно пахло зеленым мылом, а мыться Мухтар любил. Он охотно вскакивал на длинный амбулаторный стол, под кварцевую лампу, и спокойно стоял, разрешая Зырянову осматривать лапы, шерсть, глаза, уши. Нравилось ему, как старик беседует с Глазычевым: тихо, без угроз, не размахивая руками.

Мухтар вообще всегда внимательно прислушивался к тому, каким тоном разговаривают с его проводником. Он даже полагал, что Глазычев порой проявляет излишнюю доброту или легкомыслие, разрешая кое-кому непозволительные интонации. Было как-то, что на городских осенних состязаниях Мухтар сработал неважно, и председатель комиссии, майор, начал довольно сильно распекать проводника:

— Управляете собакой плохо, лейтенант…

Мухтар сидел рядом, подле непривычно вытянувшегося в струнку Глазычева, и, задрав морду, удивленно посматривал на него, не выпуская из поля зрения майора.

— Безотказность у вашей собаки совершенно неотработана. Защиту своего проводника выполняет она лениво!..

У майора был и без того непочтительный голос, а сейчас голос этот, наточенный раздражением, резал Мухтаров слух до невозможности. Поставив вздрагивающие уши, он покрепче уперся передними лапами в землю.

Искоса видя, что собака волнуется, Глазычев сильно натянул поводок и вежливо попросил председателя комиссии:

— Пожалуйста, потише говорите, товарищ майор…

— Что-о?! — повысив голос, возмутился майор.

И тут Мухтар рванулся к нему; проводник еле удержал его, откинувшись всем своим туловищем назад.

Майор же оступился, его поддержали под локотки два члена комиссии.

В результате этого неприятного случая — в сущности, из-за того, что Мухтар не умел различать погоны, — он получил на состязаниях диплом третьей степени, вместо диплома второй степени.

— Не любит твой Мухтар критики, — язвительно сказал Глазычеву Дуговец.

— А какая собака ее любит? — ответил Глазычев.

Слава шла к Мухтару медленно, задерживаясь в пути. Он долго пробавлялся мелкими делами; имущество, найденное им, оценивалось небольшими суммами денег, и все это были квартирные или чердачные кражи.

— Они с Глазычевым ударяют по частному сектору, — посмеивались в питомнике. — Одних подштанников на тыщу рублей гражданам вернули.

Глазычев добродушно улыбался в ответ и только однажды, возвратясь как-то особенно усталым после трудного, неудачного суточного дежурства, внезапно зло огрызнулся:

— Мне портки какого-нибудь работяги не менее дороги, чем десять тысяч государственных денег!

— Это как же понимать? — насторожился Дуговец.

— А вот так и понимай. У меня с моим псом такая точка зрения…

Побывал Мухтар у Глазычева дома. Забежав как-то по дороге из Управления домой перекусить, проводник привел свою собаку. Этот визит оставил в душе Мухтара мучительное воспоминание.

Сперва, подымаясь по лестнице, он думал, что они идут работать. По привычке принюхиваясь к ступенькам, он только удивлялся сильному запаху проводника, который, правда, шел рядом, но запах курился не от него, а от каменных ступеней. Когда же они вошли в квартиру, то Мухтар тревожно вскинул к проводнику морду, желая, очевидно, объяснить, что в таких условиях никакая работа не мыслима. Здесь решительно все насквозь пропахло проводником.

В довершение к этому из какой-то комнаты с радостным криком выбежал мальчик и метнулся к Глазычеву.

— Папка пришел! С Мухтаром… — кричал он, взбираясь на руки к отцу.

Из тех же комнатных дверей появилась женщина, она тоже имела серьезные права на Глазычева, — это Мухтар понял тотчас же. Женщина поцеловала проводника, взяла у него пальто и повесила на вешалку.

— Нам бы чего-нибудь пожевать, Лидочка, — попросил ее Глазычев.

Они вошли в комнату. Мальчик слез с отцовских рук на пол и двинулся к собаке.

— Осторожно, — сказала женщина. — Вовка, поди сюда.

— Ничего, — сказал Глазычев. — Мухтар понимает.

Мухтар угрюмо смотрел на приближающегося Вовку. Мальчик был до ужаса похож на проводника — такой же квадратный, добродушно-широколицый, с румяными скулами и косо поставленными глазами; когда он подошел совсем близко, Мухтар быстро взглянул на Глазычева: проводник был тут, он сидел за столом. И этот же проводник — только маленький, слабый и глупый протянул Мухтару конфету.

— Возьми, Мухтар, — приказал Глазычев.

Мальчик совал конфету прямо в собачий нос; еще никто никогда не смел так нахально обращаться с Мухтаром. Рычанье созрело у него в груди, в горле, он еле дышал, чтобы оно не прорвалось сквозь стиснутые клыки.

— Ты доиграешься! — тихо сказала Глазычеву жена.

— А я тебе говорю, он понимает, — ответил Глазычев. — Вовка, погладь его.

Конфету Мухтар не взял; поглаживание Вовки вытерпел. Только собака смогла бы оценить, чего это ему стоило.

Они пробыли в этой квартире с полчаса, покуда Глазычев ел. Сын сидел у него на коленях, жена приносила и уносила тарелки. Мухтар лежал у печки, как ему было велено. Мальчика он ненавидел, женщину — тоже: проводник разговаривал с ними таким ласковым голосом, что Мухтарово сердце разрывалось от ревности.

Перед уходом Глазычев сказал сыну:

— Смотри, Вовка, у тебя он конфету не брал, а у меня враз проглотит.

Проводник небрежно бросил конфету собаке. Она отвернула голову в сторону и подобрала лапы, словно боялась об эту конфету обмараться.

— Ого! — подмигнул Глазычев жене. — Обиделся.

— На что?

— Ревнует.

— Да ну тебя, — засмеялась жена.

Подойдя к Мухтару, Глазычев погладил его твердой, сильной рукой по голове и тихо, в самое ухо, пояснил:

— Ты холостяк, а я женатый. У меня семья, Мухтар. Понял? Человеку без семьи живется так себе. Как собаке ему живется, понял?

— Балуешь его, Коля, — сказала жена.

— А чего он в жизни видит? — сказал Глазычев. — Из клетки на работу, с работы обратно в клетку…

Тем временем дела Мухтара на службе пошли в гору. Слава его началась с пустячного воровства, однако, раскрывая эту кражу, собака Глазычева, как выражаются проводники, «хорошо сыграла», и о ней заговорили уважительно.

В одном из пригородов, на Карельском перешейке, дважды в течение месяца обкрадывали кладовую военного санатория. Из кладовой уносили продукты и вино. В первый раз выезжал в санаторий Дуговец с Доном, обшарил все окрестности, вернулся в питомник ни с чем, ругая администрацию санатория дурными словами: во взломанную кладовую лазали все кому не лень, территория затоптана больными, собаке там делать нечего.

— Сама, наверное, администрация и тиснула продукты, — заключил Дуговец. — У директора и кладовщицы морды — пробы негде ставить.

Во второй раз отправили на кражу Глазычева.

Старший оперуполномоченный, поехавший вместе с ним, рассказал ему по пути, что из военного округа уже раздраженно жаловались в Управление комиссару на беспомощность угрозыска.

— На крайний случай, — предложил оперуполномоченный, — примем такое решение. Я сделаю разработочку, выясним подозреваемого, а собака пускай по твоему сигналу его облает. С перепугу он, может, и расколется…

— Не подойдет, — сказал Глазычев. — Я люблю работать чисто.

В санаторий они прибыли рано утром, но подъем уже прозвонили и народу в усадьбе толклось порядочно. Слух о том, что вторично обворована кладовая, разнесся мгновенно, больные бродили группами, шумно обсуждая ночное событие.

Кладовая помещалась позади кухни, в углу усадьбы. Здесь сейчас тоже стояли люди: начальник санатория в военной шинели, какой-то старичок в пижаме, кладовщица в белой куртке, культработник с баяном и стройный, высокий капитан в кителе с пограничными петлицами. У ног капитана сидел красавец пес, немецкая овчарка.



Все, кто стоял здесь, обращались почему-то не к начальнику санатория, а к симпатичному старику в пижаме. Увидев это, старший оперуполномоченный протянул ему свое удостоверение и представился, но старик пожал узенькими плечами.

— Я — отдыхающий. Вот начальник санатория.



У начальника лицо было размыто красными пятнами, он рассеянно взглянул на уполномоченного, на Глазычева, на Мухтара и спросил:

— Вы с собакой?

Затем обернулся к старику:

— Товарищ генерал, из уголовного розыска тоже прислали собаку.

— Ну что ж, — сказал старик, — как говорится, один ум хорошо, а два лучше. Пусть побеседуют с капитаном, он им расскажет обстановку… Да бросьте вы так волноваться, Евгений Борисович, — улыбнулся он начальнику санатория и покачал свой по-солдатски стриженной седой головой. — На фронте были храбрым офицером, а сейчас трусите…

— На хозяйственной работе страшнее, товарищ генерал, — ответил начальник, тоже пытаясь улыбнуться, но вместо улыбки у него дернулись губы, и с внезапной злой горечью он добавил: — На войне я, по крайней мере, знал, из-за чего могу погибнуть…

Оперуполномоченный вместе с Глазычевым отозвали капитана в сторону. Оказалось, что этого пограничника с собакой сегодня поутру вызвал из соседней части генерал, который тоже был пограничником.

Капитан держался с милицейскими уверенно, разговаривал иронически, особенно с Глазычевым: низенький проводник в своей трепаной кепчонке и видавшем виды плаще, очевидно, не вызывал в этом подтянутом офицере никакой веры и уважения. А может, и просто он принадлежал к той породе военных, которые недолюбливают милицию.

— Собачонка у тебя сугубо гражданская, — сказал он Глазычеву. — Лапку умеет давать?

— А вы попробуйте, товарищ капитан, — простодушно предложил Глазычев. — Она как раз с утра не завтракала.

Оперуполномоченный стал вежливо расспрашивать капитана. Тот отвечал лаконично. Поскольку вызвали, постольку приехал. Применял своего пса, хотя в данных конкретных условиях это занятие совершенно бессмысленное, исключительно для провождения времени. Тут с ночи ездили по территории грузовики, залили кругом бензином.

— Пойду-ка я поговорю с народом, — сказал оперуполномоченный.

Глазычев вынул папиросы, протянул капитану, тот был некурящий.

— Вы с какого места, товарищ капитан, давали собаке след? — спросил Глазычев.

— С какого надо, с такого и давал. Ревизор нашелся!

— Я ведь потому спрашиваю, — терпеливо объяснил Глазычев, — что мне неохота водить своего Мухтара там, где вы ходили со своей собакой.

— К твоему сведению, — сказал капитан, — где мой пес работал, там другому уже делать нечего.

— Попыток не убыток, — сказал Глазычев.

— Хочешь показать свое «я»? — спросил капитан.

— Интересный у нас с вами получается разговор, — улыбнулся Глазычев. — Вроде вы от одной лавки работаете, а я от другой.

Он пошел прочь от капитана. «Бывают же такие люди, — думал Глазычев, — даже представить себе совестно».

Велев Мухтару сидеть и для верности привязав его поводком к сосне, он обошел усадьбу. Она была обнесена высоким, метра в три, дощатым забором. Подле ворот и калитки стояла проходная будка, в ней дежурил вахтер. У вахтера Глазычев узнал, что на ночь ворота с калиткой берутся на запор. И в нынешнюю ночь, и при совершении прошлой кражи запоры оставались нетронутыми.

— Картина ясная, — сказал вахтер. — Сигал, паразит, через забор. Мне всех более Верку жалко. Затаскают ее теперь…

— Это кто ж такая Верка?

— Кладовщица.

— Не обязательно будут таскать, — сказал Глазычев, однако подумал, что непременно станут таскать.

Он пошел в кладовую. На бочке с огурцами сидела рыжая толстая девушка в белой куртке, она часто сморкалась и плакала.

— Напрасно вы, девушка, прежде времени расстраиваетесь, — сказал ей Глазычев. — Вон какую сырость развели. Вас Верой зовут?

— А хотя бы, — ответила она. — Вы тоже из милиции?

— Ага, — сказал Глазычев и сел рядом на вторую бочку. Постучав по ней кулаком, спросил: — Капуста?

От удивления, что он так участливо с ней беседует, кладовщица перестала плакать. За этот месяц ее несколько раз допрашивали, не всегда вежливо, и она с обидой чувствовала, что ее на всякий случай в чем-то подозревают. Больше того, когда ее допрашивал оперуполномоченный, он давал ей понять, что хорошо бы, если б она назвала кого-нибудь, кто мог совершить кражу из кладовой. Назвать она никого не смогла, и оперуполномоченный остался ею недоволен.

— Такое наказание на мою голову, — всхлипнув, пожаловалась она Глазычеву. — За один месяц — второй раз!..

— И помногу уносят? — спросил Глазычев.

— Ужас! Пять окороков висели, я на базе еле вымолила за третий квартал. Сыр голландский, восемнадцать кило. Масло несоленое, высшего сорта, два ящика. Вино кагор, для желудочников. Цыплята жировые, — Евгений Борисович в округ ездил, выхлопотал… Теперь не знаю, что будем закладывать в котел… А ваш, из милиции, говорит: «Больно, говорит, много перечисляете, гражданочка, под одну кражу!»

— Это он пошутил, — сказал Глазычев.

— Какие могут быть шутки, когда у людей горе… Сейчас начнут под Евгения Борисовича копать…

Посидев с кладовщицей еще минут десять, Глазычев вышел, жалея девушку. Бывало, конечно, что и такие девушки оказывались виноватыми, всяко бывало, но он привык оберегать себя от поспешного недоверия к людям. Точка зрения Дуговца, направленная против всякого человека: «Ты мне сперва докажи, что ты не виноват», — была Глазычеву неприятна. Жить с ней было, неудобно и гадко, как на пустом болоте.

Сидя на бочке в кладовой, он обдумал, с чего начать поиски. Приводить сюда Мухтара не было никакого смысла: наследили здесь и люди, и собака, и машины. Кражу, конечно, совершили артельно: одному вору столько не унести. Вероятно, вахтер был прав — лазали через забор.

И Глазычев, начав с угла у кухни, медленно пошел вдоль забора. Земля подле забора местами была утоптана, а кое-где рос кустарник. Осмотрел Глазычев кустарник — поломанных или сильно примятых веток не было. Обойдя всю территорию, он пошел в обратном направлении, теперь оглядывая доски забора. На одной из поперечных прожилин он заметил оторванную щепку, она висела на волоконце. Могли оборвать ее сапогом, когда перемахивали через забор, а может, и висела она спокон веку. Он дошел до конца и снова вернулся к этому месту. Щепка как щепка.

Во время работы к Глазычеву всегда привязывалась какая-нибудь бессмысленная фраза, которую он, не слыша, повторял шепотом. И сейчас, склонившись над прожилиной, он шептал:

— Тем не менее… Тем не менее…

А что «тем не менее», черт его знает.

Щепку он оторвал, сунул ее в щель забора насквозь, чтобы видно было с той стороны, в каком она месте висела. Затем, взяв Мухтара, который уже устал сидеть и нервно перебирал лапами, вышел с ним в лес, окружающий санаторий.

Там, где торчала из забора щепка, проходила по земле мелкая канава. Спустив здесь Мухтара с поводка, Глазычев подал ему команду: «Апорт!»

Мухтар был дотошным псом. Если ему велели: «Апорт!», он обшаривал носом каждую травинку и все, что попадалось по пути, даже горелые спички, сносил к проводнику.

Стоя под сосной, Глазычев принимал доставляемое собакой барахло: старые консервные банки, ржавые гвозди, истлевшие тряпки.

— Тем не менее… — шептал Глазычев. — Тем не менее…

Мухтар принес веревочку. Веревочка была жирная. Глазычев понюхал ее, она пахла ветчиной. Такими веревочками обвязывают окорока.

— Молодец! — сказал собаке проводник. — Рядом!

Он взял ее за ошейник, погладил, затем подвел к тому месту, где валялась веревка, приказал нюхать и, как всегда тревожно, скомандовал:

— След!

Мухтар пошел.



Судя по хвосту и ушам, он шел верно, не сомневаясь. Идти за ним было трудно, потому что он пер напролом, через кусты и ямы.

Они двигались уже минут сорок, когда Мухтар вдруг замедлил шаг у поваленной, полусгнившей сосны, обошел ее вокруг, часто тыча морду в осыпавшуюся хвою и фыркая, затем стал быстро выбрасывать лапами землю.

Землей засыпаны были ящики с маслом и вином. Окорока и сыр, уложенные в мешок, лежали тут же.

Глазычев сел на поваленный ствол, обмахнул потное лицо кепочкой, покурил. Мухтар, вывалив мокрый язык, лежал рядом, изредка облизываясь на ветчину.

— Славная ты собака, — сказал ему Глазычев. — Есть люди похуже тебя. А ветчины не получишь, приучайся жить по средствам, на свою зарплату… Я вон в кладовой как хотел соленого огурца, и то не попросил. У нас с тобой знаешь какая деликатная работа? Попросишь, а потом скажут — взятка…

И, вспомнив, что собак все-таки положено поощрять уставными словами, проводник сказал:

— Хорошо, Мухтар. Хорошо!

Но Мухтар больше любил, когда Глазычев разговаривал с ним обыкновенным человеческим языком.

Отдохнув немного, проводник сходил за оперуполномоченным. Они зарыли ящики и мешок в том же месте, где все это лежало, аккуратно присыпали хвоей и ушли с Мухтаром неподалеку в кусты.



Сидеть в засаде пришлось до рассвета. Под утро явились за своим добром воры. Трое парней с лопатой, оставив на дороге грузовик, пешим ходом дошли до поваленной сосны, поплевали на руки и принялись разгребать землю.

— Спускай собаку, — шепнул оперуполномоченный.

— Рано, — ответил Глазычев. — Пусть сперва вынут харчи. А то потом отопрутся: скажут, что просто так ямку копали…

Когда проводник с оперуполномоченным поднялись из кустов и крикнули: «Стой! Руки вверх!» — парни бросились кто куда.

Мухтару велено было задержать их. Он сделал это легко и быстро собрал трех воров, как наседка собирает разбежавшихся цыплят. Не пришлось даже потрепать их: увидев мчащегося на них пса, воры приросли к земле намертво, а Мухтар был воспитан рыцарски — неподвижных врагов он не трогал.