"История любовная" - читать интересную книгу автора (Шмелев Иван Сергеевич)XVIIIМеня разбудила Паша: – Вставайте, девятый час! Опять в гимназию опоздаете… Так хорошо все было, куда-то ехал… И стало стыдно. Первою мыслью было: «Паша… Но как же теперь с нею?… А она говорит, как раньше… Скажу, что живот болит. Но геометрии не успел еще, а сегодня надо поправляться, а то выходит двойка… Могут не допустить к экзамену. В пятницу последний урок будет, еще поправлюсь». – Не пойду сегодня. Скажи… голова болит! – Ну, вот какие… – шептала за дверью Паша, – в прошлый раз ведь голова болела! Не поверят мамаша… Про «живот» бы надо, но стыдно перед Пашей. – Скажите лучше… живот болит! – советовала она тревожно. – Сказать, что всю ночь не спали… сама слыхала?… Какая же она умная! Я закрылся: даже и через стену стыдно. – Сказать, что ли?… – Ну, хорошо… как хочешь. «Сейчас представление начнется!» – с тоскою подумал я. Началось представление. «Лучше пусть выгонят лентяя, чем платить даром за ученье!» Дело известное. «У доктора Энке оболтуса-сына сам репетитор выдрал!» Тоже давно известно. «Марья Васильевна дурака своего в сапожники отдала!» Раньше – «в портные» – было! – А фуражку и сапоги запру, не шляйся!… Угасающим голосом я просил: – Дайте мне, ради Бога… венского питья… Должно быть, тиф у меня начнется!… – Не венского тебе питья, а касторки выпьешь! Лень, а не тиф у тебя, лентяя! Книжечку до свету читаешь? Выгонят вот, и будешь, дурак-неуч, камни гранить, конторщиком!… Все проходит. Пробило девять. Я оделся и увидал смя-тую бумажку, мои стихи! То, что вчера случилось, казалось гадким. Как я взгляну на Пашу?… Взялся за геометрию и стал разбираться в теоремах. Потом занялся стишками. Надо переписать для Паши. Я стал перечитывать – и ужаснулся. До чего же глупо! «А губки – розовый арбуз!» У ней чутошный ротик, как у рыбки, и вдруг – арбуз! К черту арбуз, и не нужно тогда – «из Муз!» И я стал переделывать. Вспомнил вчерашний вечер, увидел губки… Это же ужасно: «сей листок»! «На последнем сем листочке напишу четыре строчки»… Так и Сметкин напишет! Вспомнил, как целовались с Пашей, – и сразу вышло: Как это верно, что любовь рождает поэзию! Какая тонкость! Она не поймет, пожалуй, что значит «урони лепесток», но я объясню ей, и все поймется. В какой же восторг придет и уронит не один «лепесток», а много! На радостях от удачи я пробежал «об окружностях» и быстро решил задачку. А раньше все путал с сектором. Ясно: я стал умней! Совесть моя затихла: вовсе я не дурак-неуч. Я видел из окошка, как Степан подал к крыльцу пролетку. Уехали! Сестры ушли в гимназию. В доме осталась только тетка. Но она побежит к «Нечаянной Радости» молиться о мучнике. Постучалась Паша: – Скорей вставайте, чаю вам приготовила! Пока никого нету… – И тетки нет? – Унесло! И она раскатилась с лестницы. «Бес у нее в ногах! – нежно подумал я. – Совсем и не придает значения. Опять будем целоваться!» Я надел белую курточку, которая шла ко мне. Совсем молодчик! И пошел, посвистывая, в столовую. Навстречу попалась Паша, бежала с самоваром. – Слава Богу, выздоровели, – сказала она смеясь, словно ничего не было. – Я вам розанчик припасла с колбаской, а то не велено ничего давать… пусть постится! Стукнула самовар и убежала. Я нашел розанчик и сливки. «Какая же она милая! – радостно думал я, хрупая розанчик, – какая у ней чуткая душа! Да, она будет любящая жена… Дикие предрассудки, что простая крестьянка не может играть роль в обществе. Наденет шелковое платье и шляпку, сядет в коляску, – никто и не отличит! Ездит вон Лавриха в бархате на своей лошади, а отец у ней землю пашет… Можно замечательно образовать!» – Велели непременно выпить! – давясь от смеха, сказала Паша и поставила на стол чашку. – Велели побожиться, что скажу правду, что выпили… И засмеялась хрустальными глазами. – Если ты побожилась, придется выпить? – спросил я ее шутя, и стало совсем легко. – А вдруг ты попадешь в ад? Нет, мне тебя очень жалко… Она схватилась за живот от смеха, вырвала у меня чашку и выплеснула в окошко. – Выпили! А поп простит. Я схватил ее за руку, но она вырвала и погрозилась: – Это с понедельника-то, на всю неделю?… У вас и живот болит… – Ну, Па-ша… разочек только?… Она весело замотала головой. – Погоди до вечера, когда делать нечево! Она отбежала к двери и стала слушать, плутовато поглядывая ко мне. – А тетка вернется, подкрадется?… У ней плюнелевые, тише мыши! Это с меду вчера я так… а днем стыдно небось!… Она взглянула бойко из-под бровей, вздохнула. Я тихо подошел к ней. Она прислонилась к двери, закинув голову. – Что вы только со мною делаете… – сказала она мечтательно. Я взял ее за голову и поцеловал нежно-нежно. – Ах, как целуетесь хорошо… – шептала она с закрытыми глазами. – И вчера… губы обметало даже… Никак идут?… Словно она проснулась: взглянула, застыдилась. – Ступайте, учитесь, право… Нет, оставьте… еще застанут!… Тогда меня, прямо… – Ну, не буду… Я тебе по-печатному написал стишки. Вечером приходи, отдам. – Теперь дайте! И лицо ее так и засияло. – Нет, лучше вечером. А ты уронишь… несколько «лепестков»?… – Это каких таких лепестков?… – спросила она серьезно. – А вот послушай. И я прочитал стишки. Она отгадала сразу. – Ах, ты… Уж и хитру-щий ты-ы!… – сказала она чудесно и стала опять на «ты». – А знаешь, миленький… всю ночь не могла заснуть! Под самое утро только… Я играл ее пальцами. Они были совсем покорные. Она стала вертеть моими. – Ой, не жми так, бо-льно!… – сморщилась она вся и сама сделала мне больно. – Иди лучше учить уроки… А сама все не отпускала. – А вчера я хотел постучать к тебе… – Чего выдумал! – зашептала она испуганно, и глаза ее сделались большими. – И не выдумывай никогда! Нельзя… – Да не постучал же! Я подумал, что это неблагородно, мне стало стыдно, и не пошел… – Уж не ври, не ври!… – мазнула она меня пальцем, – я все слыхала! И дверью, как стукнули… У меня свет горел. Чего вам нужно?… – Хотел в последний разок поцеловаться… – Зна-ю, какие последние! Никогда не смейте, нехорошо… – Я видел, как ты погасила лампочку! – Потому и погасила! Не глядите. Мало ли… раздетая была, может… Бесстыдники! Подсматривали?… – сказала она, стыдясь. – Ей-Богу, Паша, я не подсматривал! Это бы подло было! – старался уверить я. – Все вы одинаки, знаю… Образованные-то еще хуже! Мне до того понравилось, что она так стыдлива, и я поцеловал ей руку. – Ай, разве можно!… Это попам целуют да мамаше! – отдернула она руку. Мы шептались, пока не окликнула ее кухарка. Но вчерашнего я не чувствовал. Не было в ней чего-то, что манило меня вчера. Она была в затрапезном платье. Ни фартучка на ней не было, ни голубого бантика. Я видел из окошка, как вытрясала она ковры, потом полоскала у колодца. Совсем простая! И хвост даже подмочила. А ноги – в разношенных башмаках, ушастых! День был совсем весенний. Распушившийся за ночь то-поль стоял зеленый, и в комнате стало по-другому. И старые сараи обновились; за ними зеленело. Прохаживался с метлой Карих, толстуха выносила ведра. Было отлично слышно. – Ночью будто звонок к вам был? – спрашивал толстуху Карих. – Наше такое дело. Симочку на практику вызывали. – Государственное ваше дело, да больно беспокойно. А для нежной особы!… Лучше жить в покое. У кого капитал, спишь до сколько хочешь, чайку попил – то-се… «Листок» почитаешь, кого обокрали… А тут в самую полночь с-под одеяла выхватют! Беспокойное ваше дело… – Как можно, с капиталом! Будь у нас капитал… – Яишничиху мне сватают с Серпуховки, две у ней лавки… ну, только необразованная, и из роту пахнет. А моя мечта… даже рояль купить, чтобы всякие романцы, как приятно! Вон, пастух завел для «молодой» рояль… одну польку и выучилась, глядел я. И то, знаете, приятно. Сядет у окошка, а она польку играет. – Да что… сына бьет, а сам со снохой живет! – Сказать по правде, мне ее сватали. Она, я вам скажу, такой породы, что… деликатно нельзя сказать. Я ее отверг. Мне надо существо тонкое, в мечтах! – сказал вдохновенно Карих. – Я ищу существо с манерами, только счастья не задается. У пастуха один-разъединый был билет внутренний заем, и выиграл в прошлом годе сорок тыщ! А я владетель сороками билетами от папаши-покойника, и пятнадцать годов все жду. А могу двести тыщ выиграть! – Co-рок билетов! – выкрикнула толстуха. – Это для подарка только. У меня капитал Кредитного банка, по шесть процентов! Имейте в виду!… – Капитал… как же можно! – И я человек определенный! – постучал метлой Карих. Обедать по случаю «живота» не пришлось, но Паша принесла мне украдкой вчерашнего супу с потрохами и хороший кусок телятины. – На Рыжего свалила, утащил будто. Лупила его кухарка!… – Зачем ты, Паша?… – А вас-то еще жальче… одни вон глаза остались! – сказала она сердечно. – Стишки дадите?… Я дал бумажку. Она тут же запрятала за лифчик. Женька почему-то не заявлялся, – а всегда заносил уроки. Фуражку мою забрали. – Надо узнать уроки!… – просился я. – Дайте же, наконец, фуражку! И когда экзамены, не знаю… Наконец заступилась тетка: – На нашей душе грех будет, если провалится! Весь день, видела я, учился… Я получил фуражку и сказал тете Маше: – Видел я сон… вам будет радость. Что-то необыкновенное… – Голубчик, Тоничка… – стала она просить. – Только возьму уроки, а то уйдет… – торопился я: сна еще я не выдумал. Я дошел до часовни на уголке… Но тут случилось событие, которое все перевернуло… |
||
|