10

Главные признаки Камчатки – капризно притихшие вулканы - виднелись в десятках километров к западу. Белые от снега вершины их невестились под августовским, уже не летним, но еще и не осенним солнцем; они оживляли вид окрестностей и поднимали настроение своим вызывающим напоминанием о зиме на насыщенной красками буйной зелени равнине. По этой равнине едва заметной тропой среди высоких трав, еще густых и сочных, на низкорослой, но очень выносливой якутской лошадке неторопливо ехал седеющий мужчина. Он поглядывал по сторонам, однако не по какой-то причине, а по привычке долго живущего в диких местах человека. Был он худым и жилистым, с обветренным как у туземца лицо. По лицу можно было догадаться, что он страдал запоями и когда-то давно получил хорошее образование. Но сказать о нем – старик, не поворачивался язык, скорее человек неопределенного возраста. Так бывает с некоторыми людьми, которые, перевалив за пятидесятилетний рубеж жизни, ухитряются еще не один десяток годков сохранить одну и ту же внешность. На нем обвисала видавшая виды холщёвая куртка цвета хаки, за спиной торчало старое одноствольное ружье. На поясе, под левую руку, крепился в ножнах большой нож, с каким местные охотники ходят на медведя. В котомке, справа от залатанного седла, устало прикрывал глазки утомленный переходом щенок лайки, а мать его, такая же заматерелая от охотничьей жизни, как и ее хозяин, Степаныч, без всякого любопытства к окружающему бежала следом за лошадиным хвостом.

Какая-то нерусская шляпа и сухое, словно без морщин, вытянутое лицо ехавшего в травостое Степаныча попали в прицел ствола нарезного ружья крупного калибра. Затем ствол, как подзорная труба без стёкол, начал перемещаться: оставил Степаныча, и в нем картинками пробежали дальние сопки, потом внезапно близко – стены почерневшего от времени бревенчатого сруба, распахнутая дверь. Ствол замер, когда в светлый круг попали босые загорелые ноги девушки: она стояла на полу в полумраке внутри сруба. Далее началось продвижение по ногам вверх, до края светлого, из простого ситца платья, потом выше, еще выше; остановка произошла лишь на весьма привлекательном месте ниже спины. Истоватов опустил ствол мощного американского винчестера на колено.

Теперь он смотрел на всю Наташу, она причесывалась в прохладе избы перед настенным простеньким зеркалом, вертела головой, старалась разглядеть со всех сторон, хорошо ли уложены волосы, но всё время ухитрялась быть спиной к нему. Неожиданно, чем-то недовольная, она вновь растрепала волосы. Собирая ружьё после смазки, Истоватов мрачно, с неохотой повернул голову к Степанычу, который въехал в перекопанный и затоптанный дворик. Степаныч легко спешился, сбоку своей низкорослой лошади поправил штаны. Его лайка плюхнулась возле жердей, которые ограждали дворик от густой травы вокруг. Накинув поводья на ограду, Степаныч отцепил от седла котомку со щенком.

– Вожака надо растить самому, с дитячьего возраста, – без приветствия авторитетно объяснил он и, подхватив малыша под брюхо, опустил его на лавку.

Щенок оживился, обнюхал штанину и босую ступню Истоватова, за ними шомпол, грязную тряпку со следами масла и гари. Истоватов подхватил его, поставил рядом с винчестером на колено, позволил куснуть за палец. Лицо его посветлело. Но вновь стало хмурым, когда под навес из сруба вышла Наташа с полотенцем на плече.

Не скучаешь у нас, красавица? – доброжелательно, все еще молодцом обратился к ней Степаныч.

– За три-то месяца? – шутливо ответила она. – Были б мужчины.

Она лебедушкой вышла со двора и протоптанной тропинкой пропала за кустарником. Истоватов без желания поиграл со щенком; молчал и Степаныч.

Воздух у тропинки жужжал от многочисленной мелкой живности. То там, то здесь, взлетали стайки птиц, срываясь с одного места, чтобы опуститься в другом. Наташа вышла к укрытому деревьями небольшому водоему с чистой прозрачной водой. Она скинула платье, осталась в нижней рубашке, присела на ствол поваленного дерева. Но все медлила, не шла в воду, высматривая что-то в просвете, в котором много дальше тянулся ряд невысоких деревьев, которые росли вдоль невидимой речки. Наконец она разглядела то, что ей было нужно. Загорелый до бронзового оттенка кожи Шуйцев со своим именитым ружьем за спиной пробирался сквозь заросли трав у самого берега. Он никуда не спешил, беззаботно направляясь против речного течения. С пояса у него свисала утка, и он имел вид человека, которому больше уже ничего от жизни не нужно. Выгоревшую, болотного цвета шляпу он держал в левой руке вверх дном и выбирал из нее набранные ягоды, – по одной закидывал в рот, небрежно сплевывал, если попадались косточки. Ягод в шляпе было много, и по тому, как он с ленцой закидывал их в рот, видно было, что к дому идти ему не хотелось.

Шуйцев сорвал жёлтый цветок, вдохнул его терпкий запах. Прикинул ещё раз, стоит ли возвращаться к срубу. Внезапно в той стороне, где деревья укрывали водоем, который круглый год наполнялся горячими подземными источниками, раздался испуганный девичий вскрик, оборвался звучным всплеском, и там послышался шум борьбы. Шуйцев замер. Вытряхнув из шляпы ягоды, надел ее, скинул с плеча ружье, затем побежал. Его оголенные руки больно царапала жесткая трава; он приблизился к водоему, вырвался из травостоя и, перейдя на шаг, сплюнул, пожалев о выброшенных ягодах.

На поваленном дереве осталось платье Наташи; она сама по шею погрузилась в горячую воду, мокрые светлые волосы на её затылке были обращены к нему, будто она не догадывалась о его присутствии. Его тень спрыгнула на воду, и когда он остановился на краю водоема, голова тени накрыла её голову. Она продолжала плескаться; потом спокойно обернулась, осмотрела его с ног до головы, точно изучая и оценивая.

– Дай руку, – сказала она после того, как медленно приблизилась к каменистому бережку водоема.

Как заколдованный её голосом и видом, он протянул руку, ухватил за теплую нежную кисть, где-то в себе предчувствуя, что за этим последует; но она все равно сдернула его – он поскользнулся, нелепо взмахнув руками, и плюхнулся в водоем. Вынырнув на поверхность, отплёвываясь и откашливаясь водою, он вытер лицо ладонями, но глаза открыть она ему не позволяла: брызгала пригоршнями и весело от души смеялась. Первое, что он увидел, когда она прекратила дурачиться, и он открыл наконец глаза, была ее развитая высокая грудь под полупрозрачной от воды нижней рубашкой, плотно облепившей упругое женское тело.

– Вынеси меня, – тихо приказала она; но он медлил, не в силах оторвать от неё взгляда. – Ты что, не знаешь, как обращаться с девушкой? – тихий голос прозвучал насмешливо. – Ну же!

Уже с нею на руках он вновь поскользнулся на ватных, непослушных ногах, а она крепче обхватила его за шею. Прижалась, прильнула к нему, скользнула к его дрогнувшим губам своими влажными и горячими. Глаза ее закрылись, она чуть застонала, а ему вдруг с изумительной ясностью вспомнилась Анна.

– Я упаду, – с хрипом выговорил он.

Девушка пришла в себя. Отстранилась, соскользнула с его рук. Он попытался следом за ней выбраться из воды, но она внезапно сильно столкнула его обратно, в водоем.

– Впервые такого дурака встречаю, – сказала она, подхватив свое платье. – Может ты больной?

От ее рубашки, тела поднимался пар, и, стоя над ним, она опять, на этот раз нехорошо рассмеялась. Затем повернулась и медленно пошла по тропинке. Он стоял в воде, тряс головой, будто отгонял болезненное наваждение.

– Наверно, это была русалка, – выговорил он и криво усмехнулся невеселым своим думам, частью связанным с Истоватовым.

Истоватов и Степаныч тоже услышали девичий крик, но поспешил на него только гость. Мрачный Истоватов стёр масло с ружья, зашёл в сруб. Когда вышел, два патрона по очереди вогнал в трубчатый магазин винчестера. Щенок неуклюже, пытаясь вилять хвостом, хватил лапой по его штанине. Не ответив на эти заигрывания, он тяжело зашагал по тропинке, по которой ранее ушли Наташа, потом Степаныч.

Степаныч шёл быстро и по-охотничьи почти бесшумно. Он увидал шедшую навстречу Наташу, необычно грустную, и прежде чем она его заметила, благоразумно сошел с тропинки, присел в высокой траве. Девушка была в платье, а сырую нижнюю рубашку несла в руке. Она остановилась, когда шагах в десяти перед нею тропинку преградил Истоватов с винчестером в руках. Указательный палец он держал на курке. Степаныч намеревается выйти к ним, но его удерживает голос девушки, неожиданно нежный и ласковый.

– Аркадий? Ты как, сначала жену застрелил, а потом ее любовника? Или наоборот?

– Тебя я застрелю первой, – хмуро произнес Истоватов.

Она пошла на него, и он невольно отступил с тропинки в самые заросли.

– Когда будет за что, – пройдя мимо, через плечо бросила она.

Он помедлил, убрал палец с курка и тяжело пошел за ней следом.

Подождав, пока они удалятся, Степаныч бесшумно выскользнул из травы и не по возрасту живо направился туда, откуда возвращалась девушка.

Шуйцева он застал у водоема. Тот сидел на поваленном дереве и выливал воду из сапога, затем из другого. Степаныч сел рядом, молча смотрел, как он отжимал белье, развешивал на сухих ветках для просушки.

– Ты как-то говорил. В сотне верст к северу есть заброшенный зимовник? – наконец спросил он Степаныча.

Степаныч понял, не отговаривал.

– Надолго собрался?

– Надолго.

– Вечером?

Шуйцев не ответил. Зная, что говорит бесполезные слова, Степаныч всё же предупредил.

– Подумай... Дурная слава о том зимовье. Двое сгинули. Места там медвежьи, совсем безлюдные...

Шуйцев упорно отмалчивался, и Степаныч вздохнул, принялся объяснять с неторопливой обстоятельностью.

– Большую часть пути лодкой проплывёшь. До низовий Камчатки, а там приточной речкой поднимешься почти до ее начала. А там придется несколько ходок делать. На себе тащить все…

За сборами в дальний путь время пролетело быстро.

Вечернее солнце красно отражалось на ровной глади речки, накрывало ее у берега длинными узорчатыми тенями деревьев. Ветер совсем стих, листья застыли на ветках. Запрыгала, заиграла рыба, и на водной поверхности, сколько виделось, повсюду стали появляться круги: одни разбегались, тут же возникали другие. Шуйцев и Степаныч закончили загружать легкую лодку. Истоватов был на берегу, но не помогал. Наконец Шуйцев на горку укрытых брезентом вещей положил свое ружье и бинокль императора. Затем поднялся к молча стоящему Истоватову, протянул ему руку. Тот вяло пожал ее, и Шуйцев ободряюще улыбнулся, встряхнул его за плечо. Истоватов странно пошатнулся, но не сдвинулся с места, лишь слабо улыбнулся в ответ.

– Выживем эту зиму, не пропадем, – сказал Шуйцев и решительно направился к лодке.

Обернулся на шорох быстрых шагов догоняющего товарища. Они обнялись.

– Прощай, лейб-гвардия, – постарался пошутить Шуйцев.

– Прощай.

Шуйцев спустился к воде, пожал руку Степанычу и забрался в лодку. Лайка Степаныча прыгнула было за ним, но затем выпрыгнула на берег, к ногам хозяина. Лодка на воде слушалась хорошо. Управляясь одним веслом, Шуйцев быстро отплыл по течению речки.

– Может, и свидимся, – сам себе проговорил он. Настроение у него стало улучшаться, он расправил плечи и повеселел, даже вспомнил и напел под нос арию тореадора из оперы «Кармен».

Истоватов, не оглядываясь в его сторону, тяжело шагал от берега, но потом разом походка его стала облегчённей, словно с плеч свалился камень. Наконец он обернулся, но лодки уже не было видно. Следом за ним поднимались Степаныч и собака. Никто не обронил ни слова об отправившемся к дальнему зимовью товарище, будто его и не было.

Шуйцев плыл до ночи – сначала греб, потом только подгребал, удерживая лодку посреди течения. На ночь устроился под открытым чистым небом. В костре потрескивали сухие ветки и сучья в огне, и он долго не мог уснуть, в первой самой сильной волне щемящей горечи переживая осознание новых утрат. Закончилась какая-то очередная важная ступень его жизни, его возмужания. Никогда они уже не будут с Истоватовым так дружески близки, как были на корабле, на каторге, когда бежали. Оказавшись на свободе, они быстро разошлись в настроениях и желаниях, даже и не заметив, как это произошло. Невольно подводились итоги прожитому до этого дня.

А он был, по-своему, счастлив: с мая и все лето, как попал сюда, в дикий, первозданный лес. Дни напролет он проводил на охоте: наследственная страсть к бродяжничеству с ружьем захлестнула, подчинила его чувства, мысли, желания. И если в памяти от случая к случаю всплывали события петербургской жизни, они не вызывали потребности вернуться к ней. И только два ряда воспоминаний из той поры беспокоили его – к тем, что связанны с Анной, он привык как к себе, как привыкаешь есть, дышать, просыпаться по утрам; но история с дуэлью мучила его постоянно: как же я умудрился попасть в него, я же целил заведомо мимо?! Он часто на охоте задавался этим вопросом. С того случая рука ни разу не подводила его...