"Дед Матвей (сборник)" - читать интересную книгу автора (Вишня Остап)Дед МатвейВо-о-он там, у пшеничных копен, дед Матвей гусей пасет… — Здоровы были, дед Матвей! — Здравствуйте! — Как живете? — Ничего себе! Только дед Матвей "ничего себе" не скажет, а говорит дед Матвей о том, как живет он, по-своему… Очень уж "круто" говорит дед Матвей… Вообще дед Матвей говорит чрезвычайно "кудряво", и после каждого выражения, после любого слова дед Матвей "загибает" и "загибает" так, как никто вокруг "загнуть" не способен… Великий дед в этом деле архитектор: у него столько этажей, с такими карнизами, с такими узорами, что не разговор у деда Матвея, а кружево, "богом", "душой", "Христом-богом" и "матерью" вышитое… Еще с детства как начал панов честить, так до сих пор… Пусть и панов давно нет, но не отвыкать же деду Матвею в 73 года!.. — Вот как вышвырнул меня батько под плетень еще вот таким, я встал да как пошел, как пошел!.. А было мне тогда… Был, как говорят, не подросток, не парубок… И такого я на своем веку насмотрелся и наслушался… И ничего, не свалили. Живой. И жить буду еще, так как наша теперь взяла… . . . . . . . . . . . . . . . . . Дедова теперь взяла… Стоит дед Матвей среди поля, а справа у него Псел, а перед ним луг… И луг, и поле, и Псел, и все вокруг теперь "наша взяла". Стоит дед Матвей, на дрючок опирается… Невысокий дед Матвей, в белой жилетке, в белых полотняных штанах, в черном картузе, на брови надвинутом, и смотрит дед Матвей на все четыре стороны своими уже незоркими глазами… И ноги у деда Матвея уже немножко колесом, и хлопают деда Матвея по икрам короткие голенища. Дед Матвей в сапогах, так как: — Э! Колется! Стерня колется! А сколько эти подслеповатые дедовы глаза поперевидели за 73 года, сколько эти дедовы немножко колесом ноги повыходили, сколько эти дедовы потрескавшиеся руки перетаскали, а сколько эта спина у деда Матвея повынесла!.. Может быть, поэтому очи его теперь слезой омываются, так как: — Не вижу уже теперь, трясця его матери, как когда-то видел! Левое слезой берется и закисает!.. Говорят, розовым цветом промывать. Промывал — не берет… Мне бы вот крашанку [1], я бы в пять секунд вылечился… Из крашанки такое лекарство знаю, что намажу — и все… И прошло… Может быть, поэтому и ноги у деда Матвея немножечко колесом, так как: — Не побегу уже теперь, как когда-то бегал. Гусыню" бывает, — издохла бы она, — не догоню!.. Вот так… И руки уже у деда Матвея не так косу тащат, и спина у деда Матвея уже не так ловко сгибается и выпрямляется… Только дух у деда Матвея, как и прежде: — Да не покорюсь, ей-богу, не покорюсь… А как увижу неправду, смотри мне, для неправды у меня вот этот дрючок выстроган… Так и порешу!.. Враз!.. И поработал же я, если бы ты знал. Ей же богу, не меньше чем вон ту гору труда вытрудил… Как пошел это из-под плетня на Таврию, к пану овец пасти… Хвайн — пан назывался… — Какой Хвайн, дед Матвей? Может, Фальц-Фейн? — Ну да, Одивард Иванович… Два их было: один Одивард Иванович, а второй Илья Иванович… Полей у них, полей да степей!.. Станешь — не видать тебе ни конца ни края… Скота того, скота, а овец — тьма-тьмущая!.. Четыре года по тем степям гонял… Потом на Черноморье подался… К казакам… Косарем там был… Даст, бывало, хозяин стакан горилки: — Катай, Матвей! Да возьмешь косу — как пойдешь, как пойдешь вдоль, а хозяин стоит и только рукой махнет, где поворачивать… Тогда вольные степи были — сколько кто закосил, то и твое… Только никто за мной угнаться не мог… Сколько же я этой травы степной положил! И все вот этими руками… Да и домой вернулся… Тридцать три года в экономии у пана Корецкого протолкался… — Тридцать три года? — Тридцать три года, как одну копейку… И на отработку и на срок… И зимой и летом… И в дождь и в снег. А пан бешеный. Выйдет в поле и матюгами, матюгами… Ну и матерился же, сукин сын! Бывало, материт, материт, а я молчу. А потом я ему: — Кончили, барин? — Кончил. — Так теперь я начну. И к нему: — До каких же пор ты, раз… издеваться будешь? Да как возьмусь, как возьмусь!.. Он матюгами, а я еще крепче. Тогда он как загремит: — В тюрьме сгною сукиного сына! — Тюрьма, — отвечаю, — наша! Для нас тюрьма! Что пугаешь! Да приду же я когда-нибудь из тюрьмы, век там вековать не буду! А ты куда денешься? Изожгу! На пепел изожгу! Тогда он на коня, и ходу… Четверо нас таких было… Один из Федоровки, один из Песков, один из Броварок, а я из Маниловки… И никому мы не спускали. Говорил тогда пан: — Из каждой слободы по сукиному сыну! Но боялся меня пан! Ей-богу, боялся! Довелось и в тюрьме сидеть… Приказчика едва не убил!.. Эх, и бил же! — За что? — За неправду бил… На отработку снопы возил. Тяжкая была отработка. Даст пан десятину, а ты ему за одну эту десятину три десятины выкоси, свяжи, свози и сложи. А баба моя тогда вот этой дочкой тяжелая ходила… А снопы, как гири… А скирды под облака… Я на скирде, а баба снопы с арбы кидает… Побросай снопы, если она вот-вот рассыплется!.. А он, приказчик, значит, ходит, гадина, и все ему не так, все ему не так!.. Забрался на скирду и давай то, что я сложил, разбрасывать… Столкнул я его со скирды и сам за ним. Да как насел — бил, пока хотелось. Судили меня — выкрутился… Нашли, что приказчик неправильно поступил… Не смирялся я! Никогда не смирялся!.. Меня уже тогда называли… Как же это оно?.. Ливоруционером меня называли… Я и тогда этого ждал. Я знал, что оно будет… Вот это будет, что теперь пришло… Революция… А уже как пришло… Ни единого раза в сборне [2] не пропустил… Да все думаю: "А что бы пан сказал, если бы был живой…" Пропал пан еще до революции. Помер… Вот хожу на сборню, слушаю. Нет панов. Нет даже посмотреть. А я тридцать три лета и тридцать три зимы подряд вот этими руками пану за шкуру сало закладывал. Вот как было. А теперь наша взяла… Хожу это и радуюсь… Вдруг говорят: "Гетман"… Вдруг: "Немцы". И к нам заявились… Бьют. Неужели, думаю, пропало все?.. Пришли немцы, собрали нас на площади, а сами вокруг… Что же, думаю, будет?.. С ними и наши каратели… Уже кое-кого били… Стоим мы… А я к ним: — А позвольте, — говорю, — спросить, как вас атитуловать? Заметил я, как один у них спросил: — Куда вы, товарищи, едете? А они его в четыре нагайки как взяли: — Товарищи, говоришь?! Клочьями мясо с него рвали… Так вот я и спросил, как их атитуловать — господами или благородиями. Один подскочил да нагайкой меня по ногам. — Аратар! — говорит. "Бей, — думаю. — И тебя когда-нибудь ударим!" Сколько они тогда народа перепороли! Буржуи выдавали… А потом снова наша взяла… Было, всего было. И все-таки наша сверху… А как Махно как-то раз под пасху в село ворвался… Поплакал я тогда… Савку моего едва не зарубил, идол!.. Восемь человек тогда в щепки потесал!.. Приехал как раз Савка из Красной Армии. Взял ребенка и пошел к куме. А махновцы и прискакали… А он приоделся, побрился… Известно, из армии пришел… Они к нему: — Документы?! А у него тогда был документ, что он на курсы назначен… Забрали они его с ребенком в штаб. А мы и не знали. Сидим у соседа на обеде: жена у него как раз умерла… Вдруг прибегает баба: — Савку вашего забрали! Сорвался я с невесткой и в штаб. А штаб в Верхней Маниловке. Бежим с невесткой… А невестка, хоть и с ребенком — так молодая же, а мне уж куда бегать! Бегу, а под грудью горько мне, горько… Не добежал до штаба, вот примерно как до нужника, и упал… Подхватился и опять бегу… Прибежали… — Савку моего, — прошу, — отдайте! Один он у меня! И дети малые! Махно сидит у стола, а около него костыли… Мы с невесткой к земле припадаем и плачем, плачем… Вдруг входит какой-то адъютант. Головища у него, как вот бывает собачонка кудрявая. — Потесать, — спрашивает, — батько?! И тут: — Собирайся! В поход собирайся! Удирать, значит, нужно… Махно к Савке: — Твое счастье. Иди! А тот, кудрявый, и говорит: — Может, батько, хоть арапников всыпать? — Не нужно! Собирайся! Выскочили мы с Савкой. А восемь человек хороших хлопцев в щепки порубил. Рассказывает дед Матвей о жизни своей… И люльку курит и сплевывает… И в голосе деда Матвея слышится сила какая-то земляная… Пережили. Все пережили. — А скажи ты мне, что оно за "шехпалка" такая? Откуда оно пошло? — Это, дед, нам на село помощь, чтобы из темноты быстрее выбрались… Рабочие в городе сознательнее нас, вот и взялись за шефство, чтобы нам помочь… — Вон оно что! Значит, я тоже за "шехпалку" был. Над лазуретом… Взялось наше село лазурет содержать… Вот меня и назначили… Собирал я яйца и возил в Кременчуг, в лазурет… Там солдаты из Красной Армии поранятые лежали… А почему меня назначили? Потому, что у меня, брат, не попасешься. У меня, брат, черта с два к карману прилипнет… Все, брат, до крошечки, в лазурет! Было так, что не досчитались в комитете пятнадцати крашанок… Когда смотрю, а они под шкафом… Я туда, а они с дырочками… Хлопцы говорят: — То мыши, дед! А я говорю: — Чтобы мне этих мышей больше не было! А то головы раз… И поотрываю. Для ранятых собрано, ранятым и должно быть. У меня не попасешься!.. Нагрузил воз и в Кременчуг, в лазурет… Привезу. — Здоровы были! — Здравствуйте, дедушка! — Воспитания вам привез! Встаю и иду в палату… А дохтур за мной. Подхожу к больному; лап за тухляк: — Перемените, потому негодящий! Подхожу к другому: лап. — Переменить! А я новые тухляки привез… Вношу хлеб, вношу яйца. — Ешьте, товарищи ранятые! А дохтур: — Так нельзя, дедушка. Им по назначению есть полагается. — Как, — говорю, — нельзя? Пусть едят и поправляются. Ешьте! Чтобы все при мне поели! — Нет, — говорит дохтур, — так нельзя… Мы выдадим им сколько нужно. — Ну, — говорю, — выдавайте. Только чтобы все до щепки им было выдано! — Да не беспокойтесь. Хороший дохтур был… — А чего, — говорю, — дух у вас в лазурете тяжеловатый? Прибирать нужно! Сразу же помыли, карбол-кислотой побрызгали… — Вот это, — говорю, — так. Так и должно быть! Ходят они за мной, слушаются. "Шехпалка" я — ничего не попишешь. Правду люблю. Разорву, если не по правде… Вот в Полтаву ходил, на суд, ходил за правду. — Как же так? — А так… Лесники обыск в селе делали… Все село трясли. Дерево, что ли, искали… Приходят ко мне: — Здравствуйте, дед! — Здравствуйте! — Можно ли у вас обыск сделать? — Почему же, можно, — говорю, — а из Манжелии, из района, у вас мандат на обыск есть? — Нет. — Так идите, — говорю, — откуда пришли! Один ко мне… Замахивается. А я его метлой. Подали в Манжелию, в суд… Не берет ихняя. Тогда они в Полтаву… Приходит повестка… На суд в Полтаву. Я за палку, за торбу — и в Полтаву… Приходю… Сидю в суде. Когда вот? — Матвей Деревянка! — Тут, — говорю, — здесь я. — Пожалуйте за решетку… А там сбоку помост такой и решетка. "Ну, — думаю, — заграбастали!.." — У меня, — говорю, — и хлеба нет, а вы за решетку… — Ничего, — говорят, — пожалуйте… Стал я, на решетку оперся. Ничего. Стоит хорошо… Сидят они: вот так — трое, так — один, а этак — один… Напротив них — я… — Ну, — спрашивают, — отец, расскажите, как дело было. — Да как было дело. Вот так и вот так дело было… Пришли, а я их послал. — Как же вы их, отец, послали? — А разве, — спрашиваю, — здесь можно сказать так, как я им сказал! Ничего мне за это не будет? — Говорите чистую правду, как было. — Идите вы, говорю, к… Так я их послал! Они так и попадали. — Ничего, — говорят, — отец. Посылать умеешь! — Кто знает, — говорю, — умеет ли еще кто-нибудь так, как я умею. — Ну, а вилами-тройчатками бил? — Разве там написано "вилами"? — Вилами! — Брехня, — говорю, — метлой! — Ну, — говорят, — садись, отец. Ушли они в совещательную. Вышли. — Идите, дедушка, домой! Напрасно они вас по судам таскают… А я им: — Как же я, — говорю, — пойду домой, если у меня и хлеба нет? Тогда они: — Нате вам эту, дедушка, бумажку, и идите в комфуз [3]. Там все вам дадут. Дали они мне бумажку не больше этого пальца… Пошел я в тот комфуз и прямо к окошку… Вдруг один дядько из Ганновки: — Чего это вы здесь, дед Матвей? — Так и так, — говорю. — Поедем, — говорит, — а то вы здесь три дня проходите. Видите, сколько здесь народа у окошка… Забрал он меня. Сплел я ему за это две корзины. — За правдой не только в Полтаву пойду. Далековато Харьков… Вот бы мне рублей семь, я бы к Петровскому! К самому Петровскому! — А чего, дед? — Дела есть. Такие есть дела, что только к Петровскому. Ни к кому иному!.. Мне сказано, что Петровский — этот разберется… — А что такое, дед? — Дохтура нет, фершала нет… Разве это порядки?. . . . . . . . . . . . . . . . . . И стоит дед Матвей на стерне у пшеничных копен и вдаль куда-то смотрит… Если приедет дед Матвей в Харьков и "загнет" где-нибудь, не составляйте на него протокол. Шестьдесят пять лет над дедом Матвеем издевались, а теперь, когда правда показалась, хочет дед Матвей, чтобы была правда во всех узеньких щелях, чтобы на месте трудового пота крестьянского, что землю озерами покрыл, всюду чтобы правда цвела… Везде и всюду!.. 1925 Перевод И. Собчука. [1] _Крашанка_ — яйцо. [2] _Сборня_ — сельская управа. [3] _Комфуз_ — комхоз. |
|
|