"По закону и совести" - читать интересную книгу автора (Чистяков Николай Федорович)

ГЛАВА ВТОРАЯ ЭТО БЫЛО НЕДАВНО, ЭТО БЫЛО ДАВНО

И так, весной 1963 года я отдыхал в родном селе. Гулял по полям и лесам, помогал сестре на огороде: таскал на носилках навоз, копал гряды, сажал огурцы, морковь, свеклу, поливал… Работы в сельском хозяйстве невпроворот. Хоть и встают на селе люди чуть свет и трудятся по 17 часов, а времени все равно не хватает. Дела все прибывают и прибывают. Так до поздней осени.

В селе Дроздове я родился и вырос. Здесь учился читать и писать, жить и работать, любить русскую природу, любить свой народ.

Родина! Нет в мире ничего милее и дороже тебя.

Пусть будет бедна или внешне неприметна деревня, где ты жил, она всегда будет желанна твоему сердцу, бесконечно дорога воспоминаниями о прошлом, дорога близкими и родными людьми… Правильно говорится, что даже кусок черствого хлеба на родине сладок. Каждая пядь земли, на которой человек родился, рос, радовался и страдал, словно вбирая в себя все то, что входит в необыкновенно емкое понятие «родина», дает ощущение связи с нею. Без этого ощущения человек что лист, сорванный ветром… На родине, – говорил известный русский писатель Куприн, вернувшийся с чужбины, – и цветы пахнут иначе – ароматнее.

Любовь к родным местам естественна и свойственна человеку. И где бы он ни был, где бы ни находился, в каких бы условиях ни жил, он всегда помнит о родных краях.

Любовь к Родине сильна и безгранична, как сильна и безгранична любовь к отцу, матери, братьям и сестрам, родным и близким, друзьям и добрым знакомым, ко всему тому, что является для человека священным.

Таким священным, дорогим и близким для меня всегда останется родное Дроздово.

До сих пор я сохранил в памяти запах и вкус деревенского ржаного хлеба, овсяного киселя, печенной в костре картошки.

Свежи в памяти воспоминания о людях, о полях и тенистых лесах, о кладбище с небольшой церковью и колокольней и пруде, заплывшем зеленой тиной, и многом другом.

В период своего расцвета Дроздово насчитывало около 60 дворов. В отличие от многих сел и деревень, располагавшихся в большинстве своем в два ряда, Дроздово строилось небольшими улицами вокруг церкви. Все эти улицы имели свои названия – прозвища: «Выползиха», «Поповка», «Старая сторона».

На окраине села – восьмилетняя школа, построенная в 1929 году.

Население в Дроздове, как, впрочем, и в окружающих деревнях, менялось с изменением жизни, экономики и культуры в стране. Разумеется, этот процесс проходил постепенно, медленно. Да это и понятно. Нельзя, конечно, переделать и изменить за несколько лет психологию людей, впитавших с молоком матери вековые традиции и привычки, ставшие укладом жизни и быта.

Люди, жившие в первые годы после революции 1917 года, и люди, например, тридцатых годов – совершенно различны. Люди двадцатых годов – люди прошлого, люди, которые в большинстве своем ничего не знали, кроме нищенской собственности, состоящей из двух-трех десятин земли, коровы и лошади. Но и то не все. Некоторые были безлошадными и влачили самое жалкое существование. Из домашних животных, клочка земли, ветхого сарая и овина состояла вся экономика крестьянина. И не дай бог, если падет лошадь или корова или, хуже того, сгорит дом. Пропал крестьянин. Надевай суму на плечо, иди по миру и проси под окном кусок хлеба.

Ничего, кроме тяжелого труда, не знал крестьянин. Подавляющее большинство сельских жителей было неграмотно, а о посещении каких-либо культурных заведений не могло быть и речи. Вся «культура» состояла в том, чтобы сходить в церковь и там «отвести душу».

Много лет назад я покинул родные края и приезжал сюда лишь на короткое время. За эти долгие годы жизнь села изменилась чрезвычайно. Появились радио и электричество, много всевозможной сельскохозяйственной техники, почти в каждом доме телевизор, велосипед, мотоцикл, а то и автомобиль. К сожалению, многих моих сверстников уже не было в живых – унесли война и время. Но подросло новое поколение. Из белобрысых и чернявых мальчишек и девчонок выросли широкоплечие парни и стройные, красивые девушки. Все они получили образование, одни работают в сельском хозяйстве или на производстве, другие учатся в техникумах и институтах. Появились свои агрономы и механизаторы. Они глубоко и верно понимают суть общественных явлений и процессов, их суждения отличаются политической зрелостью, широтой.

«Вот тебе и провинция! – думал я. – Вот тебе и деревня, затерявшаяся в лесах!» И невольно вспоминал свою далекую юность.

Мой отец был рабочим ситцепечатной фабрики в городе Шуе Владимирской губернии, принадлежавшей до революции фабриканту Павлову. По рассказам матери, родных и знакомых, он был трудолюбив, энергичен и любознателен. В свободное от работы время самостоятельно освоил плотницкое и столярное дело. Увлекаясь рыбной ловлей, он сам плел бредни, неводы, крылены и другие рыболовные снасти.

В 1914 году отца мобилизовали на фронт. Перед погрузкой в теплушки, прощаясь с родными, он взял меня, в то время шестимесячного ребенка, из рук матери и, подняв над головой, сказал:

– Вот какого наследника я оставляю.

В одном из боев в 1915 году, исправляя поврежденную линию связи, он погиб от осколка разорвавшегося вблизи снаряда. Пришло извещение: Федор Григорьевич Чистяков геройски погиб за веру, царя и отечество. С фронта были присланы вещи отца – лаковые сапоги, карманные часы варшавского завода и небольшая сумма денег.

В голодный 1921 год сапоги отца были обменяны на картошку, а часы хранятся у меня и поныне как память об отце. Сохранились также его письма к матери с фронта. В одном письме он вспоминает крестьянскую работу, дружную жизнь семьи, а далее с тоской пишет: «Но что же делать, когда нас оторвали от домашнего очага, от родной стороны. Теперь мы на чужбине далекой деремся с врагами за веру и отчизну».

Осталось и другое письмо, адресованное мне. Написал его отец еще дома, перед отправкой на фронт. Он сказал матери: «Отдашь сыну в день его совершеннолетия». Но мать не выдержала. Через 15 лет она достала письмо из сундука и подала мне. На конверте черными, из голландской сажи, чернилами было написано: «Последнее слово отца». Я с большим волнением вынул пожелтевший листок из конверта.

«Дорогой и единственный сын мой. Я прошу тебя беречь свою мать так, как она берегла и растила тебя.

Твой отец Федор».

Это было завещание отца: он словно чувствовал, что домой не вернется.

Я часто потом перечитывал письмо и каждый раз задавал себе вопрос: выполнил ли я завет отца? Относился ли я с должным вниманием и заботой к своей матери, которая до последнего своего дня все силы и средства, всю свою любовь и нежность отдавала нам – детям, чтобы вырастить нас настоящими, честными и добросовестными людьми, дать нам необходимое образование.

Моя мать прожила трудную жизнь. Овдовев в 28 лет, она всю себя отдала воспитанию детей – дочери и сына. Почти 35 лет мать проработала ткачихой на фабрике в Шуе.

До 1920 года мама, сестра Мария и я жили у деда, в семье, которая в некоторые годы доходила до 18 человек. Затем перешли в свой дом, стоявший рядом и построенный еще при жизни отца.

Это было очень тяжелое время. После империалистической и гражданской войн в стране царили разруха, голод, тиф, безработица. В нашем новом доме хлеба – ни крошки, муки – ни пылинки. Поэтому первое время мы вынуждены были ходить за хлебом к бабушке.

Вскоре мама купила для сестры чулочную машину, и после непродолжительного обучения у какой-то женщины в Шуе Мария стала вязать чулки и носки.

Так целыми днями сестра крутила ручку машины и вязала многометровую чулочную ленту, а мать ходила на фабрику за восемь километров от села. Одну неделю работала в утреннюю смену, другую – в вечернюю. И так из года в год.

В летнюю пору дальность дороги не очень чувствовалась, но в осеннее и зимнее время ей было трудно. Бывало, я лежу на теплой печке, прислушиваюсь к завыванию ветра, а на улице темень – хоть глаз выколи. Лежу и думаю: вот скоро закончится смена и мама пойдет домой. А время тянется мучительно долго. Под шум дождя и ветра хочется спать, но спать нельзя: уснешь, мама не добудится. Каждый шорох, каждый стук настораживает. Немного жутко. Но вот наконец улавливаешь чваканье сапог по грязи. Затем стук в окно. Это мама. Быстро соскакиваешь с печки и босиком бежишь открывать дверь. Мама промокла до нитки, сапоги грязные. Переодевшись, она ложится спать. Утром чуть свет ей уже надо быть на ногах, топить печку, варить еду. Наспех она завтракает. Подруги стучат в окно:

– Настюха, пора!

Дорога в Шую, петлявшая по полям, зимой заметалась снегом. Возвращаясь домой с вечерней смены, женщины нередко сбивались с дороги, часами блуждали по полю. Выручал в таких случаях пожарный или, как его называли, полочный колокол, в который звонил сельский сторож…

Умерла мама в 1952 году в возрасте 67 лет. У нее был врожденный порок сердца, а под старость развилась астма. Пролежав месяца два в больнице, она была выписана в безнадежном состоянии и через несколько дней умерла в доме сестры. Перед смертью она просила похоронить ее на Дроздовском кладбище, где лежали многие родные.

Просьбу ее мы выполнили. Провожать маму в последний путь пришли все жители нашего села и многие из окрестных деревень. Люди подходили к гробу, тихо говорили:

– Прощай, тетя Настя! Вечная тебе память…

Многое, очень многое припомнил я, бродя по окрестностям родного села Дроздова. Здесь вновь вставали перед глазами картины детства и юности, лица моих далеких и близких предков, моих односельчан. Именно здесь, на родине, я с особенной силой и ясностью осознавал величие дел нашего народа, все те счастливые перемены, которые дала нам революция, Советская власть. Вспомнил я в те дни и студенческие годы, и начало службы в Красной Армии.

1939 год… Навсегда он останется в моей памяти. В апреле 1939 года я был принят в ряды Коммунистической партии. Одну из рекомендаций для вступления в партию дал мне Ленинский комсомол, членом которого я был в течение десяти лет.

Другим важным событием 1939 года явилось окончание Московского юридического института Прокуратуры СССР. Жаль было расставаться с дружным и спаянным студенческим коллективом, с Алексеевским студенческим городком, в котором мы жили во время учебы в институте, готовились к экзаменам, учились танцевать, занимались спортом…

Все это далекое, но незабываемое прошлое. На всю жизнь останутся в памяти имена наших наставников и воспитателей: директора института профессора К.А.Мокичева, членов-корреспондентов Академии наук СССР, профессоров С.А.Голунского и М.С.Строговича, члена-корреспондента Академии наук Украинской ССР, профессора С.В.Юшкова, профессоров Д.А.Розанова, А.Н.Трайнина, А.В.Карасс, С.Л.Выгодского, В.Ф.Червакова, М.А.Чельцова-Бебутова, которые заботливо и настойчиво передавали нам свои знания, готовили к самостоятельной трудовой жизни.

Нельзя без душевного волнения вспоминать жизнь и работу в комсомольской организации института, где я несколько лет был членом бюро, а на последнем курсе – заместителем секретаря. Комсомол цементировал нашу дружбу, развивал политическую инициативу, учил быть стойкими, принципиальными и беспредельно преданными Родине, партии, советскому народу. Уверен, что многие мои однокашники добрым словом вспоминают вожака комсомольцев Д.Д.Королева, которого мы в шутку называли гегемоном, умного человека и талантливого организатора молодежи.

Но вот волнующие дни государственных экзаменов позади. Председатель государственной экзаменационной комиссии С.А.Голунский вручил дипломы, в которых значилась наша профессия – юрист.

«…Профессии, – писал К.Маркс, – кажутся нам самыми возвышенными, если они пустили в нашем сердце глубокие корни, если идеям, господствующим в них, мы готовы принести в жертву нашу жизнь и все наши стремления»[1].

Прекрасные, правильные слова. Профессия юриста пустила в моем сердце глубокие корни, и я посвятил этой трудной, романтической и благородной профессии всю свою жизнь.

Помнится и прием нас – выпускников – прокурором Союза ССР М.И.Панкратьевым, его слова напутствия о чутком и внимательном отношении к людям, к их жалобам и заявлениям.

После окончания института я был направлен на работу в прокуратуру Свердловского района города Москвы, где был назначен помощником прокурора. В работу включился с энтузиазмом. Мне нравилось принимать людей, обращающихся в прокуратуру по самым разнообразным вопросам, выступать в суде в качестве государственного обвинителя, выполнять другие многогранные задачи прокуратуры по надзору за законностью. Однако вскоре с работой в прокуратуре пришлось расстаться. Я стал солдатом.

Суровые тучи войны все плотнее сгущались над миром. Военный блок фашистских государств во главе с Германией развернул непосредственную подготовку к нападению на нашу страну.

В связи с нараставшей угрозой войны задачи обеспечения безопасности Советского Союза диктовали необходимость увеличения общей численности Вооруженных Сил и расширения подготовки военных кадров. В этих целях в 1939 году Верховным Советом СССР был принят Закон о всеобщей воинской обязанности, закрепивший кадровую систему устройства Вооруженных Сил. В основу этого Закона были включены положения Конституции СССР 1936 года о всеобщей воинской обязанности, почетности воинской службы для советских граждан, их священном долге защищать Отечество.

По новому Закону сроки действительной службы рядового и сержантского состава сухопутных войск и авиации увеличивались до трех лет, а на морском флоте – до пяти лет.

20 октября 1939 года я вместе со своим однокурсником Марком Хазановым прибыл в Свердловск в отдельный батальон связи 128-й стрелковой дивизии.

Зима в Свердловске в этот год наступила рано. Когда мы прибыли в город, было холодно.

Батальон связи, в котором мне предстояло служить, размещался в большом деревянном доме барачного типа на улице Народная Воля. До призыва в армию я считал, что армейская казарма – это светлое, чистое и просторное помещение с рядами аккуратно заправленных коек. Так оно в действительности и было в тех местах, где были стационарные, специально построенные казармы. Но в 1939 году в связи с осложнением международной обстановки и необходимостью увеличения численности Вооруженных Сил многие воинские части и подразделения были размещены в недостаточно приспособленных и плохо оборудованных помещениях. В таких условиях находился и наш батальон.

Когда я переступил порог казармы, мне бросились в глаза устроенные посредине казармы турник и брусья. В этом же помещении были установлены двухъярусные пары. Личный состав батальона размещался в двух смежных помещениях. Штаб батальона находился в маленькой комнатке. И еще была одна комната, в которой стояла пирамида с винтовками.

Начались солдатские будни. Марк Хазанов и я были зачислены в отделение, которым командовал младший командир Олейник. В батальон он прибыл после школы младших командиров, имел семиклассное образование. Службу он знал прекрасно, исполнял ее ревностно. Был требователен, всегда аккуратен, подтянут и вполне мог служить примером для подчиненных. Он и теперь в моих воспоминаниях представляется образцом строевого командира. К недостаткам в отделении он был нетерпим.

– Товарищ командир, у меня протирка пропала, – докладывает Олейнику курсант.

– Найдите!

– А где я ее найду?

– Найдите и об исполнении доложите. Поняли?

– Понял, товарищ командир.

– Выполняйте!

– Есть!

Через некоторое время курсант докладывает:

– Товарищ командир, разрешите доложить.

– Докладывайте.

– Ваше приказание выполнено. Протирку нашел.

– Ну вот и молодец.

– Разрешите идти?

– Идите.

Командиры других отделений были такие же, как и наш Олейник. Хорошие командиры. Они были тесно связаны между собой и помогали друг другу. Прочные знания военного дела и положение начальника выделяло их из общей массы курсантов, несмотря на то что они так же, как и мы, спали на нарах и так же несли все тяготы военной службы.

Был у нас помкомвзвода Карпенко. Он памятен мне тем, что научил меня стрелять из боевой винтовки. Первое время со стрельбой у меня не ладилось. Однажды на стрельбище он лег со мной рядом и стал наблюдать, как я стреляю.

– О, братец, так не пойдет, – через некоторое время произнес Карпенко. – Во время нажима на спусковой крючок вы глаза закрываете, выстрела боитесь.

Он был прав.

– Нажимайте на крючок спокойно и плавно, не думая о выстреле.

Наука пошла впрок. Навыки стрельбы из винтовки пригодились мне в последующем и при обучении стрельбе из пистолета, револьвера и автомата. Помню, после войны на соревнованиях по стрельбе из малокалиберной винтовки я занял первое место, выбив 98 очков из 100 возможных.

Первое время служба казалась тяжелой. Все надо делать по команде, быстро, четко. Утром командиров отделений будили минут на десять раньше, чем солдат. И когда дневальный во весь голос кричал «подъем», командиры были уже одеты и подгоняли отстающих. Все быстро вскакивали с нар, натягивали брюки и обувались, крутили непослушные обмотки. Хочешь сделать быстро, а получается, как нарочно, наоборот, скрученная в клубок лента обмотки вырывается из рук и распускается. А командир отделения торопит. Раздается команда:

– Выходи строиться на утреннюю зарядку!

Помкомвзвода выводит курсантов во двор и тут же командует:

– Шире шаг, шире шаг, раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре… Бегом, марш!

На улице мороз около 30 градусов. Сначала он неприятно обжигает, но после интенсивного бега становится тепло, несмотря на то что на зарядку мы выбегали в нижней рубашке.

После зарядки – умывание и утренний осмотр.

После утреннего осмотра – политинформация и построение на завтрак. У меня до сих пор звучит в ушах команда старшины:

– Выходи строиться на завтрак!

Столовая от казармы находилась примерно в километре. Холод ужасный. Стоишь в строю и про себя ругаешь старшину: «Какого черта он тянет!» А старшина не спешит, выравнивает строй. Наконец подает команду:

– На месте шагом арш! Ать, два, ать, два! Запевай!

Но петь не хочется. В такой трескучий мороз и рот-то не раскрывается. Строй молчит.

– Баландин, запевай!

Тут уж деваться некуда. Курсант Баландин – наш запевала.

– Ну что ж, ребята, грянем «Катюшу»?

– Грянем! – кричат из строя.

И Баландин запевает особенно популярную в то время песню – «Катюшу». После «Катюши» – другая: «Броня крепка и танки наши быстры», за нею – «Три танкиста». Распелись, и мороз стал как-то мягче. Настроение поднялось, начинаются шутки. Но старшина замечает:

– Разговорчики в строю…

В батальоне связи курсантов с высшим образованием было всего лишь двое – Марк Хазанов и я. Через некоторое время после прибытия в часть Марка избрали секретарем бюро комсомольской организации, а меня секретарем партийного бюро. Кроме того, мне было поручено проводить с курсантами политические информации, которые в то время сводились в основном к событиям на финском фронте.

Дисциплина в батальоне была крепкая. Я не помню ни одного случая, чтобы кто-нибудь из курсантов не выполнил приказания командира, совершил самовольную отлучку, допустил неповиновение. Об употреблении спиртных напитков не могло быть и речи. Был, однако, один случай. Старшина третьего года службы в городском отпуске выпил две-три кружки пива. Случай стал известен комиссару батальона, который предложил мне созвать партийное бюро и обсудить поведение старшины – члена партии. На партийном бюро старшина признал, что, будучи в городском отпуске, он выпил две кружки пива. Члены бюро в своих выступлениях подвергли его самому строгому осуждению.

Марк Хазанов и я осуждали виновника менее строго, предложили не наказывать старшину, а ограничиться обсуждением. Бюро согласилось с нашим предложением. Однако комиссар батальона после заседания бюро упрекал нас в том, что мы недооцениваем это происшествие, что к случаям выпивки курсантов, а тем более командиров и членов партии надо подходить со всей строгостью.

Других случаев серьезных нарушений дисциплины в батальоне я не помню.

Мы изучали радиодело. Из нас готовили радистов, которые бы могли свободно работать «на ключе». Тренировались ежедневно, изучая по оттенкам звука азбуку Морзе – буквы и цифры.

«Та-ти, та-ти, ти-та, та-та». «Я на горку шла» – это цифра два, «идут танкисты» – цифра три.

Быть хорошим радистом – дело не простое. Требуется большая практика, навык. Лишь месяца через два мы стали работать на рации, да и то принимали и передавали текст радиограмм с большими ошибками. Но настоящими радистами в силу сложившейся обстановки нам так и не пришлось стать.

В конце декабря 1939 года нам стало известно, что батальон в ближайшее время будет отправлен на финский фронт. Всех нас одели в новое обмундирование, выдали полушубки и вместо шлемов – шапки-ушанки. В батальон стали поступать из запаса специалисты – радисты, и батальон стал разворачиваться по штатам военного времени. На должность секретаря партийного бюро вместо меня был избран командир. Все курсанты с радостью восприняли известие об отправке на фронт и с нетерпением ждали этого дня. Но из всех курсантов призыва 1939 года взяли одного лишь Марка Хазанова, как секретаря комсомольской организации батальона. Мне было до слез жалко расставаться с ним и с командирами, к которым я привык и которых полюбил. Комиссар батальона, не имея желания отпускать меня, порекомендовал обратиться к командиру дивизии с просьбой оставить меня в батальоне. Я пошел в штаб и был принят командиром дивизии. Он внимательно выслушал мою просьбу, а потом спросил:

– Вы учились на радиста?

– Так точно!

– А на рации работать можете?

– Могу, но плохо.

– Так вот что, молодой человек, ваш патриотизм похвален, однако одного патриотизма мало. Надо уметь воевать, владеть техникой. А вы еще техникой не овладели, да и военному делу учились маловато. Мы вас отправим в другую часть, где вы продолжите обучение. Успеете еще навоеваться.

Этот отеческий разговор мне понравился. Действительно, на что мы были способны? Мы не стали еще специалистами своего дела, а без этого отправлять нас на фронт было нецелесообразно.

Поскольку вопрос об отправке на фронт призывников 1939 года отпал, нас снова одели в старое обмундирование, посадили в теплушки и отправили в Башкирию, в поселок, находящийся примерно в 30 километрах от города Белебея. В этих местах во время гражданской войны проходила победоносная, легендарная 25-я дивизия В.И.Чапаева.

В поселке всех нас влили в роту связи 717-го стрелкового полка 170-й стрелковой дивизии.

Рота связи размещалась в крайне неблагоустроенном помещении. Спали мы на нарах, покрытых соломой и брезентом. Постельных принадлежностей не было. Под головы клали противогазы, а сверху укрывались шинелями. Условия службы и быта были трудные, но мы понимали, что сейчас не до нас. Главная задача – победить врага.

Весь январь и февраль 1940 года прошли в активной подготовке к фронтовой жизни. Почти каждый день проходили тактические занятия, учения, стрельбы. Занимались по двенадцать часов в день. В один из таких учебных дней произошел, казалось бы, незначительный случай, однако он оставил у меня неприятный осадок, а потому я хочу о нем рассказать.

После тактических занятий была подана команда к построению. Я где-то немного замешкался и встал второпях в строй, не завязав концы ушанки. К строю подъехал верхом на лошади командир одного из батальонов полка, не имеющий к нашей роте отношения. Посмотрев на наш строй, командир остановил на мне свой взгляд и сказал:

– Вот сразу видно, что недисциплинированный боец, стоит распустив уши.

Я немедленно завязал концы шапки. Мне было обидно слышать эти слова командира. Я не был недисциплинированным солдатом, наоборот, подавал пример другим, пользовался авторитетом и уважением не только у солдат, но и командиров.

Когда командир, сделавший мне замечание, отъехал от строя, мои товарищи начали возмущаться его несправедливостью. Преодолев чувство обиды, я сказал им, что по форме сделанного замечания командир, может быть, не прав, но по существу замечание является справедливым. Я не имел права вставать в строй, не проверив заправки обмундирования, в частности я должен был надеть шапку как положено. В армейской службе мелочей нет. И обвинять командира за его требовательность, пусть даже незначительную, мы не имеем права.

В начале марта 1940 года командир полка на одном из совещаний сказал, что дней через пять наш полк отправится на фронт. И мы были готовы к этому, но 12 марта военный конфликт с Финляндией закончился и был подписан мирный договор.

Разумеется, что весть об окончании войны была встречена с радостью. Началась мирная жизнь, планомерная учеба. Улучшились и бытовые условия солдат и командиров.

Весной 1940 года политрук нашей роты Карпушин уехал в Москву для сдачи экзаменов в Военно-политическую академию имени В.И.Ленина. Вместо него приказом по полку исполняющим обязанности политрука роты назначили меня. Несколько месяцев я исполнял эти обязанности. Проводил политические информации, руководил партийно-политической работой в роте. Словом, выполнял все обязанности политического руководителя. И кажется, выполнял неплохо. Заместитель командира полка по политической части батальонный комиссар Вагжанов, проводя совещание с политруками рот, отозвался о моей работе положительно. Мне была приятна такая оценка моей работы. Действительно, я трудился много, да, собственно, это и понятно. Я не был связан семьей, все время находился в роте и имел много возможностей для подготовки и проведения тех или иных мероприятий.

Я никогда не думал стать военным, и солдатская служба была для меня лишь честным исполнением гражданского и партийного долга. Но обстановка сложилась так, что мне невольно пришлось стать военным и отдать военной службе десятки лет своей жизни.

Командование полка знало, что я по образованию юрист, и неоднократно поручало мне расследование различных происшествий. Я охотно выполнял эти поручения. В то время меня избрали народным заседателем военного трибунала дивизии.

Однажды к нам в полк приехал военный прокурор дивизии – военный юрист 3 ранга Василий Герасимович Зайцев. Мне посчастливилось с ним познакомиться. Я рассказал В.Г.Зайцеву, что окончил юридический институт и что при наличии возможности хотел бы перейти на работу по специальности. Через некоторое время в полк поступил приказ командира дивизии об откомандировании меня в распоряжение прокурора дивизии.

Я немедленно собрал свои немудреные пожитки и выехал в соседний город, где находился в то время штаб дивизии и военная прокуратура. Военный прокурор назначил меня на должность практиканта военного следователя.

Так началась моя новая служба, служба военного юриста.

Сначала я работал вместе со следователем В.И.Голубцовым – опытным военным юристом, а потом и самостоятельно. Дел в производстве прокуратуры было немного. Они стали появляться после выхода в свет Указа Президиума Верховного Совета СССР от 6 июля 1940 года, усилившего ответственность военнослужащих за самовольную отлучку. Согласно этому Указу уголовная ответственность возникала тогда, когда солдат или младший командир срочной службы совершит самовольную отлучку свыше двух часов или две и более самовольные отлучки в течение месяца, хотя и менее двух часов.

Вскоре после выхода в свет Указа мне было поручено выехать в командировку в 717-й стрелковый полк, в котором я раньше служил, и расследовать совершенную двумя рядовыми самовольную отлучку продолжительностью свыше двух часов.

Расследование дела не представляло большого труда. Но передо мной возник один процессуальный вопрос. Как составить постановление о предъявлении обвинения: одно на обоих обвиняемых или на каждого в отдельности? Поскольку обвиняемые совершили преступление вместе, ушли в самовольную отлучку одновременно, по сговору, и вернулись одновременно, я решил, что можно им обоим предъявить обвинение в одном документе. Так я и сделал. Но когда прибыл в прокуратуру, то обнаружилось, что я допустил нарушение уголовно-процессуального закона. Ошибку пришлось исправлять. Было неприятно: первый блин – комом. В данном случае сказалось отсутствие практики, которой в период учебы в институте почти не было. К сожалению, это не была единственная ошибка, которую я допустил в начале работы следователем. Со мной вскоре произошел еще более неприятный случай.

Военный прокурор поручил мне срочно расследовать дело начальника финансовой части местного райвоенкомата командира Чекурдаева, совершившего растрату государственных денег. Дело я расследовал сравнительно быстро. После допроса я избрал Чекурдаеву в качестве меры пресечения содержание под стражей в городской тюрьме. Военный прокурор немедленно санкционировал арест. Объявив обвиняемому постановление о мере пресечения, я вышел из кабинета, чтобы пригласить конвоиров. На это потребовалась мне одна минута. Однако, когда я вернулся в кабинет, обвиняемого там не обнаружил.

У меня на лбу выступил холодный пот. Я понял – Чекурдаев сбежал, выпрыгнув в открытое окно. Из окна противоположного дома на меня смотрела женщина. Она, видимо, поняла, в чем дело, и крикнула:

– Вон он бежит по улице!

Вместе со следователем В.И.Голубцовым мы выбежали на улицу и пустились в погоню. Но не тут-то было. Улица, по которой бежал Чекурдаев, вела к городскому рынку, где было полно народу. В такой толчее найти его нам не удалось.

От стыда я не знал куда деваться. Ругал себя самыми отборными ругательствами.

Через несколько дней Чекурдаева задержали работники милиции и привели ко мне. Я тут же направил его в тюрьму. К статье, предусматривающей ответственность за растрату, прибавилась статья об ответственности за побег из-под стражи. Чекурдаев был осужден военным трибуналом.

Так закончилось это злосчастное дело, причинившее мне много волнений и переживаний. Но говорят, что нет худа без добра. Урок с Чекурдаевым не прошел даром. Он многому меня научил. Я стал более бдителен, более осторожен и менее доверчив к людям, совершившим преступление.

В то же время я понял, что в следственной работе нет мелочей. В ней все важно, и каждый шаг, каждое действие следователя должны быть тщательно продуманы до мельчайших деталей.

Со временем мне стали поручать все более сложные дела. Я был рад, что наконец начинаю осваивать профессию следователя.

В начале 1941 года В.Г.Зайцев был назначен военным прокурором корпуса, в который входила и наша дивизия. Мне было жалко с ним расставаться. Человек он был хороший, да и работник великолепный. Но через несколько месяцев судьба снова свела меня с Василием Герасимовичем, только уже в другой обстановке. Об этом я расскажу позднее.

После отъезда В.Г.Зайцева военным прокурором дивизии был назначен Василий Иванович Голубцов. Это был краснощекий, пышущий здоровьем немного полноватый офицер в звании военного юриста. Высшего образования он не имел, но работу прокуратуры знал, и особенно следственную, которой отдал много лет. На должность следователя прибыл военный юрист Иван Семенович Моргунов. Об этих людях я расскажу несколько подробнее ниже, поскольку мне пришлось с ними работать во фронтовых условиях.

Военная служба в 1940—1941 годах строилась в соответствии с приказом Наркома обороны СССР применительно к условиям боевой обстановки. Даже питание в столовой должно было отвечать этим требованиям. Два дня в неделю в столовой выдавался сухой паек, создававший немало мороки и трудностей с его употреблением. В рацион сухого пайка входили сухари, брикеты горохового пюре, пшенной или гречневой каши. Чтобы приготовить, например, гороховое пюре, надо было наполнить одну миску кипятком, растворить в нем брикет, а затем накрыть другой миской, чтобы горох хорошо распарился. Но далеко не всегда удавалось это сделать: или не было кипятку, или не хватало мисок. Побегает солдат по столовой и, видя, что ничего сделать нельзя, нальет теплой водички в кружку, помочит брикет и, ругаясь на чем свет стоит, глотает его вместе с чуть размокшим сухарем. Не думаю, чтобы это нововведение приносило какую-либо пользу.

Весной 1941 года нашу дивизию отправили в лагерь. Но пробыли мы там недолго.

Несмотря на заключение договора о ненападении с Германией, международная обстановка с каждым днем осложнялась все больше и больше. Чувствовалось, что мир недолог и непрочен. Вот-вот должна вспыхнуть война, и не с кем-нибудь, а именно с фашистской Германией.