"Красная лошадь на зеленых холмах" - читать интересную книгу автора (Солнцев Роман Харисович)

3

Они кружили по стройке, разыскивая тех людей, которые припаяли подкованную лошадь к железу.

Но здесь было все перекопано, через канавы не перепрыгнешь, приходилось обходить за километр, спотыкаясь, утирая мокрые лица.

Под желтым вечереющим солнцем грелись бесконечные груды кирпичей, стальных бочек и колес, торчали какие-то колонны без крыш. В полупустых корпусах без ворот мелькали злые фиолетовые звезды сварки. В небе плыли огромные краны, и тени их стрел быстро проносились по земле…

Они шли, серые от пыли. Белокуров и худой, очень высокий юноша в отцовской шляпе, уже почти забывший, кто он и что он, ему казалось в эти минуты, что он сам давно здесь работает и должен найти людей, обидевших животное и наверняка хохочущих сейчас в какой-нибудь канаве с окурками. «Судить их будем, — думал Алмаз. — Судить! Будут сидеть на скамье подсудимых с привязными ремнями!..»

— Что, что сказали в вагончике? Расскажи, — просил Алмаз своего нового товарища.

В вагончике он никого не нашел. Девочка-практикантка с малиновой нашивкой Кавэнергостроя отложила толстую книгу, подняла на Белокурова неясные глаза и, узнав, в чем дело, перепугалась. Она почему-то решила позвонить в милицию, подняла трубку синего телефона, но здесь выход в город был очень мудреный, да и милиции как таковой на Кавазе не было. Была только боевая комсомольская дружина (БКД), поэтому, невесело усмехнувшись, Анатолий Белокуров положил свою коричневую тяжелую руку на ее белую тонкую кисть. «Неужели у нас такое возможно?.. — шепотом спрашивала девушка, глядя в ужасе на белоголового парня с облупившимся розовым крупным носом. — У нас же все… ударники… на СЭДУ… что вы?!» Белокуров, не отвечая, оглянулся — на скамейке, возле зарешеченного окна спал человек, положив на лицо кепку. Анатолий поднял крепку, пригляделся. Нет, кажется, непохож, да и коротковат. Те были высокие и здоровые. Белокуров, не оглядываясь, вышел.

— Я одного-то точно помню, — объяснил он, тяжело дыша. — Я его, как тещу родную, запомнил. Увидел меня — рванул… Такой мордастый, глаза вразбег… И на спине у него было… у него было… такая завитуха была, рюмка со змеей на спецовке. Это у студентов мединститута. А он сварщик… Что-то не вяжется… Может, где одолжил. В общем, такая штука… рюмка со змеей. А другой черный, черные волосы, пестрая рубашка, в лицо не разглядел. А третьего совсем не помню. Ты-то не видел?

Алмаз признался:

— Я потом увидел. Я их не видел.

— Ну ничего. Найдем. Они не знают, что со мной связались. Мы на границе и не такое распутывали… Подонки!

— А может, по следам попробовать? — спросил Алмаз, заранее смущаясь. Какие уж тут на стройке следы.

— Найдем… Восстановим из пепла… Ты смотри, где какая вывеска, где начальство. Туда и зайдем. Мы их из земли вытащим и обратно туда заколотим!..

Они подошли к железному забору, небрежно покрашенному зеленой краской. Вдоль этого забора и бежали сварщики. За открытыми воротами — белый корпус, на стене мазутом или жженой костью: СТАЛЬТРЕСТ. ГР. УГМ 34… Зачеркнуто и сверху: 8.

Белокуров и Алмаз ступили за ворота. Здесь краснели и рыжели горы труб двухметрового сечения, тавровые балки, железные листы. Слева от белого корпуса на земле блестели рельсы, катился, став ногами на крайние рельсы, похожий на паука, громадный кран, он двигался, дребезжа звонком, расставив ноги, а между ногами у него стоял железнодорожный состав с грузом, и стрела выбирала из очередного вагона балки, переносила их в сторону, туда, где бегали, махая руками машинисту крана, парнишки в касках… Белокуров и Алмаз Шагидул-лин зашли в крытый, вроде гаража, огромный цех, чуть короче деревни Алмаза. Невозможно было смотреть по сторонам — работали сварщики. Гром стоял от молотков, не услышишь крика под ухом.

Белокуров замахал руками, к ним подошел перемазанный в мазуте человек, снял темные очки, вздернув голову, словно спрашивая, в чем дело, кого надо. Белокуров кивнул на выход. Они втроем вышли в зной, к синим теням, к слепящему красному железу.

— Мне бригадира или комсорга, — сказал Белокуров.

— Я бригадир. Толокнов.

— Я бригадир из объединения строителей, из ОС, СМУ-шесть, Белокуров.

Они протянули друг другу руки, каждый из них повторил для себя фамилию другого, пожал плечами, видимо, что-то прикидывая. Затем Толокнов удивленно спросил:

— Сюда-то что тебя занесло?

От его бригады до бригады Белокурова было напрямую не меньше сорока километров.

— Сейчас объясню, — сказал, мрачно щурясь, Белокуров. Он в двух словах поведал суть дела, показывая рукой: — Вот отсюда они побежали… У одного на спецовке сзади рюмка со змеей…

Толокнов снял замасленную кепку, протер ею синие очки, сплюнул, снова надел, очки ткнул в нагрудный карман. И неожиданно разозлился:

— Ну и что? У меня-то что ищешь? У меня таких нету! На пушку берешь? Нету у нас таких, нету. Мы уже три недели морды жарим, конец квартала, план горит, времени нету, а ты пришел уголовщину пришивать?..

— Ты чего кричишь? — тихо перебил его Белокуров. — Я тебя по делу, посоветоваться. Как к бригадиру. Ну-у, брат, так мы хрен построим Каваз… Я что, прокурор, что ли? Мне-то что, делать больше нечего?

Они помолчали.

— Ну история… — пробормотал Толокнов. — В самом деле. И придумали же, мерзавцы! Додуматься надо — лошадь приварить… Жива лошадь?

— Жива-а… Вон парнишка помог расковать.

— У меня в самом деле нету такого, чтобы зо змеей… у меня командированных нету… Мы — стальтрест, спецовка без картинок… черный один есть — грузин, так он из лучших у нас… Ты знаешь что? Загляни-ка во-он туда… там — Спецнефтьмонтаж какой-то, тоже трубы варят, для ТЭЦ… Во-он, видишь пустырек, и такая бетонная каракатица. Вывески нет, они месяц всего там. И, знаешь, там столб стоит, старый, деревянный, прямо от него и входи. А у меня нету, Белокуров!

Толокнов побежал обратно к своим, а Белокуров и Шагидуллин пошли искать людей из Спецнефтьмонтажа. Постояли на пустыре, увидели столб, разбитый в щепу трактором или КрАЗом, переглянулись, подошли к двери, на которой висел отпечатанный красной краской спецвыпуск местной газеты.

В комнатке сидел смеющийся человек в черной рубашке и синтетическом галстуке. Он поздоровался за руку, внимательно выслушал. Потом долго молчал, что-то прикидывая, и, вдруг, потянув носом воздух, вкрадчиво спросил у Белокурова:

— А почему от вас вином пахнет? Или, может быть, я ошибаюсь?

Белокуров растерялся.

Белокуров и Шагидуллин, опустив головы, побрели через пустырь.

— Ч-черт!.. Слушай, Алмаз, зайди один, узнай, где что. А когда найдем тех парней, я все возьму на себя… Ты иди, иди прямо в партком, скажи, что работаешь у меня, в СМУ-шесть, входи, где под стеклом золотые буквы… где солидней. Там люди поумней… Нет хуже маленького начальника, вроде вот этого, где мы были… Я тебя подожду здесь. Эх, сен-сен бы пожевать!..

Белокуров развернул плечи, вдохнул, выдохнул… вдохнул, выдохнул…

— Ну, иди, иди. Видишь, как твой первый день на Кавазе начинается. Гордись!

Белокуров сел спиной к расщепленному столбу, закрыл глаза.

И почему-то жалко так его стало Алмазу, так обидно за него… Почему они смеют пугать Белокурова? Он натянул на лоб шляпу, искривил маленький рот. Ему захотелось бежать по стройке, стучать во все двери и окна. Вспомнилась бедная старая лошадь, расставившая подкованные ноги, глядящая вперед безумными сверкающими глазами, она, конечно, не понимала, почему не может оторвать копыта от земли… А это сделали люди. Плохие люди!

— Ты сиди, — сказал Алмаз своему новому товарищу. — Я сейчас узнаю.

Алмаз пересек двор, увидел несколько грузовых машин и шоферов, которые курили на скамеечке. Он молча обошел их сзади, никаких рисунков на спинах не увидел.

— Тебе чего, моща? — доброжелательно спросил один из шоферов. — Кого ищешь?

— Извините. Где сварщики?

— Одна бригада там, — кивнул парень в сторону бетонного корпуса. — Остальные на объектах. Ты ж знаешь, у нас здесь работы почти нет…

Он открыл дверь и увидел в коридорчике яростно споривших людей. Они были в зеленых спецовках (Белокуров видел зеленую!), в касках и рукавицах. Алмаз, задыхаясь от табачного дыма, прошел сквозь толпу, глядя по сторонам, но ни на ком рюмку со змеей не углядел… Он толкался здесь минут десять, потом сжал упрямо рот, опустил ниже шляпу на лоб и зашагал дальше.

Над входом одноэтажного деревянного здания увидел вывеску: ОМ, и помельче написано: «Объединение строительной механизации». На крыше трепетал блеклый флаг. Здесь постоянно сновали люди, заворачивали на территорию за домом, садились в машины и уезжали. Там стояли оранжевые экскаваторы с ковшами, КрАЗы и еще какие-то похожие на гигантских кузнечиков машины на резиновых колесах. «ОМ… — прошептал про себя Алмаз. — Объединение механизации?..» Если бы энал Алмаз, что он сам через какое-то время будет здесь работать! Но это будет не скоро, очень не скоро…

Он поднялся на крыльцо, возле которого е одной стороны желтела высохшая клумба, с другой — лежали железное корыто и палочки с привязанными тряпками. «Когда грязь, дожди, здесь моют обувь… — догадался Алмаз. — Совсем как у нас в деревне». Мысль эта успокоила его. Он вошел в длинный коридор, миновал огнетушитель, портреты молодых мужчин и женщин — около тридцати портретов, прочитал на дверях: «Корнеев… Салахов… Вебер… Замначальника управления… Постройком… Шевченко… Горяев, партком». Здесь был партком, только никакого золота под стеклом, написано от руки на белой картонке. Алмаз нахмурился и постучал.

— Войдите.

Алмаз вошел, снял шляпу. Лоб у него был красный от удара, слегка вспух, лицо приобрело независимое, злое выражение.

Он поздоровался и, гордо задрав голову, посмотрел на плакаты.

Горяев, парторг ОМ, широкоскулый, с темными полноватыми губами человек, в этот день на обед не пошел — в столовой до сих пор скверно готовили, ему принесла секретарша Вебера два пакета с молоком. Он пил его, надрезав бумагу, разглядывал искоса Алмаза. Черноволосый, худой, очень нескладный татарчонок, но уже, несомненно, юноша — руки ниже закатанных рукавов венами вздулись, на скулах желваки, подбородок острый, оформившийся. Прямой длинный нос. Интересно, что у него?

Алмаз говорил то по-русски, то по-татарски, он залился краской, застеснялся, на лице выступил пот.

— Мой бригадир ждет там, на улице. Он… зашел поговорить в соседнюю организацию… Нужно найти этих… этих плохих людей, а? Мы их узнаем. Их надо судить, а?

Энвер Горяевич не перебивал его. Парнишка ему понравился. То ли совершенно наивными горящими глазами, то ли редкой стеснительностью своей. Сама история, которую он рассказывал, была неожиданной. Парторга окружали заботы «машинные»: экскаватор, сломавший ковш, кран, уронивший плохо застропаленную балку на машину, нехватка запчастей, машинное масло, солярка, бензин, резина, покрышки… Парторгу спать не давали ясли, которых не хватало, путевки в пионерлагерь, квартирный вопрос… И вдруг какая-то лошадь, идиоты, поиздевались над ней, и этот деревенский мальчишка, выговаривающий вместо яшен — жяшен (молния), на очень смешном диалекте.

— Ай-яй-яй! — воскликнул Горяев. — А ты где работаешь?

Алмаз признался:

— Я только ехал… и тут эта история… Но я пойду к Белокурову. Он бригадир, обещал взять. Он бывший пограничник.

— А на экскаваторе или скрепере работать не хотел бы?

Лицо Алмаза посветлело. Но тут же он насупился, ответил почти недружелюбно:

— Я обещал.

— Ну что ж… — Энвер помедлил. — Жаль. Что я могу тебе сказать. Эти трое уже давно наверняка сменили свои куртки и свои штаны. — Резко зазвонил телефон. Горяев снял трубку, послушал и неожиданно, жестко глядя перед собой, отрезал: — Нет. Снова повторяю, такие вещи не прощаются. Партбилет — не индульгенция, наоборот, каждая ваша глупость только усугубляется, и спрашивается с вас вдесятеро! Это… это не мои домыслы… Ну, хорошо, пишите. Хоть в ЦК пишите. Не забудьте под письмом расписаться и число поставить. Всего хорошего! — Горяев бросил трубку, поднял другую, сказал: — Я занят! — и, подняв на Алмаза татарские черные глаза, мягко продолжал. — И свои, повторяю, штаны. Сейчас этих мерзавцев не найдешь. Вы молодцы, что освободили лошадь. Если встретите когда-нибудь их… ну, набейте морду, а еще лучше — напишите в газету, и пусть их с позором турнут со стройки. Успокойтесь. Как вас зовут? Алмаз? Успокойся, Алмаз. — И на татарском языке продолжал: — Я хочу сказать тебе, что у меня одного работает около сорока тысяч народу…

— Сорок тысяч?! — ахнул Алмаз. И простодушно спросил: — А почему же не золотом на дверях?..

Энвер искренне засмеялся:

— Будет… будет золотом… и не на таких сараях… а на дворцах, куда люди придут жить. Мы же строители, мы временные. Мы пишем карандашом «кто есть кто» на своих дверях. Мы уйдем, и Белокуров уйдет. А люди придут работать на Каваз, и у них будет золотом. Сперва — у начальников, а лет через десять-двадцать — у всех… Но я хочу сказать о другом. У меня работают тысячи. Каждый день — сотни происшествий, тысячи новостей, новостей прекрасных. И что среди всего этого старая лошадь? Я тебя понимаю, но ты пойми меня. Не могу я сейчас останавливать своих рабочих и проверять их в профиль и анфас. Каждый час простоя отнимает у государства двенадцать-пятнадцать тысяч только по моей организации. Дели на шестьдесят, дели! Сколько будет в минуту? Двести рублей — каждая минута! Тебе надо минут десять — поговорить, рассказать. Я сейчас мог бы по селектору, по радио оповестить народ… Но это отняло бы у страны две тысячи рублей. А сколько стоит лошадь, Алмаз? Рублей двести…

— Я понимаю… — клоня голову, сказал Алмаз. — Я понимаю… извините…

Горяев продолжал втолковывать Алмазу общеизвестные истины и решительно не мог понять, что заставляет его сегодня так подробно разговаривать с каким-то простодушным мальчишкой? На него словно сеном пахнуло от Алмаза, невинной мудростью детства, безыскусной суровостью деревенской логики. Энвер вспомнил свою деревушку, где не был лет семь… так получилось. И сейчас, заглядывая в лицо понурившемуся Алмазу, он словно шел по зеленой широкой улице, мимо кур, почти невидимых в траве, и жарко дышащих собак.

— Ты из каких мест? — спросил Горяев.

— Из Подкаменных Мельниц…

— Это совсем рядом! — обрадовался неизвестно чему Энвер. — Ну как, нравится тебе здесь? Или ты еще ничего не видел? Конечно, это только окраина стройки. Начнешь работать — увидишь, как развернули мы Каваз…

— Спасибо. Я пойду? Извините, что я… (Горяев говорил по телефону.) Извините, так жалко лошадь, а то я бы… (Горяев отвечал по другому телефону.) А я хотел спросить у вас: вот и там и там — сварщики… и у стальтреста, и в этом нефтьмонтаже, и еще… Зачем?! Разве нельзя собрать их всех вместе, и будет одна контора…

Горяев, внимательно глядя на Алмаза, улыбался.

— Думаешь — распыление? Нет, здесь сложнее. Потом поймешь. Ну мне пора ехать.

Они вышли на улицу. Солнце уже садилось — было темно-малиновым, и стрела башенного крана, легшая на него, просматривалась легко и четко.

— Сав бул, — протянул руку Энвер. — Будь здоров! Захочешь у нас работать — приходи…

Парторг сел в «газик» и укатил. Алмаз вспомнил о Белокурове, побежал к расщепленному столбу. Ему было стыдно, что он заговорился с этим человеком, отнял время у него, а для дела ничего не сделал… Белокуров будет, наверное, ругаться.

Анатолий сидел, прислонясь по-прежнему к столбу, и спал. Алмаз заулыбался, глядя на товарища, сел рядом. В груди болезненное напряжение прекратилось, и Алмазу захотелось поесть. Он поискал было глазами рюкзак и вспомнил: оставил в автобусе! Пироги, булочки, шаньги с творогом, кабыстый, чак-чак… все осталось в рюкзаке. И, кроме этого, адрес родственника-милиционера! Алмаз стал осторожно будить Белокурова.

— Толя, вставай!

Белокуров открыл строгие синие глаза.

— Алмаз? — спросил он хрипло. — Ты Алмаз? Ну, ну, как дела?

Алмаз рассказал, где был, потом упомянул о рюкзаке.

— Да брось! — махнул рукой Белокуров. — Рюкзак мы тебе найдем, а пироги — черт с ними! А насчет адреса… Чего он тебе? На работу мы тебя устроим. Считай, что принят, пока по второму разряду… потом придумаем. Поехали в общагу!

— Не-ет… — краснея, уперся Алмаз на своем. — Там пироги, бабушки пекли… мама пекла…

— Ну, хорошо. Съездим на автостанцию, прямо сейчас. Найдем бабушкины пироги. Найдем!

Белокуров медленно поднимался, опираясь о расщепленный столб и рассматривая его смеющимися глазами:

— Ого! Катя плюс Вася… А смотри-ка, какой-то цыган написал… Тазыбаев Женя, цыган, приехал впервые в Набережные Баркасы двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года и уехал навсегда двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Даже дня не задержался! Вот парень!.. Заехал бы он сейчас, кого только на стройке нет — все сто национальностей…

Они сели в рейсовый автобус и поехали. Сильно трясло, у Алмаза в нагрудном кармане рубахи стала позвякивать денежная мелочь. Чтобы не бренчало, он сунул в карман смятый платок, но грудь оттопырилась, как у девушки. Ему стало почему-то не по себе, вместе с платком он переложил монетки в брюки. В автобусе ехали смуглые, очень молодые девушки, его ровесницы. Казалось, они посмеивались над высоким нескладным мальчиком. И лицо Алмаза стало непроницаемо-злым. Но такое выражение трудно было долго удержать, через минуту-две снова глаза его чудесно блестели, разглядывая приближающиеся Красные Корабли.

Автостанция была тоже на окраине, на рыжем пустом лугу. Здесь стояли несколько длинных роскошных «Икарусов» и десяток заплатанных автобусов, похожих на зелинский. Который из них? В диспетчерской шоферов не нашли. Имя вспомнили не сразу.

— Что-то такое горючее… — бормотал Белокуров. — Динамит, карбид…

— Фарид! — воскликнул Алмаз.

Девушки в диспетчерской сказали им, что Фарид уехал на своем автобусе домой, будет утром в десять, у него рейс в Дурт-Мунчу (д. Четыре Бани). Анатолий и Алмаз посмотрели на темно-красный закат, на фоне которого чернели тысячи тонких труб, башенных кранов, стальных каркасов завода, потом забрели в буфет, который уже закрывался, съели по четыреста граммов жареной колбасы с хлебом, запили черным теплым кофе. Белокуров взбодрился, а Шагидуллина самым позорным образом потянуло в сон. Когда они ехали в центр Старого города, в Красные Корабли, он уже клевал носом, и бывший пограничник удивился:

— Как же можно после кофе спать? Подъем!

Потом они шли по какому-то очень широкому проспекту, вокруг шаркала ногами многотысячная толпа, проносились машины с малиновыми и белыми огнями, от каменной земли шел теплый дух. А дальше лифт большого здания вознес Алмаза на восьмой этаж.

У него появились новые друзья. Он жал руку Славе, жал руку дяде Косте, еще здоровался с кем-то… Потом ходили по коридору, смотрели, нет ли свободной койки, но даже койка Белокурова была занята — на ней временно спал шофер, который развелся с женой; пустую лежанку нашли в комнате где-то за лифтом, и Алмаз, стесняясь незнакомых людей, разделся под одеялом, даже не выбросив брюк на стулья.

Алмаз сквозь сон слышал все, что происходило вокруг него. Он боялся, что его новый друг будет рассказывать о лошади, но Белокуров об этом молчал, лишь посмеивался. Он много курил, потом, густо и страшно дыша табаком, лег недалеко от Алмаза на полу. Долго ворочался.

— Все. Мы дома. Все, братишка, — проговорил он в темноту.