"Красная лошадь на зеленых холмах" - читать интересную книгу автора (Солнцев Роман Харисович)

9

В новой столовой РИЗа, в розовом зале, в шесть часов вечера в субботу началась комсомольская свадьба.

Впрочем, состоялась не одна, а три свадьбы — столовая вмещала добрую тысячу человек, поэтому на черно-красных шахматных полах стояли бесконечные столы, уставленные фруктами и шампанским. Гул голосов расплывался, как над стадионом. Лучше всех, конечно, был белый стол в честь Путятина и Азы Кирамовой, представителей самых великих организаций Каваза — ОМ и ОС.

На свадьбу прилетела сестра Путятина. Явилась прямо на РИЗ, высокая, представительная женщина, с родинкой на щеке возле носа, замкнутая и строгая, в синем костюме-джерси и с чемоданом. Она никому ничего не сказала, дождалась Путятина и подошла к нему.

Алексей обомлел, увидев ее:

— Ты, что ли, Вера? (Получилось: Вела.) Отку-уда?

Чтобы не измять черный костюм жениха, она подала ему правую руку, но потом не удержалась и обеими руками прижала его к себе.

— Морячок… — сказала она нежно, — жив, не утонул?

И снова закаменела, выпрямилась — слишком много на них смотрело людей.

— Не-е, не утонул, — продолжал растроганно Алексей, не обращая ни на кого внимания. — А ты? Все там?

— Не говори! — ответила она, серьезно глядя на невесту. — Это твоя хозяйка?

— Ну.

— Вера Егоровна, — сестра протянула черненькой румяной девушке руку. — Поздравляю вас.

— Аза меня зовут. Спасибо.

Вера Егоровна глянула вправо, влево, как готовят стол, как что расставляют, нахмурилась и сама принялась хозяйничать. Она у кого-то сняла красную повязку, повязала на свой рукав. Выбросила из букета желтые цветы (им не место на свадьбе), бдительным оком усмотрела рябину — тоже унесла, обошла длинный, метров восемьдесят, стол, изогнувшийся буквой «Г», возвращалась к брату, не отрываясь, любовалась им, опершись подбородком на крепкую руку, в глазах ее вспыхивал свет, потом вскакивала и снова шла вдоль стола — меняла местами вилки, ножи. По правую руку от Веры Егоровны сели друзья жениха — Ахмед, Алмаз, Зубов, вся бригада. А напротив — мать и отец невесты, девушки из бригады Наташи Федосовой.

Путятин был взволнован, щеки его блестели, как вытертые яблоки. Он не поднимал глаз от скатерти. Аза тоже потупилась и сидела, тихо ахая от каждого нечаянного прикосновения суетившихся вокруг людей.

Умолкла музыка. Выстрелили в потолок пробки шампанского. Зашипело прозрачное и золотое в бокалах, наступила тишина. Начал Ахмедов.

Горбоносый, смуглый, торжественный, весь в черном, сам как жених, он вскинул голову и загадочно ухмыльнулся:

— Дорогие друзья… Мы все сегодня нарядно одеты. Это так редко бывает при нашей работе, при наших темпах. Вся наша бригада разучилась завязывать галстуки — ездили сегодня специально в отстающую — они нам помогли, они еще помнят… Но самый красивый из нас, самый праздничный сегодня — наш уважаемый Алексей Егорович Путятин, человек сибирский, душа серебряная! Дорогие друзья! В жизни есть три чуда, как говорили в старину, рождение, женитьба и смерть. Мы знаем, что старики ошибались. Они забыли работу. Есть работа, равная подвигу, и она раскрывает человека, как цветы или окошки, извините, я плохо говорю по-русски, но вы поймете меня. Я не знаю, когда родился уважаемый ребенок Алексей Егорович. Но я знаю, что он родился у нас на Кавазе. Это скромный, замечательный, очень трудолюбивый человек. Так что одно чудо я уже видел. Второе — он сегодня женится. Я хочу выпить за то, чтобы третье, нехорошее чудо, как можно дольше к нему не приходило, а бегало с адресом, искало его дом триста лет… При нашей нумерации это возможно… — Ахмедов поднял руку. — И еще одну минуту! Чего вы смеетесь? Горец не может говорить тост короче трех минут. У меня есть еще полминуты. Я забыл… есть один великий писатель… Толстой… нет, не Толстой… Чехов? Нет, не Чехов… вай… забыл…

— Тургенев! — закричали ему. — Горький!

— Да, да! Горький! Я хотел сказать: горько! Горько! Почему они не целуются?!

Молодожены покраснели, стали медленно подниматься… Все терпеливо дожидались, пока они не поцелуются, потом выпьют шампанское и, утирая носы от пузырьков, сядут. И казалось, сам воздух замерцал, засветился и все разом заговорили. Алмаз был мрачен.

Нины на свадьбе не было. Судя по всему, она действительно уехала. Алмаз окончательно удостоверился в этом, когда Наташа встала поздравить молодоженов. Она тряхнула рыжими кудряшками, повела зелеными глазами, открыла рот, закрыла — не удержалась, подскочила к Азе, обняла ее одной рукой, отставив подальше бокал с вином, чтобы не облиться, и только тут закричала:

— Аза, милашечка, все мы здесь, все мы пришли, чтобы тебя поздравить! Все меньше нас, бригада тает. Ах, скорее бы уж замуж всех разобрали!

Напротив Алмаза наискосок сидела Таня Иванова. Она была, как всегда, невозмутима, в темно-вишневом, длинном строгом платье. Она улыбалась, когда все улыбались, она кричала «горько», когда все кричали, при этом ее черные глаза слегка потускнели — видно, утомилась за день. Бедные девушки, это они два дня пекли-стряпали вместе с поварами РИЗа и вместе с родней невесты! Получился русско-татарский смешанный стол. Чего только тут не было! Желто-золотые пирамиды свадебного чак-чака, облитые душистым медом, две полутораметровые белуги с бело-розовым прозрачным мясом, множество свежих и соленых помидоров с петрушкой и укропом, малосольные огурцы, брусника и тертый малиновый хрен, черный сладкий виноград и груши коричнево-золотые, с крохотными ржавыми ямочками, выеденными базарной осой. Рыбу достали старые шоферы Карпов и Погорелов, виноград и груши — Ахмедов. Языки, сыры, колбасы, яблоки, заливные в красных цветочках, вырезанных из моркови… Словом, устроители свадьбы постарались на славу.

Над столом растекался праздничный гул. Отец Азы еще не вставал, видимо, ждал Горяева. Горяев появился с опозданием, моложавый, в светлом, стального цвета костюме, с толстым букетом ромашек, который он положил перед невестой на стол.

— Штрафную, — сказал негромко Зубов и немедленно сам налил Горяеву.

Горяев сел между Ахмедовым и Алмазом.

Вера Егоровна долго крепилась, молчала, присоединяясь к чужим тостам, потом встала и вилкой постучала по тарелке:

— Что же это мы не поем? Разве это свадьба, если не петь? Давайте споем. Послушайте сирот, мы же с Лешкой сироты. Детдомовские.

Значит, у Путятина нет никаких родителей, поняли Таня и Алмаз. Зачем же он врал, чудак? Темнило.

Сестра начала тонким голоском, все более краснея и хмелея, русые волосы показались седыми, брови белыми:

Девушки замолчали.

— Вот! — сказала Вера Егоровна и закрыла лицо руками.

— Ну чего ты, чего? — пробормотал смущенный и счастливый Путятин. — Успокойся. Ну как там ваш город-то? Тьфу, и спрашивать-то ничего нельзя! Ну а театр есть? Не скучно там вам с Костей? Хочешь вот, покушай грибочков? Не хуже, чем у нас в Сибири. Отец тебе лису высылал, ты получила?

Сестра не отвечала, словно к своим мыслям прислушивалась, положила руку ему на локоть:

— Да будет тебе, Леша… Какой отец? — и снова вскочила, светлея, глазами мокрыми по столу пробежала. — Давайте споем теперь: «Женатым — чарочка». Знаете слова-то?

— Ты начинай, — сказала с той стороны стола Наташа-большая. — А мы подпоем.

Они друг другу явно нравились. Вера Егоровна быстро перебежала к ней, обнялись и начали шептаться.

— А ты мне имена-то скажи… как ее по отчеству… ну, вот и получится.

Потом тихо запели.

Путятин растроганно смотрел на сестру. Сафа Кирамов внимательно слушал, кивал, поднимая брови. А старинная русская песня была замечательной. Алмаз ее слышал впервые.

За столом засмеялись, захлопали. Старый Карпов, весь как бы из розовых и малиновых ниточек, сам называющий свое лицо «корзиной», сидел, влюбленно глядя на Веру Егоровну, и шевелил губами. Он, видно, знавал эти песни. Он пришел без жены на комсомольскую свадьбу, думал посидеть полчаса, хватить рюмочку и домой. И, может быть, жалел теперь, что не взял с собой старую. Другие механизаторы, помоложе, явились с женами. И за столом уже тихо подпевали:

Вера Егоровна сняла руку с плеча Наташи, поцеловала ее в румяную щеку и вернулась на место. Она обратилась хриплым и сильным голосом к молодоженам:

— Желаю вам, Аза, счастья. Берегите, малыши, друг друга. И чтобы все, как в песне, получилось. Ну а вы теперь православные и нехристи, эй, все вы там! Выпьемте, что ли!

— Во, командирка, — изумился Карпов и налил себе первую лишнюю.

Алмаз исподлобья смотрел на невесту. Ему уже рассказали, что отец ее поначалу был страшно разгневан выбором дочери. Объявил, что на порог ее не пустит. Тогда она сказала, что уйдет и будет жить с ним в общежитии. Но Сафа Кирамов, узнав побольше об Алексее и выяснив, что он из знаменитой бригады Ахмедова, из ОМ, вдруг сменил гнев на милость и пообещал выхлопотать им комнатку, а возможно, даже отдельную однокомнатную квартиру. Он попросил дочь привести домой в гости Путятина и, когда тот приехал, разговаривал с ним очень уважительно. «В наше время чаще везет именно робким… вроде бы непрактичным… Все у них лучшим образом устраивается, — сказал Алмазу насмешливо Зубов. — А тут бьешься… и еще хуже! Счастье идет к тем, кто его вроде бы и не хочет… Хотя против Лешки я ничего не имею — свой парень!..» Алмаз чувствовал себя скверно. Он не мог толком разобраться в своем состоянии. Радость летних работ померкла. Ему было стыдно ходить средь золотисто-розовых стен РИЗа, стыдно видеть перед собой девушек из его прежней бригады. Ему было страшно думать о себе и о Нине. «Как быть? Может, узнать, куда она улетела? Купить билет, схватить чемодан и — за ней, без лишних слов, без рассуждений!.. А она снова будет лгать. И снова принадлежать еще кому-то? Снова эти ночные ее, морозящие душу рассуждения, вино, изломанный рот и сигаретный дух? И этот игрушечный голос?.. И столбик пепла, катящийся по белой круглой груди… Нет, нет, лучше умереть!..»

Алмаз старался не смотреть в глаза девушкам. Зачем? У каждого своя судьба. Они хорошие. И пусть. Он их очень уважает. Он видел в поездке, какие они славные. Он им благодарен: им понравилась его мама… им, современным девчонкам.

— Я хочу тост поднять за Азу, — сказала Таня, сияя глазами. — Будь счастлива, подружка… и я искренне тебе завидую… и желаю всего-всего.

Она поцеловала невесту, вернулась на свое место и долго сидела, опустив голову, пока снова не стала строгой и спокойной.

«Неужели Путятин ее бросил? — поразился Алмаз, жалея и радуясь чему-то. — Он ее недостоин! Или я ничего не понимаю…»

На гладком, ласковом лице Алексея трудно было что-нибудь прочитать.

Потом встал Сафа Кирамович.

Он широко улыбнулся, образовав на щеках бугорки, как у хомяка, его красивые, ослепительные глаза округлились.

— Я рад, что моя дочь выходит замуж за такого достойного парня. Из такой прекрасной бригады. Из такой замечательной организации. Давно бы пора нам, старым соперникам, породниться.

Он не смотрел на Горяева, но ясно было, кому он говорит эти слова.

— Есть нечто превыше, так сказать, наших личных страстей, нашей личной славы, наших личных успехов… Раньше, товарищи, — без перехода, чтобы как-то завуалировать предыдущие слова, продолжал Сафа Кирамов, — раньше они бы поженились, не зная друг друга, их бы записал в книгу мулла и отпел муэдзин… и свадьба была бы без вина, без песен, ибо тогда жизнь у народа была трагическая. А сейчас мы рады, что так светло на нашей свадьбе. Эти стены выложены. моей дочерью и ее подругами… Дочь моя! Пусть твоя жизнь будет прекрасна! Бахетле бул!.. Здесь люди самых разных национальностей. Очень удивительно пела твоя сестра, Алеша. Но и мы споем свадебную. Эни, башла! (Мать, начинай!)

Мать Азы, тихая, увядшая женщина с коричневыми глазами, кивнула и покорно, еле слышно запела, и ей подпевали девушки-татарки из бригады Наташи и три шофера-татарина из ахмедовской бригады:

— Переведу, — поднял руку седой Сафа. — В этой народной песне говорится — я очень коротко: «Сидите вы рядом… пусть ваши мысли не будут врозь… вы нашли друг друга… пусть будет счастлива ваша свадьба… как вишневая вода ваши лица… блестят глаза… родной стране детей растите, подарите ей богатырей!» Вот что говорится в этой песне… Поднимем тост за новобрачных, за наши две мощные организации, за наш труд! За наши успехи!

Потом встал Горяев. Он негромко пробормотал:

— Не нужно путать разные… не нужно из поцелуев делать пельмени… — Но, преодолевая себя, погасил иронический блеск в глазах, протянул фужер к Сафе Кирамову. — Мы пили за молодых, выпьем за родителей! Я слышал, что механизаторы подарили молодым холодильник, а строители — телевизор. Ну а родители — нет, наверное, большего подарка, чем видеть своих детей красивыми, здоровыми, веселыми…

Энвер нахмурился, минуту молчал.

— Если бы я мог, дорогие мои, ключ прямо сейчас вручить от квартиры. Я поговорю с начальством. Над каждым из нас есть свое начальство. — Энвер усмехнулся. — Как есть над облаками облака. Кучевые облака несут дождь, тень, но над ними еще иногда есть перистые — от слова «перо»… Ну, ладно… Но я прошу вас, если… вам станет трудно, даже очень трудно, все равно не покидайте Каваз! Вы когда-нибудь вспомните эти дни как лучшие в жизни… Эти годы обернутся легендой. За вас и ваших родителей!

Свадьба раскалялась. Молодоженов осыпали крупой и цветами, забыв, что делать это надо было при входе, шелковыми лентами и монетками, причем одна серебряная попала в стакан подбежавшего Карпова, и он чуть себе зубы не поломал.

Вносили русские и татарские блюда, острые и пресные, сладкие и соленые, горячие и холодные… И наконец водрузили на столе четыре свадебных балеша — каждый с автомобильное колесо!

Сняли крышки — пар ударил до потолка. Один балеш был сладкий — с изюмом и рисом, два других — с мясом и картошкой, а третий — какой-то особенный, то ли балеш, то ли торт.

Порозовевшая Таня, словно продолжая начатый разговор, неожиданно сказала Алмазу через стол:

— Странную вы сказку рассказали… А может, лучше там взять и сгореть? И вовсе не от жадности… а просто оттого, что красные деревья, красные животные… внутри ночного солнца… а?

Алмаз молчал.

— Старинная сказка-то… — пробормотал он нерешительно. Ему было сейчас не до сказок. — Тогда народ бедный был… и все к золоту сводилось. Чтобы как-то своей земле помочь. Все сказки — про золото и серебро.

— Ну и не надо про золото! Чего оно сегодня тебе, золото? А красная лошадь пусть останется… и красные ворота… А дальше кто-нибудь, может, еще придумает.

Алмаз совершенно не понял, что хотела ему сказать Таня.

— Может быть… — пробормотал Алмаз. И подумал: «Я, наверное, глупый. Таня даже не подозревает… Что мне делать?»

Вера Егоровна прослушала еще одну татарскую песню, улыбнулась:

— Хорошие песни. Вот теперь надо про виноград спеть…

— А уже виноград был, — сказал Сафа, подняв палец. Он, видимо, все запоминал.

— А это друго-ой, друго-ой… Давай, Наташка!

И они начали тонкими бабьими голосами:

Сафа кашлянул и расплылся в улыбке.

А потом грянула музыка.

— Танцуем, танцуем! — начала тормошить народ сестра Путятина. — Расстегните привязные ремни!

Все закружились в розовом зале на черно-красном шахматном полу. Никто не споткнется, гладкий пол, делала белокуровская бригада.

Рядом, в метрах пятидесяти, праздновалась другая свадьба. Там уже давно танцевали. А дальше, в конце зала, шумела третья компания. Скрипки в динамиках выли. Хриплый женский голос страстно шептал непонятные слова.

Все танцевали: Горяев с Верой Егоровной, жених с невестой, Зубов с Наташей, Таня с каким-то пареньком из пресс-центра, все кружились, сидели только Ахмедов и Алмаз. Бригадир, выпив из фужера соды, подмигнул:

— Шипит, как радио, а ничего не говорит… А ты зачем сидишь? Иди прыгай!

Алмаз пожал плечами и пошел в зал, сцепив руки за спиной. Очень ему тоскливо было. Он совсем не выпил водки, не мог пить ее. Да и зачем? В голове было темно, тоска рвала грудь, как будто он уже много выпил. «Неужели потом у всех так, если любовь обманула?..»

Он вспомнил о матери. Если бы она узнала! Он вспомнил, как вечером дома у матери заходил в сад, видел ее зеленые помидоры. Он где-то читал, что если разбросать под кустами помидоров фольгу, они раньше времени краснеют, не только сверху, но и снизу. Видно, солнце отражается от фольги. Шагидуллин, хмуро поводя глазами, стал собирать со стола пустые серебряные обертки от шоколада и конфет. Они хрустели, трещали, он их воровато сгибал и совал в карман пиджака. Он пошлет их маме и напишет, надо их ножницами разрезать на мелкие кусочки и разбросать по грядкам.

Он шел, касаясь пальцами скользкой холодной стены, розовых квадратиков, и вспоминал прошлый год, когда они лепили эти стены… Вокруг танцевали, мелькали красные и смуглые лица, вправо и влево тянулись по ветру галстуки, вправо и влево порхали платья.

Алмаз медленно брел мимо длинных белых столов, и в уши лезли клочки разговоров:

— А я говорю — спорим! Три поллитра выпью и полчаса буду трезвый, по рельсу пройду…

— Клава-то сегодня… я думала: ничего… а она — ничего!

— Аша! Эчуны гене белясен! (Ешь! Только и знаешь пить.)

— И ты… и ты куда смотрел?! Теперь вот сиди, заткнись салфеткой и переживай чужое счастье!.. Понял?

— Ах, Лизонька, ну пойдемте… Почему вы такая грустная?..

— Мин аны яратмим.

— А что! Я говорю — запросто! Двое ручных часов — припаяли друг к дружке… и тикают! Хоть бы что им! Уметь надо. Это не просто — сунул электрод и отвернул морду.

Алмаз остановился и посмотрел на говоривших. Вдруг странное чувство охватило его. Он ничего не мог себе объяснить. Он вспомнил тот день, слова Белокурова — и увидел лицо, что-то невероятно ему напоминавшее. Это был белобрысый, крепкий с виду парень со светлыми глазами, смотревшими чуть в стороны, как говорится, вразбег. Первой мыслью было: «Нет… такие встречи только в кино бывают…», но его ноги уже вели в эту пьяную компанию, они сидели на стульях вокруг приставного столика, быстро говорил чернявый, а могучий парень со светлыми глазами пьяно и насмешливо слушал его, что-то медленно жевал.

Нагибаясь над компанией, Алмаз улыбнулся, показав черную дырку во рту, внизу слева, и, бледный от волнения, изображая пьяного, сказал:

— Дайте мне г-горсть сахару…

Ему с удивлением подали.

— Вот. А теперь. Ставлю три коньяка — кто из вас, пока лошадь ест эту горсть сахару, успеет приварить подковы к железке.

— Три коньяка? — удивился светлоглазый, продолжая жевать. — Можно и подешевле. Делали. — И боднул подбородком воздух, глядя с любопытством на новичка вверх. — Где коньяк и где лошадь?

— А сможешь? — прищурился Алмаз.

Черный, словно что-то предчувствуя, схватил светлоглазого за плечо, но тот уже успел сыто буркнуть:

— Не беспокойся, пробовал. А ты, может, это… провокатор? Ну и иди на…

— В прошлом году?! — быстро шепнул Шагидуллин, он мгновенно развернулся, кулак не успели поймать — влепил тому в щеку, туда как раз, где у него то ли конфетка была, то ли мясо. Парень слетел со стула. Алмаза сзади схватили и резко вывернули руки, толстомордый вскочил, у него из носа текла кровь… Алмаз хотел плюнуть ему в лицо, но от удара на мгновение ослеп… вырвался, успел увидеть левым глазом, что сцепился именно с толстомордым. Тот ему дал подножку, и Алмаз, перевалившись через стул, грохнулся на каменный пол локтем — острая боль пронизала правую руку. На него навалились, дыша в лицо тяжелым навозным перегаром. Его быстро били кулаками и ботинками в спину, живот, но вдруг отпустили. Он открыл глаза и поднял голову. Глаз заплывал. Гремела музыка. Рядом никого не было. Все танцевали. Сверкала розовая мозаика.

За столом, где сидела компания, было пусто. Наверное, убежали.

Алмаз, скрючившись, стал медленно подниматься. Коленка тоже была ушиблена. Убежали, сволочи! Он хотел сесть на стул, но не смог и снова опустился на пол.

Вдруг увидел — от дальнего стола бежала Таня. Она бежала к нему, расталкивая танцующих, бледная, испуганная.

— Что с тобой, Алмаз? — крикнула она. Подскочила, тяжелые блестящие волосы растрепались, руками его голову обняла и помогла подняться. Шагидуллин взобрался на стул, криво улыбаясь. — Что они с тобой сделали? Что?

Она прижала руку к горлу. Она сама не знала, чего так страшно испугалась. Это было с ней второй раз… а впервые на Новый год, когда он вызвал ее на улицу. Так бывало лишь в детстве, когда снились жуткие сны.

— Ничего… — прошептал Алмаз, шаря руками в воздухе и мутным взглядом обводя зал. Он собрался с силами и встал. — Я им д-дал, Иванова! — Он осторожно прикоснулся к правому глазу — глаз почти не видел, затек кровью, веко вспухло, как вареное яйцо. Гремела, визжала музыка. — Ничего… — прошептал Алмаз и сплюнул. И только тут понял, что рядом — Таня Иванова. — А-а, — сказал он, странно улыбаясь. — Это вы мне шапку прислали… я понял.

Таня медленно дышала, не поднимая глаз. Она снова становилась далекой и строгой.

— Вам лучше, Алмаз?

— Конечно, — сказал он, стараясь встретиться с ней глазами, но она отводила свои. — Идите танцуйте, Таня! А хотите — со мной? Ура!

Стараясь не морщиться, еле держась на ногах, Алмаз обнял ее левой рукой и прошел полкруга до своего стола. Правая рука болела так, словно через нее протаскивали ржавую проволоку.

— Бледный вы какой, — сказала девушка, нахмурясь. — Вот что. Не нужно быть героем. Идемте-ка, сядем.

Алмаз рухнул на стул, стараясь улыбаться. Перед ним все плыло. Таня, увидев, что он теряет сознание, крикнула Ахмедову: «Унесите его!» — и убежала в подсобные комнаты, принесла полотенце, намоченное в холодной воде, а Шагидуллина уже быстро несли, длинного и тяжелого, стараясь закрывать телами, чтобы не расстроить праздника. Его положили в узкой белой комнате на пол, под голову сунули чью-то куртку. Таня сбегала принесла льда из холодильника, завернула в салфетку — и на глаз. Шагидуллин снова зашевелился. Он полежал минуту, видимо пытаясь понять, что с ним, и хотел вставать, но ему не дал бригадир.

— Это я, Ахмедов. Ты почему в праздник дерешься?

Алмаз молчал. Черный здоровый глаз блеснул.

— Рука… — застонал он. — Правая… немножко ударил.

Ахмедов взял мягко и крепко локоть Шагидуллина, тот вскрикнул.

— О-о… — расстроился Ахмедов. — Перелом. О-о!.. Тс. Это надо срочно. Зубов, быстро звони в больницу. Ай-яй-яй, как неосторожно! Зачем дрался? Мне за тебя стыдно.

— Я нашел их, нашел! — закричал, едва не плача, дергаясь на полу, Алмаз. — Я их искал… Я нашел!

Всхлипывая, шмыгая носом, он рассказал. Он им все рассказал… как в прошлом году в день приезда увидел лошадь, приваренную к железной раме, как они с Белокуровым искали этих троих, как он сегодня случайно нашел этого… они убежали.

Ахмедов нахмурился. Таня с жалостью смотрела на синеющую руку Алмаза.

— Ай-яй-яй… — сказал бригадир. — Больничный тебе, конечно, выпишем. Хоть ты и на свадьбе пострадал. Закон обойдем. Ты ведь хорошо негодяя ударил? Крепко?

Ахмедов, нагибаясь, улыбался.

— Да… — прошептал Алмаз. — Юшка пошла у него.

— Значит, пострадал на производстве? Так и запишем. А печенка у тебя цела? Ну-ка, ляг на левый бок. Да-а, здорово они тебя. Ногами. Вот сволочи! Даже у нас, на Кавазе, есть сволочи… что ты поделаешь, а?

Из кармана Алмаза посыпались на пол смятые листочки фольги. Все их увидели и недоуменно переглянулись. Алмаз покраснел, нашарил их на полу рукою и затолкал обратно в карман. И, видя это, никто не стал спрашивать, на что ему эти фантики. Ребенок еще — так наверняка подумали. А он — для помидоров, маме.

Пришла машина. Алмаза увезли в больницу, с ним вместе поехал старик Карпов, ему все равно было пора домой. Пострадавшему наложили на руку гипс и отправили в поселок, попросив прийти через неделю на рентген.

А свадьба продолжалась.