"Красная лошадь на зеленых холмах" - читать интересную книгу автора (Солнцев Роман Харисович)

8

В первое воскресенье августа, в мглистое, очень теплое утро, из Красных Кораблей вышла «Волга» с шашечками на боках.

На заднем сиденье справа беспокойно сидел высокий, черноволосый парнишка, он пригибал голову, когда машину качало, и таращил блестящие круглые глаза на поля и небо. Это был Алмаз Шагидуллин. Он год, целую вечность не показывался в родных местах и сейчас ехал на один день.

В машине было еще три пассажира. Кто же это? И зачем они ехали с Алмазом к нему домой, с таким трудом уломав таксиста, пообещав ему заплатить плановую выручку за воскресенье и добавить половину. Это были Зубов, Таня Иванова и Наташа-большая. А собрались они в дорогу потому, что на удивление всем Путятин и Аза Кирамова подали заявление в загс и на следующую субботу была назначена свадьба!

Свадьба предстояла смешанная, русско-татарская. А как ее проводить? Какие угощения готовить? Что принято дарить невесте? Что ее родителям? Какие песни поют на татарской свадьбе? Какие традиционные шутки, розыгрыши… Неудобно же саму Азу просить проконсультировать! Да она может и не знать. Это надо в деревне выведать, в глубинке… Алмаз, услыхав о сомнениях устроителей свадьбы — Тани, Наташи и Зубова, обрадованно выпалил: «Едемте, едемте ко мне в деревню! Мама все расскажет! Мама все знает!.. В магазинах Каваза все в общем-то есть, а нужно бы что-то необычное. Может быть, ковры, половики ручной вязки — где это может залежаться? Только в деревушке, вроде Подкаменных Мельниц!» — Алмаз горячился, отводя в сторону глаза… Не мог же он сказать, что давно хочет домой.

Шофер жал на газ, ветер бурлил под колесами. Солнце запуталось в тучах, раскидало малиновые и золотые полосы в разные стороны.

— Ребята… вон там ветряная мельница стояла, — говорил Алмаз, высовывая руку над опущенным стеклом. — Вот там были еще две. Больши-ие крылья.

— Сломали? Дров нет, одни поля? — спросил, не оборачиваясь, Зубов. Он сидел впереди, рядом с шофером, придерживая от ветра зеленый галстук с пальмами. — И церкви тоже… или тут эти… мечети?

— Не, мечети оставили. В них — клубы. Обещают кирпичный Дом культуры. Как только фермы отстроят… Скоро-скоро поднебесные зеленые холмы.

— Здесь поворот? — спросил шофер.

— Да! Да!

«Волга» свернула с выпуклого гладкого асфальта влево, на полевую дорогу, и по мягким пологим волнам покатила через пшеницу. Стало тихо-тихо.

Вдали, за зеленой низиной, где среди белых камней струилась крохотная речка, желтой пеной вскипало кукурузное поле. А дальше, за кукурузой, восходили в небо синие и зеленые горы, прозрачные, словно нарисованные тушью. На них чернели кудряшки дубовых лесов, белели березы.

А под этими горами пестрели крыши и растекались дымы — то была деревушка Подкаменные Мельницы.

— Красиво как… — вздохнула Наташа-большая, протирая глаза. — А вон ветряк?

— Это последний! — заволновался Алмаз. — Больше нет. Если его сломают, больше не останется. Самый последний, видите, да? Это последний.

Старая ветряная мельница стояла в стороне от дороги. Обомшелые доски были серые, как пепел, у одной лопасти выпала наверху дощечка, сквозь нее просвечивало синее небо.

Солнце вырвалось из туч и теперь нещадно грело. В спину бил пыльный жар. Алмаз обернулся, желая чем-то прикрыть заднее стекло — занавеской, но ее не было, увидел рыжие завитушки волос Наташи, словно размотавшиеся веревочки, и черные волосы Тани, перехваченные ниже затылка красной ленточкой. «Дурак Путятин, такую девушку променял на Азу. Конечно, говорят, ее отец обещал сразу им квартиру выхлопотать… Нет, наверное, у Тани есть кавалер, и она сама Путятина отвергла. Такие девушки не бывают одиноки».

Кукуруза шумела, раскачиваясь, у дороги. Видно, здесь хозяйничали дети — грызли початки. На земле валялись блестящие молочные нити, похожие на мотки нейлоновой лесы.

Навстречу им ехал мальчик на велосипеде. Одной рукой держался за руль, а другой ковырял в носу, заводя глаза вверх. Опустив их, испуганно вильнул вправо и упал в кукурузу. Потом возникла арба, лошадь подалась в сторону, старик в тюбетейке и мальчик с кульком в руках безмолвно оглядывали светло-зеленую новенькую машину.

У Алмаза в груди все обмерло. Он снова был на родине. «Живы ли? Здоровы ли? Дома ли? Ждут ли?»

— Сюда, сюда! — замахал он рукою шоферу направо. — Но можно и туда… Налево!

— Как ехать-то? — резко затормозил шофер.

— Не сердитесь… — сказал Алмаз, сверкая глазами. — Мы вам заплатим… прямо, сейчас направо. Постойте, я ворота открою.

Перед въездом в деревню стояли ворота, около них с веревкой на шее щипал траву пестрый с розовым ухом теленок. Увидев Алмаза, он наклонил голову. Алмаз восторженно засмеялся, звонко щелкнул его по лбу. Теленок встряхнул головой, скакнул на всех четырех ногах и вытянул язык. Ворота со скрипом открылись.

Они ехали по улице, черной и голой — вся трава была выедена овцами и козами, ощипанные деревца увяли. Зато в садах желтели яблоки, алели цветы, зеленел лук, и все было зелено-зелено…

На скамейках сидели старики и старухи. Они внимательно провожали глазами «Волгу» с шашечками. Алмаз вытер лоб, он хотел высунуться из машины и поздороваться, но стеснялся девушек, стеснялся всех этих русских людей. Старики кивали, здоровались, а сидевший впереди Зубов тоже кивал им, важно глядя перед собой.

Блеснула лужа, истоптанная по краям копытцами. Впереди показались ворота. Алмаз виновато сказал:

— Стойте, это здесь…

Он вышел из машины, ноги были как ватные. В горле першило, он кашлянул, сплюнул… и перепугался: как же он, приехав на родную землю, первым делом сплюнул на нее?.. А вдруг дома что-нибудь случится? Вот сейчас окажется, что мать больна… или еще что-нибудь… Алмаз растер след и побежал к воротам.

Он нажал на черную пластину со светлым пятном на изгибе от множества прикасавшихся рук, калитка открылась, загремел на той стороне жердью и распахнул ворота. «Волга» въехала и остановилась.

На крыльцо выбежала мать. Она была в темном с цветочками платье, волосы в белой косынке, руки — в желтом тесте.

— И-и, — запела она, плача от радости, — улым кайткан бит! (Сын-то мой вернулся!)

И, глядя на свои перемазанные руки, залилась еще больше. Алмаз подошел к ней, неуклюже обнял. Пальцы ее приклеились к его тонкой белой рубашке. Увидев, что из машины выходят гости, мать просветлела, засмеялась и, помедлив, по-русски сказала:

— Руки в тесте, это хорошо — как раз гости приехали.

В углу двора лаял высокий пес, неужели это он, его щенок? С крыльца с шумом выкатились младшие братья — Энес и Феликс, они уткнулись старшему брату в живот и, заметив гостей, тут же шмыгнули обратно к дому.

— С дороги можно умыться, — сказал Алмаз. Он переборол смущение, деловито огляделся. — В саду посидеть, яблок поесть. И отдохнуть можете в лабазе, там нары, прохладно.

Мать вынесла белые новые полотенца, распечатала пачку мыла, налила воды в умывальник на высоком заборе, за которым тускло блестели яблоки белый налив, зеленовато-крапчатые папировки, восковые хорошавки. Девушки умылись, сели на бревно, с любопытством оглядывая двор. Их удивило обилие скворечников на избе и на шестах. Шофер, потягиваясь, ходил вокруг машины. Зубов вежливо улыбался, ничего не понимая, но с очень умным видом глядя то на Алмаза, то на его мать, говоривших по-татарски.

Скрипнули сени — на крыльцо вышли старушки, первой выскочила Черная бабушка, худенькая, с длинными белыми зубами, вертлявая, за ней, еле передвигая ноги, появилась Белая бабушка с полным плаксивым лицом, она шарила рукой по подолу, пытаясь найти ниточку и поднять к глазам очки.

— Ии-и, алла, безнен Алмаз кайткан икян!.. Хатын белян мени-и?.. — закричала Черная бабушка и зарыдала, оскалясь, как будто смеялась.

Мать покатилась со смеху, платком закрыв глаза. Алмаз густо покраснел.

— Что она сказала? — не удержался Зубов, глядя, как внук обнимает старушку.

Мать весело объяснила:

— Спрашивает: Алмаз приехал, неужели с женой?

Алмаз разогнулся от старухи, сердито заговорил по-русски:

— Ты, бабушка, не беспокойся… я здоров… вот мои гости… строители Каваза…

— Э-э, — кивала старушка, почти кланяясь и глядя слезящимися глазами на девушек, которые встали с дров, отряхиваясь; кивали ей, посмотрела еще на Зубова в зеленом галстуке, выпущенном поверх пиджака. — Э-э, кавазовцы… и они все богатые? — продолжала она по-татарски.

— Да, все они богатые, — рассмеялся Алмаз.

Бабушка показала трясущейся рукою в синих и желтых узлах вен на Таню.

— Это, что ли, твоя жена? А чего она так волосы распустила?

Совершенно красный Шагидуллин перебил ее, закричал, наклонившись над ухом:

— Это мои товарищи… комсомольцы…

— Э-э, — недоверчиво смотрела на Таню бабушка. — Коли так, ладно. — И добавила по-русски: — Кю-шать будем.

Белая бабушка стояла в стороне, обливаясь слезами, опустив белые пухлые руки, обиженная тем, что любимый внук забыл о ней, возле колен крутились и блестели на нитке ее очки, и на эту замечательную игрушку из разных углов двора настороженно смотрели котенок и собака. Алмаз поднял ей очки, вложил в руку и бережно обнял старушку. Выбежала мама.

— Заходите уж… там ке стойте… дорогие гости… — и по-татарски: — Ни одной мухи не оставила, заводи гостей, сынок.

Зубов кашлянул.

— Может, сначала подарочек купим, — серьезно спросил он. — А то потом… всякое может быть…

— Хлопцы, только без ночевы, — быстро подошел шофер. — Как договорились. Хоть в полночь, но должны вернуться.

— Ладно, — рассеянно ответил Алмаз. Глаза его горели. Он крикнул матери по-татарски: — Мы сейчас в магазин сходим, а ты с девушками поговори… Отец скоро придет? А Ханиф где, тоже на работе?

— Они должны были прийти к обеду… но мы пошлем за ним. Эй, Феликс, Энес, сбегайте за отцом!

Младшие братишки, хихикая, выскочили на улицу.

— Поехали, — сказал шофер.

— Киттегез де мени-и? (Что, уж и поехали?) — заплакала и тихо затряслась Белая бабушка.

Черная, понимавшая по-русски, сказала ей, сверкнув черными бусинками:

— Чего ты плачешь? Всегда мне приходится тебе объяснять. Слушай меня внимательно и не перебивай. И не три глаза. Ты слышала, что получилось у старой Марьям? У нее выскочили два ячменя — на одном глазу! Окривела, некрасивой стала, старик совсем не смотрит. Ну, нам-то все равно. Ты успокоилась? Вытри рот.

— Они поехали в магазин, покупать нам подарки…

«Волга» с шашечками подкатила к магазину. Возле него стояли люди. В высоком, смуглом, коротко остриженном парне они узнали Алмаза. На нем был хороший костюм, белая рубашка застегнута под горло, ботинки ослепительно сверкали. Алмаз первым поздоровался, долго спрашивал, как здоровье стариков, пошутил, что таких красивых девушек, как дома, нет на Кавазе, чем очень польстил землякам. Продавщица Ая-апа была во дворе, на складе. Алмаз пошел туда.

Он объяснил ей, в чем дело, она удивилась: неужели в городе нет того, что есть у нее? Они долго выбирали и наконец решили купить Азе Кирамовой роскошный японский платок за семьдесят два рубля…

Женщины сразу нашли общий язык. Стряпали на кухне, мать дала девушкам косынки, и они, раскрасневшиеся, что-то лепили белыми руками. Наташа-большая, обычно говорливая, сейчас молчала, время от времени вздыхая, глядя на белые полы, чистые стены, часы, стучавшие над столом. Черная бабушка, страдая от бездействия, то уходила в большую комнату, то возвращалась оттуда, и в открытую дверь было видно, как Белая бабушка сидит там, сладко улыбаясь своим мыслям. По её теплому чулку ползут рыжие муравьи. Помогли ли они бедной старушке?

В избе из-за топившейся печи стало жарко, и мужчины ушли в лабаз.

— Эх, хорошо!.. — вздохнул таксист.

Здесь, в сумраке, пахло вениками, березовым лесом, пахло табаком, листы которого желтели по стенам (второй братишка, Ханиф, курил), в углу висела коса, лезвие черно блестело, над головой свисали многочисленные кнуты, уздечки, чересседельники и прочая сбруя, грубо-ременная, без украшений. Нары были покрыты тулупом, Зубов сел и закурил, шофер прилег рядом. Алмаз стоял перед ними, переминаясь с ноги на ногу:

— У нас столько ягод, грибов… А сейчас отец придет, он конюх… не просто конюх! У него орден Трудового Красного Знамени. У него табун — не сосчитаешь. И братишка мой, Ханиф, тоже при лошадях. Он смелый, в шестом классе учился — полез кормить сахаром жеребца Цыгана. До сих пор на локте желтые следы.

Послышались голоса во дворе. Пришел отец. Он был в кепке, в брезентовом плаще.

— Кто это тут приехал — всю водку скупает в местных магазинах? — усмехнулся он, увидев сына. Отец за год стал как бы ниже ростом, а на лицо ничуть не изменился. Он моргнул, чмокнул воздух и, превозмогая заикание, осторожно пропел: — Молоде-ец!

Алмаз подбежал к нему, последние два шага сделал медленно. Отец сдержанно поздоровался с сыном за руку, похлопал по плечу, как будто не видел его всего лишь неделю.

— Зачем столько денег тратите?

— А у нас там свадьба.

— Угу, — мрачнея, сказал отец. — И надолго?

— Сегодня вечером уедем… — издалека вставил шофер.

— Понятно, — кивнул отец, с непонятной печалью осматривая сына. — За посылки, за деньги спасибо. Ты еще выше растешь. Посмотрим, какой будешь еще через год.

— Я осенью приеду, — быстро по-татарски сказал Алмаз, словно оправдываясь. — Я приеду… Я очень хочу… так получилось нынче.

— А это мой братишка, — Алмаз знакомил гостей с Ханифом. — Похож на меня?

Ханиф оказался чуть пониже Алмаза, пошире в скулах. Взгляд сосредоточенный. Он пожал гостям руки, потом словно забыл о них, умылся, вошел в дом, вернулся во двор и скрылся в саду, там стал что-то пилить, постукивать.

Мать вышла, улыбаясь:

— Заморила вас? Проходите, завтракать будем. Ничего не успели сделать, хоть бы вы телеграмму дали, что будете… хотя до нас телеграммы идут как письма. Обедать будем получше, а сейчас — что уж есть… извините нас.

Гости смущенно благодарили, и Алмаз, входя вместе с ними, смотрел на все вокруг изумленными глазами, словно тоже был гостем. Его удивляло все: что на полках все книги на татарском языке, что на табуретке коврики — словно веники из разноцветных листьев, что на шкафу стоит старая с крашеными деревянными ладами тальянка, и что на полу домотканые зелено-красные половики.

Пили чай. По левую сторону от самовара сидели хозяева, Наташа, отец, Алмаз в конце стола, справа Зубов, дальше шофер, и у самого окна Таня. Она была задумчива, улыбалась, когда со двора доносились или гогот гуся, или визг детей, или шарканье пилы в саду возле бани…

К чаю мать подала морозную сметану, в которой стоял нож в любом положении, золотисто-желтое масло с морозным дымком, мед, чак-чак, пирожки с зеленым луком, яйцом, шаньги, хитроумной формы булочки в сахаре, душистый домашний хлеб, варенье, конфеты. Наташа-большая оглядела стол, намазала на теплый хлеб масло и мед и сказала:

— Съезжу я к маменьке… хватит, поколесила я, как дура на мотоцикле! Чего еще хочу? Вот доработаю, найду жениха и поеду домой.

Мать слушала восторженно — очень ей нравилась эта простодушная девушка.

— Ну женихов у вас много, — сказал отец. — Такая стройка.

— А толку? — грустно повернулась к нему Наташа. — А толку? У нас на стройке народ известно какой — все разведенки или алиментщики. Холостых нет. А если есть, так напуганные.

Она хрипло засмеялась, тоскливо оглядываясь по сторонам, розовея. Алмаз хмуро ел, шевеля ушами. Не нравились ему такие разговоры.

— А та девушка — она, что ли, твоя? — спросил по-татарски отец у сына.

Что они все, как сговорились.

— Юк, юк, — быстро ответил Алмаз, чуть не обжегшись чаем. — Ты говори по-русски!

Таня, к счастью, не обратила внимания на их разговор, ей это было неинтересно, она была занята своими мыслями. Зубов брал нож, вилку, ложечку и внимательно рассматривал, так же серьезно смотрел на сметану, но в том, как он разглядывает все это, было что-то забавное, и Наташа уже ухмылялась, видимо, готовила и ему какую-нибудь шпильку.

— А ваши часто к нам приезжают, — неторопливо говорил отец. — За грибами на автобусе. За ягодой. Машина за машиной. В прошлое воскресенье было сорок две машины.

— Ой-ей… — удивилась Наташа. — Екарный ба-бай! — Она вскинула смешно губу. — Представляю, что осталось там после наших. Не-е, — продолжала она, опуская скромно глаза. — Не-е… хватит баловаться! Домой, домой, к маменьке…

Глаза у нее были зелененькие, ласковые-ласковые.

— А как там наш сын работал? — вдруг спросил отец. — Правду говорите.

Он обращался к Зубову. Тот, дожевывая, кивнул.

— Ничего, очень даже хорошо. Мы его в бригаду будем принимать.

— Это ахмедовская бригада, — не удержался Алмаз. — Знаменитая! Туда за последние два года только троих приняли. И никто не уволился! Мы на автоскреперах работаем…

— Он и у нас хорошо работал, — сказала Наташа-большая, непроницаемо глядя на побледневшего Алмаза. — Ну чего уставился? Мы в тебя, паразит такой, все влюблены были. А теперь — фигушки.

— Пока стипендия, — говорил деловито Зубов. — А скоро будет хорошо зарабатывать. Нигде не заработает больше, чем у нас.

Алмаз подумал: «Отец, наверное, расстроился…» Но Шагидуллин-старший был доволен. Он, конечно, слышал о бригаде Ахмедова, уважал людей, лучше других знающих свое ремесло.

— А бу кеше — синен начальник ме? (А этот человек — он твой начальник?) — спросил отец, показывая взглядом на Зубова.

— Юк, — рассмеялся Алмаз. И они быстро и негромко заговорили на татарском, пока мать угощала гостей.

— …Значит, не твоя свадьба. Слава аллаху. А я уж подумал — ты женишься. Сейчас так делают. Родителям говорят, когда уже дети родятся и нужно их куда-то спровадить.

— Ну что ты…

— А где твоя невеста?

Алмаз сердито стал глядеть в кружку.

— Я надеюсь, что она очень красивая и строгая. А мне вот та нравится. Она всегда такая серьезная?

— Очень хорошая, — согласился сын. — Она комсорг их бригады.

При словах «бригада комсоргы» Таня с недоумением посмотрела на Алмаза.

Отец и сын спохватились, принялись потчевать гостей, но гости больше есть не хотели, и все вышли из-за стола. Мать подняла с подоконника толстый альбом с фотографиями, но Алмаз выхватил его и засунул под кровать. Он был разгневан — разве интересны девушкам желтые деревенские карточки? А может, уже начала показывать?! Мать виновато съежилась, выскочила вслед за гостями, черноглазая, востроносенькая. Ей самой-то было тридцать пять…

Пораженный этой мыслью: «А мама-то у меня молодая женщина!.. А что она сделала с собой? Четыре сына. А я уж — взрослый человек!» — Алмаз медленно вышел во двор. Звенели пчелы. Солнце калило, как в цехе электросварки. Мать заразительно смеялась, наблюдая за Наташей, которая столкнулась в тесном плетневом коридорчике для скота с бычком. Девушка глядела на него испуганно-радостно и боялась шевельнуться.

— Ну, чего ты? — кричала она. — Пусти меня домой!

А бычок стоял, растопырив ноги. Таня подошла к нему, начала как бы нехотя гладить ему шею, щекотать, водить рукой вверх-вниз, теленок сладостно вытянул морду, закаменел от счастья, Наташа тем временем быстро выскочила на волю… Алмаз, увидев такой Таню, был поражен… Она медленно повернулась, скользя взглядом по земле, и, все больше и больше оживляясь, присоединилась к матери Алмаза и Наташе, и все они сели, как подружки, на бревнах, стали болтать.

…Зарокотал гром. На горизонте, клубясь, разрасталась и разворачивалась во все стороны туча, и вскоре в душном воздухе не было уже ни грамма кислорода. Во дворе потемнело. Все заторопились в дом. Мать электричество включить побоялась… Еле видели друг друга.

Алмаз остался посреди двора, глядя вверх.

Хлынул ливень. Алмаз такого ливня не помнил, может быть, с раннего детства. Ливень был как река, перекатившаяся через горы. Он мог затопить овраг за полчаса. Земля под ним шевелилась, словно заполненная стадами баранов. Толстые, тяжелые струи гвоздили крыши сараев и отхлестывали во двор, в окна, к воротам. Небо распорола молния и с такой силой ударила, что весь мир вспыхнул, ослеп, стал голубым, а потом розовым! А потом глаза опомнились, и оказалось, что вокруг все еще больше потемнело. В доме запирали окна, задергивали шторы. Бабки, наверное, молились… Алмаз скинул рубашку, брюки, швырнул их на крыльцо под навес и пустился от щекотки и холода в нелепый пляс под ливнем. Он сгибался, ходил под жалящими струями, подставив спину, выпрямлялся, прыгал возле дров, открыв рот, кружился в этой бушующей тьме, колотил себя темными каменными ладонями по груди, по впалому животу. Подбородок его трясся от озноба. Эх, Белокуров! Как жаль, что нет тебя больше на свете, Белокуров!.. В черной ночи катились белые, прозрачные шары света… Они проскакивали над крышами и уходили за холмы, туда, где раньше были горы, а сейчас стояла черная стена воды.

И вдруг ливень стал редеть, стал тише, небо открылось, а черная туча стала стремительно убегать от деревушки. Вот она уже далеко; в ней, как соломинки в отрезанном крае каравая, искрились молнии, но уже синий свет хлынул на землю, и белый пар пошел над травой, над деревьями, отряхиваясь, запищали птицы, пропели петухи; возле окон изумленные девушки и бледные старушки смотрели, как Алмаз с сожалением провожает уходящую тучу, похожую на плот.

Окна распахнулись.

— Дурачок, — крикнула Наташа-большая, — а если бы убило?

Сколько времени лил ливень? Девушки засекли по часам — семь минут. А казалось — вечность…

Стол уже был накрыт для обеда. Пришел отец — он топил баню и там переждал грозу. Мать вносила и вносила еду: куриный суп с лапшой — каждая лапшинка в четыре раза тоньше спички. Девушки пораженно перебирали тончайшие нити ложкой, восхищаясь умением этой татарской женщины. Она внесла мясо с картошкой на отдельных блюдах, пироги с мясом и картошкой на огромном розовом блюде. Сметану, масло, уксус, перец, соль… кому что… Отец нахмурился и поставил бутылку водки и бутылку шампанского. Девушки шампанское пить отказались, все выпили водки. Шофер не пил, смотрел на часы.

Алмаз замерз под ливнем. Он дрожал, торопился — ел суп. А на улице снова калило красное солнце, и двор почти высох, лишь кое-где светлыми подковами блестели лужицы.

Постучался в открытую дверь участковый П. Мельниц, снял, поставил мокрые сапоги в сенях, от обеда он отказался. Пришел удостовериться, что Алмаз жив-здоров, долго жал ему руку, заглядывая в глаза, смеялся, крутил головой, потом надел фуражку и заторопился со двора. Младшие братишки прыгали в восторге возле двери, бабушки запели молитвы, совершая намаз, а виновник торжества, проглатывая слова, рассказал гостям затянувшуюся историю с рюкзаком. Таня Иванова, обычно строгая, весело смеялась и долго не могла остановиться. А Наташа-хохотушка вскочила и начала обнимать Феликса, который, повисая у нее на руках, поджимал от щекотки колени, хрипел, стонал, а она кружила его по комнате и спрашивала:

— Это ты сказал, это ты сказал, что Алмаз не мог выдать врагам секреты?

Феликс только счастливо жмурился, он плохо знал по-русски. В общем, все развеселились, ели хорошо, мать была довольна.

— Вечером, — предупредила она, — после бани — балеш.

Все застонали. Какой балеш?! Отъелись на месяц вперед. Мать предложила гостям отдохнуть, а отец с сыном постояли на теплом крыльце, обулись и пошли за деревню. Их догнала Таня.

— Я не хочу спать, — сказала она. — Можно, я с вами? Я вам не буду мешать.

Алмаз в смущении пожал плечами. «Чего это она? — покосился он, думая об отце. — Ну пусть. Жалко, что ли?..»

Вышли в поле. Таня от них отстала.

Над землей курился туман. Алмаз рассказывал о людях на стройке, с кем ему посчастливилось дружить: о Белокурове, о бригаде Ахмедова… Отец молча слушал. Он не хвалил сына за дружбу с такими замечательными людьми, не хвалил его за хорошую работу — он все это воспринимал как должное, иначе и быть не могло. Лишь внимательно слушал. И вдруг пробурчал, вытягивая толстые губы, щурясь и пряча лукавый блеск глаз:

— А п-почему ты с длинными волосами ходишь?

— Разве длинные? — Алмаз удивился. Он тронул себе затылок. — Совсем нет волос, папа.

Отец насупился. Оказалось, что он видел сына в кино. Так вот там у Алмаза волосы чуть не до плеч. Что за дурацкая мода? Как нехорошо! Вся деревня была расстроена. Сын обиженно стал объяснять: такая спешка была в начале лета, что некогда было и умыться. Зато план перевыполнили в два раза! Знамя получили, премию.

Но отец, кажется, был недоволен:

— Все это правильно. Но в следующий раз думай, когда тебя снимают. Как ты тут землякам объяснишь? Приехал стриженый. Хорошо. А кто же в кино снимался? Другой Алмаз Шагидуллин? Но у меня один сын Алмаз Шагидуллин. Нельзя. Ты один и помни об этом. Сосчитай свои руки — их две? И ноги две? Они положены на одного человека. Не смейся, а слушай меня! Может, я отстал, черт побери, но из ума не выжил. О тебе все спрашивают, и учти, все о твоих успехах знают. И где ты ни будешь — в армии, в далекой стране — так всегда будет.

К сердцу Алмаза подступил страх. А вдруг и о Нине? Горбатая бабка могла порассказать… Но, подумав, что на стройке треть миллиона рабочих и Алмазов, наверное, не один десяток, он успокоился. Отец чуть улыбнулся.

— Видишь?

За черным гороховым полем, за гороховыми стогами зеленел неглубокий овражек, и на его склонах паслись кони. Алмаз обернулся.

— Иванова! Вон — кони.

Таня подняла голову, увидела. Гнедые, серые, чалые, блестящие, мохнатые, они быстро ходили по кругу, терлись головами друг другу о плечи, враз уходили врассыпную, щипали траву. Уши их чутко вздрагивали. И стоял, глядя на Алмаза, белый жеребчик Алмаз — с бойкими глазами, худой, нервный.

— Мой тезка, — буркнул Алмаз подошедшей Тане. И направился к нему.

Но жеребчик испугался, напрягся, и, словно по нему из пушки выстрелили, он уже скакал, распустив хвост, высоко поднимая голову с короткой русой гривой, похожей на свет из-под туч. Он побежал к старой сизой лошади, из-за спины ее посмотрел на высокого парнишку.

Трава дымилась. Ноги и животы у лошадей были темнее, чем спины. Брюки Алмаза ниже колен стали вроде бы толстые, в налипших семенах трав. Таня шла босиком, туфли держала в руке. Отец, задумчиво склонив голову, шагал впереди, на нем гремел брезентовый плащ. Солнце валилось к горизонту, и густой красный шиповник казался его отражением на склоне лощины. Пахло медом от цветов львиного зева, лебеда с зелеными и ярко-малиновыми листьями осыпала зерна. Молодые оказались за спиной отца, рядом, справа, кружил, как вселенная, табун. И Алмаз, усмехнувшись, сказал:

— Сказка есть, Таня… вы же видели нашу толстую бабушку с муравьями на чулках? Вот она мне рассказывала, когда я был маленький. Конечно, глупость, я так просто вспомнил… Рассказать?

— Расскажите, — тоже почему-то на «вы» отозвалась Таня.

И Алмаз начал рассказывать сказку про красную лошадь на зеленых холмах.

— Каждый вечер, когда солнце вот-вот закатится, открывается в нем дверка, и выскакивает красная маленькая лошадка…

Алмаз рассказывал, шмыгал носом, улыбаясь, водя глазами по сторонам, словно подчеркивая, что сказка — детская, но ему очень-очень хотелось сейчас что-нибудь рассказать и Тане. И она внимательно слушала.

— …а утром, когда солнце начинает разогреваться… и медные деревья, звери и птицы становятся золотыми, нужно найти в себе мужество запрыгнуть на лошадку и выскочить в поле. И тогда, к чему ты ни прикоснешься медному — все будет золотым, а к чему оловянному — все будет серебро. И если от жадности там задержишься… солнце превратится в котел с кипящим оловом… и на земле родится человек с твоим именем. Вот, значит, вы родились вместо той Тани, что сгорела… а я вместо того Алмаза, который сгорел… а как мы проживем?

Алмаз вздохнул. Он перестал улыбаться, он смотрел в спину отца. Таня тоже почему-то хмурилась.

Больше они не разговаривали.

К ним из овражка вышел Ханиф, отец ему что-то сказал и повернул домой. Солнце ласково светило в спину, у лошадей в лощине казались красными головы и крупы, но животы и ноги были белые, серые, черные… «Родная моя земля, — думал Алмаз, — я никогда тебя не покину… Где бы я ни был, вернусь к тебе. Прости, что я долго не был. Так сложилась моя жизнь. Я был влюблен, моя земля, и до сих пор еще ничего не понимаю. То мне кажется — я грязная подстилка у порога аптеки, то мне хочется петь, стоя на зеленой твоей горе, никого не стесняясь…»

Они вернулись в деревню, измученные высокой мокрой травой и долгой дорогой. На сумеречных улицах уже мычал скот, блеяли овцы, трясли бородами козы.

Мать встретила пропащих словами:

— Быстрее… быстро… в баню идите. Хорошая баня.

Гости мылись в новой бане Шагидуллиных. Это почему-то смущало Алмаза, ведь он сам строил ее с отцом. Там сейчас купаются Наташа с Таней. «Я, наверное, совсем испортился, — с сожалением говорил о себе Алмаз. — Ой, какой я стал плохой! Здесь, дома, где когда-то был маленьким, я снова хотел бы стать маленьким. Но разве я могу стать маленьким с этими медными мускулами, с этими красными, безжалостными губами, которыми я мучил Нину?.. Неужели все так взрослеют? Или я особенно плохой? Если бы мать узнала, она бы умерла от горя. Упасть перед ней на колени, признаться во всем, пусть убьет?..»

Алмаз, мрачнее тучи, мыкался — ходил по двору, он невнятно что-то буркнул, когда девушки вышли из бани довольные, чистенькие и сказали: «Спасибо хозяевам!..» И сели возле самовара, обмотав головы полотенцами, сонные, густо-розовые. Они уже привыкли, были как дома.

Алмаз пошел в баню с Зубовым и шофером. Тот парился так, что спина стала в алых порезах. Потом быстро искупались хозяева и снова усадили народ за стол. Собрались уже в полных сумерках, гоня в окна комаров. Включили свет. Яств был полон стол, а главное — стояли два балеша, огромных, золотисто-желтых, с узорами на крышках — резать жалко.

— Ну чего ты такой хмурый? — удивлялись все Алмазу.

Он сам не знал. Он готов был заплакать, губы дрожали. Он выпил со всеми, но не ел. Выспавшийся для дальней дороги шофер вдруг встал и сказал, отдуваясь:

— А-а, гори она, Зоя Петровна. — Причем, конечно, для всех осталось тайной, кто такая Зоя Петровна. — Остаемся! Утром выедем! Хозяин, можно мне налить?

Все несказанно обрадовались. Шофер еще раз повторил. Ему было приятно повторить такие слова:

— Хозяин, можно мне налить?

— Конечно! Даже обязательно! — воскликнул отец и налил стакан всклень.

Шофер поднял стакан, осторожно поднес его ко рту, и видно было, как глаза его сбегаются к переносице, следя за стаканом. Он выпил, минуту сидел, закрыв глаза, вытер слезу и шепотом закончил:

— Она-а… б-блондинка…

Потом лицо у него пошло пятнами, он начал жаловаться на трудную и не всегда честную работу таксиста, и Зубов с Алмазом тут же уговорили его перейти к ним в бригаду на автоскрепер. Потом отец, иронически морща лоб, достал из шкафа старую тальянку с черными деревянными клавишами, и шофер заиграл на ней, держа перед собой на весу. Девушки запели. В этот вечер пели много песен: и «Подмосковные вечера», и «Баксан», и «Дрозды», «Колыму», и «Шаланды, полные кефали»… Алмаз вдруг вспомнил Путятина и мрачно, чуть ли не фальцетом вывел:

— Ну, я не буду. Извините.

Девушки прыснули. Алмаз оперся лбом о ладонь.

Потом он принялся ухаживать за матерью, то мяса ей подложит в тарелку, то катыка нальет. Он ласково и жалобно на нее смотрел, а она, встревожившись, спросила:

— Ты не заболел?

Алмаз испуганно покачал головой, а девушки пели протяжные русские песни, потом мать спела татарскую — очень красивую, старинную — «Кара урман», потом пели вместе «Дан приказ ему на запад…» Шофер напился до изнеможения, он был счастлив, он играл, закинув мехи за шею, пузырек слюны блестел в уголке его рта. Хороший получился вечер. Все сидели как родные, словно знали друг друга годами.

Белая бабушка спала за ширмой, возле пола блестели, крутясь на ниточке, ее очки, и котенок играл ими в совершенном восторге. Черная бабушка в маленькой комнате, разостлав на полу коврик, молилась за детей, за внуков, за коммунизм и хорошую погоду.

А потом на всех навалился сон. Мать забегала, захлопотала. Девушек положили в большой комнате, на высокой кровати хозяев. Зубова рядом на полу. Таксист ушел в машину вместе с тальянкой. Родители легли в чулане, а старший сын спал один в лабазе. Он долго не мог уснуть, смотрел, как в щель лабаза просачивается звезда.

«Пойти к маме, все рассказать?.. Нет, нельзя. Есть вещи, которые надо скрывать. Но неужели я стал неискренним? Что со мной? Неужели я стал плохим? Я ведь был всегда честный. Как мне не повезло!..»

Алмаз среди ночи встал. Он прошел по темному двору, белая корова лежала возле крыльца. Алмаз ласково отвел в сторону ее рога и ступил на скрипнувшие доски.

— Кто это? — услышала мать. — Хаииф? Алмаз? Феликс? Энес?

— Я, Алмаз… — тихо ответил сын, дрожа то ли от холода и сырости, то ли от страха.

— Что с тобой?

— Утром уедем.

— Спи, родной мой.

«Наверное, мать устала, — понял Алмаз. — Конечно, конечно. Зачем ее беспокоить?.. Но как же мне быть?!»

— Мама, я ведь немножечко… испортился.

Мать молчала.

— Прости меня.

— Йокла, багерем, — ответила мать. Слышно было, как она вздохнула, затихла, может быть, плакала?

«Какой я, какой я нехороший… — сказал себе с содроганием Алмаз. — Если бы она все про меня узнала?!..»

Но ему уже стало легче.

Он обнял столбик крыльца, прикоснулся щекой к теплой древесине, потом сошел во двор, погладил корову по спине и ушел в лабаз. Глаза у него были мокрые. Алмаз вытер их ладонью, сунул мокрые руки под щеку и уснул. Пели петухи.

Еще было темно, когда шофер всех разбудил. Гости спросонья попили кислого катыку. Алмаз отворил ворота, и все сели в машину.

— Спасибо, — шепотом говорили из машины гости. — Спасибо… Спасибо вам!

Алмаз пожал руку отцу, обнял мать, постоял, свесив голову и глядя под ноги. Потом он обвел взглядом сумеречный двор, где справа под окнами дышало что-то большое и белое — корова, и, разведя руками — не зная, что сказать, скрючился и сел в такси.

Машина с включенными фарами выехала за деревню, миновала черную в ночи ветряную мельницу, качнулась — и полетела, набирая скорость, по влажному, гладкому асфальту.

То ли ветер засвистел в радиаторе, то ли снилось воем детство, и выла труба печная… Девушки спали, откинувшись головами на заднее сиденье, прижатые к Алмазу огромным картонным ящиком. Зубов сидел впереди прямой, как свеча, он зевал, не открывая глаз. Алмаз думал о том, какая странная поездка получилась. Не обидятся ли мать и отец? Хоть и привез он им подарков целый чемодан, денег мало — экономил как мог. И решил Алмаз, что осенью приедет на неделю, картошку выкопать, дрова попилить-поколоть, все-таки братишки еще маленькие. Он высунул руку за стекло и старался поймать в кулак плотный от скорости ветер, живую струю воздуха, словно вожжи…

На мглистом небе горели две или три звезды. А может быть, одна красноватая — это был костерок на зеленых холмах.