"Отыщите меня" - читать интересную книгу автора (Мещеряков Григорий Александрович)

Послесловие

Они просидели всю ночь. И еще утро. Сколько их было, никто не запомнил. Много. Казалось, что в красном уголке набилось их тесным-тесно. Сидели на подоконниках, скамейках, полу. Но места хватило всем. Даже можно было пройти к кому-нибудь и потеснить, присев рядом. Пришли сюда под вечер. На улице похолодало, а расходиться никому не хотелось. Пошли, не сговариваясь, за комиссаршей. Не могли оставить ее одну. Она сюда, и они — тоже. Спальни в ту ночь пустовали или почти пустовали. Одни на этом сборе говорили много, другие — меньше. Слушали друг друга и всех разом. Иногда вдруг перебивали на полуфразах. Разве что мастер Игнатий не раскрывал рта. Сперва он заглянул в дверь, потом притулился в уголочке, да так и остался до конца схода. О чем думал фронтовик, разглядывая ребят, одному ему ведомо. Но, видно, все же в глубине души согласился, что в такой день — в этот первый день мира — каждому за свое простится. Потому не прогнал никого, не поторопил на «трудовую вахту» (его слова), на пересменку, будто она где-то совсем далеко даже от мастера Игнатия.

Ближе к утру народу, правда, поубавилось.

Одни от усталости потихонечку исчезли, одолеваемые дремой. Некоторые предпочли одиночество и словно попопрятались кто куда, в укромные местечки. Другие пристроились кружком к черной тарелке репродуктора и готовы слухом ловить без перерыва, до бесконечности самое что ни на есть важное известие: войны больше нет. Только свидетели и очевидцы времени способны понять это потрясение.

Оставшиеся вспоминали про минувшую войну и кто как запомнил ее первый день. Они словно перелистывали страницы пережитых лет — с подробностями или недоговорками, — у каждого хватало своего лиха. Потом стали загадывать, у кого как судьба сложится, кто кем станет и как вообще жить будет в новое время, которое наступило вчера, не уйдет завтра и продлится вечно. Неожиданно кто-то предложил, что надо бы всем встречаться регулярно и в назначенные сроки, а то можно запросто потеряться в житейском водовороте и позабыть друг о дружке. Мысль эта точно висела в воздухе, за нее разом ухватились. Оживились, пошли, посыпались советы: «Прямо через год!»… «Слишком часто! Не выйдет! Через три!»… «Через десять…»

Последнего не поддержали: «Долго ждать!»

Комиссарша, чтобы не сбивать азарт, в разговор не вступала. Лишь изредка подавала реплики да смотрела на них удивленным взглядом, словно видела перед собой совсем новых людей, будто вовсе их до этого не знала. Выбрав момент, сказала, что лучше всего — через пять лет. Одобрительно зашумели, дружно согласились.

Петро Крайнов перекричал всех и потребовал клятвенного обещания. Чтобы каждый дал слово и сдержал его, пока жив. И сам поклялся первым. После него говорил Фаткул. Ему проще других: он никуда не собирается уезжать, останется в Туранске. А встречи будут проходить именно здесь. Не колебался Уно Койт. Павел Пашка еще не знал, возвратится ли он в свою страну и пустят ли его тогда через границу. Севмор сказал кратко: «Буду, в натуре, если какой гаденыш не помешает». У Рудика Одунского не было никаких сомнений. С оговорками соглашался Юрка Сидоров, ссылаясь на «кудыкину Ижовку» и далекую глухомань. Но на него почему-то так зашикали, что пришлось ему давать обещание дважды. Так, по цепочке, и говорили. Почти все высказались, и ни один не отказался, хотя и были недомолвки. Последней дала слово комиссарша. От себя… и, после небольшой паузы, от своей дочери…

Но на первую встречу единственно кто не прибыл, так это она, Полина Лазаревна Доброволина. В мае 1950-го собрались в Туранске все, кто участвовал в том ночном бдении, кроме комиссарши. Злой рок не покидал ее.

Через год после окончания войны муж ее был переведен в политуправление Северо-Западного военного округа. Вскоре он приехал за ней в Туранск, а заодно увез в Ленинград и Рудика Одунского. Рудик не стал жить у них, хотя они этого очень хотели. Он разыскал свою квартиру, в которой по-прежнему жила тетя Клава, и переселился к ней. За подвиги на трудовом и боевом фронте по обороне Ленинграда тетя Клава имела несколько наград, была известна и уважаема в городе. Работала она профсоюзным руководителем большого завода и растила десятилетнюю блокадную сиротку Любу, которую сразу нарекла сестренкой Рудика. Втроем они занимали две большие комнаты. В одной когда-то жил Рудик с мамой. Довоенная обстановка в старых стенах не сохранилась. Тетя Клава заставила Рудика учиться. Хотела, чтоб стал таким же образованным, какими были его родители. Он устроился на завод тети Клавы и посещал вечернюю школу. Днем в ней училась Люба. Через три года Рудик экстерном сдал экзамены за десятилетку. Поступил по архивной специальности в Ленинградский университет, чем тетя Клава была очень довольна. На первых порах студенчества ему помогали Полина Лазаревна с мужем. Доставали нужные книги, добавляли к скудной стипендии столько же и даже больше, это часто приводило к конфликтам с тетей Клавой. Она искренне обижалась и корила Доброволиных «за подачки». Потом все-таки свыклась.

Но в 1949 году Полина Лазаревна уже сама нуждалась в помощи и сочувствии. По «ленинградскому делу» был привлечен, обвинен, лишен всех званий и наград ее муж. Его судили военным трибуналом, приговорили к высшей мере и в 1950 году расстреляли. Жену вроде бы не тронули, не репрессировали. Куда только она не обращалась, кому только не писала, но никто не мог помочь бедной отчаявшейся женщине. Работу в газете пришлось оставить, ее исключили из партии и запретили заниматься журналистикой. Потом выселили из квартиры. Рудик перевез ее к себе. Тетя Клава приняла беспомощную комиссаршу с полным участием. Втроем ухаживали за ней, как за тяжело больной. Поехать в Туранск на встречу Полина Лазаревна уже не могла. Но отстукала на своей печатной машинке большое письмо и передала Рудику, чтоб там его прочли. В этом письме она ссылалась на «временное недомогание» и ни словом не обмолвилась о тяготах и ударах судьбы. Она наставляла добрыми словами своих бывших воспитанников, предупреждала и отговаривала от опрометчивости, скучала о каждом и жалела, чуть ниже дописав: «…Если сегодня собрать воедино хотя бы только одни ваши биографии, то составится малая детская энциклопедия выстраданных судеб войны…»

Через несколько месяцев после возвращения Рудика из Туранска от горя, молчания и душевной надломленности она ослепла. Тетя Клава тихонько говорила Любе: «Это у нее от внутреннего излияния слез». Хотя до этой беды никто не видел ее плачущей. А теперь Рудик впервые в жизни увидел, как плачут слепые. Как из безжизненно открытых, неизвестно куда обращенных глаз выталкиваются капля за каплей и текут двумя струйками слезы. Смотреть на это невыносимо, горло перехватывает.

Целыми днями она сидела за своей старенькой машинкой и вслепую печатала какие-то статьи, обращения, письма, которые, увы, никуда не отправляла. Просила Рудика постранично складывать, скреплять и прятать в большой ящик комода, как говорила, «до судного дня».

На первой встрече в Туранске Рудик не посмел говорить о ней и дополнять письмо комиссарши (не надо навлекать кривотолков). Он рассказал откровенно обо всем лишь на третьей встрече, в 1960 году, после XX съезда партии. Культ личности Сталина был разоблачен, миру поведали о преступлениях. Сразу же после партийного съезда Полина Лазаревна послала подробный запрос в ЦК КПСС о своем муже. В конце 1959 года получила официальный ответ. В нем сообщалось, что с ее мужа сняты все обвинения 1939 года и он полностью реабилитирован. «Но разве он не был реабилитирован, — слышал Рудик, как она спрашивала вслух самою себя, — когда был на фронте?»

Про «ленинградское дело» почему-то ни словом не упомянули в ответе. Лишь в 1988 году восстановилась правда, и все ложные, тяжкие обвинения с Доброволина были сняты.

Но этому известию она уже не могла порадоваться: в начале 80-х годов потеряла слух, и теперь уже никто не мог сообщить, рассказать, успокоить ее в столь долгом ожидании справедливости…

На вторую встречу не приехал Севмор Петрухин…

Вскорости после дня Победы он с отцом уехал в Давлетханово, где поступил на абразивный завод инструментальщиком. Отца потянуло на железную дорогу. Не без уговоров, ссор и жалоб его все же приняли сменным дежурным на станционную водокачку. Он следил за напором холодной воды, включал подачу и из окошечка наблюдал за аккуратностью заправки паровозов. Во время остановки пассажирских поездов отпускал кипяток, наполняя из выходной трубы котелки, кастрюли, бидоны.

Сюда к нему частенько заглядывали потолковать о делах и бедах паровозной тяги обходчики, машинисты, кочегары, а то и просто «для согрева» выпить чекушку или пол-литру.

Он не отказывался, но уже вдрызг не напивался. От запоя его отвадила свекровь, мать бывшей жены, Севкина бабка. Поначалу стыдила его, уговаривала, а потом заладила отбирать костыль, чтоб не сбежал в магазин или не сновал по дому в поисках припрятанной бражки. Но он тогда приноровился, приспособился, согнувшись к полу, ходить по дому на одной руке и одной ноге.

— Не удержишь! — злорадно нападал он на старуху. — Видишь, я как птица двулапчатая!

— Какая же ты птица, коли летать не можешь?

— Обыкновенная, искалеченная, подраненная!

Однако от пьянства все же отошел и пить стал только по праздникам, а в будни — изредка когда с приятелями или «с устатку», да и то в меру. Севка в таких затеях никогда не участвовал. Неожиданно, после денежной реформы 1947 года, Севмора разыскала мать. Прислала письмо и перевод в новых деньгах. Расспрашивала, сообщала о себе. Жила она к тому времени в военном городке на Дальнем Востоке. С другой, новой своей семьей. Разговоров о ней в доме не вели и не заводили. Потом еще от нее приходили письма, переводы и почтовая посылка с крупой и копченой рыбой. На письма не отвечали, от переводов и посылки не отказались. Как-то из конверта выпала фотография мальчика лет четырех, с надписью:

«Брату Севушке — от братика Мити».

Бабка молча забрала фотокарточку и положила на дно сундука…

На заводе Севмору сообщили, что за хорошую работу его хотят повысить в должности. Отец был горд и доволен. Бабка недоверчиво ворчала на них:

— Рано тешитесь! С такими знаками отличия, как у него, с наколочками и рисуночками, в начальники не выдвигают!

Севмор отмахнулся:

— Все мое со мной, а не мое — пустое!

Повышения не произошло не по этой причине…

Чуть ли не каждый день бабка провожала отца и ходила встречать его с работы: мало ли чего с калекой в дороге случится? Иногда, когда бабка занеможет, ходил Севмор. В конце зимы 1952-го, проводив отца, он повстречался на станции с какими-то бродягами и ввязался в драку.

Его арестовали и доставили в участок железнодорожной милиции. Потом завели уголовное дело, судили. Дали пять лет тюрьмы за самосуд над каким-то горбатым главарем шайки. В 1953-м по «сталинской амнистии» Севмора освободили, выпустили. Он вернулся домой, на завод. Но через год его нашли на берегу Демы избитого и израненного. Еле-еле отходили в больнице и долго лечили. На все расспросы упрямо отвечал, что ничего не помнит и не знает. И пусть больше к нему не пристают…

Обо всем этом написал в Туранск мастеру Игнатию Севкин отец.

В конце 50-х годов Севмор закончил техникум, и его назначили начальником цеха абразивного завода. Позднее уже мало кто из старожилов помнил о передрягах его нелегкой судьбы. Лишь он один не мог забыть. Да шрам, рубец от резаной раны через все лицо — от лба до подбородка — остался у него из прошлого на всю последующую жизнь…

На третьей встрече в Туранске, весной 1960-го, уже не было Петра Крайнова. Вместо него приехал его отец. После войны, пока отец служил в Германии, Петр еще несколько лет жил и работал в Туранске. В 1948-м поступил в спецшколу, позже в военное училище, которое закончил с отличием. Отец его, к тому времени кадровый генерал, был переведён в один из отделов инспекторского управления Министерства обороны и выполнял некоторые поручения в Комитете ветеранов войны.

Сын изредка, когда удавалось, навещал отца в его московской квартире, где на внешний взгляд было все, кроме главного — семьи и семейного обихода.

В гостиной висели три большие фотографии отца с сыном, а над ними — два карандашных портрета мамы и сестры Петра. На письменном столе лежали карманные часы с металлической решеткой, которые уже никогда не заводились, и в них остановилось прошлое время.

Петро со своей саперной частью нередко участвовал то в разминировании, то в военных учениях.

Во время военных учений 1959 года старший лейтенант Петр Крайнов со своим подразделением вынужден был разминировать участок и обезопасить людей от неразорвавшегося снаряда. Он выносил снаряд в безопасное место. Неожиданно снаряд разорвался в руках Петра…

На похороны прилетел из Москвы отец. Крышка гроба была наглухо забита. Останки молодого офицера бережно похоронили рядом с одной из братских могил…

В том же году отец вместе с друзьями Петра сходил на туранское кладбище к Зине Доброволиной, о которой слышал раньше много нежных слов от сына. Рядом с ним были Фаткул, Рудик Одунский, Юра Сидоров и Уно Койт с женой и тремя сыновьями, похожими на светловолосых викингов. На могиле Клары Койт жена Уно несколько минут читала католическую молитву. Уно с семьей прилетел из Таллинна, где к этому времени работал лесничим. Он покинул Туранск в начале 50-х, Закончил в Эстонии сельскохозяйственную академию, пошел по стопам отца. Позже Крайнов-старший через Комитет ветеранов войны помог ему найти захоронения его отца и братьев. Уно с семьей посещал эти места ежегодно.

Генерал Крайнов помог найти в Карелии и могилу погибшего в финскую войну отца Юры Сидорова. И сын с матерью наконец-то съездили туда на поклон… Юрка Сидоров уже в мае 1945-го запросился из Туранска к матери. Ушли прочь страхи и колебания. Его отпустили. Встреча с матерью в Ижовке произошла без обид и скандалов. Были только слезы.

Сидоров сначала устроился в мехмастерские совхоза, но потом окончил Кировский ветеринарный институт. Вернулся, стал животноводом, а вскоре управляющим скотофермой. Из Кирова привез жену, вятскую красавицу, которая родила ему двух погодков.

Позже его избрали председателем сельсовета.

С трудом скрывал он свою радость от матери, которая всегда относилась к деревенскому начальству почему-то настороженно. Внуков она нянчила с особым ласковым пристрастием. Она подшучивала над собой: «Я долгожительница оттого, что костлявая, а кость никакая коса не берет».

Оставаясь в доме полной хозяйкой и распорядительницей большой сидоровской семьи, она понукала и понужала всех, не давая спуску прежде всего сыну. По «святым дням», которые она сама установила в доме, велела сыну читать письма его отца, чтоб вся родня их выучила и помнила.

На всех встречах в Туранске с шутками и прибаутками Юрка непременно рассказывал о чудачествах своей мамки…

Во время последней встречи Крайнову-старшему показали Туранск. К той поре на пустырях выросли «хрущевские» дома, стеклянными окулярами смотрел на улицу новый ресторан. Не прошли мимо, заглянули, посидели, выпили. Народу мало, суеты никакой, уютно. Центр города остался нетронутым, прежним старинным, с парком, липовыми аллеями и двухэтажными особняками декабристов.

Недалеко от завода чудом сохранились деревянные бараки фэзэушников и ремесленников. В бывшем красном уголке и спальнях устроили заводской учебно-методический кабинет и комнаты для приезжих. Легко отыскали, где чья койка стояла. На прежнем месте оставалась радиоточка, с проводом и розеткой, без черного репродуктора…

По окончании встречи Рудик Одунский поехал вместе с Крайновым-старшим, им было по пути. Уно Койт с большой своей семьей улетел самолетом из Свердловска до Таллинна. Сидоров торопился на сессию сельского Совета и уехал поездом до Ижевска.

Крайнов-старший из Москвы свозил Рудика Одунского на могилу Петра. Там оба, присев у каменной плиты, не стесняясь друг друга, не смогли сдержать слез: солидный мужественный на вид генерал в черном штатском костюме и молодой человек, снявший очки, неловко вытиравший рукавом подслеповатые глаза…

В дороге Рудик попросил генерала разыскать могилу мужа Полины Лазаревны Доброволиной, отца Зинки. Без всяких объяснений строгий генерал отрезал: «Это невозможно! Таковой просто нет!»

Он знал о судьбе Доброволина. Когда Полина Лазаревна пыталась выяснить, как говорила она, «второе ужасное недоразумение», то написала отчаянное письмо Петру Крайнову, взывая о помощи через его авторитетного отца. Но Петро отвечал ей лишь утешительными фразами и ни словом, ни намеком не коснулся существа дела…

Правда, Крайнов-старший не отказал Рудику выяснить судьбу его отца, но так ничего и не сообщил о нем. Уже будучи редактором одного из издательств, Рудик сам каким-то окружным путем дознался, что отец его после возвращения из Испании был приговорен к расстрелу по делу «антисоветской троцкистской военной организации». Когда, где и в каком месте он похоронен, Рудику установить не удалось. Вот тогда ему и вспомнилась резкая фраза генерала: «Это невозможно!»

Но почему все так скрыто и неизвестно? Павел Пашка писал ему, что даже он знает могилу своей мамы, казненной фашистами, и приходит к ней вместе с тетей Ханкой в дни поминовения.

Иначе это же святотатство — лишить ушедшего из жизни человека его последнего, вечного пристанища.

Приходит Павел и к небольшому обелиску, под которым захоронен его отец, геройски погибший в самые последние дни войны. Именем Богумила Пашки названа одна из улиц небольшого городка под Братиславой, где он родился. Павел уехал из Туранска на родину после того, как через Красный Крест разыскала его тетя Ханка. На встречу в Туранск он смог приехать только в 1965 году. Ему выхлопотала такую туристическую путевку тетя Ханка через «Чедок» и Общество чехословацко-советской дружбы. Павел уже был женат, имел детей, их тетя Ханка считала своими внуками. Он привез и показал много фотографий: своих детей, близких, виды Братиславы, могилы родителей. Возвращаясь из Туранска, Павел нашел няню Нюсю. Она из Курганской области переехала в родной Воронеж, устроилась на прежнее место поварихи в заводской столовой. С трудом узнала Павла. Несколько раз перекрестилась, не веря глазам своим. Поплакала, за подарки сердечно благодарила, много расспрашивала. Няня Нюся была убеждена, что Павел уехал из Бозулука с отцом в воинском эшелоне, исчез где-то на дорогах войны, а после войны — в суете другой жизни. Очень сокрушалась о гибели Богумила Пашки, потом сказала: «Он и богу был мил и людям был мил, потому-то он и герой»…

Они провели вместе несколько часов. На работе няня Нюся, как всегда, была бойкой и ловкой, а когда провожала Павла на вокзале, выглядела уже слабой и потерянной. Стояла у вагона, вытирала платочком глаза, благословляла в дорогу. Наказывала, чтобы порадовал детей своих и тетю Ханку гостинцами. Ну и, конечно, — чтоб не забывал, писал, приезжал…

Но больше Павел в Туранск не приехал, хотя к майским встречам рассылал ребятам обстоятельные письма. Как-то, прочитав одно из них, Рудик Одунский горестно сказал: «Чем дальше от того дня Победы, тем настоятельней нужда в наших встречах: будь то у фронтовиков или тыловиков, будь то у детей войны. Для многих молодых это, увы, похоже на представление, а нам без этого уже немыслимо жить»…

В 1985 году Одунский не сумел быть на встрече: дальнюю поездку не разрешили врачи из-за только что перенесенного инфаркта. За ним, как за ребенком, ухаживали его жена Люба и дочь Искра. Тетя Клава уже несколько лет как была на пенсии, сама недомогала и нуждалась в уходе. Забот и присмотра требовала и Полина Лазаревна. Хотя она заметно постарела, но никакая другая хворь, кроме прежней, к ней не приставала, Рудик удивлялся, сколь крепка она еще была и сколь подвижна, сколько в ней было жизни и поистине здорового духа. Мужчине такое вряд ли под силу, от невзгод он быстрее угаснет и духовно и физически.

Рудик не забыл старого цыгана Василия. Он в памяти остался навсегда. Возвращаясь из Туранска весной 1980-го, Одунский решил пересесть в Перми на скороходный «метеор» и по Каме добраться до города Чайковского, а там уж и снова на поезд. Очень потянуло в Асу — и объяснить себе не смог, откуда эта ностальгия боли. В Асе провел сутки. С трудом, среди выросших кварталов, разыскал домик, в котором когда-то так давно квартировал с цыганом Васей. Горбатая кривая хозяйка все еще была жива и держала дом с приживалкой, молодой, но слабоумной женщиной. Одунского хозяйка конечно же не признала и не особенно поверила, что этот немного тучный пожилой мужчина в очках и есть на самом деле тот самый тонюсенький мальчонка, который жил и голодал в этом доме вместе с беспутным цыганом. Цыгана Василия она помнила и сводила гостя на его могилку. Меж кладбищенских памятников и оградок быстро отыскала холмик с крестом и высокой черемухой. На вопрос, когда и кто обихаживает могилу Василия, старуха ничего не ответила, а вынула из сумки бутылку водки, два стаканчика, соленый огурец, два яйца и три пирожка. Постелила косынку и разложила все это. Вдвоем молча распили бутылку, остатки она выплеснула на холмик. Уходя, положила на самый верх пирожок и яйцо. Одунский в душе ей был благодарен. Посчитал себя обязанным и предложил ей двадцать пять рублей, которые она с охотой, но так же молча взяла.

Он возвратился в Ленинград. Он давно уже знал, что его блокадные друзья Мигель и Ганзи действительно погибли в Ладожском озере. Далеко ушло прошлое время, уходило прочь настоящее, а его все еще мучила мысль об отце. Да разве только его одного, когда тысячи искали своих близких, сгинувших в сталинские годы. И тогда он решил опубликовать сборник статей Полины Лазаревны под названием «Когда мы узнаем правду?». Он был уверен, что такая книга имеет право на выход к людям. Сборник под условным названием включили в план. Но когда рукопись поступила на рецензирование, разразился скандал. Одна из фраз шестистраничной рецензии звучала так: «Автор и редактор негодными методами добиваются насаждения негодных, чуждых взглядов»…

Одунского уволили из издательства с партийным взысканием. Он продолжал бороться, но никакие доводы в защиту книги, автора и редактора не принимались. В конце октября 1984 года Одунский послал письмо в президиум Пленума ЦК партии на имя Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР товарища Черненко К. У. с просьбой разобраться, установить истину, снять обвинения. От ожидания ответа и постоянного волнения получил инфаркт. Пробыл в больнице три месяца. В начале 1985-го наконец пришел ответ из секретариата обкома партии, подтверждающий правильность принятого первоначально решения. Накануне весны этого же года у Одунского случился второй инфаркт, и в Туранск дорога была заказана…

Статьи Полины Лазаревны увидели свет позднее, в 1988 году, в журнальной публикации. Годом раньше был восстановлен в должности Одунский, работавший до этого переплетчиком в городском архиве. Тогда же он был извещен о полной реабилитации отца.

С этого времени Одунский в Туранск больше не ездил, но всегда посылал весточки…

На последнюю встречу прибыл лишь один Уно.

Да, он был самый пунктуальный и обязательный из всех бывших туранских ребят. К тому же здесь у него навсегда осталась мама.

Встречу, как оно было и раньше, проводил Фаткул.

По-прежнему помогал ему брат его Владимир. Он приезжал из Челябинской области, где работал секретарем райкома партии. Когда была жива его мать, наведывался в Туранск чаще. Она хотела жить только в семье Фаткула. А он так никуда и не уходил с завода, бригадирствовал у слесарей. В 1979 году ему присвоили звание Героя Социалистического Труда. Через шесть лет он перешел мастером к заводским пэтэушникам.

Сколько времени прошло, сколько воспоминаний…

И сейчас два человека, уже прожившие свое время, сидели и вели долгую беседу.

В который раз слушали их младшие по возрасту, зная о прошлом лишь по рассказам и разговорам родителей.

И, наверняка, кому-то из молодых подумалось, как бы она, эта память, не затерялась с годами в сутолоке или потоке жизни…

…Как бы однажды вдруг, утопая в других судьбах, не закричала бы, прорываясь сквозь новые поколения: «Отыщите, меня!»