"Современная проза Сингапура" - читать интересную книгу автора (Го Босен, Го Питер, Нго П. К., де Соуза Дадли...)

Глава 3

Начал накрапывать дождь. Крохотные капельки легко и мягко ложились на лицо и руки. Дождевые пряди, нежные, как длинные волосы Люси. Скоро на улице почти не осталось народу. Мимо проносились машины, влажно целуя шинами мерцающий асфальт. Темная, беззвездная ночь. Узкий лунный серп выскальзывал в разрывы между туч и светился тускло и размыто. Надо бы выключить, соображал Куан Мэн. А то намокнет. Или напьется, хихикнул он. Как я. Несколько бутылок пива — и нет меня. Куан Мэн стоял на автобусной остановке. Больше никого, он один.

Посмотрел на часы. Восемь двадцать. Порция будет ждать в половине девятого. Порция только что возвратился из очередной поездки в Серембан. Сабах. Хорошо бы, если бы отыскалась вдруг какаянибудь родня в Сабахе. Ну, скажем, явился бы какой-нибудь четвероюродный брат, начался бы семейный праздник. А впрочем — не надо. Никакой родни. Никого не надо. Так лучше.

Когда Куан Мэн вошел в молочный бар «КолдСторидж», Порция уже дожидался его, поедая бутерброды с сыром. Худое темное лицо, сухопарая, долговязая фигура. Куан Мэн сел за столик напротив Порции. Бар был охлажден до температуры рефрижератора, и Куан Мэн непроизвольно поежился, только сейчас ощутив свою промокшую рубашку.

— Ну как ты можешь есть эту дрянь? — спросил он.

Порция молча подтолкнул к нему тарелку.

— Нет, спасибо. Я уже поел. Порция, ну как можно есть такую гадость? Я один раз попробовал сыр, так чуть не стошнило.

— Ерунда. А потом мне сказали, что в сыре много белка, а белок прибавляет энергии. Я все время ел сыр, когда бегал на длинные дистанции. Мне знаешь, кто это сказал? Родственник один, он доктор в Куала-Лумпуре. И все точно.

— Я вот все думаю — что бы ты делал без своей родни?

— А чего? Я свою родню люблю, всех их люблю.

Заговорили о другом.

Будущее Порции устроилось. Порция поедет в Англию. Серембанские родственники решили сложиться и собрать ему денег на дорогу. Еще какой-то дядя, адвокат и профсоюзный деятель в Ипохе, присмотрел ему место в Лондоне. Ехать надо через шесть недель, пароходом, который заходит в Коломбо. Там Порция сделает остановку, чтобы повидать и цейлонскую родню.

— А что Хок Лай? Нравятся ему его страховые дела? — спросил Порция.

— Он в них как рыба в воде. Только что продал первый страховой полис на сумму в пятизначную цифру, представляешь? Теперь получит хороший процент с этого. Ух, какую гигантскую пьянку мы устроим в «Райском баре» по этому случаю!

— Он будет с нами сегодня?

— Ага. Собирайся. Кончай есть свой вонючий сыр и давай вытряхиваться из этого стильного холодильника. Вообще не понимаю, чего ты меня тащил в эту дыру. Первый класс, первый класс!

Порция, единственный из них троих, умудрился остаться прежним после окончания школы. Наверное, потому, что родня прикрывала его от прямого воздействия внешнего мира. Интересно бы побыть на месте Порции! Как это? Из всей своей родни Куан Мэн любил одного дядю Чеонга. Он жалел дядю Чеая младшего отцова брата, который играл во все азартные игры и вечно был в проигрыше. А еще говорят — полоса невезения. У дяди Чеая эта полоса продолжалась всю жизнь — не везло ему ни в чем, и с таким постоянством, что он даже прославился этим. Доходило до смешного — все знали, что дяде нельзя давать деньги в руки, деньги держала у себя его жена и выдавала ему каждый день на мелкие расходы. Но в дни скачек дядю невозможно было удержать — он бегал по городу и клянчил в долг у кого только мог. Один раз он буквально валялся в ногах у матери Куан Мэна, выпрашивая взаймы. Мать дала ему двадцать долларов. Дядя захлебнулся от благодарности, он клялся и божился, что через несколько дней отдаст. Двадцатку он сразу проиграл на ипподроме БукитТимах и прибежал опять — у него было отчетливое предчувствие, что он выиграет в четвертом заезде. Вот невезун, думал Куан Мэн. Дядю Чеая презирали его собственные взрослые дети. В дни скачек дядя пробовал перехватить даже у них, хотя очень не любил, когда ему потом напоминали об этом.

— Никакого почтения к старшим, никакого уважения к родителям, — бурчал дядя.

В автобусе Куан Мэн смотрел на Порцию и завидовал. Не быть в Сингапуре. Он представлял себе Порцию в Лондоне, по-зимнему одетого, пробирающегося сквозь снегопад. Куан Мэн привел когда-то в недоумение друзей своим, заявлением, что никакого Лондона на самом деле нет. Одни выдумки школьников и тех, что книги сочиняют. Шутки, сказал он тогда. А на самом деле — нету.

Ну потому, что все далекое — или неправда, или невозможность: чужие наречия, чужие небеса, сверкание чужих городов. Единственный другой мир, который действительно существует, — это его безмолвный лазурный морской мир. Но в нем нет чужих нарядных людей. Куан Мэн смутно воображал глянцевые журнальные страницы с фотографиями элегантных, всему миру известных людей. Красивых людей. Говорят, будто такие люди тоже бывают несчастными. Трудно поверить. Люди из совсем другого мира. Где-то далеко, невероятно далеко.

Хок Лай уже ожидал их в «Райском баре» за их обычным столиком. Украдкой поискав глазами Люси, Куан Мэн увидел, что она с другими посетителями. После той ночи, когда они первый раз были вместе, Куан Мэн поразился, увидев, что на другой вечер Люси сидит и хохочет в какой-то компании. Он не то что не ожидал этого — ему просто в голову не пришла такая возможность. Но Люси улыбнулась ему особой, только двоим понятной улыбкой, теплой, ласковой улыбкой, и он опомнился. Оказалось, это нетрудно — Куан Мэн вообще не знал, что значит притязать на другого человека — какое-то нелепое собственничество. Нельзя же заявить свое право на человека, будто это земельный участок или какая-то там недвижимость. Строго говоря, Куан Мэн даже и этого не знал — он никогда ничем не владел, а уж земля или недвижимость… Пока что у него даже желания владеть не было. Но почему все-таки в популярных песенках всегда поется: «Она моя и только мне принадлежит» — и так далее?

На столике появилось пиво. Куан Мэн наблюдал, как стакан наполняется золотистой жидкостью, напитком, который может унести человека далеко-далеко. Полдюйма пены сверху. Какая сила растворена в этой жидкости! Способность творить чудеса. Вот если бы море было не соленой водой, а пивом… Но тогда оно должно быть золотым, а не лазурным. Куан Мэн подумал и решил оставить море лазурным: этот цвет спокойней.

Каскад заливистого смеха заставил его повернуть голову к столику, за которым сидела Люси: так могла смеяться одна она. Смех менял ее лицо — оно казалось совсем другим.

— Жлобы ей похабщину рассказывают, — предположил Хок Лай.

— Здорово! — неизвестно чему обрадовался Порция, расхрабрившийся от стакана пива.

Не умеют индусы пить, подумал Куан Мэн. Все эти рабочие-поденщики, что работают в порту или убирают улицы, каждый вечер пьяные от пальмового тодди, по три года не спавшие со своими женами, живущими в Индии, куда они каждый месяц отсылают деньги. Нельзя их осуждать. Им, должно быть, нелегко дается добровольное воздержание и монашеская жизнь. Их мягкие жены, от волос которых возбуждающе пахнет кокосовым маслом, так далеко, за две тысячи миль от них. Поденщики терпят годами, держатся и стареют в мыслях о женах и детях, потом не выдерживают и каждый вечер возмещают все, что недодала им жизнь, тодди, сладким пальмовым вином. Они выстраиваются в длинные очереди у государственных винных магазинов, а поздно ночью спотыкаются на улицах, и в глазах у них дикие звезды. Куан Мэн часто видел на Букит-Тимах пьяного старика индуса. Он ругался, орал похабные тамильские слова, а мимо него плавно скользили машины.

— Здорово! — повторил Порция. — Она потом расскажет нам.

Люси перебралась за их столик, села рядом с Куан Мэном, коснувшись его всем телом. Теплым обещающим телом. Радость от женского тела. Раньше она была просто одной из девушек «Райского бара». Куан Мэн думал, что она здесь самая молоденькая. Позднее Люси сказала, что ей двадцать один.

— Я теперь голосовать могу, — заявила она, будто это было ей так важно.

Куан Мэну было всего восемнадцать, и он даже права голоса не имел.

Люси сделалась его девушкой в баре. Всякий раз, когда он приходил, она принимала у него первый заказ, а если у нее в это время были другие посетители, старалась незаметно отделаться от них. Потом ей иногда приходилось уходить к другим столикам, но она всегда возвращалась к Куан Мэну и садилась рядом, на миг прижимаясь к нему. Куан Мэн привык ощущать тепло ее тела, оно стало ласково-удобным, как прикосновение ступни к разношенной обуви. Или как влажность рубашки от моросящего дождя. Или как вечерние корабли. Часть его жизни, часть его самого. Слиться с тем, что тебя окружает, хотя Куан Мэну думалось, что окружающее сливается с ним.

А потом она привела его к себе.

— Ты вправду первый раз? — не спросила, а скорей сказала она.

— Да, — ответил он, глядя, как она расчесывает длинные волосы перед зеркалом.

Ему нравились ее волосы. Стекают, как вода, по гибкой шее на плечи. В них можно было плавать, как в его море. Можно, решил он.

Куан Мэн достал пачку из кармана, протянул Люси сигарету. Она отрицательно качнула головой. Он закурил и сел на кровать.

— Не надо нервничать, — сказала она, поворачиваясь от зеркала. — Не надо. Это легко. Вот увидишь.

Подошла к нему.

— Это легко, — повторила она.

Сняла с него рубашку, провела ладонью по плечам, по спине, по груди. Они поцеловались. Она положила руку ему на живот, и он сразу напрягся.

— Успокойся, не надо, — сказала она. Она опять поцеловала его, поцеловала грудь, прижала губы к соску.

— Ух, какой ты соленый! Ты вспотел? Он рассмеялся, лежа на ее кровати. Смех отдавался в потолок.

— Нет, что ты, я купался в море! Это морская соль.

Она тоже засмеялась и поцеловала его еще.

Он не любил ополаскиваться после моря, не любил смывать с себя солоноватую горечь. Ему нравилось быть солоноватым. С самого детства. С первого раза, когда он сам, один, окунулся в море и поплыл. Его море. Больше ничье. Но теперь он больше ни о чем не мог думать. Рука ее трогала, ласкала, мягко, уверенно. Больше ничего не осталось. Ничего, только эти касания. Она отодвинулась, сбросила одежду. Он смотрел, потрясенный женской наготой. Хрупкость. Красота. Как красиво. Он прикоснулся к ней…

Позднее он узнал о детстве Люси. Куан Мэн врастяжку лежал на ее кровати и курил, а Люси рассказывала. Сигаретный дым прядями сливался и расходился над ним, смешиваясь с ее словами. Люси говорила — Куан Мэн будто жил ее детством, чужим и далеким вначале, отчетливым и близким потом. Девчушка с тугими косичками скачет через веревку. Шумный, переполненный детворой квартал. Совсем как его детские годы с их воспоминаниями, играми, скакалками. Люси не помнила своих родителей — совсем маленькой они продали ее за деньги богатой вдове. Люси даже не знала, как звали ее мать и отца. Немолодая вдова воспитывала ее как умела, даже в школу посылала, а когда Люси исполнилось шестнадцать, объявила, что ей пора зарабатывать себе на жизнь. А как было зарабатывать? Приемная мать растолковала Люси, что у женщины есть только одно, что нужно от нее миру, что нужно мужчинам. Женщина должна извлекать из этого выгоду. Куан Мэн слушал.

— Я плакала и плакала, — рассказывала Люси, и на ее глазах выступали слезы даже теперь, даже после всего, даже от воспоминания.

Слезы не помогли, и Люси отдали в сожительницы старому лавочнику. После того лавочника был второй, потом богатый коммерсант.

— Я так и жила на содержании то у одного, то у другого. Надоедала одному, он уступал меня следующему.

В восемнадцать лет Люси решила, что с нее хватит, и устроилась работать в бар.

— По крайней мере я теперь самостоятельный человек, — заявила она.

— Эй! Люси! Какую похабень они тебе рассказали? — нетерпеливо спросил Порция.

— Кто?

— За тем столиком. Мы слышали, как ты помирала со смеху, — вмешался Хок Лай.

— А, эти. Но это никакая не похабщина.

— А чего ты смеялась? — не отставал Хок Лай.

— Смеялась, потому что один там сказал мне смешную вещь.

— Ну все равно, расскажи нам! — потребовал Порция.

— Да нечего рассказывать. Он говорит — выходи за меня замуж. Но это только так говорит, а сам просто хочет переспать со мной. Я знаю, у меня будь здоров какой опыт.

Куан Мэн ясно почувствовал боль, физическую боль. Но разве можно причинить физическую боль на расстоянии?

Люси отошла к другим столикам, обслуживать новых посетителей. Хок Лай начал звать всех в загородную поездку в следующее воскресенье — съездить на пляж в Седили, к югу от Джохора. Хок Лай познакомился с двумя девушками, хорошими девушками, и вызывался пригласить их.

— Нельзя же проводить все время со всякими там Мари и Люси из бара. Я ничего против них не имею, — добавил он, будто объясняя, будто ему нужно было оправдаться, — вы же знаете, что я не против, но у нас гораздо больше общего с Сесилией Онг и Анной Тань.

Куан Мэн чуточку удивился — он и не подозревал, что его приятель способен на снобизм. Разве можно делить людей, делить девушек? Хорошие девушки и те, что в баре. Он не мог представить себе, что такое хорошие девушки и как вести себя с ними. И не очень рвался узнать. Он помнил, как вели себя девушки в старших классах. Вечно ходили в обнимку, шушукались, о чем-то квохтали, будто вот-вот снесутся. Девушки и куры-несушки. Мысль насмешила Куан Мэна, и он почувствовал, что его рот сам по себе растягивается в дурацкую улыбку.

— Не-е, — протянул пьяный Порция. — Нам не на чем ехать.

Хоть и окосел, а все-таки остался практичным индусом — родни-то рядом нет.

— Не проблема, старик. Совсем не проблема. Это я могу взять на себя. Коллега из нашей фирмы обещал дать мне свой «моррис-1100» на денек.

Было что-то необъяснимо солидное в этом слове «коллега». Оно намекало на принадлежность к группе серьезных людей, посвятивших себя важному делу, такому важному, что Куан Мэн должен был быть в стороне от него. Отстраненным. Посторонним.

— Неохота, — сказал он и, устыдившись, торопливо добавил: — А вы давайте езжайте.

И сразу понял, что вышло глупо и нехорошо — будто он отделил себя от ребят. Такие дела не проходят.

— Это почему же неохота? — вскинулся Хок Лай.

Куан Мэн отвел глаза на дальнюю стенку бара, выкрашенную в серое и украшенную пластмассовой рекламной пачкой сигарет «Плэйерз голд лиф», нехотя сказал:

— Я обещал поехать с Люси купаться в Чанги.

— Да брось ты свою Люси! Поехали с нами. Я надеюсь, ты не втрескался в эту цыпочку? У вас с ней как — было уже дело?

Куан Мэн решил не говорить.

— Пока нет.

Хок Лай покатился со смеху. Рассмеялся даже Порция, которого все дразнили старым девственником.

— Старик, ты зря время тратишь. Гоняйся за другими бабочками, друг. Решено — едешь с нами.

— Нет.

И Куан Мэн весь вечер твердил свое «нет». Как присягу.

Он первым ушел из бара. За дверью простиралась темная ночь. Дождь перестал, но мокрый асфальт еще хлюпал под его подошвами. Промытый ночной воздух прохладно и чисто лился в легкие, и было не понять — от чего это легкое чувство приподнятости: от пива или от свежести воздуха.

В маленькой кофейне на углу Куан Мэн заказал черный кофе. Он договорился встретиться здесь с Люси, когда закроется бар. Старый индиец, индийский мусульманин, в застиранной майке и саронге в синюю с белым клетку, принес кофе в толстой фаянсовой чашке на блюдце. Седоватая бородка старика выглядела проволочной.

— Есть не будете? — спросил он по-малайски.

Куан Мэн качнул головой.

Старик ушел за стойку и начал старательно протирать медную кофеварку тряпкой. Скорей всего, изношенной майкой, предположил Куан Мэн. Чего зря деньги транжирить? Куан Мэн маленькими глоточками отпивал обжигающий кофе, глубоко вдыхая его густой запах. Если заказать кофе и для Люси — не остынет ли, пока она придет? Или, наоборот, пусть немножко остынет до ее прихода. Нет. Закажет кофе, когда она появится, нальет в блюдечко и остудит, как делают старые опытные люди. Опытные. Куан Мэна передернуло от этого слова.

Ожидая Люси, он с жадностью втягивал в себя прохладный воздух ночи и с жадностью вбирал в себя все, что видел на улице. Наполняя легкие, наполнял себя, будто ему мешал какой-то внутренний вакуум. Улица была немноголюдна виднелись редкие прохожие, беглецы из своих домов. Сладко пахло пылью, прибитой дождем. Небо совсем очистилось, лунный серп четко рисовался на нем. Люси он увидел издалека, когда она проходила под уличным фонарем, — светлая фигурка с лицом, затененным черными волосами.

Время Куан Мэна — ночь. И вечер — как вступление к ночи. День в лучшем случае можно вынести. Хорошо бывает только плавать днем. А так — его дню недостает просторности. Только ночью, когда темно, провожая Люси до дому, держа ее руку в своей, чувствовал Куан Мэн, как в нем что-то распахивается, трепеща раскрывается навстречу просторному небу, такому широкому, что в него можно взмыть. Они с Люси шли пешком, пока им не попадалось левое такси. Левые таксисты брали дешевле, и они предпочитали этот вид транспорта.

Потом он лежал, подперев голову рукой, и поглаживал Люси по спине.

— Мэн, а когда ты останешься на всю ночь?

Люси уже не первый раз задавала этот вопрос, а Куан Мэну было неудобно признаться, что он боится, как бы родители не догадались. Не мог он ей этого сказать сразу после того, как был мужчиной, в самом мужском смысле слова. Оставалось только уклончиво хмыкнуть.

— Я не хочу, чтоб ты уходил домой. Такая темень!

Люси лежала на животе, и ее попка была поразительно белой по сравнению с загорелыми частями тела. Треугольничек, закрытый бикини. Люси была самой загорелой из всех девушек бара. Куан Мэн любил загар. Он любовался цветом кожи гогеновских таитянок на репродукции, которую им показывал у себя дома учитель английского.

Куан Мэну захотелось взять кисть и закрасить всю Люси одним цветом. Будто почувствовав его желание, Люси перевернулась на спину: Куан Мэн увидел теперь другой белый треугольник, в темноте мерцающий, как фарфоровый.

По дороге домой Куан Мэн разглядывал свое тусклое отражение в уличных лужах. Старые деревья у его дома поблескивали густой, мокрой листвой. Осторожно, чтобы никого не разбудить, Куан Мэн пробрался к себе, сел на край кровати, снял ботинки и аккуратно задвинул их под кровать. Куан Кэй зашевелился. Носки Куан Мэн не носил. Ему казалось, что ногам в них душно. Как это люди носят перчатки? Даже здесь, в парных тропиках, он видел, как леди и джентльмены — почему-то язык не поворачивался называть их женщинами и мужчинами — надевали перчатки, садясь за руль. Брат опять зашевелился.

— Как ты поздно!

— Ладно-ладно, спи.

— Мэн, жалко-то как, что ты не пошел в кино. Такие девочки в картине! А бикини на них — почти ничего нет!

— Спи, ладно!

Куан Мэн улегся в постель, чувствуя себя виноватым, потому что ложился спать, не почистив зубы, но пойти в ванную значило всех перебудить. Брат скоро ровно задышал, погруженный в юношеские сны о грудях с невероятно розовыми сосками. Куан Мэн снисходительно усмехнулся в темноте. Он лично предпочитал коричневые. Настанет утро, и яркий свет ворвется и в его сны.