"Посредине пути" - читать интересную книгу автора (Леви Ахто)

18

Билет достался без особых сложностей… на удивление; в Москве летом это всегда проблема. Лишь во время московской Олимпиады, тогда — да, становись в любую кассу, никакого народа. Обычно же, пока стоишь в очереди, можешь прочитать собрание сочинений Дюма-отца.

Когда-то я пользовался услугами Ивана Сидоровича. Это такой плюгавенький человечек с белесыми зализанными волосенками и поросячьими глазками. Назначает тебе встречу, как в шпионском романе, где-нибудь в залах ожидания, незаметно к тебе подсядет и тихим голосом докладывает, что в конверте в его руках твой билет (цену называет государственную), и все. Ты ему стоимость заплатишь плюс еще пять рублей. Но что значат какие-то пять рублей, когда человек может отправить тебя куда угодно, хоть в Сочи летом!

Ну вот, билет в кармане, и теперь можно не спеша отдаться воспоминаниям о том времени, когда я только-только стал московским жителем, а нынешний день находился лет на пятнадцать впереди.

В Марьиной Роще тогда начинали ломать старые дома, уже появились некоторые новые, многоэтажные, но еще жили люди, помнившие былые времена, воровские сообщества, пресловутый воровской «закон» и многое другое, сегодня странное и даже страшное. Поджигались жильцами деревянные домишки-клоповники (чтоб из них поскорее выбраться). А я здесь на улице Стрелецкой имел однокомнатную квартиру…

Но и в Марьину Рощу, хотя я там прожил больше десяти лет, душа не тянет. Именно здесь-то все и было, то есть женщины, приятели, водка, и результат — бардачок. С приходом Зайца это постепенно прекратилось. Но приятных воспоминаний мало.

Ничего хорошего об участковом инспекторе сказать не могу — сам не дурак выпить, но в целом… дурак, завистливый неудачник. Из деревни, пошел в милицию, но учиться неспособен, а в таком случае какая карьера! С ним одновременно сержант один служить начал, так тот поступил в Высшую школу милиции, теперь уже майор. И тот честнее.

Так что похвалить участкового не могу, но и что он меня заставлял яйца воровать, тоже не скажу. Вообще, если человек не дает повода для претензий со стороны участковых, ничего они ему не сделают, какие бы ни были. А они, конечно, разные встречаются.

С тем милиционером у меня были натянутые отношения. Мы однажды в компании справляли его день рождения, он пошел ночью за водкой и прихватил для чего-то револьвер. Я «пушку» у него отобрал — пьян ведь человек, а вещь все-таки казенная, еще потеряет. Он здорово рассердился, обещал со временем показать, где раки зимуют.

Он понимал, что рано или поздно тот, кто употребляет спиртные напитки, обязательно повод даст. Закон этот никто не изобретал или он открыт теми, кто и водку изобрел. Он существует в самой природе и властвует над совершенно, казалось бы, независимыми друг от друга событиями, объединяя их через алкоголь. Именно в тот период мне жилось лучше, чем когда-либо. Меня издавали и любили. Я даже начал забывать, что достиг такого превосходного положения благодаря вранью, и легко освоился с тем, что иное вранье может быть названо писательством, а в таком виде оно уже имеет право на легальное существование. Надо правдиво врать, и тебя полюбят. Я некоторое время был результатом доволен, поэтому сам себя простил.

Но очень трудно было вычеркнуть из памяти, как мне досталось, когда я поверил, что в жизни все так и есть, как отображено в искусстве, — а моя правда мне не помогла нигде.

Я не забыл «хождения по мукам» — по различным инстанциям во многих городах и республиках, где чувствовал собственную ненужность, словно изгой; не забыл и того, что именно поэтому на писательство согласился, но повторяю, результат меня устраивал вполне, и я успокоился: ежели правда моя нехороша, то ведь то, что мне стало хорошо, — правда. И чем одна правда хуже другой? Да, конечно, все узнали, что я — нехороший человек. Но узнали бы все равно. Теперь же вслух говорили иначе: я был плохой, но уже стал лучше, а когда пить брошу, то буду совсем молодец. У меня особенных возражений не было, но, на свою беду, начал замечать разные несовпадения жизни с искусством, и чем больше замечал, тем печальнее становилось на душе, так что и сам себя уже не очень оправдывал. Мне не нравилось, что люди, говоря что-то, сами в это не верят, живут фактически по тем принципам, которые публично поносят и порицают.

Наблюдений таких с годами накопилось много. Они встречались в быту; о них можно было читать во всех газетах. Я даже одно время вырезал заметки, разоблачающие воровство, неорганизованность, головотяпство, прохиндейство, и пытался суммировать ущерб, но вскоре бросил: негде стало держать столько бумаги и не хватило знания математики (я ее с детства не любил) — цифры стали астрономическими.

Больше всего меня восхищало, что люди, причинившие миллионные убытки, почти всегда отделывались легким испугом — выговором, строгим выговором или… переводом на более высокую должность. Стало неприятно смотреть в лица на телевизионном экране, с которого подобострастно и без устали повторяли слова какого-нибудь руководителя.

С уходом из жизни данного деятеля ушли в безвозвратное прошлое и его высказывания, на полках магазинов или скорее всего в подвалах, забытые, лежат в пыли его тезисы, которые раньше заставляли учить чуть ли не наизусть. А с телевизионного экрана уже повторяли высказывания нового начальника, которые ждала та же участь.

Да, я воспользовался литературой, но и здесь мне не повезло: на свою беду, оказался как-то раз в доме одного признанного эстонского классика, живого, когда он сам отсутствовал. Я нашел на его полке книжечку умершего эстонского писателя; она была издана тиражом всего в сто экземпляров очень давно, не при Советской власти. Прочитал ее и удивился, что небольшая глава мне знакома, хотя раньше эта книга мне не попадалась, да ее и нет ни у кого, только и остался экземпляр в спецфонде, другой в библиотеке Академии наук, третий у классика… ну, может, у кого-нибудь еще есть.

Не составило труда установить, что живой классик, мягко говоря, «слямзил» у покойного главку, немного ее раздул, изменил имена действующих лиц и поместил в свой эпический исторический роман. Отсюда я заключил, что можно быть известным писателем, но скверным человеком. Когда я на свое подозрение намекнул, он, забыв о солидности и возрасте, здорово на меня накричал, отрицая, естественно, сей неопровержимый факт.

Этот живой классик создал крупные полотна, и украденная главка, конечно, искушение, соблазн — наверняка он мог бы без нее обойтись, но кусок в его романе хорошо смотрелся. И по сути, кража его как писателя не уменьшает, но как человека…

Ему ведь нет нужды воровать по мелочам, если он большой: у него дом, вилла, несколько квартир, машина, несколько жен — достаток, одним словом. Но он знал, что ему ничего не будет, он ничем не рисковал, ибо он — большой, вот ведь…

Да, этот последний факт меня сильно задел. Мне не забывали многие честные люди напоминать, что я все-таки был нехороший человек, потому что совершил когда-то, миллион лет назад, уголовное деяние и был водворен в учреждение, где плохих людей перевоспитывают. А я, по своей неразумности, неблагодарно и неоднократно из этого учреждения уходил, что не одобрялось законодательно, в результате чего имел много бед. Но дело в другом: меня посадили за мелочь, но посадили же. Крупного же писателя, но мелкого жулика даже не порицали…

С тех пор я скверно стал себя чувствовать со своим литературным экспериментом, перестал соглашаться. А всевозможные ссылки кого бы то ни было на мое уголовное прошлое стали обидны, порою хотелось взять да кого-нибудь, мягко говоря, «замочить», чтобы вранье мое перестало быть враньем. Тем более, что совесть бы меня даже не мучила, настолько я уже возненавидел тех, кому показывал, что вот, воруют крупно и мелко, вижу равнодушие, людей дурачат, а взамен требуют энтузиазма и самопожертвования, и требуют те, кто сам копейки не пожертвует. Но говорил я глухим. Мне отвечали: нетипично (значит, будем ждать, когда будет типично?), это единичные явления, и я сделал вывод: если возьмешь чужое единично, чтобы было нетипично, то это и не воровство вовсе.

Один «специалист» по экономике мне доходчиво разъяснил: мы берем свое, потому что цены растут, а у нас дети тоже растут, а чем больше растут дети — тем больше приходится брать. Но государство не в убытке, ибо оно потому и наращивает цены, что мы берем… Нет Тийю, шлепнуть кого-нибудь хотелось сильно, ей-богу.

А когда поймаются, все прохиндеи одинаковы — кричат, как крысы, угодившие в крысоловку. Представь себе, Тийю, живой классик даже публично отрекся от меня: он-де не знает, откуда я родом, и что его дети на моей спине катались верхом — тоже забыл. Но ему известно, что я необразован, что — да, действительно, я его обвинял в том, что он якобы что-то у кого-то списал… Даже назвал писателя, у которого «слямзил», но книгу — нет, вместо нее указал другую (разумно! — ведь вдруг у кого-нибудь да окажется еще экземплярчик). Так что ведут они себя, как крысы, но если крысоловки карают всех без разбора, то в человеческом обществе большим удается вывернуться, маленьких же направят на перевоспитание в район Магадана.

Меня лично перевоспитывали в Красноярском крае и на Урале. А пока это длилось, я в процессе созревания догадался, что, увы, меня не реабилитируют. Тех, кто затеял войну и ее проиграл, в эндшпиле повесили. Меня же, жертву их большой игры, еще в дебюте посадили, потому что, потеряв своих близких, даже не зная их места пребывания (в моем доме, когда я вернулся, жили люди, которые не знали эстонского языка и не сумели мне ничего объяснить), я стал бродягой и украл.

А как было не украсть? Но не реабилитируют. Мало того, деклассируют. Об этом не ставится теперь отметки в паспорте и на лбу не выжигают клеймо. Если долго-долго проживешь без сучка и задоринки, будет считаться даже, что тебя вообще не перевоспитывали, не было ничего, ты такое же безвинное дитя, каким родился. Теоретически так, но практически то, что было, где надо — отмечено и есть навсегда, на всю жизнь!

Однажды в учреждении, где я переночевал, утром, когда платил пятнадцать рублей, администратор — крепкого телосложения, в звании младшего лейтенанта — спросил:

— Сидел?

— Нет.

— Но ты же написал в «Записках», что…

— Это было двадцать лет назад, а по закону значит что не было.

Он смотрел с презрением: надо же, какой зверюга — сидел, а печатается!

По мнению таких администраторов, если уж сел — должен сидеть до конца жизни. Так что теория одно, на практике — все не так.

Тем более, если ты был всего-навсего мелкий бродяжка. То, что ты украл, само по себе чепуха, если разобраться; не ты первый, не ты последний, крадут и сегодня везде понемногу, кто как сможет. Но вот то, что тебя судили, — плохо. Это надолго. Был бы я еще фигура значительная: гангстер, делец — то вернулся бы в жизнь как раскаявшийся, глядишь, простили бы, и приняли, и помогли, даже зауважали бы — больших обычно уважают.

А бродяга… Мелкий жулик?.. Помогут, конечно, если… сможешь добиться. Здесь с одной обаятельной улыбкой далеко не уйдешь, и гены родителей действуют еще несогласованно: зачем надо было замечать, что кто-то прохиндей, кто-то ворует; зачем возражать, когда ответственные люди говорят, что этого нет; им виднее, они ответственные. Зачем надо было говорить классику, что ты его поймал? Такое не прощается. А он, этот живой еще классик, не одинок (я слышал, и друзья его погорели в похожих «творческих» делах), и тебе несдобровать, если им представится возможность отомстить. Такие люди дружны. Их сплачивает не любовь друг к другу, а общность интересов. У них есть свой круг, а у тебя его нет. Один же ты супротив круга не попрешь.