"Посредине пути" - читать интересную книгу автора (Леви Ахто)

17

Мне к Москве трудно привыкать. Отвыкнуть легче. В своей комнате на Крупской я не чувствую себя как дома. Это скверно, когда приедешь откуда-нибудь, а домашне себя не почувствуешь, иногда даже в гостинице бывает лучше.

Хотя здание, в котором я прописан, само по себе хорошее — кирпичное, восьмиэтажное, квартиры с высокими потолками и вообще — дом первой категории да еще образцового порядка, и жильцы как жильцы, но домашности нет. Возможно, виновата некая Валюха, которая в этой квартире недолго проживала: некрасивая баба, лимитчица, карьеристка и авантюристка с весьма подленькими замашками; пока она здесь обитала, весь район лихорадило: такие ни перед чем не остановятся, ради собственной выгоды и человека убить способны; она невесть откуда в Москве взялась, сумела женить на себе старого человека, но после его смерти имущества его и жилья не унаследовала, несмотря на то, что затаскала по судам родных детей того несчастного; на перечень всех ее расторопностей много потребуется бумаги — танк, а не баба. Было время, и мою спину эта «дама» нежно поглаживала, так что я сюда боялся нос показывать. А может, зря? С такой женой можно стать премьер-министром… Но здесь ее давно уже нет, в другом месте интригует, а в квартире словно все еще слышны ее истерические вопли в адрес пойманного ею где-то молодого бородатого супруга азиатского происхождения.

А вообще-то было мне уютно хоть когда-нибудь за все время проживания в Москве? Было, но мало. Я не могу распевать столице дифирамбы, как один средних лет эстонский литератор, который учился здесь на Высших литературных курсах: у него и сам город, и все здесь встреченные люди, особенно же те, от кого он зависел ужасно милые.

У меня так не получается, ибо я сам мало кому мил. Что же касается литературных курсов, то и мне когда-то предложили (тоже очень милые люди) их окончить. А я свалял исключительного идиота, отказавшись. Чем больше у тебя бумаг об окончании чего-нибудь, тем больше разных всяких хороших возможностей, невзирая на то, как ты с этими возможностями на деле справишься.

А почему я отказался? От лени, разумеется. Но еще от чересчур развитого самомнения: я, видите ли, считал, что если мне дано богом заниматься литературой, то литературные курсы мне уже не нужны. Разумно совсем наоборот: кому не дано, тому литературные курсы действительно не помогут. Если же способности есть, то курсы наверняка бы помогли.

И теперь я действительно литератор с одной лишь божьей помощью, так что если он поможет — хорошо, не поможет — нет бумаги, что окончил. Я уподобился тому дураку, который, о чем бы ни говорили, твердит, чтобы казаться умным: да, я знаю. В результате останется дураком, потому что тому, кто все знает, никто ничего не объяснит.

Но Москва в том, что мне здесь неуютно, не виновата. В любом другом городе было бы то же самое. Это как с вождением автомобиля: кто пьет, обязательно попадет в аварию. Я сам знал одного опытного водителя, который лихо ездил и выпить любил; он поспорил на бутылку коньяка с начинающим шофером: если, в течение шести месяцев попадет хоть в небольшую аварию, — с него бутылка коньяка, и наоборот. Он проиграл, но коньяк не отдал, потому что убился…

С чувством домашности то же: можно ощущать себя домашне даже в тюрьме; если ты внутренне уравновешен, то сумеешь создать вокруг себя нужный тебе микроклимат, и аварий не будет. Но еще никому не удавалось почувствовать себя домашне, когда от твоего микроклимата у окружающих зубы ноют…

Все дело в характере. И еще в пословице: «дают — бери, бьют — беги». Надо же смотреть — что дают и как, а когда бьют, надо разобраться, бежать или нет. Мне давали многое: и любовь, и вино. Я хватал все подряд, без разбору. Но я всегда привлекал личности с рискованными склонностями и репутациями — вероятно, потому, что они меня интересовали. Алкоголизм отвратителен, тем не менее мне нравилось общаться с любителями выпить. Не с молодыми самонадеянными умниками из обеспеченных семей — с бедолагами типа Сидорова, неиссякаемого для карикатуристов. Они мне нравятся своей непосредственностью, из-за которой их можно было бы даже назвать отдельной народностью, если допустить существование такой народности — выпивохи. Они не из обслуживающих, не из спекулянтов, не из благополучных и даже не из жуликов, они просто пьющие по доступности, которую отыскивают без устали, — люди экс.

В результате везде вокруг моей особы скопилось много женщин и приятелей. И общественное мнение соответствующее сложилось, не зря же сидят тетки у подъездов, от них должна какая-то польза быть. Они все видят, во все суют нос, поведение каждого профильтруют, осудят, косточки промоют-прополощут и, если что подозрительно или аморально (особенно если аморально), — куда надо сообщат и засвидетельствуют… даже если не надо. Валюха тоже была общественницей и тоже создавала мнение, так что домой я, бывало, старался прошмыгнуть в темноте, когда тетки у подъезда уже не сидели, когда на улице Час волка.

А участковый…

Он тебе, конечно, друг и спаситель… в кавычках, а ты у него на заметке без кавычек. На заметке и на поводке, и тащат тебя на комиссию, на обследование, в отделение, в опорный пункт, ты там как свой, они с тобой на «ты»…

Уютно? Да уж, конечно. И так везде, где бы ни жил, будь то в Москве или в Барнауле.

Ну что ж… Теперь, приехав ненадолго, можно себя почувствовать опять москвичом… Возвращаясь куда-нибудь после долгого отсутствия, все видишь по-новому. Хотелось не спеша пройтись-проехать по Москве, по местам, с которыми связывают врезавшиеся глубоко в память события, и попробовать осмыслить как-нибудь по-свежему прошедшее время, хотя ни я, ни оно много в жизни не значат; если бы я вдруг растворился, никто бы не заметил, иной кто-нибудь вспомнил бы случайно — и только; жизнь, ее динамичность не дает очень долго сохранять что-либо в памяти, к тому же долго помнится лишь свое, не чужое.

Было же когда-то в Москве — вагон в метро (или два) взорвали, кто-то взрывчатку оставил, и люди погибли, об этом вся страна говорила. Сегодня уже не говорят, и мало кто знает — было или просто слух. А среди погибших были наверняка личности намного значительнее, чем я. Гибель людей, конечно, ужасна… но трогает только близких, самых близких. Так что, если я растворюсь, это все равно, что бросить в Москву-реку валяющийся на мостовой камешек. Мое прошедшее время значительно только для меня и тех, кого оно тоже как-нибудь задело, кто со мной в том времени соприкасался. О взрыве в газетах не писали, по радио и телевизору не объясняли, но понять можно: кто-то хотел, видимо, нарушить мирное течение ежедневной жизни в нашей стране, вызвать переполох, панику, а то как же так — везде в мире гранаты бросают куда попало, стреляют (когда почему-нибудь, когда просто так, чтоб скучно не было) грабят, убивают, а тут, у нас, не взрывают, не поджигают — непорядок!

Решили как-то и у нас организовать это дело. Но попробовали и бросили. Видно, дороговато обошлось. Да и какой смысл, когда паники никакой. Здесь ведь не позвонишь по телефону и не скажешь, что, мол, это мы — «красные шапочки» — несем ответственность за поджог гостиницы «Россия», как это везде делают подонки. Изловить могут. И шлепнут тебя за милую душу, и тоже никто не заметит, даже в газете не напишут или же сообщат коротко: приговор приведен в исполнение. Конечно, многие мечтают, чтобы о них написали, но чтобы такой текст…

Итак, опять Москва. С чего же начинать? Ну, прежде всего надо приехать домой. Это просто: нырнешь в метро и на станции «Университет» вынырнешь, две остановки троллейбусом, немного пешком, и вот он — дом. Лифтом на восьмой этаж, откроешь двери — и ты в комнате с балконом на юг. Мебель — дрова: шкаф, который когда-то был трехстворчатым, теперь без дверей, одни полки торчат, четыре обшарпанных стула, половина старого серванта, два простых деревянных стола, раскладушка — вся обстановка. На стене висит довольно приличное зеркало, а занавеси на окне когда-то стоили тридцать рублей за метр. Вся эта шикарная прежде мебель принадлежала Зайчишке, которая проживала здесь лет семнадцать со своей матерью и сыном. Но не буду об этом распространяться — история долгая и обыденная. Единственно, надо отметить, что все предметы их обладателям стоили очень дорого и доставались с трудом: сколько пришлось выстоять в очередях и отмечаться — за холодильником, шкафом, столом — за всем отдельно. А цена для бедных людей по тем временам была значительна, ведь только-только война закончилась, а отец с войны не вернулся, муж предал. Так что иронизировать относительно шикарной мебели не стоит. Она служила людям до последнего скрипа и еще продолжает служить.

Мух полно, дохлых и летающих. Странно, но форточка почему-то приоткрыта, совсем чуть-чуть, но мухе много и не надо. И пауки понастроили капканов по всей комнате, даже не понять, кого здесь больше, мух или их едоков. Пыль, разумеется, везде.

Комната прекрасная, светлая, зимой теплая. Но жить мне здесь не хочется не потому только, что присутствие Валюхи мерещится, — грустно отчего-то. К тому же в квартире есть сосед — нетипичный алкаш Александр (все зовут его просто Сашей). Когда Валюха проживала в квартире, она в течение двух лет регулярно определяла его с помощью участкового на пятнадцать суток. Он был тогда худой и вежливый. Теперь Валюхи нет — он ожирел, завел себе спутницу-алкоголичку и перестал быть вежливым.

Да нет, какая уж тут домашность!

С комнатой все в порядке. Соседей не видно, не слышно. Встретилась председательница подъездного комитета, сказала: «У нас теперь покой — ангелы летают». Ангелов я не видел. Но мне дальше, на Ленинградский вокзал за билетом на поезд № 176.