"Галантные дамы" - читать интересную книгу автора (Брантом Пьер де Бурдей, сьер де)

РАССУЖДЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ: О любви пожилых дам и о том, как некоторые из них любят заниматься ею наравне с молодыми

Поскольку я уже вспоминал выше о пожилых дамах, любящих скачки в постели, я и решил посвятить сей теме настоящее суждение. И расскажу для начала, как однажды, находясь в Испании, беседуя с весьма достойной и красивой, но уже в возрасте дамою, услышал от нее, что «ningunas damas lindas, о allomenos pocas, se hazen viejas de la cinta hasta abaxo» (ни одна красивая или мало-мальски привлекательная дама никогда не постареет от пояса и ниже). Я спросил, что она разумеет под этим — красоту ли тела (а именно нижней его половины), которая не меркнет со старостью, или любовную жажду, терзающую чрево и не покидающую женщину до самой ее смерти. Она отвечала, что имеет в виду и то и другое: «Ибо, заверяю вас, от терзаний плоти можно избавиться только со смертью, хотя с виду кажется, будто возраст отвращает от мыслей о любви; ведь всякая женщина без ума от самой себя, но лелеет свою красу не для себя, а для мужчин, в отличие от Нарцисса, который был влюблен в себя самого и отвергал любовь других».

Красивая дама отнюдь не походит на Нарцисса; так, слышал я рассказ об одной красавице, которая столь пылко обожала самое себя, что нередко, обнажившись в постели и принимая всяческие сладострастные позы, без конца любовалась на свое тело, проклиная притом единственного мужчину, вовсе недостойного обладать подобными прелестями, а именно мужа своего, никак с нею не сравнимого. Наконец от этого созерцания самой себя дама распалилась настолько, что решительно распрощалась с глупой супружеской верностью да и завела себе любовника, способного по достоинству оценить ее красоту.

Вот как женская прелесть разжигает пыл у дамы и подвигает ее на любовь хоть с мужем, хоть с сердечным дружком, дабы тот или другой утолил ее ненасытное желание; одна любовь ведет за собой другую. Более того, будучи красивою и привлекательною для мужчин, к коим она отнюдь не сурова на словах, дама вскорости окажет им милость и на деле; недаром же говорила Лаиса, что стоит женщине открыть рот для нежного ответа своему возлюбленному, как тут же и сердце ее присоединяется к устам и раскрывается ему навстречу.

Кроме того, ни одна красивая и любезная женщина не откажется выслушать комплимент себе; и ежели она хоть раз позволит воздыхателю своему превознести ее красоту, грацию и обходительность — как мы, кавалеры и придворные, привыкли это делать, приступая к любовной осаде, — то он со временем, рано или поздно, все-таки одержит победу и добьется своего.

Доказано уже, что любая красивая женщина, испробовав хоть однажды любовную игру, никогда уж более не откажется от нее, ибо каждая последующая будет для нее все приятнее и слаще; вот так же человек, привыкший к вкусной пище, ни за что не станет есть дурную, и чем ближе к старости, тем более укореняется в нем эта привычка к хорошему столу, как говорят врачи; вот потому и женщина, вошедшая в возраст, становится все более лакома до сладких любовных забав, и ежели губы ее жаждут поцелуев, то нижние также требуют своей доли, и с годами утеха эта не забывается, а тяга к ней не ослабевает, разве что (опять-таки по свидетельству врачей) случится какая-либо тяжкая хворь или другая прискорбная напасть; однако по прошествии оной вновь является охота заняться любовью.

Хорошо известно, что любые дела становятся тяжелее и постепенно сходят на нет с возрастом, отнимающим силы у человека; особливо относится это к Венериным играм, коими пристало заниматься легко и свободно, без принуждения, в мягкой и уютной постели, к сим забавам располагающей. Отношу все сказанное к женщине, а не к мужчине, которому назначена самая трудная часть работы, что с годами делается ему не под силу. Почему он и вынужден, по прошествии юных лет, воздерживаться от любовных услад, к великой своей досаде и неудовольствию. Женщина же в любом возрасте сама не трудится, но лишь принимает, высасывая, точно пиявка, весь жар и всю кровь из мужчины, — само собой разумеется, ежели он расположен дать ей то, что имеет; но любая старая кобыла, коли придет ей охота к скачке, непременно сыщет себе наездника, пусть и плохонького; когда же пожилая дама не найдет такового охотника до своих прелестей, как находила в молодые годы, то и это не беда, коли у нее есть деньги и средства, дабы купить себе эдакого любителя, да еще и не самого завалящего, — так я, по крайней мере, слыхал. Что ж, хороший товар дорог и наносит немалый урон кошельку, в противоположность мнению Гелиогабала — чем дешевле он покупал припасы, тем лучше они ему казались. Но не так обстоит дело с Венериным товаром: этот чем дороже стоит, тем больше нравится, ибо всякий покупатель желает получить за свои деньги самое что ни на есть лучшее и дорогое, притом втрое, а то и впятеро больше обычного.

Вот как сказала по этому поводу одна испанская куртизанка двум бравым кавалерам, которые, поссорившись из-за нее, выхватили шпаги и принялись драться: «Senores, mis amores se ganan con oro y plata, non con hierro!» (Сеньоры, мои объятия покупаются за золото и серебро, а не за железо!)

Так что любовь, купленная за большие деньги, вполне хороша, и многие дамы и кавалеры, заключавшие подобные сделки, знают в этом толк. Не стану долго распространяться здесь о дамах (несть им числа!), коих любовный жар снедал в старости так же неистово, как и в юные годы, ибо они поддерживали его с помощью вторых мужей или все новых и новых любовников; я уж и так часто поминал их в другом месте; а впрочем, поделюсь с вами несколькими историями, дабы рассказ мой был полнее и занимательнее.

Слышал я об одной знатной даме, весьма сведущей в любовных играх, которая, увидав однажды молодого дворянина с белоснежными руками, спросила у него, что он делает с ними, дабы сохранять кожу столь нежной и белой. Тот в шутку отвечал, что, когда только возможно, натирает их спермою. «Ну и не везет же мне! — воскликнула дама. — Вот уже шестьдесят лет, как я натираю ею одно место (которое беззастенчиво назвала своим именем), а оно все такое же черное, как и в первый день, притом что до сих пор омываю его спермою каждый божий день!»

Рассказывали мне о другой даме, которая уже в немолодых летах решила вторично выйти замуж и спросила на сей счет совета у врача, жалуясь ему, что, несмотря на вдовство, желание по-прежнему мучит ее и чрево требует своего; такого, по ее словам, не знала она даже во времена своего замужества, хотя они с мужем трудились в постели сколько было сил.

Врач, человек сговорчивый и добрый малый, желая угодить даме, посоветовал ей выходить замуж, тем самым ублаготворив свое чрево и, елико возможно, насытив его. Дама послушалась — и хорошо сделала, хотя и была перезрелой, как осеннее яблоко; завела себе мужа, а заодно и любовника, который любился с нею как за щедрую плату, так и за удовольствие, извлекаемое из объятий, ибо среди пожилых дам встречается немало умелиц, с коими спознаваться так же сладко, а то еще и слаще, нежели с молодыми, поскольку женщина, много пожившая на свете, куда лучше владеет любовным ремеслом и умеет расположить к себе мужчину.

Куртизанки Рима и Италии, достигшие зрелого возраста, любят вспоминать известную поговорку, гласящую, что «una gallina vecchia fa miglior brado ch’un altra»[44].

Гораций рассказывает об одной старухе, которая так неистовствовала при объятиях, так резво изворачивалась и подпрыгивала, что не только кровать под нею дрожала и тряслась, но и весь дом ходил ходуном. Вот так неуемная старица! Эдаких бойких дам латиняне звали subare a sue — «свинья» или «хавронья».

Об императоре Калигуле пишут, что он больше всех своих женщин любил Сезонию — не столько за красоту ее или цветущий возраст (она была уже в годах), сколько за безудержную похотливость и невиданное любовное умение, приобретенное со зрелостью; ни одна женщина, даже красивее и моложе ее, не могла сравниться с нею в постели. Когда Калигула отправлялся на войну, он обычно брал ее с собою, и она в мужской одежде скакала на коне бок о бок с ним; нередко он показывал ее своим друзьям совсем обнаженною и при них занимался с нею любовью, дабы похвастать ее бесконечной чувственностью на ложе.

Надобно заключить, что возраст не отнял у этой женщины ни красоты, ни сластолюбивых повадок; доказательство тому — страстная любовь к ней Калигулы. Однако же при всей этой любви он нередко, обнимая ее и лаская ей грудь, говаривал: «Вот красивая грудь, но в моей власти пронзить ее мечом». Увы, несчастную женщину постигла именно такая участь: меч центуриона рассек ей тело, а дочери ее размозжили голову об стену, заставив расплачиваться за злобный нрав отца.

Можно также прочесть историю о мачехе императора Каракаллы, Юлии, которая однажды случайно показалась пред ним наполовину обнаженною; Каракалла при виде ее воскликнул: «Ах, как бы я хотел эту женщину, коли мне было бы дозволено!» На что Юлия тут же ответила: «Отчего же нет — ведь вы император, вам и подобает самому творить законы, а не исполнять чужие!» Ободренный сими удачными словами и податливостью женщины, он тотчас заключил брак и соединился с нею.

Почти такой же ответ получил один из наших трех последних королей, коего я, разумеется, здесь не назову. Влюбившись в некую весьма красивую и любезную даму и намекнув ей на свои нежные чувства, он через несколько дней послал к ней ловкого и речистого дворянина, дабы тот разъяснил ей королевскую волю; дворянин этот (кстати, мой знакомый) доставил даме любовную записку короля и сам постарался на словах убедить ее явиться на свидание. Дама, которая была отнюдь не глупа, отговаривалась чем только могла, приводя множество убедительных причин отказа и не забыв, в частности, самую главную, а именно такую мелочь, как честь. Отчаявшись наконец уломать строптивицу, дворянин прямо спросил, какой же ответ передать королю. Дама на миг задумалась, потом от отчаяния у нее внезапно вырвались следующие слова: «Что сказать ему? А вот что: я знаю, что подобный отказ никогда не шел на пользу тому или той, что не уступали своим королям, которые чаще умеют приказывать и брать силою, нежели просить и убеждать!» Дворянин, вполне удовлетворенный полученным ответом, донес его королю, и тот, решив воспользоваться удобным случаем, сам отправился в комнату к даме, которая и уступила ему, не слишком сопротивляясь. Ответ ее, весьма находчивый, недаром раздразнил короля. Хотя, с другой стороны, не подобает играть словами столь дерзко, особливо имея дело с коронованной особою; впрочем, ежели дама сумеет повести себя умно и с должным почтением, большого зла в этом нет.

Возвращаясь к истории о Юлии, мачехе вышеназванного императора, скажу, что, уж верно, надо было быть последней из распутниц, чтобы взять в мужья и любить того, кто малое время назад убил у нее на груди ее родного сына: такую женщину иначе как презренною шлюхой не назовешь. Но ради великой чести стать императрицею чего только не забудешь! Юлия эта была страстно любима своим мужем и, хотя достигла уже зрелых лет, не утратила ни частицы красоты своей, коей всегда славилась так же, как и сговорчивостью; свидетельство тому — ее ответ императору, вознесший ее на вершину власти.

Филипп-Мария, третий герцог Миланский, женился вторым браком на Беатриче, вдове покойного Фачино Кане, когда та была довольно пожилой женщиной; однако она принесла в приданое четыреста тысяч экю, не считая недвижимого имущества и драгоценностей, которые сами но себе стоили целого состояния и приукрасили старость невесты; несмотря на почтенный возраст, она была заподозрена мужем в измене, и он приказал умертвить ее. Как видите, почтенный возраст не лишил ее охоты к любовным проказам, и чем более она занималась ими, тем более входила во вкус.

Констанция, королева Сицилии, почти всю свою жизнь, с самой юности, прожила в монастырю в девстве и непорочности и обратилась к мирской жизни в возрасте пятидесяти лет; будучи некрасивой и довольно поблекшей, она тем не менее решила приобщиться к плотским радостям и даже разрешилась ребенком в пятьдесят два года, пожелав притом сделать это публично; для этого приказала она возвести на лугу близ Палермо открытый павильон, дабы народ, присутствуя при родах, не усумнился в законном рождении младенца; то было величайшее чудо, какого не видывали со времен святой Елизаветы. В «Истории Неаполя» говорится, однако, что дитя все-таки родилось не у нее. И все же из мальчика этого вырос великий государственный деятель, как оно нередко и случается, по мнению одного знатного вельможи, с большинством бастардов.

Я знавал аббатису из Тараскона, сестру господина д’Юзеса из семейства Тайар, которая в возрасте пятидесяти с лишком лет сложила с себя сан, вышла из монастыря и вступила в брак со старшим Шенэ, самым заядлым игроком и гулякою при дворе.

Да и во многих других религиях известны случаи, когда женщины, достигшие зрелого возраста, вдруг отказывались от святой непорочности, дабы отдаться плотским утехам. Уж коли такие не могут устоять, то что же говорить о наших дамах, привыкших тешить плоть с самого нежного возраста?! Неужто же старость помешает им желать и отведывать лакомые кусочки, коими они столь долго услаждали себя?! Куда же прикажете девать в таком случае все эти восхитительные, изысканные супы и бульоны, порошки из серой амбры и прочие горячительные составы, возбуждающие их старые холодные желудки? Уж можете мне поверить, что, ублажая старческий живот, помянутые снадобья и блюда в то же время укрепляют и все остальное тело, сообщая ему, хоть в малой мере, Венерин пыл, который затем подобает расточать на ложе в мужских объятиях, — они-то и есть лучшее в мире лекарство, притом самое натуральное и действенное, так что женщина перестает обращаться за помощью к докторам; надеюсь, те не откажутся сей факт подтвердить. Но самое приятное для наших дам состоит в невозможности забеременеть и потому тешатся любовными играми свободно и беззаботно, дозволяя себе такие вольности и удовольствия, о каких ранее и помыслить не могли из страха перед предательским своим чревом; некоторые женщины предаются любви куда чаще именно после пятидесяти лет, чем до того. И многие знатные и среднего сословия дамы признавались мне, что с нетерпением ожидают наступления сего зрелого возраста, дабы избавиться от страха беременности, а с ним и от риска опозориться на весь свет. Однако возраст огласке не помеха, некоторых из дам плоть и в гробу мучить не перестанет. Вот об этом-то я и хочу рассказать вам историю.

Был у меня когда-то младший брат, которого звали капитан Бурдей; он считался одним из храбрейших и достойнейших воинов своего времени. Хотя он и приходится мне родней, я обязан сказать это, пусть даже слова мои прозвучат нескромно; его доблестные победы во всех наших войнах — тому убедительное доказательство; во Франции не было полководца опытнее и бесстрашнее его; в Пьемонте его числили одним из тамошних Родомонтов. Он погиб при осаде Хёсдена, в самой последней схватке.

Отец с матерью избрали для него литературное поприще, почему и послали его в восемнадцатилетнем возрасте в Италию для учения; он остановился в Ферраре, ибо госпожа герцогиня Феррарская, Рене Французская, очень любила мою мать и потому решила держать ее сына при себе, благо в городе имелся университет. Но брат, не имея никаких способностей к литературным занятиям, злостно пренебрегал учебою, а вместо нее увивался за женщинами, ублажая их и себя любовью; наконец увлекся он одной французскою вдовой дамою, госпожою де Ла Рош, состоявшей при герцогине Феррарской; они страстно полюбили друг друга и вовсю наслаждались своею любовью, как вдруг отец, видя неспособность моего брата к ученым занятиям, отозвал его домой.

Дама, пылко влюбленная в моего брата и боявшаяся потерять его (тем более что она была лютеранкою), умоляла его взять ее с собою во Францию, ко двору королевы Маргариты Наваррской, при которой состояла до того, как попасть в свиту к мадам Рене, когда та вышла замуж и уехала в Италию. Брат, по молодости лет и легкомыслию, обрадовался сей приятной компании и довез даму до Парижа, где находилась в ту пору королева, весьма милостиво встретившая ее, ибо дама эта, даром что вдова, отличалась и остроумием, и умом, и любезным обхождением, и красотою.

Брат мой, проведя несколько дней с матерью и бабкой, жившими при дворе, уехал затем к отцу. Но по прошествии некоторого времени, совершенно разочаровавшись в литературных занятиях и поняв, что сие не его призвание, покинул родных и отправился воевать в Пьемонт и Парму, где и прославился ратными подвигами. Так провел он в войнах пять или шесть месяцев и все это время носа не казал домой; наконец приехал повидаться с матерью, по-прежнему состоявшей при королеве Наваррской, а двор тогда находился в По; встретив королеву после вечерни, он почтительно приветствовал ее. Королева была любезнейшей дамою в мире; она весьма обрадовалась брату и, опершись на его руку, целый час или два прогуливалась с ним по церкви, расспрашивая о пьемонтских войнах в Италии и многих других вещах, на каковые вопросы брат отвечал столь подробно и красноречиво (а он за словом в карман не лазил), что королева осталась очень довольна как беседою, так и созерцанием собеседника, отличавшегося красотою, благородным обликом и молодостью (ему сравнялось тогда двадцать четыре года). Наконец по завершении сей длинной беседы — а характер и природа высокодостойной королевы были таковы, что она любила вести долгие занимательные разговоры и между тем, слово за слово, прогуливаться вместе с собеседником, — подвела она брата к гробнице госпожи де Ла Рош, скончавшейся три месяца тому назад и, взявши его за руку, спросила: «Кузен (она называла его так потому, что одна девица из рода д’Альбре вышла замуж за дворянина из семьи Бурдей, чем, впрочем, я отнюдь не собираюсь бахвалиться и пользоваться), не чувствуете ли вы, как что-то трепещет и шевелится у вас под ногами?» — «Нет, сударыня», сказал он. «А подумайте-ка получше, кузен!» — настаивала королева. На это брат отвечал: «Сударыня, стараюсь изо всех сил, но ничего не чувствую, да и чувствовать не могу, ибо ступаю по каменным плитам». — «Ну так сообщаю вам, — сказала тогда королева, не мучая более брата загадками, — что вы стоите на могиле, а значит, и на прахе несчастной, погребенной здесь госпожи де Ла Рош, которую так любили. И поскольку душа человека продолжает жить и чувствовать после его смерти, нет сомнений в том, что прах этой достойнейшей дамы, столь недавно покинувшей сей мир, встрепенется под вашими ногами. И толстая каменная плита, помешавшая вам ощутить сей трепет усопшей, — не помеха. Потому и прошу вас оказать ей почести, подобающие умершим, а особливо страстно любимым, — иначе говоря, прочтите над могилою „Pater noster“, „Ave Maria“ и „De profundis“ и окропите ее святою водой в доказательство того, что вы столь же верный возлюбленный, сколь и добрый христианин. А я вас оставляю». И с этими словами королева удалилась. Покойный мой брат не замедлил исполнить все, ею приказанное, вслед за чем вновь пошел к королеве, которая встретила его шутливыми упреками, будучи великой искусницей в словесных проказах и остроумии.

Вот каков был милостивый нрав сей принцессы, что с должной мягкостью и добротою выполнила тяжкую свою задачу, посвятив моего брата в печальную новость.

Любезные ее речи напоминают мне эпитафию на могиле одной куртизанки, погребенной в Риме, в церкви Санта Мария дель Пополо; на гробнице ее было начертано: «Quaeso, viator, ne me diutius calcatam amplius calces» (Прохожий, ты, кто столько раз меня топтал, давил и тряс, не топочи на сих камнях, оставь в покое бедный прах). По-латыни изречение это более коротко и емко. Но я привожу и перевод для развлечения читателя.

Итак, завершая сию часть, скажу, что нет ничего удивительного в изречении той испанской дамы, услышанном ею от прелестниц, много любивших и любимых, коим нравятся похвалы, комплименты и превозношения, хотя от былой их красоты ничего уж не осталось; самое большое удовольствие, какое вы можете доставить им, — это заверить, что они ничуточки не изменились и не постарели с годами, особливо же от талии и ниже.

Я слышал историю об одной красивой и достойной даме, сказавшей другу своему: «Уж не знаю, какие тяготы принесет мне в будущем старость (а было ей пятьдесят пять лет), но, слава богу, я никогда еще так резво не занималась любовью, как нынче, и никогда еще она не доставляла мне столько услад. Коли оно так будет и впредь, до самых преклонных лет, мне и старость не страшна, и не жалко прожитой жизни».

Итак, относительно любви и любострастия я привел и здесь, и в других суждениях достаточно примеров, не слишком, впрочем, подробно трактующих нынешний сюжет. Обратимся же теперь к другой максиме, говорящей о том, что красота прелестниц наших, от талии и ниже, не вянет с приходом старости.

Разумеется, к сему испанская дама присовокупила множество убедительных обоснований и изящных сравнений, уподобив, в частности, красавиц дам тем величественным старинным прекрасным зданиям, некогда возвышавшимся над всеми остальными, коих даже и руины хранят былую красоту; таких домов множество встречается в Риме — это и великолепные античные дворцы, и роскошные, хотя и разрушенные, палаццо, и грандиозные цирки, и обширные термы, чьи камни свидетельствуют о прежнем величии и по сю пору внушают людям робость и восхищение, ибо даже развалины эти дышат величавой, мирной или грозной красотою; на некоторых из них возведены новые, современные, весьма красивые строения, словно в доказательство того, что старинные сооружения ничуть не хуже, а то и получше нынешних; вообще такое нередко случается в строительстве, когда опытные архитекторы и каменщики, найдя старинные фундаменты, возводят дома прямо на них, ибо предпочитают древние руины новой кладке.

Мне также приходилось видеть красивейшие галеры и корабли, чья новая оснастка ставилась на старинные корпуса судов, долгие годы без дела пришвартованных в порту; они всегда были крепче и устойчивее тех, что изготовляли из свежего леса.

Кроме того (говорила все та же испанка), разве не видим мы высокие башни, коих кровли и верхние зубцы разрушены, искрошены и повреждены ветрами, бурями и ураганами, низ же и основание целы и невредимы? Ибо природа всегда обрушивает гнев свой на верхние части зданий; даже морские ветры и туманы разрушают и изъедают именно верхушки, щадя нижние ярусы, от них скрытые.

Вот так же и многие красивые дамы утрачивают сияющую красу прелестных своих лиц по причине жизненных тягот, холода или жары, солнца или луны или же обильных румян и белил, коими злоупотребляют, думая, будто станут от них краше, а на самом деле только портят кожу; зато нижней части тела достается не сия вредоносная краска, а естественная сперматическая мазь, и потому здесь не страшны ни холод с дождем и ветрами, ни солнце с луною, ибо юбки и платья туда ничего не допускают.

Коли доймет их жара, они всегда сумеют спастись от нее и прохладиться; да и от стужи у них сыщется множество всяких полезных средств. Сколько трудов и ухищрений требуется, чтобы сохранить красоту верхней части, и как легко уберечь нижнюю! Знайте это и, глядя на женщину, чье красивое лицо уже поблекло, не думайте, будто и низ у ней потерпел тот же урон, — напротив, фундамент сей весьма еще крепок и всей красоты отнюдь не утратил.

Мне рассказывали об одной знатной даме, славившейся необыкновенной красотою и большим пристрастием к любви; один из любовников ее отбыл в долгое путешествие и отсутствовал целых четыре года; вернувшись, нашел он даму сильно изменившейся и, взглянув на увядшее ее лицо, проникся к ней таким отвращением и холодностью, что наотрез отказался возобновлять прежнюю связь. Дама и не настаивала, но изыскала способ показаться ему нагою в постели, а именно сказалась однажды больною и, когда он пришел навестить ее (а дело было днем), объявила: «Сударь, мне хорошо известно, что вы отвергли меня из-за постаревшего лица, но убедитесь, что внизу ровно ничего не изменилось!» — и с этими словами обнажила нижнюю половину тела. «Если лицо мое ввело вас в заблуждение, то уж это, надеюсь, не обманет», — добавила она. У Дворянина, который разглядел, что тело дамы осталось столь же гладким и красивым, как прежде, тотчас пробудился аппетит, и он охотно приступил к трапезе, отведав того, что счел было прокисшим и негодным. «Вот как вы, мужчины, заблуждаетесь, — сказала ему после дама. — В другой раз не доверяйтесь обманчивому облику нашему, ибо нижняя часть тела — не чета лицу. Надеюсь, хоть этому я вас, сударь, научила».

Другая дама, подобная вышеописанной, видя, как меняется и блекнет ее лицо, пришла в такой гнев и досаду на него, что не пожелала более видеть его в зеркале, сочтя недостойным любования, и велела девушкам своим причесывать ее без зеркала; зато она непрестанно разглядывала в нем нижнюю половину тела, притом с тем же вниманием и восхищением, коими некогда удостаивала только лицо.

Слышал я еще об одной даме, которая, ложась в постель с другом своим при дневном свете, всегда прикрывала лицо белоснежным платком тончайшего голландского полотна из страха, что вид лица охладит пыл любовника и повредит успехам нижней половины тела, которую ни в чем упрекнуть было нельзя. По этому поводу могу рассказать о другой весьма обходительной даме и шутливом ее ответе мужу, который спросил у нее, отчего волосы на ее лоне не поседели и не сделались так же редки, как на голове. «Ах, что за коварное место! — воскликнула она. — Сколько любовных безумств оно познало, а вот старость его никак не берет. Все мои члены, даже и голова, состарились по его вине, само же оно не меняется ни на йоту, сохраняя и крепость, и упругость, и природный жар, и прежнюю охоту к забавам и утехам, а все хвори да болячки достались другим частям тела, особливо же голове, на коей волосы и поседели, и поредели!»

Дама была права, говоря так, ибо на голову и впрямь все шишки валятся, тогда как лону и горя мало; а еще, по словам докторов, волосы на голове редеют от чрезмерной пылкости; как бы там ни было, но у красавиц наших известное место остается вечно молодым.

Многие мужчины, хорошо изучившие женщин вплоть до куртизанок, уверяли меня, что никогда не видели красавиц, постаревших снизу: и ноги, и бедра, и ляжки, и лоно — все оставалось юным, упругим, прекрасным и располагало к любви точно так же, как и раньше. И даже некоторые мужья, уже величавшие жен своих старушками, признавали, что нижняя половина тела у этих женщин столь же задорно-молода и аппетитна и, не в пример лицу, остается по-прежнему влекущей, так что им нравилось спать с супругами своими не менее, чем в юные годы.

Короче сказать, есть множество мужчин, коим приятнее кататься на пожилых, нежели на юных; так, некоторые всадники предпочитают старых скакунов; эдаких коняг столь хорошо обучили в молодости — на ярмарку ли ехать, на прогулку, на охоту ли, — что к ним и в старости не придерешься, ибо они все еще помнят выучку и сохранили резвый шаг и благородную осанку.

Я видел в королевской конюшне коня по имени Квадрагант, обученного еще во времена короля Генриха. Ему было уже более двадцати двух лет, но при всем своем почтенном возрасте он ровно ничего не позабыл и по-прежнему великолепно ходил любым аллюром, чем вполне удовлетворял и короля, своего хозяина, и всех других всадников. То же самое могу сказать и о современнике его, великолепном скакуне из мантуанских конюшен по имени Гонзаго.

Видел я и бесподобного вороного, коего держали как жеребца-производителя; сеньор Антонио, начальник королевского табуна, показал мне его в Мэне, когда я оказался проездом в тех местах; жеребец ходил и рысью, и галопом, и вольтижировал, а дрессировал его сам хозяин, господин Карнавале; покойный господин де Лонгвиль давал ему за этого коня три тысячи ливров ренты, но король Карл отказал и взял жеребца себе, господина же Карнавале вознаградил иным способом. Да я мог бы назвать бесконечное множество таких скакунов, однако лучше Уступлю слово опытным конюшим, которые повидали более моего.

Покойный король Генрих, прибыв в Амьенский лагерь, выбрал себе для боя очень красивого старого коня по кличке Гнедой Мира, каковой конь, по рассказам опытных кузнецов, там же, в лагере, пал от лихорадки, что многие нашли весьма странным.

Покойный герцог де Гиз послал людей в свои эклеронские конюшни за жеребцом по кличке Самсон, которого держали там как производителя; он непременно хотел сражаться на нем в битве при Дрё, и конь не подвел его.

В первых войнах покойный принц взял в Мэне два десятка коней, тамошних производителей, с тем чтобы пользоваться ими в боях, и роздал своим приближенным, оставив, конечно, скакуна и себе; бравый Аварэ получил коня, некогда подаренного господином коннетаблем королю Генриху и носившего кличку Кум. Невзирая на старость, он превосходил всех прочих коней и пронес своего хозяина через все битвы, словно молодой. Капитану Бурдэ достался Турок, на котором был смертельно ранен покойный король Генрих, получивший в свое время этого коня от герцога Савойского; в ту пору конь этот именовался Злополучным, так не это ли имя явилось дурным предзнаменованием для короля?! Даже молодым жеребец этот не был так хорош, как в старости; хозяин коня, один из доблестнейших французских дворян, любил его, как самого себя. Короче сказать, ни одному из этих образцовых скакунов почтенный возраст не помешал верно и безупречно служить своему седоку; недаром же говорится: старый конь борозды не испортит.

Так же обстоит дело и со многими дамами, которые, в преклонных своих годах, ничем не уступят другим, помоложе, и способны доставить мужчине несравненное наслаждение, будучи в свое время обучены любовному ремеслу в совершенстве, а уроки эти никогда не забываются; главное же, пожилые дамы весьма щедры на подарки и подношения рыцарям и наездникам своим, коим, ясное дело, требуется куда большее поощрение, дабы скакать на старых кобылах вместо молодых, в противоположность конюшим, что предпочитают брать лошадей молодых и не обученных чужой рукой: таких, по их словам, легче дрессировать.

Вот каким еще вопросом задаются те, кто размышляет о пожилых дамах: что более почетно — завлечь для любовной утехи старую женщину или молодую? Некоторые утверждают, что победа над старой почетнее, ибо в молодости любовный пыл и жар сами просятся нару жу, понуждая женщин отдаваться без лишних выкрутасов; старости же свойственны холодность и благоразумие, победить которые весьма нелегко, оттого-то победителю и достается большая слава.

Вот почему знаменитая куртизанка Лаиса похвалялась и гордилась тем, что в ее «школу» чаще сходились солидные мужи-философы, нежели ветреные и пылкие юноши. Так же и Флора восславляла себя за то, что попасть к ней в дом стремились наизнатнейшие римские сенаторы, а не за то, что ее добивались юные вертопрахи. Итак, мне кажется, что для большего удовольствия и наслаждения куда почетнее одолеть сдержанность и благоразумие, присущие пожилым людям.

Отношусь с этой мыслью к тем, кому сие знакомо на личном опыте и кто убедился, что дрессированная лошадка много приятнее необученной и не знающей, каким аллюром ей скакать. Вдобавок сколь приятно и отрадно для души зрелище входящей в бальную залу, в спальню королевы, в церковь либо в другое какое-нибудь собрание пожилой дамы благородной наружности и величавой осанки — d’alta guisa[45], как говаривают итальянцы, — например, фрейлины короля, королевы или принцессы либо наставницы королевских детей, которую и назначают-то на сию почетную должность за рассудительность и сдержанность нрава. Поглядите, какое благомыслие, какая непорочная добродетель написаны на ее челе, как все окружающие почитают даму за таковые качества, присущие зрелому ее возрасту; зато кто-нибудь один, зная совсем иное, шепнет самому верному своему другу; «Видите важную и высокомерную ее повадку, неприступный взгляд? Только и скажешь, что воды не замутит. Ан нет! Когда я лежу с нею в постели, то ни один флюгер в мире не вертится резвее ее бедер и зада!»

Что до меня, то, я полагаю, мужчина, прошедший через эдакое приключение, должен быть весьма доволен собою. Ах, сколько же повидал я в своей жизни дам, притворявшихся строгими, высоконравственными и неприступными, а на самом деле распущенных и развращенных до крайности, лишь только доходило до постели; их укладывают туда много чаще, чем молодых, которые, не отличаясь отменной хитростью, сторонятся борьбы. Недаром же говорят, что нет лучших охотниц, чем старые опытные лисицы, умеющие повсюду отыскать и принести добычу своим лисятам.

Мы читаем в книгах о том, что некогда многие римские императоры любили услаждать себя этим видом распутства, а именно связью с такими высокородными и почтенными матронами — как для плотской утехи, куда более приятной с ними, нежели с женщинами низшего сословия, так и ради славы победителя столь неприступной крепости; да я и в мое время знавал множество знатных сеньоров, принцев и дворян, гордившихся и похвалявшихся тем же самым.

Юлий Цезарь и Октавиан Август, его наследник, весьма усердно предавались эдаким, описанным выше завоеваниям; то же самое после них делал и Калигула: он созывал на свои пиры самых знатных и знаменитых римских дам с их мужьями и пристально, придирчиво разглядывал их, а некоторым даже поднимал лицо за подбородок, ежели они, как подобает порядочным женщинам, склоняли голову, прячась от мужских взоров, или же нарочно кривились и гримасничали, дабы этим сберечь свою непорочность (хотя вряд ли таких дам было очень уж много в те времена развратных императоров); однако всем этим женщинам приходилось изображать веселость и удовольствие, а иначе — беда; немало их жестоко поплатилось за свою неуступчивость. Тех же, что имели несчастье приглянуться названному императору, он брал тут же, можно сказать не отходя от мужей: выводил из залы, увлекал в свою спальню, где и получал от дамы удовольствия, какие хотел; после же возвращался вместе с нею обратно и, усадив на место, громко, во всеуслышанье восхвалял ее прелести и достоинства, перечисляя их одно за другим; если же дама обнаруживала какие-нибудь телесные изъяны или недостатки, то он и не думал умалчивать о них — напротив, вслух расписывал все подряд, не пропуская ни одной мелочи.

Нерон проявил такое же, если не худшее, любопытство по смерти своей матери: он внимательно разглядывал ее мертвое тело, переворачивая его и изучая все члены, восхваляя одни из них и понося другие.

Мне приходилось слышать и о некоторых знатных сеньорах-христианах, которые с тем же интересом рассматривали тела умерших своих матерей.

Но я не закончил рассказ о Калигуле: он еще рассказывал собравшимся, как вела себя его избранница на ложе, какую выказывала похотливость и сладострастие; особливо горько приходилось скромным и достойным женщинам или тем, что изображали себя таковыми за столом: когда они и в постели пытались держаться того же, жестокосердный тиран угрожал им смертью, коли они не удовлетворят все его прихоти; после же, за столом, ко всеобщему развлечению порочил и охаивал несчастных этих дам, которые, гордясь своей чистотою и непорочностью или же лицемерно изображая себя таковыми — donne da ben[46],— вдруг прилюдно разоблачались императором, называвшим их бесстыжими потаскухами — одних незаслуженно, других по праву. То были, как я уже сказал, сливки общества: супруги консулов, диктаторов, преторов, квесторов, сенаторов, цензоров, всадников и других знатных и высокопоставленных особ; нынче, в нашем христианском мире, можно сравнить королев с супругами консулов, которые повелевали народом; с прочими же могу сопоставить принцесс высокого и среднего ранга, эрцгерцогинь и герцогинь, маркиз, маркграфинь и графинь, баронесс, виконтесс и других дам благородного происхождения; думаю, не следует сомневаться в том, что многие императоры и короли, будь у них возможность, точно так же обошлись бы с этими знатными дамами, по примеру тирана Калигулы; однако же, будучи христианами, они боятся Бога и святых Его законов и не желают смущать совесть и порочить честь свою, а также позорить этих дам вместе с их мужьями, ибо тирания нестерпима благородным сердцам. Почему христианские короли и достойны всяческой хвалы и уважения, ибо они добиваются любви красивых дам более мягкостью и дружелюбием, нежели силою и принуждением; оттого и победа их куда как прекраснее.

Мне рассказывали про двух знатнейших принцев, коим нравилось разбирать прелести, достоинства и особенности своих любовниц, равно как и недостатки и изъяны их, повадки, жесты и похотливые выверты в постели; правда, не прилюдно, подобно Калигуле, но в тесной компании близких друзей. Вот чему служили тела сих злосчастных дам, которые старались вовсю, надеясь угодить одним только любовникам своим, а вместо того делались предметом разбора и насмешек других мужчин.

Итак, возвращаясь к нашему сравнению, опять скажу: как некоторые прекрасные здания возведены на прочнейших фундаментах и из лучших камней и оттого веками красуются пред нами к вящей своей славе, так и тела некоторых дам сложены столь красиво, изящно и соразмерно, что время бессильно изменить их и наносит этим женщинам куда меньший урон, нежели другим.

У Плутарха можно прочесть о том, что Артаксеркс более всех своих женщин любил Аспазию, которая, будучи уже весьма пожилою, сохранила всю свою блистательную красоту; до того она состояла в наложницах у его покойного брата Дария. Сын царя так страстно влюбился в нее, невзирая на возраст, что попросил отца своего поделить эту женщину между ними двоими, как делят царство. Но отец, из ревности не желая делиться с ним прекрасной своей добычей, сделал Аспазию жрицею Бога-Солнца, каковые жрицы обязаны блюсти полное целомудрие.

В «Истории Неаполя» читаем мы, что Владислав, король Венгерский и Неаполитанский, осадил Тарент, где находилась герцогиня Мария, вдова покойного Раммондело де Бальцо, и после многочисленных приступов и атак захватил эту даму в плен вместе с детьми и женился на ней, хотя она была уже сильно в годах, благо что очень красива; он увез ее к себе в Неаполь, где сделал королевой, любил и лелеял.

Мне пришлось видеть герцогиню де Валентинуа в возрасте семидесяти лет: она осталась такой же прекрасной и свежей лицом, такой же привлекательной и грациозной, как в тридцатилетием возрасте; недаром же ее любил и обожал один из самых доблестных и достойных наших королей. Могу смело утверждать это, не боясь нанести урон красоте вышеназванной дамы, ибо любовь великого короля к любой женщине есть свидетельство того, что природа наделила ее несравненными достоинствами, — вот почему красота, дарованная небесами, и должна доставаться полубогам.

Я видел эту даму за полгода до ее кончины; она все еще была столь хороша собою, что влюбила бы в себя и камень, хотя какое-то время назад сломала ногу, упавши в Орлеане на мостовую с лошади, которой всегда управляла ловко и умело; но в этот раз лошадь поскользнулась и упала вместе с нею; от перелома и сильных болей, терзавших герцогиню, прелестное лицо ее, казалось бы, могло перемениться к худшему, однако ничуть не бывало: красота, фация, величественная осанка, очарование — все осталось при ней. Особливо хороша была у ней кожа, блиставшая снежной белизною, при том что она никогда не красилась; правда, говорили, будто каждое утро она умывается настоем, изготовленным из жидкого золота и прочих крепких снадобий, в коих я разбираюсь куда менее иных врачей и сведущих аптекарей. Полагаю, что, проживи эта дама еще сто лет, она и тогда не постарела бы ни лицом — настолько оно было моложаво, ни телом, которое даже под платьем выглядело неизменно стройным, упругим и юным. Сколь же прискорбно, когда земля погребает под собою такие прекрасные тела!

Видел я и госпожу маркизу де Ротлен, матушку госпожи принцессы Конде и покойного господина де Лонгвиля; ее красоте не нанесли урона ни время, ни возраст: она уподоблялась прелестному цветку, разве что с годами лицо у ней слегка покраснело; зато чудесные, несравненные глаза, коих красоту унаследовала и дочь, ничуть не изменились и ранили мужские сердца, как и прежде.

Видел я также госпожу де Ла Бурдезьер, во втором браке маршальшу д’Омон, такую же очаровательную в преклонных годах, как в самом юном возрасте; пять ее дочерей, также красавицы, все-таки не затмевали свою матушку. И если позволить мужчинам выбирать, они, вполне возможно, предпочли бы дочерям их мать, хотя она за свою жизнь и родила множество детей. Но эта дама чрезвычайно заботилась о себе, боялась лунных лучей как черт ладана и решительно не признавала ни румян, ни белил, коими пользуются большинство женщин.

Более того, я видел госпожу де Марей, матушку госпожи маркизы де Мезьер и бабушку принцессы-дофины, когда ей было уже сто лет; в этом возрасте она и скончалась такою же красивой, стройной, свежей, веселой, здоровой и привлекательной, какою была в пятьдесят; ну а в молодости уж точно никто не мог сравниться с нею очарованием.

Дочь ее, та самая маркиза, очень походила на мать и умерла столь же моложавою, хотя и дожила только до восьмидесяти лет; к концу жизни она всего лишь слегка ссутулилась. Она приходилась теткою госпоже де Бурдей, жене моего старшего брата, питавшего к ней искреннюю любовь, ибо к пятидесяти четырем годам, родив четырнадцать детей, она сохранилась настолько хорошо, что все люди, ее видавшие, могли еще увереннее меня подтвердить: четыре ее дочери рядом с матерью казались ее сестрами; так некоторые зимние яблоки остаются столь же свежими, как летние, и до самого конца вкусны и сочны не менее, а то и более этих последних.

Госпожа адмиральша де Брион и дочь ее, госпожа де Барбезье, также отличались несравненной красотою до глубокой старости.

Недавно мне сообщили, что прекрасная, некогда знаменитая Поль из Тулузы все так же хороша, как и прежде, хотя ей уже сравнялось восемьдесят лет; не постарело ни прелестное лицо ее, ни стройная фигура.

Сам я видел госпожу президентшу Конт из Бордо в том же возрасте и столь же мало изменившуюся, но по-прежнему любезную, привлекательную и желанную, преисполненную многих других совершенств и достоинств. Я охотно перечислил бы всех их здесь, да боюсь слишком затянуть мое повествование.

Один испанский кавалер, признавшийся в любви пожилой, но все еще красивой даме, услышал от нее такой ответ: «A mis complétas desta manera me habla V. М.!» (Как это вы любезничаете со мною в мои-то годы!) Этим желала дама указать воздыхателю на преклонный свой возраст и на то, что красота ее близится к закату. Но кавалер возразил ей: «Sus complétas vulen mas, y son mas graciosas que las horas de prima de qualquier otra dama» (Ваши преклонные лета куда драгоценнее и прекраснее, нежели юные года любой другой дамы). Не правда ль, в высшей степени приятный комплимент?

Другой кавалер, также беседовавший о любви с пожилою дамою, которая откровенно сетовала на то, что красота ее поблекла, хотя и не слишком, отвечал на это: «A las visperas se conoce la fiesta» (Любой праздник всего слаще к вечеру).

Даже и сегодня мы видим, как госпожа де Немур, и на заре своей жизни блиставшая красотою, стойко сопротивляется разрушительному времени, которое стирает все, кроме, однако, этой красоты; я готов — вместе со всеми, кто видел эту даму, клятвенно подтвердить, что в юные годы она была прекраснее всех женщин в христианском мире. Я уже рассказывал в другом рассуждении, как любовался ею, танцующей в паре с королевой Шотландскою; им вздумалось протанцевать вдвоем, без прочих дам, и окружающие, видевшие сей танец, затруднялись определить, которая из них была красивее; кто-то сказал, что они походят на два солнца вместе, подобные тем, что, по описанию Плиния, явились некогда в небесах, повергнув людей в великое изумление. Госпожа де Немур, тогда еще госпожа де Гиз, отличалась более внушительной фигурою; да будет мне позволено заметить, не в обиду королеве Шотландской, что величественная ее осанка, хотя она и не была королевою, давала ей преимущество пред сей государыней; впрочем, госпожа де Немур приходилась внучкой великому королю, любимому народом, и имела с ним большое сходство в чертах, в чем я мог убедиться, разглядывая портрет названного короля в кабинете королевы Наваррской: портрет этот явственно подчеркивал все достоинства оригинала.

Полагаю, что это я первым назвал госпожу де Немур «внучкою короля — отца нации», а было это в Лионе, по возвращении его величества из Польши; с тех пор я частенько величал ее именно так; она оказывала мне честь находить сие прозвище приятным и любила слышать его из моих уст. И доподлинно она была истинной внучкой этого великого монарха, походя на него красотою и особливо добрым нравом: доброта ее не знала границ, никто или мало кто мог пожаловаться на немилость с ее стороны, хотя она многим могла бы навредить в бытность свою замужем за ныне покойным герцогом де Гизом, почти полновластным властелином Франции. Повторяю: госпожа де Немур обладала этими двумя драгоценнейшими добродетелями — красотой и добротой — и сохранила их обе по сей день, почему и выходила замуж дважды, и оба раза за благороднейших дворян, коим трудно сыскать равных; найдись еще один такой же мужчина, достойный этой дамы, ей не составило бы никакого труда вступить и в третий брак, настолько хороша она была даже в старости. Вот так же в Италии дамы из Феррары считаются особо лакомыми кусочками, откуда и родилась поговорка «pota ferraresa — cazzo mantuano» (сунь в феррарский горшок мантуанский посошок).

По этому поводу вспоминаю, как некий знатный синьор-итальянец ухаживал за одной прекрасной французской принцессою, и вот однажды, когда при дворе хвалили и превозносили его достоинства и совершенства, коими он мог бы заслужить ее благосклонность, покойный господин Дау, капитан шотландских гвардейцев, особенно блиставший остроумием, заметил: «Вы, господа, забыли наиглавнейшую его добродетель — cazzo mantuano».

Это же словцо довелось мне услышать, когда герцог Мантуанский, по прозвищу Горбун, решил посвататься к сестре императора Максимилиана, которой донесли, что у жениха на спине торчит большой горб. Говорят, она на это ответила: «Non importa purche la campana habbia qualche diffetto ma ch’el sonaglio sia buono»[47], — имея в виду, разумеется, все тот же cazzo mantuano. Впрочем, другие утверждают, что она не могла такого и выговорить, ибо отличалась благоразумием и хорошим воспитанием; вероятно, слова эти принадлежали кому-нибудь другому, а ей только приписаны.

Но возвращаюсь к принцессе Феррарской; я видел ее на свадьбе ныне покойного господина де Жуайёза, куда она явилась в широком платье-мантии, сшитом по итальянской моде, с рукавами, подобранными до локтя, как носят в Сиене; она затмила всех тамошних дам, и не было человека, который не сказал бы: «Сей прекрасной принцессе рано еще сдаваться, красота ее при ней. Взглянешь на нее и сразу видно, что это прелестное лицо — залог многих других скрытых достоинств, недоступных взору; так, при виде красивого фасада легко вообразить, сколько красивых залов, комнат, спален, передних, туалетных и прочих уютных уголков скрывается за ним». С тех пор принцесса поражала людей своею красотой, не поблекшей с преклонным возрастом, еще во многих местах, даже и в Испании, на бракосочетании герцога Савойского с Екатериной Австрийской, и все видевшие ее навсегда с благоговением сохранили в памяти красоту и все добродетели названной дамы. Будь перо мое столь же велико и мощно, как лебединые крылья, я бы вознес сию красавицу в небеса, но, увы! — оно слишком слабо и бессильно; однако я еще упомяну о ней в другом месте. Бесспорно одно: принцесса была прекрасна по весне своей жизни так же, как летом, осенью и даже зимою, хотя претерпела немало бед и родила множество детей.

Весьма прискорбно, что итальянцы, презирающие многодетных женщин, называют их scrofa, то есть «супоросая свинья»; на мой же взгляд, те, что производят на свет красивое, здоровое и благородное душою потомство, как та же принцесса, достойны лишь похвалы и Божьего благословения, а не подобного презрительного прозвища.

Я с полным правом могу воскликнуть: что за диво дивное то постоянство, с коим самое непостоянное и легкомысленное существо на свете, а именно красивая женщина, дает отпор всеразрушающему времени! О, не подумайте, будто это именно я так окрестил ее, — мне было бы весьма огорчительно хвастаться таковым мнением, ибо сам я глубоко уважаю постоянство некоторых женщин и вовсе не считаю ветреными всех их без исключения; слова сии принадлежат другому человеку, от кого я их и услышал. Я охотно рассказал бы здесь о многих еще дамах, как иноземных, так и французских, сохранивших красоту и в осень, и в зиму своей жизни, но ограничусь лишь двумя историями.

Первая — о ныне царствующей королеве Английской Елизавете, которая, по рассказам видевших ее, и посейчас красива, как никогда. И ежели это правда, то, стало быть, она и впрямь очень хороша, ибо я видел ее в лето и осень ее жизни; что же до зимы, то она весьма близка к ней, коли уже не достигла; я встречал сию королеву много лет назад и теперь знаю, сколько лет давали ей тогда, в первую нашу встречу. Я полагаю, красота ее столь долго сохраняется оттого, что она никогда не бывала замужем и не познала всех тягот брака и частых родов. Вообще королева эта достойна всяческого восхваления, вот только смерть прекрасной, благородной и изысканной королевы Шотландской сильно повредила ее репутации.

Другая дама — также иноземная принцесса, госпожа маркиза де Гуа, донья Мария Арагонская, — также сияла красотою в свои весьма преклонные годы; я сам видел ее и хочу поведать вам об этом в истории, которую постараюсь сократить, елико возможно.

Через месяц после смерти короля Генриха скончался Папа Павел IV Караффа, и понадобилось собрать всех кардиналов для избрания нового Папы. Вот почему и кардинал де Гиз выехал из Франции в Рим морем, на королевских галерах; адмирал флота и великий приор Франции, брат названного кардинала, как и подобает любящему родственнику, самолично командовал этой флотилией из шестнадцати кораблей. Погоды стояли благоприятные, дул попутный ветер, и через две недели они уже прибыли в Чивита-Веккью, а оттуда и в Рим; там господин приор, видя, что подготовка к выборам затягивается (она и впрямь взяла целых три месяца) и брат его вернется не скоро, а галеры без дела простаивают в порту, решил пока наведаться в Неаполь, дабы осмотреть этот город и приятно провести время.

По прибытии его в Неаполь вице-король — а им был тогда герцог Алькала — принял его с королевскими почестями. Но, подплывая к берегу, адмирал приветствовал город внушительными пушечными залпами; канонада эта длилась довольно долго, город и окружающие замки отвечали тем же; казалось, небеса вот-вот расколются от этого грохота. Задержав галеры свои на рейде, точно при морском сражении, адмирал выслал на берег шлюпку с господином д’Этранжем из Лангедока, весьма достойным и речистым дворянином, дабы тот успокоил вице-короля относительно его намерений и испросил дозволения (у нас тогда был мир с итальянцами, хотя время от времени и случались военные стычки) войти в порт, осмотреть город, посетить могилы предков, там погребенных, и, окропив их святой водою, вознести к Господу молитвы за души усопших.

Вице-король охотно дал на это свое согласие. Господин великий приор велел грести к берегу, приказав возобновить пальбу пуще прежнего из всего оружия, имевшегося на борту шестнадцати галер, — пушек, кулеврин, аркебуз и прочего, так что все окуталось дымом и огнем; затем весьма торжественно пришвартовался к причалу, распустив по ветру все, какие были, паруса, штандарты и флаги; борта галер, по его распоряжению, затянули алым бархатом, адмиральский же корабль — дамасским шелком; гребцов-каторжников также одели в алый бархат, как и солдат-гвардейцев, чьи камзолы украшал серебряный позумент; командовал ими храбрый и достойный капитан Жоффруа, родом из Прованса; можете поверить, что зрители сочли наши французские галеры весьма приглядными с виду, быстроходными и маневренными, особливо главную из них, «Реал», которая была безупречна по всем статьям, и неудивительно, ибо принц-адмирал отличался любовью к роскоши и величию, а также несравненным великодушием.

Итак, пристав к берегу с большой помпой, он сошел на причал вместе со своей свитою; всех нас уже ожидали экипажи и лошади, присланные вице-королем, дабы отвезти в город; среди сотни лошадей были и рослые скакуны, и низенькие испанские кони, и марокканские лошадки, одни красивые, другие более невзрачные, но все под бархатными попонами, богато расшитыми золотом и серебром. Кто-то поехал верхами, другие в экипажах, коих имелось десятка два; их везли самые прекрасные лошади в роскошнейшей упряжи. Там же поджидало нас множество принцев и знатных сеньоров, как неаполитанцев, так и испанцев, которые весьма почтительно и церемонно приветствовали господина приора от имени вице-короля. Господин приор сел на испанского коня; я такого великолепного скакуна давно уж не видывал; впоследствии вице-король подарил его гостю. Конь замечательно слушался седока и выделывал всякие изящные «курбеты», как принято было выражаться в то время.

Господин приор, столь же опытный всадник, как и моряк, превосходно держался в седле и умел заставить коня показать себя во всей красе, да и себя самого также, ибо, надо сказать, он был одним из красивейших принцев своего времени и отличался ловкостью, силой, высоким ростом и мужественным сложением, чем сильные мира сего редко могут похвалиться. Итак, его с почестями препроводили к вице-королю, который уже поджидал его и встретил в высшей степени торжественно: поселил у себя во дворце и оказал прямо-таки царский прием своему гостю, его свите и войску, и не даром, поскольку получил на этом путешествии двадцать тысяч экю. В свите же нас, дворян, капитанов галер и прочих, насчитывалось до двух сотен человек, коих большинство расселили по домам знатных господ, где каждого приняли радушнее некуда.

С самого утра, едва лишь мы встали с постелей, явились к нам проворные и услужливые проводники, готовые сопровождать по городу, показывать и рассказывать все, что угодно. Стоило спросить коня или карету, как тотчас желание гостя исполнялось; притом вам подводили лошадь столь дивную, в столь богатой сбруе, что самому королю впору; всякий из нас проводил день по своему вкусу и желанию. А уж забав и удовольствий в городе имелось в избытке; единственное, чего там недоставало, так это непринужденных и доверительных бесед с порядочными и достойными дамами (ибо других женщин тут хватало). Вот тут-то и оказала нам помощь госпожа маркиза де Гуа, ради которой я и веду сей рассказ: из учтивости и благорасположения к господину приору, а также из желания оказать честь его достоинствам, она, увидя его скачущим на коне по улицам и признав, как обычно признают друг друга знатные и благородные особы (а она была таковою во всех отношениях), послала к нему однажды достойнейшего дворянина передать, что ежели бы пол ее и обычаи сей страны позволяли навестить его, она тотчас и весьма охотно сделала бы это, дабы услужить гостю всем своим влиянием, по примеру наизнатнейших местных вельмож; однако за невозможностью такого визита просит господина приора принять ее извинения и предоставляет в его полное распоряжение и дома свои, и замки, и все, чем владеет.

Господин великий приор, который был сама учтивость, велел благодарить даму в самых почтительных выражениях и передать, что явится поцеловать ей ручки тотчас после обеда, что и не замедлил сделать, явившись в сопровождении своей свиты, то есть всех нас. Мы нашли маркизу в парадной зале, в обществе двух дочерей, донны Антонины и донны Иеронимы или Джоанны, точно не вспомню, ибо вокруг находилось такое множество прелестных и очаровательных дам и девиц, что вряд ли где-нибудь еще, кроме разве Франции и Испании, встречался мне эдакий цветник.

Госпожа маркиза поздоровалась с нами по-французски и приняла господина приора с величайшими почестями; он отвечал ей весьма почтительно, con mas gran sossiego[48], как выражаются испанцы. В этот раз беседа их касалась лишь общих тем. Некоторые из нас, кто говорил по-итальянски и по-испански, заняли разговором других Дам, кои показались нам привлекательными и кокетливыми, а также весьма и весьма любезными.

Когда гости собрались уходить, госпожа маркиза, уже знавшая, что господин приор намерен пробыть в городе Две недели, сказала ему: «Сударь, когда вам нечем будет заняться, вы всегда можете оказать мне честь своим посещением; смею вас заверить, что вам здесь окажут прием не хуже, чем в доме у вашей матушки, так что можете располагать моим временем так же, как располагали бы ее собственным, притом без всяких церемоний. Знайте, что сюда, ко мне, любят сходиться многие красивые и досточтимые дамы нашего города, да и всего королевства, и, поскольку молодость ваша и общительный нрав побуждают вас ко встречам с такими дамами, я и попрошу их являться в мой дом чаще обычного, дабы составлять компанию вашей милости и благородным дворянам, вас сопровождающим. А вот и мои дочери, коим я прикажу, хотя воспитание их еще не завершено, занимать вас, беседовать по-французски, шутить, смеяться, резвиться и танцевать так же свободно и вместе с тем скромно и достойно, как делается это при французском дворе, и буду весьма рада сим встречам, ибо прискорбно столь юному, прекрасному и достойному принцу проводить время со старой, унылой развалиною вроде меня; молодость и старость вместе не сходятся».

Господин великий приор живо опроверг последние слова маркизы, возразив, что она и старость не имеют ничего общего, что осень ее жизни даст сто очков вперед весне и лету иных дам, находящихся в этой зале; и впрямь, маркиза была все еще очень хороша собою, превосходя красотою даже обеих своих дочерей при всей их юной прелести, а ведь ей в ту пору было далеко уж за шестьдесят. Сей комплимент господина приора пришелся ей весьма по душе, судя по оживленному ее лицу, кокетливой позе и любезным словам.

Мы покинули дом, до глубины души очарованные этой прекрасной дамой; особенно восхищался ею сам господин приор, по его собственному признанию. И уж можете мне поверить, что после радушного приглашения досточтимой хозяйки и других очаровательных дам господин приор что ни день являлся туда если не с утра, то непременно ввечеру. И он взял в любовницы старшую дочь маркизы, хотя предпочел бы ее самое, но это, как говорится, рег asombrar la cosa[49].

И вот начался праздник за праздником, бал за балом, где господин приор играл, разумеется, первую скрипку. Короче сказать, мы попали в столь любезное и веселое общество, что вместо двух намеченных недель провели там все шесть, отнюдь не жалуясь на скуку, ибо каждый из нас, по примеру своего командующего, завел себе любовницу. Мы пробыли бы в городе и дольше, ежели бы не курьер от короля, привезший известие о войне, начавшейся в Шотландии, так что приходилось спешно переводить галеры с востока на запад; впрочем, плаванье это заняло целых восемь месяцев.

Пришла пора распрощаться с прекрасным и гостеприимным городом Неаполем и со сладостными нашими утехами, что и господин приор, и все мы сделали с величайшей печалью и сожалением, не желая разлучаться с местами, где вкусили столько счастья.

Шесть лет спустя пришлось нам идти на помощь Мальте. Очутившись в Неаполе, я осведомился, жива ли еще госпожа маркиза; мне сообщили, что она по-прежнему живет здесь, в городе. Я тотчас отправился к ней и был встречен дворецким, который пошел доложить своей хозяйке, что я желаю засвидетельствовать ей свое почтение. Маркиза вспомнила мое имя (Бурдей) и пригласила подняться в ее покои. Я нашел ее в постели, она недомогала флюсом, но оказала мне самый радушный прием. Как мне показалось, она почти не изменилась, оставшись такой красивою, что вполне могла бы свершить известный смертный грех — в мыслях или на деле.

Она заставила меня подробно рассказать об уже покойном господине приоре, обо всех обстоятельствах его смерти, последовавшей, как ей донесли, от яда, и без конца проклинала несчастного, решившегося на сие злодейство.

Я опроверг эту сплетню, заверив маркизу, что верить ей не следует и что умер он от скрытого воспаления легких, которое подхватил в битве при Дрё, где весь день Напролет сражался, подобно Цезарю; уже к вечеру, в последней схватке, он, сильно разгорячившись, простудился — а холода стояли лютые — и скончался от сей болезни месяц или полтора спустя.

По лицу и словам маркизы было видно, как горько она о том сожалеет. Заметьте: за два или три года до смерти господин приор послал в Неаполь две галеры под командованием одного из своих подчиненных, капитана Болье. Любопытно то, что галеры эти шли под флагом королевы Шотландской, который в южных морях никогда не видывали, ибо по причине союза с турками не могло быть и речи о том, чтобы плыть под французским флагом. Господин великий приор повелел капитану Болье идти в Неаполь и приветствовать от его лица госпожу маркизу и двух ее дочерей, передав им множество забавных безделушек и подарков, бывших тогда в моде при французском дворе; они продавались в лавках возле Дворца правосудия; нужно сказать, что господин приор отличался бесконечной щедростью и широтою души.

Разумеется, капитан Болье выполнил сие поручение и предоставил маркизе все дары, принятые с величайшей признательностью; посланника отблагодарили не менее богатым подарком.

Госпожа маркиза была так тронута и подношениями и памятью господина приора, что без конца говорила о нем и о том, как оценила и полюбила его за доброе к ней отношение. Надобно добавить, что из любви к нему она оказала еще одну милость, а именно заботливо ухаживала за молодым гасконским дворянином, прибывшим в первый приезд на одной из галер господина приора и захворавшим какой-то смертельной болезнью. Но судьба сжалилась над ним: благодаря внимательному уходу названной дамы юноша избежал смерти; когда он совсем оправился, она взяла его к себе в дом для помощи и услуг; когда же в одном из ее замков освободилась должность начальника гарнизона, предоставила сей пост молодому человеку, а заодно подыскала ему богатую невесту.

Никто из нас не знал, что сталось с юным гасконцем; мы сочли его умершим. Но во время плаванья на Мальту повстречался нам дворянин, приходившийся тому младшим братом; однажды он рассказал мне о главной цели своего путешествия, состоявшей в поисках брата, служившего у господина великого приора и оставшегося шесть лет тому назад в Неаполе; с тех пор он не подавал о себе никаких вестей. Я вспомнил о том гасконце и расспросил о нем у людей маркизы, которые и поведали мне о его спасении и удаче; сию добрую весть я не замедлил передать младшему брату, который горячо благодарил меня; затем вместе со мною навестил маркизу, узнав от нее множество других подробностей сего дела, после чего поехал свидеться с братом туда, где тот находился.

Вот истинная преданность в память о дружеских чувствах, которые, как я уже говорил, маркиза питала к господину приору; она оказала мне самый любезный прием и долго беседовала о прошедших временах и всяких прочих вещах, доставляя своим обществом несказанное удовольствие, ибо отличалась замечательным остроумием и красноречием.

Она умоляла меня жить и столоваться только у ней в доме, и нигде более, от чего я, однако же, отказался, не желая прослыть надоедливым прихлебалою. Зато я навещал ее каждодневно в течение всей недели, что находились мы в Неаполе, и неизменно находил радушный прием у хозяйки дома, чьи двери всегда были открыты для меня.

Когда же я пришел прощаться, она вручила мне рекомендательные письма к сыну ее, маркизу де Пескайре, в ту пору командующему испанской армией; кроме того, она взяла с меня слово, что по возвращении я непременно ее навещу и остановлюсь не иначе как в ее доме.

К несчастью для меня, галеры смогли причалить лишь в Террачине, откуда мы отправились в Рим, почему я и не смог вернуться, тем более что решил идти на Венгерскую войну; однако, находясь в Венеции, мы узнали о смерти султана Сулеймана. Вот когда проклял я свое невезение, помешавшее мне вновь наведаться в Неаполь, где можно было провести время несравненно приятнее; вполне возможно, что с помощью госпожи маркизы я нашел бы свое счастье через удачную женитьбу или как-нибудь иначе, поскольку она удостоила меня своею дружбой и благоволением.

Вероятно, злосчастная моя судьба распорядилась так, что я снова оказался во Франции, дабы претерпевать там бесчисленные невзгоды; фортуна ни разу не улыбнулась мне, разве что подарив репутацию галантного кавалера и благородного дворянина, но притом обделив богатством и отличиями, не в пример некоторым моим товарищам с куда более скромными задатками; прежде многие из этих господ сочли бы себя весьма польщенными, заговори я с ними при дворе, в спальне короля или королевы или в бальной зале, хотя бы свысока, через плечо; нынче же я с прискорбием гляжу на их возвышение и на то, как они пыжатся и важничают, хотя ни в чем не превосходят меня и заслуги их гроша ломаного не стоят.

Что ж, могу с полным правом отнести к себе изречение, вышедшее из уст учителя нашего Иисуса Христа; «Нет пророка в своем отечестве». Возможно, что, служи я иноземным принцам столь же усердно, как и моим, ищи я себе удачу подле них, как искал ее подле наших повелителей, жить бы мне нынче в богатстве и довольстве, а не в печалях и болезнях тягостной старости. «Терпение! — говорю я себе. — Ежели это моя Парка выпряла мне такую нить, я проклинаю ее, ну а коли злосчастной моей судьбою я обязан моим принцам, то пусть и они идут ко всем чертям, разве что уже обретаются там, в аду».

Вот и завершен мой рассказ об этой почтенной даме; она скончалась, не утратив счастливой своей репутации красивой и достойной женщины и оставив после себя прекрасное многочисленное потомство, как то: старшего сына, господина маркиза, дона Хуана, дона Карлоса, дона Чезаре д’Авалоса (со всеми ними я знаком и рассказывал об этом в других своих писаниях), а также дочерей, которые ничем не хуже своих братьев. На этом я и закончу главное мое рассуждение.