Белый пожар

                           *      *

                               *

Страх не воплотиться, не успеть, не спеть

вряд ли черным потом оправдаю.

Что опять? Сплетая золотую сеть,

не вплести ли птицу в рыбью стаю?

Праздные вопросы, незачем чертить

схему беркутиного полета.

Не солить же море, и полынь перчить

в диком поле — дело идиота.

Но и наши, скажем, дерзкие дела

диковатых черт не лишены ли?

Где была ты, муза? Что пережила?

Жалуешься? Косточки заныли?

Все о’кей, подруга. Завершится гнет

неба, почерневшего до жути, —

вдохновенный мусор с берега смахнет

белое крыло тайфуна Джуди.

                           *      *

                               *

С шести до семи разбудила, жалела, кормила,

велела: доспи.

Послушался. Сон разразился. Нечистая сила

гуляла в Степи.

Гремели копыта, тачанки ложились под танки,

Каяла в огне

сгорала под крик воронья в оперенье зарянки.

Неужто во сне?

Глазам не поверил. С открытыми сплю почему-то.

Ни вида семьи,

ни образа мира, ни милой мордашки уюта

с семи до восьми.

Ни славьему щелку, ни славе, ни конскому скоку

не верил дотла,

а ты приходила, а ты достоверна, поскольку

Каяла — была.

В сторону Углича

Ни синих глаз, ни белых рук,

ни соловья-страшилища.

Вполне искусственна вокруг вода водохранилища.

Кто срезал эти берега? Куда смотреть? На глину ли?

Нас покалечили, река, покинули и кинули.

Поводит оком дохлый сом. Лежит в руинах царский дом.

В печи заката не найдем ни жарево, ни печево.

Храм погорел, паломник хром, охрана пьет паленый ром —

тут и медведю с топором, пожалуй, делать нечего.

Луга затоплены. Сырбам и по веленью щучьему

не появиться — стыд и срам. И лесу быть замучену.

Когда б ему досталось — быть! За деревцами хилыми

осталось только волку выть в ладу с электропилами.

Среди коряг в кустах заляг, но в каждой точке отчины:

— Дай закурить! — кричит земляк, и звезды обесточены —

в кромешной тьме, в глубоком сне: — Дай огонька! — Заметано.

В часовне, вставшей на волне, о незаморской стороне

на изразце сияет:

                                мне

                                      сие

                                           потребно ,

                                                  — вот оно.

Сие потребно только мне, да грамотею старому,

да звонарю на волжском дне, да лесу с кудеярами.

Когда б на Волгу занесло б его — рыдать внеклассово,

глаза бы вылезли на лоб

у Николай Некрасова.

                           *      *

                               *

Замахнусь на запад и на юг,

замахнусь и дам,

потому как нам пришел каюк,

по гнилым зубам.

Этим невидимкам в небесах

с грузом на борту,

ветру в поле, беженке в слезах,

хлопотам во рту.

Всей системе мер, весов, вещей,

их порядку, их

логике, действительности всей,

кайфу на двоих.

...Пили стоя. Не было ее,

боли в голове.

Разнесло во клювах воронье

завтрак на траве.

Пробил час основы потрясти

в четырех стенах.

— Не умеешь ты себя вести

на похоронах.

— Дай мне репутацию упрочить

умника в гостях,

ритора в кустах,

дабы ничего не напророчить

с пеной на устах.

                           *      *

                               *

Отрыдал неделю крупными слезами.

Вышел нба люди — с пустыми ли глазами,

с золотыми ли зрачками — вот те на:

старый год истек в объеме стаканба.

Обежит меня опасливый прохожий,

снег идет — и тот со мной настороже.

Строить козни самому себе и рожи

мне бы лучше у себя на этаже.

Да и то сказать, прекрасная картина

распахнулась — на ларечный водопой

тупорылая какая-то скотина

по моей куртине топает толпой.

Переломаны сиреней ноги-руки.

Что глаза мои? Мне некуда их деть.

Мы плохого впечатленья друг о друге,

нам бы лучше друг на друга не глядеть.

Кто не знает, что такое новогодье

на Руси, ликующей до февраля!

Лишь бездомная собака о погоде

размышляет, проницательно скуля.

Приближаются крещенские морозы,

и текут с небес, текут собачьи слезы,

образуя зубовидный сталактит,

под которым жить и гибнуть предстоит.

Стишь

Хмель полыни, степная настойка,

черный доктор — скворчиная рать

в тишине, усеченной настолько,

что и тишью ее не назвать.

Мужика с топором и дрекольем

заслоняет гривастый хребет.

Называется Танковым полем

государство, которого нет.

Проскочили его, просвистали,

намотали на грохот колес.

Стон стоит в погребенном металле,

на котором не встал дикорос.

Там часовня, как Божья невеста,

разогнав над собой облака,

в чистом поле работает вместо

упомянутого мужика.

Глухо стонут истлевшие танки.

Исторгает растительный хруст,

наступив на стальные останки,

многоверстный сиреневый куст.

Испитые вокзальные бабы.

Проводник беспробудно бесстыж.

Ах, когда бы ни ехал, куда бы —

неминуема станция Стишь.

Продавец каменных подделок

На коктебельском променаде высоколобый эфиоп

стоит, как выговор менаде, как столп стиха на паре стоп,

тот русский человек, который намечен двести лет назад,

в окно небес, раздвинув шторы, взглянул и стал совсем крылат, —

не важно, чем он там торгует, — свечеобразная верста

сны человечества толкует молчком, не раскрывая рта,

над ним ворона стала чайкой, а чайка сделалась орлом,

пока в России чрезвычайкой попахивает поделом,

пока воюет Эритрея с Аддис-Абебой — в данный срок

наш эфиоп, над морем рея, стоит, незыблемо высок.

Он в этом смысле Макс Волошин, певец, двух станов не боец,

и смоляной скворец, положим, в его кудрях не вьет колец,

поскольку он молчит, ни слова за двести лет не пророня,

перстоподобностью суровой показывая на меня, —

мне стыдно, обернусь орлицей, над Карадагом пролетев

и над менадой меднолицей из рода рубенсовских дев, —

она лежит громадой голой, по эфиопу истомясь,

и пах ее, как пух Эола, нежнее самых белых мяс

волнует Статую Молчанья на черноморском берегу,

где я сплошного одичанья по мере сил не избегу.

                           *      *

                               *

С возгоранья искусственной елки

начинаются толки

о столице в огне,

обо мне на коне.

Я скачу на высоком и белом

сквозь высокий и белый пожар.

Что ж ты стонешь всем телом

о набеге татар?

Это орды Узбека?

Храп коня?

Это жажда успеха

пожирает меня.

Это гром ипподрома,

а не желтый Восток.

Это взорванный газ из “Газпрома”

бесконтрольно утек.

Сей пейзаж намалюю с натуры,

чуя кожею всей

понижение температуры

сотрясаемых мной воздусей.

Перехватывается дыханье,

нечем петь.

Перекрикивается петухами

колокольная медь.

Расточил стихотворец на тропы

благородный металл.

Сын Отечества — вестник Европы —

беспардонно устал.

                           *      *

                               *

Дикую флору московских задворок

надо по адресу перенести —

всю эту стаю, охапку и ворох

в быстром стихе от позора спасти.

Все мессианские поползновенья

сосредоточить на малом цветке,

правильно распределить ударенья —

что нам удары грозы вдалеке?

Не пережать, о бессмертнике грезя,

не сочинять ботанических книг.

Мало нам, что ли? Смотрели до рези

в пыльных глазах на Господень цветник.

Оштукатуренная колоннада

в старом саду собирается — жить.

На реставрацию старого сада

что, кроме грязной слезы, положить?

Не исчерпать впечатленьем гнетущим

бедный участок бесхозной земли.

Все оправдается дикорастущим

словом, с которым мы вместе росли.