Живое железо

Раскин Давид Иосифович родился в 1946 году в Ленинграде. Окончил исторический факультет ЛГУ. Более тридцати лет работает в Российском государственном историческом архиве. Живет в Санкт-Петербурге.

Коротко, сжато, сухо, мужественно, жестко, четко, чеканно… Я мог бы подобрать еще несколько подобных наречий для определения особенностей поэтической речи Давида Раскина — и попробую это сделать: безутешно, сдержанно, бескомпромиссно… Эти стихи похожи на латынь, на алгебраическую формулу, они констатируют суровый смысл земного существования так, как будто речь идет о физических законах: земного тяготения, атмосферного давления и т. д. В человеческой жизни, частной и общей, по Давиду Раскину, действуют столь же непреложные, неотменяемые, непреодолимые силы. Зная поэзию Раскина давно, могу сказать, что и в советские, и в нынешние времена герою этой лирики живется нелегко, — и в этом смысле характерны даже названия двух его книг: “Доказательства существования” и “Запоздалые сообщения”. Научись мы доверять стихам, нам легче было бы принять и сегодняшние условия пребывания на земле: поэзия смотрит зорче, говорит точней, чем политика с ее обещаниями, экономика с ее цифровыми выкладками. Казалось бы, стихи Раскина не должны мне нравиться: я предпочитаю в стихах “возвышающий обман”; ласточка, ныряющая в небе, способна внушить мне радость и надежду, моя душа живет “всем смыслам вопреки, никак, нипочему”. Вот и Анненский полагал, что музыка уверяет человека в возможности счастья. И здесь я подхожу к самому главному: в стихах Давида Раскина мне слышна музыка, не было бы ее — никогда не пленился бы такими доказательствами и сообщениями. “Но видит Бог, есть музыка над нами”, — сказал поэт. Возможно, применительно к стихам Раскина предлог “над” следует заменить на предлог “под”. Под его стихами, как подо льдом, сковавшим поэтическое слово, не в небесных сферах, а, может быть, в царстве Плутона, на грани замерзания слышно пение подводной, пульсирующей, живой речевой струи, преображающей мрачный смысл, сносящей его в другую, непредвиденную сторону. Поставленные в единственно возможный для данного случая неопровержимый звучащий ряд, самые точные, самые необходимые, отобранные безошибочным поэтическим слухом слова внушают радость.

Александр Кушнер.

*    *

 *

Наши дни сократились. Усохли и оскудели.

Словно в школьном актовом зале — торжественный запах пыли

И знамена, тяжелые от позумента и канители.

Это время не стоит доброго слова, но мы в нем жили.

Просто выцвели все тетради. Но в каждом знаке и в каждом пробеле

Полагался смысл, а заботились только о стиле.

Ничего не решают годы, тем более месяцы или недели.

Измениться уже не удастся, да и не стоит усилий.

Комментарии к нашей жизни мельче петита и нонпарели.

Все слова остались на сцене. На деревянном настиле.

Только мигает свет и сквозняк задувает в щели.

А за окном сигналят чужие автомобили.

*    *

 *

На экране заставка Windows в виде трубопровода

Напоминает о навсегда ушедшей эпохе,

Измерявшейся киловаттами, миллионами тонн чугуна и стали.

Паром дышало железо, содрогаясь при каждом вздохе,

Дымили кирпичные трубы, покорялась прорабам природа,

Рельсы звенели, и города на пустырях вырастали.

Впрочем, нам уже не досталось ни этого дыма, ни этих строек.

Но вспоминаю подвал, где из стены торчали какие-то скобы

И проходила труба отопления, окутанная стекловатой.

И почему-то хватало на всех черно-белой злобы

Зимнего дня, и был особенно стоек

Запах спиртного и сырости, крепленый и кисловатый.

Студия или скорее, кажется, мастерская.

Выпито это вино, не осталось даже похмелья.

И до конца сохранились лишь кое-какие привычки, скажем,

Тяга к огню и железу, преклонение перед целью,

Надежда на перемены и, подробности опуская,

Вера в прогресс и любовь к индустриальным пейзажам.

*    *

 *

Как вспомнишь лыжное Токсово, холод охватывает опять,

Запах печного дыма, непривычного, как всегда,

Тоска по слову, когда нечего, в общем-то, и сказать,

Приметы прошлого века, узнаваемые без труда,

Все многочисленные оттепели и холода,

Рассыпающаяся бумага и неотчетливая печать.

Почему-то снежные яблоки теряют запах и вкус.

Мандаринной коркой стали любые праздники. И потом

Все равно не избавиться ни от одной из обуз,

Обступающих жизнь и заполняющих дом.

Лишь холсты в Эрмитаже лоснятся фламандским льдом

И на Зимней канавке биты тройка, семерка, туз.

Обухово

Любой отдельный предмет и любое

Одушевленное существо

Теряет свою единственность,

Перемещаясь в пространстве.

Но кроме одиночества

В дороге нет ничего.

И кроме бессилия и упрямства

Нет ничего в постоянстве.

Еще мерцает гнилая ночь

Огнями грузовиков,

Еще дрожит живое железо

И дышит морозным паром.

Перед тобой — лишь гаражный замок,

Тяжелый ржавый засов,

Стальная дверь никуда,

Нечувствительная к ударам.

И так в этой жизни душно и сыро,

Холодно и темно.

И так очевидно, что ждать другой

Нет никаких оснований,

Что вся полоса отчуждения, все

Дорожное полотно —

Лишь узкий мост через пропасть

Значений, имен и названий…

*    *

 *

Ничего не знаю о вечности. Но как отвратителен этот снег,

Вся эта оттепель, ветер, соленая грязь,

Пузырьки из-под настойки боярышника у аптек,

Экран, духота семинара, и голоса коллег,

И мысли о том, что жизнь, пожалуй, не удалась.

Любые явления пенятся и быстро сходят на нет,

Как пиво в пластиковом стакане (в стекляшке, рядом с метро).

Какая-то сущность горчит, мигает какой-то свет.

Случайный вечер засунут в какой-то прозрачный пакет,

А смысл словно выброшен в мусорное ведро.

Прогулку не нужно описывать, да и вряд ли нужно гулять

Под мокрым снегом, по скользкой тропинке, пересекающей двор.

Вообще бывает иначе, в частности — переписывается опять

Конспект декабря в очередную ученическую тетрадь,

И все ошибки при этом воспроизводятся до сих пор.

*    *

 *

Сухость гортани, саднящая тяжесть любых изменений,

Действие, за которым следишь, дыхание затая,

Все остальное оставляет лишь след невысказанных сомнений.

Так и переживаешь день, летний, прохладный, скорее осенний,

Беспричинность и пустоту наличного бытия.

Кварцевые часы, не требующие завода,

Гонят по кругу все те же стрелки. Но выцвел давно циферблат.

Время обозначает только забота,

Гудение ос, переживание перехода

Из неуверенности в боязнь. И беспричинной тревогой объят

Безличный воздух, насыщенный сухими частицами пыли.

Мелко дрожит паутина на слегка раскачивающихся кустах.

Словно все подчиняется какой-то недоброй и безымянной силе

Или же все настолько случайно, что все о тебе забыли,

Как в детстве. И каждая тень вызывает страх…

*    *

 *

На снегу обозначен след разобранной загородки,

И брошены в кучу остатки нераспроданных елок.

С морозов год начинается, и, если верить сводке

Погоды, — лишь холод вечен, во всяком случае, долог.

От праздника остаются сморщенные ошметки

Серпантина. И ветер жалит, как стеклянный осколок.

А выход к высшему смыслу или иной развязке

Не нужен и невозможен, лишь ближе к полудню примерно

Молочная белизна заменит любые краски.

Судьба, как известно, загадочна, слава недостоверна.

Бесспорны только вагоны, раздерганные от непрерывной тряски,

Платформы, на запасных путях ржавеющая цистерна.

*    *

 *

Недоверие вызывает любой незнакомый предмет,

Потому что все должно находиться на одних и тех же местах,

Несмотря на то что время по встречной бежит полосе,

И боишься столкнуться с ним, потому что в природе нет

Ничего прекрасного, лишь беспорядок и вечный страх

Потеряться, отстать, оказаться вдруг не таким, как все.

И находишь радость лишь в звуковой оболочке слов,

Без которой бессилен разум и жизнь была бы совсем

Неотличима от смерти. Вливаясь в общий поток,

Первоначальный смысл никогда не бывает готов

К самораскрытию в рамках примеров или каких-то систем.

Но любой отчетливый звук по определению одинок.

*    *

 *

По ночам непонятные звуки пронизывают весь дом:

То ли урчит холодильник, то ли скрежещет электродрель.

Если проснешься, то засыпаешь медленно и с трудом.

Теряется счет часов, порядок дней и недель.

А если слякотным утром зазвенит, как всегда, телефон —

Не знаешь, что и ответить, тем более — что сказать.

Кажется, все еще длится прерывистый и тяжелый сон

И все повторяется и пропадает опять и опять.

Только по-прежнему чернеют оттаявшие кусты.

Короткий день остается случайным, неделимым, простым.

С каждым годом все непонятнее жизнь, да и ты

Все меньше и меньше в ней закономерен и необходим.

*    *

 *

Приходится если не полюбить, то по крайней мере

Примириться (поскольку любить вообще ничего не надо)

С этой рассеянной влагой, ждущей электрического разряда,

Чтобы пролиться и превратить в непролазную слякоть

Пыльную землю. (Здесь, в лесной ойкумене, в речной болотистой сфере,

Дождь имеет право идти, но совсем не обязан плакать.)

Смысл ржавеет, словно некрашеная проволочная ограда.

И, как всегда, ненавистна безвольная, немощеная мякоть.

Если перед тобой закрывают двери —

Не стоит стучаться. Да и жалеть о мнимой потере

Не обязательно. Скорее кончит окать по-новгородски и по-московски

                                                                                                                     акать

Глагол отдаленного грома, чем прольется покой и отрада.

Так что отчетливость ожидания (почти равнозначная вере)

Зависит от точки зрения или от силы взгляда.