Не доверяйся штилю

 Милова Татьяна Владимировна родилась в Мытищах (Московская обл.). Закончила факультеты журналистики и философии МГУ, работала редактором, истопником, сторожем. Автор книги стихов “Начальнику хора” (М., 1998). Живет в Москве.

*    *

 *

Слепая девочка, душа моя, пойдем.

Закат приблизился, и облачко алеет,

И все живущее идет своим путем.

Подъем, душа моя, нас ждут и вожделеют;

Тут справа пруд, и слева сад, и всюду свет,

И чаши, полные вина и винограда,

И нам достанется по вере или сверх.

Ну вот и ладно, и расслабилась, и рада,

И упиваешься музбыкой жестяной,

И с козлоногими проходишь хороводом —

Так мы гадали бы по звукам за стеной,

Какие гости там, какое торжество там.

Когда, душа моя, уладишь здесь дела

И влажной бабочкой покинешь этот кокон —

Что ты почувствуешь, увидев, где была?

Что ты — увидишь?.. Или вид, как ни убог он,

Вдруг встрепенется — жалкий, радужный, живой —

Урок, закончившийся вечной переменой, —

Все совпадет, все обернется лицевой?..

...О, взгляд единственный, о, взгляд недоуменный.

*    *

 *

...Почему так узко хожу в широком строю, —

Честно хожу, хоть иной раз могла бы и слечь, —

Только тесно хожу, боком, зигзагами; окончательно отстаю;

Столько раз пересекала собственный след! —

Сколько воздух трещал и ломался; или искрил контакт;

Или взглядом натягивали проволоку в два ряда:

Вроде пахнет озоном, кожу покалывает... как бы не так,

Уж кого однажды пробило, тот более никогда —

Никогда, никому, о Господи, не могу объяснить,

Почему прижимаю локти и дергаюсь на пустом, —

И как повсюду дрожит Твоя вольфрамова нить,

Как порой ее замыкает над ближним кустом.

*    *

 *

Как-то щедро мы разбредались, расплескивались по городам,

Статусам, даже занятиям, — так ничего и не сделали плечом к плечу;

Разве что сталкивались нос к носу (“...Нет же, совсем не изменилась,

                                                                                                                      клянусь!..”),

Называли пароли юности: Копакабана, Яма, Сайгон;

Начинали отсчет утопленников (тоже масонский знак)

В разных водоемах: кто в Америчке, кто в Крыму —

Через Канаду транзитом; четверых уже нет

(“Двое с международного, рыженькая с литкритики, кто еще?..”);

Трое вышли в главреды (...и восемнадцать совсем спилось, —

Я могла бы добавить)... вот только тут,

Как бы всем помахав, оставались как бы вдвоем:

“Срочно вызвали в командировку, всего-то пара недель, —

Говорил Сергей, переминаясь, — не смог позвонить,

Вот тогда у нас начало расклеиваться...” — “Да нет, —

Возражала Марина, — намного раньше; уже забыл,

Как меня бросил, в Тарту?.. — поеживаясь, — ...я едва добралась?..”

— “Просто много выпила”. — “Да уж, на слайдах как помидор...”

— “У тебя еще жив проектор?.. А пригласи!..” — “А легко —

Скажем, послезавтра; запиши мобильный, — дернув плечом, —

Восемь — девятьсот три —...”

                                                                                                                 ...Тут наконец встревала и я:

— Вы увидитесь, Марина, спустя четыре года и восемь дней,

На бегу, на станции “Академическая”; он уже будет лысоват,

Ты — в цейтноте, спешить в поликлинику с дочкой; будет просто

                                                                                                                 ни до чего

(Да и не для чего — как уже станет ясно...); так что “привет!” —

                                                                                                                 “привет!..”.

...А с тобой, Сережа, мы встретимся через семнадцать лет, два месяца

                                                                                                                 и три дня,

После работы, — лето, август, пыль, жара, духота,

Воздух мутен, рубашку хоть выжимай, но закат —

Необыкновенный; ты знаешь, ты следил несколько раз,

Как уже из-под занавеса реденьких облаков

Прорывается залп лучей; в каждом битом и небитом стекле

Разражается солнце; пойманный тысячами зеркал,

В самом фокусе, — я повторяю: август, конец рабочего дня,

Через неделю в отпуск, оглушительный птичий гвалт,

Вспышка солнца на бампере — ты понял, Сережа?.. —

                                                                                                   это — пароль.

*    *

 *

Живу в рубле. Под сводами рубля

Легко и гулко дышится...

“Рубль”, 1988.

старые деньги плохо пахнут

старые деньги кишат микробами

старые деньги плохо помнят

новые деньги еще не распробовали

новые деньги нуждаются в защите

чем они моложе тем неудержимее

я еще застала три тополя на Плющихе

когда деньги были большими

всякая копейка выпендривалась из кармана

на нее вода текла газированная

а на мне еще юбка была плиссированная

великоватая мамина

старые деньги ходили медленно

дикция была не очень отчетливой

золотой червонец лучше медного

зеленая сотня лучше черной

новые деньги такие бешеные

новые риши так бесстрашны

старые деньги такие бедные

старые деньги совсем истрачены

*    *

 *

вот сейчас когда уже в курсе что сколько стоит

и уже по фене кто сколько тратит

все отлично сложится только надо самой и в столбик

в крайнем случае вдвоем и в квадратик

в правом верхнем углу ставим имя и год рожденья

остальное уже процент с капитала

скажем первый курс неделя в Крыму пара дней рожденья

эту сумму я вчерне подсчитала

эту букву я когда-то пыталась прихлопнуть точкой

не исчезла но стала очень короткой

эту клетку уже можно заполнять птичкой

галочкой сорочкой воронкой

обо мне отзывались два поэта и один критик

даром что я знаю ихнюю братию

там и сям уверенно ставим крестик

вместе получается сущей гладью

остается какая-то мелочь вполне по средствам

глубоко подышать забыть один телефонный номер

высморкаться газ ключи посмотреться

вырез блузки красные глазки и сбоку нолик

что ли зачеркивай

*    *

 *

...Если хочешь, после мы удерем

за оставшимся где-нибудь сентябрем;

ближе к морю, в какой-нибудь Севастополь, —

там, где день не кончается к четырем.

Или просто выйдем в больничный двор

поглядеть, как слоится дымный раствор

ранних сумерек в нездешнем фонарном

свете, сочащемся сквозь забор.

Мир существует, пока разъят.

Остановка, разряд, разряд —

линия спотыкается, дышит,

веки приподнимаются, взгляд

бродит по тумбочке: стопка книг,

яблоко, люминесцентный блик

на черенке кривоватой ложки —

взгляд покачнулся, вернулся, вник

внутрь свеченья, в итог труда;

горы, моря, сады, города

ткутся сплошным восточным узором,

день не кончается никогда.

*    *

 *

Берег исчез — или из вида, или исчез,

Все умерли, тает след за кормой, тает сама корма,

Странно, не правда ли, думать, что и сейчас

Где-то носятся ветром мосты, фонари, дома.

Не доверяйся штилю, ищи иную твердь, привяжись,

Что ли, к обломку мачты — он уже ноздреват, —

Все умерли, началась новая жизнь,

Поздно вглядываться, тем более — прозревать.

Странно, — пока земля и море были юны,

Мы ходили над ними по плетенью словес.

...Еще плещется, еще есть вершка два глубины,

Поторопись, подбери колени, плыви, пловец.

*    *

 *

Главное в катастрофе — что все закончится хорошо.

То есть, конечно, взорвется бензин в двенадцатой бочке,

не раскроется парашют,

                                                        винт рассыплется в порошок,

двое-трое неглавных умрут —

                                                         но никак не больше.

Главные герои выживут; крупный план,

монологи главных героев в мраморных стенах,

посещенье вдов и сирот, врачеванье ран,

скупая слеза по щеке.

                                                                                      Но пять-шесть второстепенных,

вероятно, умрут. Ну еще десяток умрет

из дублирующего состава; тридцать — сорок статистов,

две-три сотни массовки, — в общем, народ,

так что, впившись ногтями в ладони и зубы стиснув,

ты тоже погибнешь, зритель; но все равно

это хороший финал, без чувствительного занудства, —

слишком душно уже смотреть это кино,

слишком много гнева, чтобы не задохнуться.

21 августа 2000.