"Тысяча дней в Венеции. Непредвиденный роман" - читать интересную книгу автора (де Блази Марлена)

Глава 16 ДЕСЯТЬ КРАСНЫХ БИЛЕТОВ

Вернувшись в квартиру, которая уже через 81 день будет принадлежать человеку по имени Майетто, мы забрались с портфолио и чаем в кровать, которая, вероятно, навсегда останется нашей. Мы в сотый раз подсчитали наши ресурсы, но ничто не изменилось. Чай еще не успел остыть, как мы прекратили финансовые изыскания, волнуясь, что средств мало. Даже если мы откажемся от банковских платежей, учтем средства от продажи от дома, какие-нибудь левые поступления и другие статьи дохода, все равно получалось не просто «мало», но «еще меньше», и это было для нас новостью.

Мы начали анализировать возможности восстановления экономической независимости. Было понятно, что впереди ждут сложности. Мы, вне всякого сомнения, разрушили лимонадный автомат, хотя оба знали, что я замаскировала бы его куском парчи и подавала бы лимонад в тонких хрустальных бокалах.

А время летело. Мы безжалостно ограничили географию поездок клочком южной Тосканы. Воскресным утром мы попали под свинцовые струи дождя, дворники на ветровом стекле пели заунывную песню. Мы держали курс на Чинчано, Сартеано, Сетону по незнакомой горной дороге. Мы поднимались все выше и выше на гребень горы через сосновые и дубовые леса. Красиво было потрясающе. «Где мы?» — спросил Фернандо, и я посмотрела, что по карте мы находимся возле крошечной деревеньки Сан-Кассиано деи Баньи.

— Римские бани. Термальные воды лечат болезни глаз. Средневековые башни. Население — 200 человек. — Я читала фальшиво бодрым голосом сведения о здешних местах.

Спуск был менее извилистым, чем подъем, но дул резкий ветер, и мы оба никогда не испытывали таких неприятных мгновений за совместную жизнь. Дорога кончилась, и мы остановились.

Прямо впереди, вверх по холму, мы увидели сквозь легкий туман очертания башен. Они казались ненастоящими. Деревня — нагромождение миниатюрных каменных домиков с красными тосканскими крышами, блестящими от дождя и завернутыми в облака. Когда ветер разгонит туман, мы увидим их во всей красе. Оставив машину внизу, мы поднимались в деревню. Одинокий человек во флотском берете молча сидел в единственном баре на базарной площади, безмолвный, как мебель. Мы аккуратно подошли и начали вежливый допрос.

Он назвал нам две фамилии, наиболее известные в городе и окрестностях. Это потомки семей, враждующих со времен средневековья, и мы можем определенно быть уверены, что ни один из них не продаст и оливкового дерева. Они пытаются контролировать даже минимальную переделку собственного имущества, но отдают его в долгосрочную аренду художникам, писателям, актерам или другим людям, готовым платить высокую цену за тосканское уединение.

— Infarto. Сердечный приступ, — сказал он. — Валерио стоял справа от того места, где вы сейчас стоите, только вчера, и после того как мы приняли нашу утреннюю порцию grappino, он пошел домой и умер, poveraccio, бедняга. Ему было всего восемьдесят шесть.

Он посоветовал нам присоединиться к скорбной процессии, потому что это хороший способ познакомиться с людьми, но мы отказались.

В частности, он рекомендовал побеседовать с синьорой-матерью одной из главных здешних семей. Это следовало сделать в связи с ее un podere, домом на ферме, по дороге к Челле суль Риго, в нескольких ярдах от выезда из деревни.

— Ей восемьдесят девять, и она суровая старуха.

Когда мы постучали в ее дверь, она пронзительно закричала с третьего этажа, что не собирается иметь никаких дел со свидетелями Иеговы. Мы объяснили, что приехали из Венеции посмотреть на дом. Седая до голубизны сухая старуха колебалась, но мы сообщили ей полуправду, что занимаемся поиском и восстановлением сельских домов. Хорошо, она не против осмотра, но нам следует вернуться на следующей неделе. Она ничего не продает, но может подумать об аренде. Знаем ли мы, сколько людей из самого Рима годами стоят в очереди в попытке арендовать дом в этих местах? Мы подтвердили, что деревня действительно красивая, но мы не собираемся здесь жить. Приезжайте на следующей неделе, еще раз повторила она. Мы совершили экскурсию вокруг дома, обошли его несколько раз в поисках резонов для борьбы. И ничего не нашли.

Сложенный из грубого необработанного камня, небольшой по площади, со скудным садиком, выпасом для овец и разбитым выездом на дорогу, что огибала деревню, дом не вдохновлял.

Мы стояли на краю садика под все еще плачущим тосканским небом. Здесь нет явления Божьего, нет радости. Звезды дождливым днем не видны. Но нас мягко влекло сюда, будто фея поцеловала вполсилы. Мы смотрели на деревню, и нас приковывали к себе желтые и зеленые долины со складками почвы на пути к Кассии, древней дороге на Рим. Похоже, эта скромная обитель и в самом деле могла стать хорошим прибежищем для нас.

Вторая история касалась окна, которое оставалось открытым, потому что было сломано, так что я выпала с маленькой веранды на строительные подмостки, поднимающиеся от окна, катапультировалась в ванную комнату, на жесткий противный пол, и осталась лежать на красно-коричневом кафеле. Мой герой проследовал за мной внутрь тем же путем, после чего мы решили, что это выглядит как домашний очаг.

Все, что находилось внутри, было мокрым и капало. Дом грозил обойтись недешево. Тем более что Фернандо уволился из банка. Голубоволосая синьора согласилась на двухлетнюю аренду, и мы готовились отбыть в крошечную тосканскую деревеньку. Мы были свободны в передвижениях в течение первых дней мая и решили не спеша упаковать вещи и отбыть из Венеции 15 июня. Мы пережили такие драмы в поисках жилья, что просто хотели спокойно побыть в Венеции.

Мы устроили торжественную церемонию прощания с будильником, но Фернандо каждое утро вставал за полчаса до восхода солнца. Его неубедительные стоны подняли и меня, и вскоре мы оба уже на ногах. Я натянула старенькую фуфайку с эмблемой ВВС из «Виктория сикрет» и влезла в сапоги. Фернандо надвинул на нос солнцезащитные очки «Рэй-бэн», которые носил даже в темноте, и мы, спотыкаясь, побрели через дорогу смотреть на море и светлеющее небо. В своих фольклорных костюмах мы были первыми покупателями в «Мадджон», заказали бумажную упаковку теплых cornetti, круассанов с абрикосами, и кофе из старого кофейника, плюющегося паром и брызгами, и поползли назад в постель. Иногда мы еще дремали, но обычно одевались и шли кататься на лодке.

Фернандо всюду носил маленький желтый портфель со статьями по обработке земли под оливы и с собственными эскизами печи для хлеба, которую собирался построить вместо разоренного очага в садике в Тоскане. Он посадил в маленькие пластиковые горшки двенадцать оливковых деревьев высотой восемь дюймов, которые собирался выращивать на западном краю садика. Он рассчитывал, если первый урожай удастся, через двадцать пять лет получить чашку оливкового масла. Он ежедневно запаковывал одну картонную коробку или чемодан, ликуя, как мальчишка, отправляющийся в летний лагерь.

— Я так волнуюсь, — повторял он пять раз в день на непонятном английском.

Я смотрела на него и удивлялась, как он оплатит перевозку сухой земли вместе со столиком, покрытым мраморной доской.

— Знаешь, мы почти обнищаем к концу переезда, — пыталась я спустить его с небес на землю.

— Мы уже нищие, — отвечал он. — Как при любом бизнесе без капитала, как при любой жизни без денег, мы будем терпеть. Есть главное, а есть второстепенное. Тяжело. Но не слишком. Если мы не сможем делать одну работу, то сможем делать другую.

В последнее субботнее утро он попросил:

— Покажи мне Венецию, которой, по-твоему, я никогда не видел.

И мы отправились на вапоретто в Дзаттере. Мы заказали два завтрака, я вручила ему три порции орехового мороженого с эспрессо.

— Три, почему три? — заинтересовался он.

Я взяла чашку и мороженое и потянула его за собой. Мы прошли несколько ярдов к площади Сан-Тровазо, старейшему цеху, где все еще строятся и продаются гондолы. Я представила мужа Федерико Трамонтену, строителю гондол в третьем поколении, который за нос двумя руками тянул по песку лодку, напрягая мышцы. Он посоветовал Фернандо использовать ювелирную наждачную бумагу, тонкую, пригодную для полировки золота. Мне он это уже рассказывал. Я угостила мастера мороженым, а мы с моим героем сели на бревно, размешали сладкую смесь с кофе и принялись лакомиться. Говорить не хотелось. Так, о погоде и еще несколько слов о том, как приятно проводить время вместе. Я все еще в лидерах, поэтому привела Фернандо в крошечное транспортное агентство, где на темном окне наклеено написанное от руки по-английски посвящение из Йейтса.

Я перевела эти слова Фернандо и рассказала, что когда впервые увидела эти строчки во время своих первых недель в Венеции, то подумала, что стихи о нем, и он и есть потерянное дитя. Теперь я иногда думаю, что стихи обо мне и что это я немножко потеряна. Но кто из нас не потерян? Каждый из нас долго избегал идти рука в руке с феей, и кто знает больше нашего о жестокости мира? А брак — волшебное королевство, где так легко потеряться.

Следующим утром мы отправились гулять по Страда Нуова, как раз тогда, когда открываются магазины. Здесь царство обуви. Мужчина, который, насвистывая, подметал тротуар перед своим магазином, где продаются резиновые сапоги и приспособления для рыбной ловли, и мужчина через дорогу, который полировал гладкокожие фиолетовые баклажаны и укладывал их в деревянный ящик, мурлыча какую-то песенку, составляли единый дуэт. Вода текла на набережную из-под фундамента дома; звучали колокола, густой туман, звук шаркающих ног вверх и вниз по мосту.

Каждый шаг отдавался эхом. Иногда я думаю, что Венеция не имеет настоящего, что она вся состоит из воспоминаний, из старины и, как говорят итальянцы, aldila, находится по ту сторону. Новые события, старые истории — для Венеции все едино. Здесь только призраки танцуют па-де-де, вызываемые на бис вашими воспоминаниями. Veni etiam, возвращайся опять. По преданию, по этой латинской фразе и была названа Венеция.

Палладио построил церковь Спасителя в 1575 году на острове Джудекка напротив базилики Сан-Марко, на пожертвования по поводу окончания долгой изоляции — из-за эпидемии чумы. И каждый год венецианцы радуются и поют аллилуйю, плывя на остров на парусных судах, декорированных огнями. Как полагается, июльским полднем все венецианцы на лодках собираются у дока Сан-Марко в устье канала Джудекка, и праздник стартует. Лодки украшены цветами и флагами, действо происходит на воде, можно передать бокал вина сидящему в лодке рядом. И передают: свитер одному, коробку спичек другому. Если лодки достаточно маленькие или соприкасаются бортами, балансируя на воде, то возникает импровизированный стол для совместного аперитива.

Redentore — праздник воссоединения, когда венецианцы поздравляют самих себя. Они говорят: «Siamo Veneziani, мы венецианцы». Посмотрите на нас, поймите, как мы выживали. Пастухи и фермеры, мы выжили, став рыбаками и моряками там, где не было земли. Мы пережили готов и лангобардов, татар, персов и турок. Завоевателей, императоров и пап мы тоже пережили. И вот теперь мы здесь.

В ночь Спасителя все обряды несут глубокий исторический смысл. После захода солнца зажигают свечи на носу лодок, устанавливают некую замену столам и сервируют ужин: кастрюли с пастой и с бобами обвязаны длинными льняными полотенцами, и плывет над лагуной запах тушеной утки с сосисками и жареных сардин в маринаде.

Большие оплетенные бутыли «Белого Манзони» и «Мальбека» пустеют с тревожащей скоростью; арбуз ждет полуночи. Это праздник, где вымысел и обман становятся реальностью; когда огни светят как звезды или их свет сравним со свечением луны.

И большой белый парусник, и маленькое судно стоят на воде до двух часов или около того, а затем, как уставшая победная флотилия, движутся под свежим мягким бризом — медленно, медленно под звуки мандолин — к Лидо встречать восход солнца праздника Спасителя.

— Это и мой праздник, — объяснила я Фернандо. — Я больше венецианка, чем если бы родилась здесь. Я венецианка, Фернандо, я больше венецианка, чем ты.

Он согласился, что мы не прощаемся с Венецией в слезах, но его слова звучали глухо, как если бы я туго натянула липкую коричневую ленту, чтобы предохранить коробку от ударов; хотя я была приятно удивлена, что Фернандо может быть таким обходительным. Я не хотела оставлять Венецию. Обычно я хорошо заворачиваю какую-нибудь вещь и приступаю к следующей, но сейчас не получалось. Я помню, как в первый раз покидала Венецию. Это было задолго до нашей встречи. Так много лет прошло с тех пор.

Наш отъезд не означает, что мы никогда не вернемся назад, уверял меня Фернандо. В наш последний день мы отправились к морю встречать восход солнца, взяли cornetti в постель, которая теперь представляла собой матрац на полу, поскольку вся обстановка находилась на пути в Тоскану. Мы переправились и, как всегда, зашли в «До Мори», потом — выпить чашку чая в баре «Гарри». Мы говорили о том, что будем делать в Сан-Кассиано.

Мы вернулись домой отдохнуть, выкупаться в последний раз в черно-белой мраморной ванной комнате. Одеваясь, мы обсуждали, что будем ужинать не там, где обычно, а у «Конте пескаор», в закусочной за Кампо Сан-Джулиан. Мы хотели праздничного ужина с адриатической рыбой, и венецианец, за которым я замужем, считал, что это последний оставшийся лучший из ресторанов в Венеции, который готовит дары моря. На его грязной закрытой веранде с ожерельем из пластиковых светильников мы пили ледяной «Просекко» с frittura mixta, жареной морской рыбой. Мы ели запеченных мидий, морских гребешков и угря, припущенного с лавровым листом. Официант откупорил для нас «Речото-Капителли» 1990 года, и поскольку кое-кто возле нас ест жареных моллюсков, мы потребовали их тоже, затем был жареный катран, и мы отведали запеченного морского окуня и красного люциана. За десять минут до наступления утра мы пожелали спокойной ночи сонному официанту. А потом гуляли по Сан-Марко.

После полуночи лодки ходили с девятиминутными интервалами. У нас есть время. Я сидела на спине розового мраморного льва на Пьяцетте.

— Мы меняемся быстрее, чем происходят перемены здесь, — сказала я Фернандо. — Когда мы вернемся, даже если это случится через неделю, не будет ничего, что бы ощущалось так, как сейчас. Я пробыла здесь более тысячи дней.

Тысяча дней. Мгновение. Фейерверк. Просто жизнь. Я слышу ее зов: «Возьми меня за руку и молодей вместе со мной; не торопись; всегда начинай сначала; вплетай жемчуг в волосы; выращивай картофель; зажигай свечи; поддерживай огонь; вызывай любовь; говори себе правду; не восторгайся».

Фернандо помог мне сойти со спины льва. Пора идти. Я не хотела уходить. Я вспомнила, что делала, когда мне было семь или восемь лет, августовскими вечерами, на ярмарке с дядей Чарли. Он всегда клал десять красных билетов в мою открытую ладонь и помогал сесть на черную лошадь в серебряных яблоках. И каждый раз музыка замедлялась, звучала дробно, и моя лошадь останавливалась до тех пор, пока я не отрывала следующий билет, как кусочек сердца, и не протягивала его билетеру. Я задерживала дыхание, музыка возобновлялась, и мы кружились, кружились, кружились.

Я всегда использовала свои десять билетов. Усевшись на черную лошадь в серебряных яблоках, я становилась бравым наездником, скакала галопом мощно и быстро, перескакивала через водные преграды и через темные леса, на пути к дому с золотыми окнами. Я знала, что меня будут там ждать, стоя в дверях, и пригласят войти, подойти к огню, зажгут свечи, угостят теплым хлебом и вкусным супом, и мы вместе сядем за стол и будем смеяться. Меня отправят наверх, в мою собственную кровать, и плотно подоткнут мягкое одеяло; поцелуют меня миллион раз и будут петь, пока я не засну, о том, что всегда любили меня.

Но десяти билетов никогда не хватало, чтобы добраться до дома с золотыми окнами. Десять красных билетов. Тысяча дней. «Пора идти», — сказал бы дядя Чарли, помогая спешиться.

«Пора идти», — услышала я от Фернандо. Я хотела закричать на него, но голос пропал. Я хотела сказать: «Я люблю тебя, старая принцесса-оборванка, я люблю тебя, злой принц, одетый в лохмотья. Я люблю тебя — капризный старый молчаливый византиец в обносках, я люблю тебя». Муж, который еще тысячу дней назад был для меня незнакомцем, слушал мое молчание. И утешил: «Мы тебя тоже любим. Всегда любили. И будем любить».