"Сокровища Аба-Туры" - читать интересную книгу автора (Могутин Юрий Николаевич)

Веха IV

Кыргызы идут

Вечность отметывала дни, недели, месяцы, как ветер гриву коня. От Рождества к Сретенью, от Сретенья к Пасхе, а там к Благовещенью и Николе чудотворцу, с настоящим теплом, с птичьим гомоном жил Кузнецк. Впрочем, не слишком набожные казаки отмеряли время не столько церковными датами, сколько походами. В походы ходили почасту. Казацкая сряда не долга. Словно сердце кровь, гнал Кузнецк людей своих толчками по голубым артериям рек. Люди его проникали все глубже в чернь, в угорье. Самые шиханы — скалистые вершины Алатау с их чернотропьем и дикими племенами — не останавливали храбрецов.

Бешеная коловерть событий закручивала людей в свой омут, не давая опомниться и не оставляя времени для раздумий. Жизнь круто гнула их в нужную ей сторону и ломала, как ветер дерева. Оглушенные происходящим, захваченные жарким ощущением схваток, казаки жили одним сегодняшним днем. Неуверенность в завтрашнем дне заставляла их искать утех в дне сегодняшнем, и появлялись у них смуглые «любушки» в ближних улусах. Судьбы кузнецких татар и русских воедино сплетались, многое еще стояло меж ними, но уже кинут был первый мост через бурный поток усобиц.

Вороватым и цепким взглядом издали ощупывал русскую крепость князь Ишей Номчин. Не так-то легко было восстановить татар против русских, а без них кочевому князю были по силам лишь мелкие набеги. Налетят кыргызы на русскую заимку, пожгут зароды сена да скот отгонят. Князь Ишей понимал всю ничтожность таких потуг, бесновался и убивал одиноких служилых, застигнутых врасплох, вытаптывал конями посевы кузнечан. В ту самую пору, когда кузнецкий воевода Боборыкин был занят «поклонными» соболями более, чем укреплением крепости, князь Ишей метался по улусам, заручаясь сторонниками.

К июлю 1622 года князю удалось-таки собрать под свою сулебу нужное количество сабель. Орда собралась превеликая — не одна тысяча юртовщиков. И настроены были все как подобает нукерам. В один из вечеров орда подошла к Абинскому уезду и растеклась отрядами в разных его направлениях. Как стрепетов сеткой, накрывали кыргызы безоружных и беспомощных во сне русских посельщиков.

Июльская ночь занавесила Кондому. Серпик месяца увяз в дегте ночи. Тревожно всхрапывали пасшиеся в ночном стреноженные лошади. Русская слободка спала после дневных трудов. В полночь, когда сон сморил даже страдавших бессоницей стариков, призрачными тенями скользнули к слободке всадники. Приземистые кыргызские лошади шли сторожким шагом. Звуки тонули и растворялись в царстве молчания. Копыта коней, обмотанные травой — озагатом, ступали неслышно.

Остановившись в балке возле слободки, всадники спешились. Беззвучно поползли юртовщики к избам, держа в зубах тусклые ножи. Ощупью, воровски проскальзывали в двери, не имевшие запоров. Заученно и споро работали ножами в темноте. Привычно, словно баранов, резали кыргызы крестьян. Посельщики умирали, так и не проснувшись.

Одна из изб оказалась запертой, и кыргызы стали бревном вышибать глухую дверь. Заплакали дети, дверь распахнулась, и кочевники наткнулись на огромного мужика в исподнем. Основатель слободки, кузнец и балалаечник Пров Лузга славился в русских присудках недюжинной силой. Схватил Пров двух кыргызцев да так их стукнул лоб о лоб, что у тех глаза из орбит выскочили. А уж на него насела целая толпа. Посельщик шевельнул горою спины, стряхивая с себя басурманов, ударил одного, другого. Третьего ударить не успел. Стукнули и его кистенем по голове — в глазах помутилось. Били до тех пор, покуда не упал кузнец замертво. Всех детей его, внуков и жену со снохой вырезали юртовщики в одночасье. А когда кончилась короткая ночь, вспыхнули сухие смолистые избы, словно порох. Взметнулись к небу столбы пламени и дыма. Оставшихся в живых баб да малых ребятишек угоняли кочевники в рабство. Гибель слободки стала началом погромов по всей Абинской волости.

В ту же ночь восьмого июля, лета 1622-го, в разных местах волости запылали зарева. Кочевники жгли татарские юрты, зароды сена и посевы ячменя.

Пошла гулять кыргызская камча по спинам ясачных. На беззащитных кузнецких татарах вымещали князцы ненависть к казакам. Били за покорность русским, били за скудость албана двоеданцев, за бедность их били. Волками рыскали по аилам албанчи, выгребая у татар ячмень — до последнего зернышка, пушнину — до последней шкурки, железо — до последнего казанка. Оставляли голые стены да пустые короба, обрекая кузнецов на голод.

Полыхали татарские юрты, брели с колодками на шеях те, кому нечем было уплатить албан Ишею — их гнали в рабство. От улуса к улусу, сея смерть и разрушения, черным вихрем метался князь Ишей. Там, где ступали копыта его коней, оставались выжженные поля да головешки. Жарко горело лиственничное корье татарских аилов. Отряды кочевников рассыпались по всей волости. Самый многочисленный, с князем Ишеем во главе, двинулся вдоль Кондомы на Кузнецк. Люди Ишея хватали всех встречных и жестоко избивали, выпытывая у татар все о казаках и Кузнецке.

В те поры вестей ради послан был татарин толмач из Кузнецка в дальний улус: проведать, не замышляют ли какого дурна кочевые люди.

Стояли липкие жары, сухмень. Вылинявшую, застиранную весенними дождями землю теперь безжалостно жарило солнце. Светло-зеленые пятна березовых колков и рваные клочья чернолесья казались новыми заплатами на старой сермяжине земли.

Стомленные полуденным зноем птицы умолкли. Зной заставил татарина Василия разуться. Сморенный, ступал Василий по пыльной дороге босиком. Тугие шары горячего воздуха обдавали его скулы и ноздри и уносились вдаль пахучими вихрями. В том часе на перепутье ноги Василия покрыла кыргызская тень. Окрик пригвоздил его к месту:

— Эй, кем! Каким ветром несет тебя?

Первое, что он увидел, было направленное на него острие копья. Цепкая рука схватила его за ворот, и толмач предстал перед горевшими недобрым блеском глазами степняка. Из-за спины кыргыза выглянул другой — одноглазый старик с иссеченным морщинами, черным лицом. Уцелевший глаз старика был красен и глядел, не мигая.

— Я прознал его. Этот щенок вкупился к бородатым тулаям белого царя! — обрадовался старик, тыча в толмача пальцем. — Он вообразил себя катчи[61].

— Ты служишь казакам? — удивился кыргыз. — Хороший подарок привезу я князю Ишею.

С этими словами он пинком поставил толмача на колени, а старик ловко скрутил ему руки за спиной.

— Надень-ка ему мешок на башку! — деловито распорядился кыргыз. — А то его башка шибко умная.

Старик с деловитой поспешностью исполнил приказание. Толмача взвалили на коня и повезли куда-то на восток.

Татарин Василий, задыхавшийся в мешке от пыли и жары, бился животом о конскую хребтину и все пытался понять, в каком направлении его везут. Он висел головой вниз и при каждом шаге коня тыкался лицом в потный и жесткий бок его, ощущая сквозь мешковину острый запах конского пота. Кони кыргызов шли какой-то дьявольской иноходью.

Временами Василий терял сознание, и сквозь бред до него доносился стук копыт и хриплая обрывочная речь.

Через несколько часов езды зной стал спадать, и татарин понял, что близок вечер и что кыргызы увезли его за много верст от места пленения. Кони то взбирались в гору, то спускались по каменистому склону в распадок.

Наконец послышались голоса множества людей, собачий лай, пахнуло дымом близких костров. Кони заржали, взяли в галоп, и кыргызы с пленным толмачом влетели в становище.

Пленника сбросили с лошади. Кто-то содрал с его головы мешок, полоснув ножом возле самого горла по мешковине с веревкой. Десятки глаз, жестоких и жалящих, буравчиками вонзились в толмача. Это были глаза людей, привыкших к виду крови и пожарищ, и пленник почувствовал, как ужас охватывает все его существо, лишая дара речи. Наверное, подобное испытывает жертва под ножами мясника.

Молчание нарушил старик с хищной фигурой, державший в руках котомку татарина:

— Посмотрим, что носит с собой слуга бородатых тулаев, прежде чем отправить его к верхним людям.

С этими словами старик перевернул котомку пленника, сшитую из дерюжки. На землю посыпались просяные лепешки, берестяная сулейка с абырткой и толстая книга в дощатом переплете, исписанная славянской вязью. Кыргызов мало интересовали лепешки и абыртка, зато книга — старого письма, заляпанная воском Библия, со страницами, испачканными красно-бурыми пятнами давленой мошкары, — вызвала у них любопытство и удивление. Старик вертел книгу и так и сяк, обнюхивал ее и рассматривал, то поднося к глазам, то отдаляя от них.

— В ней, должно быть, записаны поучения толстобрюхих урусских шаманов тощим и сердитым казакам? Отвечай же, или я развяжу твой мерзкий язык!

— Эта книга называется «Библия», — хриплым от испуга голосом сказал толмач. — В ней записана жизнь святых и самого бога.

— Так расскажи нам про них перед смертью.

— Чтобы рассказать Библию, не хватит и двух лун…

— Кулугур[62]! Ты говоришь языком лжеца! — взвизгнул старик. — Тащите его к князю!

Двое дюжих чалчи в черных шабурах схватили пленника за руки и поволокли к холму, где белела большая юрта. К черному кусту был привязан карабаир князя — красивый, но перекормленный конь серой масти.

Неподалеку догорали остатки какого-то строения.

На земле под деревом сидели две странные, скрюченные фигуры. Только приглядевшись, можно было понять, что это — люди. Руки их были связаны за спиной, на ногах громоздились большие деревянные колодки, а на головы несчастных надеты большие закопченные казаны.

«…Должники князя… — догадался толмач. — Алман не смогли заплатить, бедняги. Сколько они тут сидят?..»

Тяжелые казаны пригибали бедолаг к земле, и они, верно, давно бы уже свалились на бок, если бы не веревки, которыми они были прикручены к дереву.

Татарин Василий скользнул глазами выше по вершине холма.

На кошме возле белой юрты сидел князь Ишей. Его отечное лицо выражало полное равнодушие ко всему происходящему.

Великолепный живот князя возлежал на подушках. В руках его дымилась комза. У ног Ишея сидел кудлатый волкодав с блестящими глазами и неестественно розовым языком.

— Сжалься, владыка, — заплакал татарин Василий, прикусывая непослушную прыгающую нижнюю губу, — не погуби моих малых детей…

Ни один мускул на лице князя не дрогнул. Отсутствующий взгляд его потухших глаз устремлен был в небытие.

— Князь Ишей не услышит твоей мольбы, — захихикал старик. — Мудрейший разговаривает с вечностью.

Татарин Василий ощутил вдруг сладковатый запах анаши, источаемый трубкой князя.

Одноглазый кыргыз ткнул Василия рукоятью камчи в бок:

— Недавно мы отобрали у твоих тулаев огненную палку. Однако эта шайтанова выдумка взорвалась в руках у Нояна, едва он попытался выстрелить из нее. Видишь, как изукрасило, — говорящий показал на свежий шрам, изуродовавший щеку старого кыргыза. — Растолкуй-ка нам, таныш, отчего это огненные палки урусов взрываются в руках у кыргызов?

— Трудно сказать, — пожал плечами Василий. — Пищалью надо уметь пользоваться. Каждое оружие слушается только своего хозяина.

А про себя подумал: «Видать, перестарались, пороху вбухали сверх меры да свинцовый заряд туго в ствол забили».

— Говорят, ты знаешь язык урусов? — полюбопытствовал кыргыз с обезображенной шрамом щекой. — Я много ездил с князем. Я слышал языки носатых китайцев и самоедов, но никогда не слышал языка бородатых урусов. Говорят, урусы молятся на крестовину, а их шаман ходит в золотом халате. Так ли это? Должно быть, царь урусов шибко богат. Он пьет огненную воду, которая называется «водка» и которая веселит душу и делает мужчину беспомощным, как ребенок. У бородатых урусов один бог на всех. Но они построили ему столько больших юрт из дерева и камня, что в них уместятся все кыргызские и татарские божки вместе с шаманами. Жилища бога называют урусы цер-кофь, и крыши на них из золота. Видишь, мы все узнали про урусов. Расскажи нам мало-мало про белого царя. Когда мы сожжем Кузнецк и приволокем на аркане воеводу, Ишей Номчин поведет всех кочевых людей и тадар-кижи на Московию. Мы отнимем у белого царя всю огненную воду и все товары урусов. Каждый кыргыз будет носить золотой халат урусского шамана. А великому Хара-Хуле мы подарим крышу с юрты урусского бога.

Все приготовились слушать рассказ толмача о сказочных богатствах русского царя. А кыргыз со шрамом даже открыл рот.

— Не видал я царя. Только слыхал о нем. До Московии восемнадцать лун пути… Да хранит вас Ульгень в этой длиннейшей из дорог…

— Это на наших быстроногих лошадях восемнадцать лун! — прищурился кыргыз со шрамом, тыкая саблей в тень от головы пленника. — Наши кони быстры, как ветер, и выносливы, как яки.

Толмач помолчал, словно что-то прикидывая в уме.

— Ваши кони быстры и выносливы. Я ошибся. На таких конях вы доедете до царя урусов не за восемнадцать, а за шестнадцать лун.

Кыргызы поскучнели. Старик ткнул толмача в грудь кнутовищем:

— Скажи мало-мало по-урусски.

— О чем говорить с дикарями, не знающими иного языка, кроме языка плетей и кинжалов? — пробормотал по-русски Василий, а на языке касимовских татар добавил:

— Бугэн миндэ, иртэгэ — синдэ[63].

— Чудно говорит! — прищурил единственный глаз кыргыз со шрамом. — Что сказал? Переложи на нашу речь.

— Я сказал, что безоружный всегда не прав перед человеком с мечом в руке.

— Сейчас я укорочу твой мерзкий язык! — вскипел одноглазый и выхватил из ножен сулебу. — Язык отрежу, руками будешь разговаривать.

— Э-э, бурмакан-аркан, стоит ли так кипятиться! — лениво зевнул рябой кыргыз. — Все равно ему скоро секир-башка. Дождемся пробуждения Ишея.

Кривой нехотя сунул сулебу в ножны.

Ишей очнулся на рассвете следующего дня. Видения, вызванные анашой, исчезли, уступив место тошноте и усталости наркотического похмелья. Князь чувствовал себя разбитым. Огни двух костров плясали у него в зрачках, и князю казалось, что перед ним, извиваясь, танцуют полонянки в красных одеждах. Через разобранный верх юрты мигали угасающие, бледные звезды. Утро занималось красной полоской — предвестницей встающего солнца.

Князю хотелось кликнуть слугу с трубкой зелья, но из горла его вылетели лишь хриплые звуки. В проеме входа появилось сонное лицо чалчи.

— Дрыхнете? — прохрипел Ишей. — Я дал вам лучших коней, чтобы вы убивали бородатых тулаев и жгли их юрты. Где огненные палки бородачей?

— Не гневись, хозяин. Вчера мы добыли для тебя одну из огненных палок урусов. Мы хотели испытать ее в деле и заставить плеваться огнем. Но эта шайтанова палка разорвала старому Нояну всю щеку. Видно, урусы спрятали в эти палки какую-то тайну. Вчера одноглазый поймал для тебя толмача урусов, — добавил чалчи, кланяясь. — Он ждет решения своей участи. Может, этот нечестивец откроет нам секрет огненной палки урусов?

— Бараны! — прорычал Ишей в гневе. — Да знаете ли вы, что урусы нарочно подсунули вам эту испорченную огненную палку, чтобы она разнесла на куски ваши безмозглые головы? Он кто, этот ваш пленник, — шор-кижи? — спросил Ишей, пересиливая головную боль.

— Нет, хозяин, он — тадар-кижи из Томского.

— Так срубите ему башку и киньте его тело псам. Мне нужен казак, урус, а не какой-то вшивый тадар-кижи. Татар у меня самого хоть отбавляй. Нашли кого привезти..! Палку для стрельбы куда дели?

— Бросили в пропасть, хозяин. Ведь она может убить любого из нас.

— Тьфу! бараны! — сплюнул князь сквозь желтые зубы. — Зачем выбросили? Надо было заставить стрелять из нее толмача урусов. Так мы никогда не раскроем тайну стреляющих палок и тулаи заполонят всю степь и всю тайгу. Если так дело пойдет, то скоро все наши кыштымы будут отдавать албан урусам, а кыргызы станут кормиться объедками с казацкого стола. У царя урусов волчий аппетит, а его бездонные мешки не наполнят и тысячи кыштымов. Пришла пора выбить волкам зубы, но для этого надо разгадать тайну палок, плюющихся огнем. Пока урусы владеют тайной огненных палок, нам их не прогнать. Не эти ли шайтановы палки помогли щепотке тощих казаков Ваньчи Пущи развеять полтумена моих нукеров и татар? Каждый, кто добудет мне такую штуковину, получит скакуна и отару баранов. Что нес с собой толмач урусов?

— Все, что нашлось при нем, это писаная мудрость урусского бога. Он ведь катчи! — хихикнул чалчи.

Ишей тупо глядел на костер.

— Эй, кем! Анаши! — прохрипел он. — Да поживей!

Чалчи попятился к выходу и через некоторое время явился с комзой. Ишей торопливо сунул чубук в зубы и сделал глубокую затяжку, задерживая дым в легких. Постепенно лицо его оживилось, в глазах появились первые признаки безудержного веселья. Вскоре живот Ишея заколыхался от смеха.

— Хозяин, — в нерешительности потоптался чалчи, — изволишь ли смотреть казнь толмача, или срубить ему башку подальше от твоих глаз?

— Толмач… ха-ха-ха! — зашелся Ишей в приступах наркотического смеха. — Пусть проваливает к шайтану. Скоро я буду жечь Кузнецк, вот тогда и полетит его башка вместе с башкой воеводы.

Трое суток кыргызы возили толмача, избивая на его глазах татар — заложников князя и поджигая их юрты. В семи верстах от Кузнецка они нагнали казака, устало бредущего с пищалью на плече. Степняки тучей налетели на служилого. Кривой кыргыз сбил его лошадью с ног и ударил по лицу саблей плашмя. Степняки содрали с него одежду, отобрали самопал и зелейницу с порохом, но убить не решились, очевидно, побоявшись за князца Кору, сидевшего аманатом в Томском.

К концу третьих суток голодного и измученного толмача Василия отпустили, наказав передать воеводе, что буде казаки не отпустят из «сумеречной юрты»[64] князя Кору, кыргызы сожгут и Кузнецк и Томский и силой освободят аманатов.

Мог ли кочевой князь Ишенка предположить, что ни он, ни сотни других мизинных владык не пошатнут маленькой русской твердыни и что Кузнецк переживет не только их, но и самое время, их породившее, и будет стоять века.

Тоненький ручей превращается в реку, реки сливаются в моря. Небольшой острожек мало-помалу превращался в город. У него уже было свое прошлое, своя история. Исподволь набирая силу, кузнечане делают первые попытки освободиться от влияния своего старшего соседа — начальствующего града Томского.

Весной 1621 года воеводы Кузнецка Тимофей Боборыкин и Осип Аничков писали томским воеводам князю Ивану Шаховскому и Максиму Радилову:

Не боязнь государевой опалы заставляла кузнецких воевод дерзить своему недавнему начальству. Конечно же нет. Лишнее звено в сношениях с Москвой сковывало инициативу молодого города, и он старался избавиться от него. У Тимофея Боборыкина была и другая причина, по которой опасался он посвящать Томский в свои ясачные дела. Чутье дельца подсказывало ему: неспроста князь Шаховской интересуется ясачными делами Кузнецка. Лучшим прикрытием в таких обстоятельствах служила ссылка на верноподданство и боязнь опалы от государя.

Первоначально задуманный лишь как «сторожа» Руси на юге Сибири, Кузнецк быстро обрастал будничными людскими заботами. Двор ко двору лепились вокруг острога русские присудки. Жадные до дела крестьянские руки тянулись к земле. Близ Кузнецка зачернели запашки. Драгоценные пуды первого умолота хоть и не корыстного, да не заемного, а своего, кузнецкого, хлеба легли в «государевы» амбары. Хлеб — основа и корень жизни — делал эту жизнь уверенней, сытнее и спокойней. Не на один только год — на всю жизнь, на века поднимал русский мужик пласты целины вкруг Кузнецка. Русские хлебные запашки тревожили улусных владык пуще казацких пищалей. Ибо ничто не притягивало ясачных к урусам столь сильно, как умение взращивать хлеб насущный. Русское пашенное хлеборобство медленно, но упорно вытесняло первобытную кузнецкую мотыгу — абыл.

В покосную пору поднимались в луговинах зароды сена. Под защитой казаков работал свою извечную работу русский мужик: обихаживал землицу на новом месте. И хотя не однажды прорывались кочевые люди под самые стены Кузнецка, жгли зароды и самые дома крестьян, двужильный русский мужик вновь отстраивался.

Не оружьем единым добыто — кровью казачьей, потом мужицким, слезами сирот и вдов оплачено право на суровую эту землицу.

Измотанный последним кыргызским зорением, Кузнецк нашел в себе силы строиться и в том же 1622 году перешел в разряд городов. Специальным указом новому городу присваивается герб с изображением волка. По замыслу бояр Казанского приказа волк на гербе города должен был устрашать его многочисленных недругов. Однако в этом не было особой нужды. Жители Кузнецка и без того научили уважать себя всех, кто приходил под его стены с мечом.

Воинственные степняки не давали кузнечанам ни малейшего повода успокоиться.

В пятнадцати верстах от города на горе с древними могильниками несли службу казачьи караулы порубежного бережения и засечная стража. Всполошный колокол всегда готов был предупредить город об угрозе нападения. Так на кузнецкой земле появилось еще одно русское название — Караульный Мыс.