"Большая свобода Ивана Д." - читать интересную книгу автора (Добродеев Дмитрий)

Тени прошлого

Осень 1991-го. Иван живет один в съемной квартирке в Талькирхене, среди немцев. В доме строгий хаусорднунг. Он торжественно подписал его в присутствии хаусмайстера. Там много пунктов: после десяти вечера нельзя громко смотреть телевизор и говорить, после двенадцати ночи — принимать душ и спускать воду в туалете. В хаусорднунге есть и забавные пункты: днем разрешается играть на пианино с десяти до двенадцати и с часу до пяти, но накрыв голову и пианино одеялом.

Есть строгости в отношении выноса мусора, парковки машин и прочего. Ивану это по фигу, ему наплевать, но инциденты получаются сами собой. Когда у него поздно вечером сидят друзья и они мирно беседуют за бутылкой вина, в дверь звонят. Там стоят два полицейских в кожаных куртках и с пистолетами. Они входят в квартиру, осматривают ее и недоуменно покидают. Выходит, настучал сосед снизу. Это невропат: он посещает парикмахера раз в неделю, проходит мимо Ивана не здороваясь, прямой как штырь, с ровно уложенными волосами, и когда слышит шум спускаемой воды ночью, стучит шваброй в потолок.

Но есть и очень милые люди. Старушка со второго этажа принесла ему попробовать домашний пирог, старик с четвертого — фронтовик, принес шнапса. Однажды он сказал ему, что был в плену в России, и это — лучшие годы его жизни. Да, как они работали, всей бригадой! Сибирь, мороз, рубка леса, укладка путей и медсестра Наташа: старик помнит ее теплые губы и большую грудь.

Иван чувствует: немцы — душевный, но очень одинокий народ.

И он движется среди них как фантом: переходит Изар, минует зоопарк, садится в трамвай, едет в центр.

Не хватает русских девчонок, шуток и какой-то заряженности в атмосфере. Все чинно, благопристойно и как-то скучно. Даже очень скучно. Это объясняет ему странные выходки русских в эмиграции.

Они не хотят жить, как немцы, скажете вы? Да это их вообще не волнует. Не затем они сюда ехали, чтобы жить как простые немцы. Это скажет любой русский эмигрант. Немцы живут скучно, они тянут трудовую лямку, долго и упорно копят на старость, откладывают марки, чтобы в результате — после семидесяти — поселиться в хорошем доме для престарелых, где им будут менять памперсы и приносить безвкусный ужин. У них свое понятие о счастье.

А русский человек, даже самый подлый и ленивый, чувствует свою исключительность. Даже сидя на социале, он может позволить себе беспробудные пьянки и бесконечные разговоры — на деньги немецких налогоплательщиков. Но это же его и погубит. В конечном счете он сопьется либо станет бюргером почище немца.

Ивана страшит это, он не хочет выглядеть, как русский эмигрант. Он все-таки европеец или хочет чувствовать себя таковым. И потому ему намного сложней. Мюнхен не очень ему подходит.

Не в этом городе советские мутанты могут найти и куранты, и прейскуранты.

Его обычный маршрут: он выходит на Мариенплац, заходит в кафе «Донизель», берет два брецена, пьет мутное пшеничное пиво, потом идет по Театинерштрассе до Одеонсплац. Это та площадь, где Гитлер вышел на «пивной путч» в 1923 году и где шестнадцать его товарищей пали под пулями рейхсполицейских.

Иван видит: утро 9 ноября. Колонна нацистов. Впереди идет прихрамывая генерал Людендорф, машет палкой. Полицейские берут на плечо карабины. Гитлер призывает их сдаться, в ответ выстрелы. Так рождаются легенды. Стоп-кадр: так рождаются легенды.

На Одеонсплац Иван спускается в винный погреб и там берет бокал привычного «Троллингена». На душе становится легче. Он выходит на Леопольдштрассе и идет к Триумфальной арке. По пути заходит в университетскую библиотеку. Там набирает на полке охапку российских газет. За окном — идиллический Английский парк, а на этих страницах — яростные вопли и биения себя в грудь: это никак не могут успокоиться сторонники перестройки. Империя уже разрушена, а они не могут успокоиться. Уже того, а они не.

В паузу он курит, пьет кофе. Подходит к библиотекарше фрау Гройлер. Как у многих пожилых немок, у нее голубоватые седые волосы, закрученные в кудельки. И печальные глаза — от одиночества. Они говорят о падении «железного занавеса». Немка вздыхает: «Каждую ночь, на протяжении последних лет, мы ставили свечку и молились, чтобы не было воссоединения с Восточной Германией. И вот оно случилось: нашему благоденствию приходит конец!»

— Благоденствию приходит песец, благоденствию приходит песец, — собрав в сумку школьно-письменные принадлежности, он выходит в Английский парк. Здесь уже тепло, бегают дамы с собачками, а на поляне расположились нудисты. Они стоят во всей красе, выпятив белые животы. Его, как советского человека, немного коробит. Но он хорошо помнит, что Германия — родина не только научного социализма, но и нудизма, которому дано название Freikoerperkultur (FKK).

На холме — беседка, оттуда звучит заунывная дробь. Беседка как будто создана для поэтов и философов: для Шеллингов, Гельдерлинов и прочих. Там сидят кришнаиты и бьют в барабаны. Эта дробь навевает тоску. Он проходит дальше к Китайской башне.

Берет кружку пива, садится за стол, сдувает пену, гладит подбежавшего пятнистого сеттера.

Рядом с ним расположилась семья немецких пролетариев. Они купили пять кружек разливного пива, сели за общественным столом и выложили закуску из корзины. Уминают сэндвичи, качают коляску с ребенком и наслаждаются жизнью.

На соседней скамье он видит Владимира Ильича. Тот сидит, положив котелок рядом с собой, пьет пиво, закусывая сырокопченой колбаской «меттвурст». Отрезает перочинным ножом ломтики и ловко подкидывает себе в рот. Ильич в хорошем расположении духа.

— В чем дело, Владимир Ильич? — спрашивает Иван. Тот отвечает: «Сегодня утром я вышел на идею создания общерусской газеты…»

Ильич приехал в Мюнхен в 1900 году по приглашению Парвуса, остановился на Унгерерштрассе, 80. Потом переехал на Кайзерштрассе, 53. По вечерам он сидит у окна и думает: «Что делать? С чего начать?»

Ильич вышел сегодня утром на прогулку из Швабинга. Для всех он херр Майер. Надежда Константиновна провожает его тоскливым взглядом. Ильич любит эти выходы в Швабинг. Маршрут начинается в доме Георга Риттмайера на Кайзерштрассе, 53. Ульянов поднимается в этот день рано (Лениным он назовет себя год спустя, здесь же, в Мюнхене), чистит до блеска ботинки, надевает жилетку, котелок, спускается по скрипучей деревянной лестнице, минует квартирки слесаря, паркетчика, вдовы Хубер. Под мышкой у него — социал-демократическая газета Muenchner Post. Заходит в пивную Zum Onkel. Бормочет: «Что делать? С чего начать?»

Садится за столик, заказывает пиво, разворачивает газету. Вокруг сидят жители Швабинга, среди них в это воскресенье много рабочих. Они тоже читают Muenchner Post. Все читают.

В этот момент Ульянову приходит гениальная мысль: все должно начаться с общерусской газеты. Если все читают один текст, один типографский набор, то все они связаны одной пропагандистской цепью. Он достает карандашик, блокнот и быстро пишет — «что делать». Потом зачеркивает «что делать» и пишет — «с чего начать». Вывод: нам нужна общерусская социал-демократическая газета — коллективный пропагандист и коллективный агитатор.

Пиво свежее и вкусное. В кнайпе Zum Onkel шумно. Георг Риттмайер наливает всем пиво. Брецены хрустят во рту, карандашик скрипит… Ильич еле успевает заносить мысли.

Из кнайпы он идет в Английский сад, попить пивка на свежем воздухе. Здесь его и встречает Иван. Под дружескую беседу и пиво время летит незаметно. Немцы прислушиваются к странным русским, ничего не понимают. Русские много пьют и долго говорят.

Иван задает вопрос по России: «Как изменить характер этого феодального государства, где все сосут от человека с сохой?»

— Вот-вот! — поддакивает Ильич. — Куда деть эту толпу паразитов — попов, чиновников, полицейских? На одного мужика с сошкой — пятеро с ложкой. Решить это почти невозможно.

— А как же тогда?

Ильич отвечает: «Партия и только партия! Дайте нам партию революционеров, и мы перевернем Россию».

Уже поздно вечером Иван доводит шатающегося Ильича до Кайзерштрассе, 53. Надюша сидит бледная у окна и смотрит на погружающуюся в сумерки улицу. Хмурая Надюша грозит им пальцем. Они обнимаются на прощание, Ильич на цыпочках поднимается в квартирку, мечтательно ложится на кровать и шепчет: «Мы начнем с общерусской газеты».

Иван оставляет Ильича на Кайзерштрассе, идет на Айнмиллерштрассе, 36. Небольшой дом с садиком. Это тоже Швабинг. Иван видит: в окне мансарды — Кандинский. Он достает холсты и расставляет их на треноги, накидывает белый халат и пишет по памяти альпийские пейзажи. Бегущие рваные облака над Кохелем, синее небо, зеленые луга. Картина падает. Кандинский рассеянно ставит ее на треногу и видит, что она чудно преобразилась. Он не понимает в чем дело, отходит. Картина стоит вверх ногами, и от этого она становится лучше, интереснее. Синева разлилась внизу, а наверху — сочная зелень альпийских лугов. Он ставит ее боком, и картина становится еще лучше: зелень и синева расходятся, как крылья по обеим сторонам.

До него доходит: главное — геометрия цветов, а соответствие видимой реальности не имеет значения.

Кандинский, не оборачиваясь, задает Ивану коварный вопрос: «Скажите, а почему Рембрандт пользуется коричневой подливой? Такая подлива, хоть и с золотистыми блестками, уступает чистым краскам!»

— Есть люди, предпочитающие тусклую палитру, — отвечает Иван. — Среди них — так называемые сезаннисты. Их основные цвета — серо-буро-малиновые. Они так выражают свой глубокий депресняк. Сезаннисты якобы готовятся к прыжку в за-о, к заоблачному прыжку. Но скорее всего поскользнется на куске говна.

— Разве можно быть в наше время художником? — почти кричит Иван. — Либо ты кондовый реалист, либо подлый поп-артист. Возможен и промежуточный вариант типа концептуалиста или сюрреалиста. Но магия пропала! Забудьте про чистые цвета и никогда не говорите про подливу Рембрандта.

Не дожидаясь ответа, он покидает Кандинского и быстрым шагом идет в сторону Крейтмайерштрассе. Сегодня 15 октября 1959 года. Ему нужно успеть предупредить Бандеру. Но он не успевает, как всегда. История пойдет своим путем. Своим путем.

Степан Бандера уже на лестнице. Все тихо, охранник ждет его снаружи у подъезда. Он подымается на площадку второго этажа, шарит в кармане ключи. Он в сером распахнутом габардиновом плаще, под плащом — украинская расшиванка.

Бандера слышит звук, похожий на вздох. Оборачивается: перед ним — мужчина высокого роста, в маске, похожей на противогаз. Это Богдан Сташинский, агент КГБ. Бандера пытается сделать шаг назад, но поздно. Сташинский достает нечто, обернутое в платок, и направляет ему в лицо. Бандера вскрикивает, падает. Глаза широко раскрыты, он оседает на пол. Сташинский спокойно выходит на улицу.

— Опять, блин, опоздал! — плюется подбежавший Иван. У дома на Крейтмайерштрассе собирается толпа.

…Талькирхен, ночь, Иван ворочается. В голове — беспорядочные картинки:

Ильич громко жует колбаску, пролетарии весело гуляют по Английскому парку.

Кандинский кладет новые слои красок. Картина наклоняется, он делает резкий мазок, картина падает. Кандинский по-немецки ругается.

Маленький, в габардиновом плаще Бандера подымается на второй этаж. Видит тень, бросаемую с верхней площадки. Оборачивается… Это смерть в образе Сташинского.

Темнота отступает раком. Пятится хрен знает куда.

Краска — это цветовая субстанция, которая воздействует на нашу психику.

Материя есть объективная реальность, данная нам в ощущениях.

Наша баварская мова упирается в родную почву. Проклятые пруссаки-москали!

Стоп-кадр: он видит звезду. Свисток. Из-под сознания. «Сука!» — Истошный крик. «Какого хрена?» — Он. Топот ног.