"Работа над ошибками" - читать интересную книгу автора (Бедфорд Мартин)

4. Математика

Мистер Тэйа был пакистанец. Мистер Тэйа не был пакистанец, он был из Кении, а его родители – из Индии.

Мистер Тэйа чистил зубы порошком карри. Мистер Тэйа не чистил зубы порошком карри. Его дыхание – когда он стоял близко – пахло куркумой, зирой, кориандром, гарам-масалой.

Мистер Тэйа ездил в школу на слоне.

Мистер Тэйа не ездил в школу на слоне. Он ездил на горчично-шоколадном «остин-принцесс».

В беседах с адвокатом я рассуждаю о различиях между тем, что на самом деле является истиной, и тем, что кажется истиной; о влиянии сплетен, слухов и клеветы. О всевластии лжи. Возможно ли, чтобы мистер Тэйа и Карривонька были одним и тем же человеком? Я прилагаю все усилия, дабы адвокат понял, что моя личная неприязнь к мистеру Тэйа вызвана не глупыми школьными россказнями, не культурной или расовой неприязнью, что она возникла не в результате подчинения стадному чувству, но как продукт сопротивления его религии. Мой официальный представитель поднимает брови:

А религия его?…

Математика.

Грегори…

Поклонение богу чисел. Достоверным фактам. Стабильности.

Но, стало быть, вы принимаете сторону, э-э, сплетников, клеветников?

(Мотаю головой.) Нет, я стою ровно посередине между фактами и вымыслом.

Между «истиной» и «ложью». Взятые как абсолютные категории, они – равноправные участники сговора.

Сговора? Какого сговора?

Сговора по одурачиванию.

Понятно, что я зря трачу время. Адвокат расценивает мои слова как очередную попытку уйти в сторону от того, что имеет непосредственное касательство к делу, и говорит, что мы смещаем акценты. Но на самом деле я с готовностью иду на сотрудничество: говорю о том, о чем он хочет, и даже не показываю ему газетную вырезку с цитатой: «Там, где математические законы имеют отношение к реальности, они не точны. А там, где они точны, они не имеют отношения к реальности». Альберт Эйнштейн. Согласно статье, именно с этим – то есть с трудностями применения методов математической логики к комплексным, неточно заданным или нелинейным задачам, – давно боролись создатели «сложных управляющих систем» (что это за херня, понятия не имею). Найденное решение: нечеткая логика. Неточность на входе, точность на выходе.

Мистер Тэйа едва ли одобрил бы нечеткую логику.

Кое-чего я раньше не знал, а теперь знаю от адвоката: я смог посвятить работе над ошибками столь продолжительное время исключительно благодаря недосказанности в переписке мисс Макмагон и миссис Дэвис-Уайт. Первая, как и обещала, написала последней и вкратце пересказала ей содержание моих писем. На это миссис Дэвис-Уайт ответила, что мое имя ей ни о чем не говорит и что ни по поводу вечера встречи, ни по поводу журнала, посвященного юбилею окончания школы, к ней никто не обращался. Точка. На все письмо – одно-единственное предложение. А письмо, заметим, было очень длинное, и его значительную часть занимал рассказ (подробный, но все же с купюрами) о тяжелом испытании, которое ей довелось пережить в темном кардиффском переулке, и о последующей моральной и физической реабилитации. При этом ни одна из училок не сумела провести параллель между незадачливым насильником и Грегори Линном. А ведь если бы они заподозрили что-то неладное и сообщили о своих подозрениях полиции, по мнению следствия, меня, скорее всего, удалось бы остановить уже тогда. До эпизода с Тэйа, мистером Хатчинсоном и мистером Эндрюсом. И мистером Бойлом. Мою деятельность задавили бы в зародыше. Так или иначе, бабульки не уловили связи. Не сумели сложить два и два.

Десятичная система: два плюс два равняется четыре.

Двоичная система: два плюс два равняется 100.

Мне показывали фотокопию последнего письма от мисс Макмагон. На фотографии рядом с подписью виден маленький, серый, слегка неровный кружок: след засохшего желтка, капнувшего девять месяцев назад с моего сэндвича. Оригинал документа находится у обвинения. Блокнотные листки с оборванными краями, с ее именем, выведенным настоящими чернилами, с настоящим пятном от настоящего желтка. Желтого, хрусткого. Я все думаю, как легко, одним движением ногтя, его можно было бы удалить.

По субботам отец, возвращаясь с работы, частенько заходил поставить на лошадку. Мне он обычно говорил: беги домой, но иногда разрешал пойти с ним вместе. К букашкам, как он выражался. К букмекерам то есть. Ипподромным финансистам. Если мама желала знать, где его носило, отец отвечал:

Ходил консультироваться со своим финансистом.

День Больших Национальных Скачек отец ненавидел. В этот день изо всех щелей выползали идиоты, которые и букашек-то видят раз в год по обещанью, ставили пару шиллингов из расчета сто пятьдесят к одному в обе стороны, просто потому, что им нравилось, как звучит имя жокея или лошади. Отдыхали в прошлом году в Шотландии – ставят на Бена Нейвиса, выдали дочь замуж в прошлую субботу – ставят на Горскую Свадьбу. Национальные скачки! Да в этот день и к букашкам-то не пробьешься – навалит всякое бабье с кошелками и деревенщина с жалкими грошами, которые понасобирали со всей родни да округи, встанут в очередь на пол-улицы, и какая-нибудь хохотушка Дорис ну расспрашивать: ой, а что это все такое? Ой, а как тут заполнять? А то, не дай бог, кому-нибудь понадобиться знать, на какой лошади выступает Лестер Пиггот, и поди ему объясни, что Лестер Пиггот даже не член «Национальной Охоты» – а вдобавок расскажи, что это еще за Охота. И у окошка вечно заторы: дебил какой-нибудь наклюкается и купон нормально заполнить не может, а сам ставит фунт или десять шиллингов, а то вообще семь и шесть. Делов-то. Усраться можно.

Пап, а что такое сто пятьдесят к одному?

Это когда ставишь фунт и выигрываешь сто пятьдесят.

А что такое четыре к шести?

Шесть к четырем. Ставишь шесть, выигрываешь четыре.

То есть два фунта теряешь?

Нет, свою ставку тоже обратно получаешь.

А как это: в обе стороны?

Да ядрена мать! Задолбал расспросами.

Когда отец входил к букашкам, с ним все здоровались, разные старики, дядьки в комбинезонах. Большие черные мужики. Улыбались ему, кивали. Порядок, Пэдди? Эй, Пат. Пэдди, старина. Он беседовал с ними про лошадей, про собак, про футбол; дядьки бормотали вполголоса, чесали носы и переговаривались друг через друга, выгибая шеи, – как бывает, когда разговариваешь во время урока или передаешь с парты на парту записку или жвачку. В конторе у букашек высоко на полках стояли телевизоры; по стенам были развешаны доски с «лошадиными» страницами газет; вдоль узкой пластиковой стойки, прожженной сигаретами, заставленной металлическими пепельницами, усыпанной рваными купонами и заваленной множеством маленьких шариковых ручек, тянулся ряд высоких стульев. Там бывало так накурено, что у меня сразу начинали слезиться глаза и нападал кашель. В книжке с купонами квитки были белые, а между ними – розовая копирка. Отец учил меня заполнять купоны. Объяснял, что означают цифры рядом с именем лошади в программе скачек. И что такое «янки».

Шесть двойных, четыре тройных и «аккумулятор».

Не понимаю.

Он вытащил из плексигласового лотка чистый купон и принялся писать на обратной стороне.

Вот четыре заезда. В каждом выбираем лошадь. А, Б, В и Г, так? Если выигрывают А и Б, это двойной. Двойных может быть шесть: АБ, AB, АГ, БВ, БГ и ВГ. Если выигрывают А, Б и В, это уже тройной. Их может быть четыре: АБВ, АБГ, АВГ и БВГ… Чего?

А как же ГАВ?

Да это ж то же самое, что АВГ! Дошло, тупица?

А что такое акк… аккумуляр?

«Аккумулятор». Это если выигрывают все четыре лошади. А, Б, В и Г. А «янки», это когда все вместе: и шесть двойных, и четыре тройных, и «аккумулятор».

Я тупо смотрел на буквы и цифры, нацарапанные отцом на тонкой розовой бумажке. Позади нас, смеясь, стоял какой-то верзила с рыжей щетиной. От него сильно пахло луком. Он положил руки нам с отцом на плечи.

Скажу тебе одну вещь, сынок: чем делать ставки, как твой старик, спусти лучше денежки в толчок и забудь про них.

Отец великолепно знал таблицу умножения: пальцами щелкнуть не успеешь, а он уже отвечает. Что ни спроси.

Девятью восемь?

Семьдесят два.

Семью двенадцать?

Восемьдесят четыре.

Когда мы играли в дартс, он вычитал 85 из 501 в уме так быстро, что вы не успели бы даже записать эти числа на доске, и всегда мог сказать, куда бросить, чтобы закончить игру. Ему достаточно было взглянуть на футбольные таблицы в воскресной газете, и он сразу мог подсчитать среднее число забитых «Челси» голов или сказать, сколько им нужно набрать в оставшихся играх, чтобы не вылететь.

Устный счет. Арифметика. Сколько ни складывай, ни вычитай, ни умножай и ни дели, ответы бывают только двух типов: верные и неверные.

Я как-то сказал мистеру Тэйа: не понимаю, зачем надо учить математику. Он мне объяснил, что бывает математика теоретическая, а бывает прикладная. Теоретическая математика, сказал он, есть набор отвлеченных знаний о числах, множествах и пространствах. А прикладная математика – это применение теории на практике. Решение конкретных задач с помощью обобщенных формул. Я сказал: все равно математика очень скучная, а он ответил:

Физические упражнения тоже скучные, но мы делаем их, чтобы поддерживать форму. Математика – это упражнение для ума.

И улыбнулся. У него были очень белые, очень ровные зубы и идеально подстриженные усы. Густую черную шевелюру всегда разделяли ровные бороздки – следы металлической расчески, которой он время от времени причесывался, с рассеянным автоматизмом доставая ее из внутреннего кармана пиджака. Говорил он с акцентом, но безупречно правильно. Кожа у него была цвета крепкого кофе.

Пока мистер Тэйа что-то объяснял или писал на доске, я рисовал на последних страницах тетради картинки. Комиксы. Строил из геометрических фигур дома, деревья, людей. Рисовал велосипеды с треугольными колесами, детей с продолговатыми головами и круглыми ногами. Рисовал лица из цифр: ноль – голова, две тройки – уши, перевернутая семерка – нос, много единичек – волосы, уложенная на бок восьмерка – глаза, маленький нолик – рот. Возможности раскрашивать у меня не было – цветные карандаши на математике ни к чему. Если мистер Тэйа направлялся в мою сторону, я спокойно, не делая резких или подозрительных движений, открывал начало тетради и делал вид, что занимаюсь тем, чем положено. Мальчишки в классе, дождавшись, когда он пройдет мимо, начинали зажимать нос и корчить рожи. Их «рвало», они «падали в обморок». Карривонька.

Когда я сказал ему, что не понимаю математики, он ответил:

А что в ней непонятного? Это всего лишь числа. Все сводится к числам, все и всегда. Без вычисления нет знания.

Числа, сказал он, есть ключ к пониманию мира, в котором мы живем. Взять, к примеру, физику. Ученые-физики создают теории о природе Вселенной, о ее строении, происхождении, о взаимосвязи времени и пространства. Теории эти нельзя описать без математических формул. Кто больше всех знает о тайнах бытия? Не поэты, не церковники и не философы, а те, кто умеет вычислять. Математики. Он снова улыбнулся:

Числа обладают созидательной силой, Грегори. Ноль плюс ноль равняется один.

Я предложил мистеру Тэйа следующее определение:

Статистик – это тот, у кого голова в печке, а жопа в холодильнике, и он при этом утверждает, что в среднем температура его тела абсолютно нормальная.

Мистер Тэйа не засмеялся и даже не улыбнулся. Он сказал, что я употребил грубое слово и проявил к нему неуважение. В тот же день, позднее, я случайно услышал, как он пересказывает мою шутку другому учителю.

Каковы были мои шансы выследить мистера Тэйа? Как их вычислить? Какой метод применить: вероятностный? Случайный? Отец говорил, что шансы выиграть по ставке зависят не только от того, насколько вообще вероятен выигрыш данной конкретной лошади, но и от того, какое количество профессиональных игроков на нее поставило. Это, мол, вопрос спроса и предложения и доли прибыли. Ипподромной бухгалтерии.

Ставки – это не казино, Грег, это вложение средств. Спи-ку-ля-ция. Спроси кого-нибудь, кто занимается акциями на бирже, игрок он или нет, и послушай, что он тебе скажет.

Мама говорила, что отец рассуждает задним местом.

Я понял так: если на какую-то лошадь (собаку, футбольную команду, неважно) ставит достаточно много людей, она обречена на выигрыш. Как и в том случае, если на нее ставит один-единственный человек – но ставит достаточно много. А сам заезд лишь подтверждает или опровергает ожидания профессионалов.

Я не сомневался, что обязательно найду мистера Тэйа, потому что, хоть я и мог вложить в его поиски только время и ничего больше, этого самого времени было у меня навалом. Столько, что и не сосчитаешь. Но вышло так, что нашел я его через десять минут после начала поисков. Просто посмотрел «Тэйа, С.» в местном телефонном справочнике. Их нашлось трое. Я начал их обзванивать. По второму номеру ответила женщина; я спросил, это квартира мистера Тэйа, преподавателя математики? Продолжительная пауза, потом ответ с запинкой:

Я – миссис Тэйа. Его жена. Его в…

Я повесил трубку. Выписал из телефонной книги адрес, занес его в настенную таблицу, вколол кнопку в карту Большого Лондона. Кнопка была черная; линия, соединяющая его имя с местом на карте, тоже черная.

После прерванной поездки в Абердин прошло две недели. Я был готов возобновить свою деятельность. Я не ел и не спал; по ночам работал с блокнотом и карандашами. Отныне – никаких колебаний, никаких страхов, никаких отсрочек; мистер Тэйа – если воспользоваться военной терминологией – моя законная цель. Я провел измерения по карте и вычислил, что он живет на расстоянии одной целой и семи восьмых мили от нашего дома. Моего дома.

Правила, методы, принципы. Неукоснительное подчинение.

В детском саду и в начальной школе математика называлась арифметикой. Преподавал ее тот же самый учитель, что и по английскому, истории, географии, естествознанию и рисованию. Нам говорили: откройте тетради. Учитель писал на доске примеры, мы их переписывали. Решишь десять из десяти, и против твоего имени в настенной таблице поставят золотую звездочку, девять из десяти – серебряную. Я стоял между Линекер, П. и Митчелл, Дж. Никаких звездочек не получал. Тетрадки по арифметике были меньше, чем по другим предметам, и другой формы – узкие, длинные, с красной блестящей обложкой; листы тоньше и без полей. Я любил запах бумаги, любил ее трогать, любил чистые страницы – до появления на них цифр, подчеркиваний, исправлений, красных крестиков и красных галочек, отметок от единицы до десяти. До того, как они становились безнадежно испорчены.

Ненавидел я только дроби. Деление в столбик. Ненавидел, когда за правильный ответ ставят крестик – только потому, что ты получил его неправильным способом или проделал часть вычислений в уме. Ненавидел заунывный вой сорока двух человек, хором повторяющих таблицу умножения.

…девятью девять восемьдесят один, девятью десять девяноста-а-а…

Чтобы узнать, сколько будет 9 х 9, я делал так: девятью десять девяносто, минус девять, получается 81. Но так было нельзя, неправильно. Таблицу умножения полагалось знать наизусть и отвечать автоматически. А думать о ней не полагалось.

Отца стригла мама. Нас с Дженис – тоже. Когда подходила моя очередь, она накидывала на меня, как пончо, старую нейлоновую простыню и аккуратно затыкала ее за воротник рубашки. Смачивала мне волосы расческой и стригла своими лучшими ножницами. Я должен был сидеть смирно, не хихикать и не ерзать. Я сидел на табурете и смотрел прямо перед собой, на кухонный стол. Слезать, пока она не подметет, не разрешалось: а то растащишь волосы по всему дому. Пальцы у мамы были гладкие и прохладные. Они порхали вокруг моей шеи, как бабочки.

После смерти отца я больше не давал маме себя стричь. Я заставлял ее водить меня в парикмахерскую. Или стригся сам, перед зеркалом в ванной. Для этого я брал ножницы и специальную расческу с острым лезвием между зубьями. Клочья волос засоряли водосток в раковине. Бывало, волосы отрастали до плеч, и тогда учитель отсылал меня домой с запиской, в которой маме напоминалось о том, что, согласно школьным правилам, мальчикам не разрешается носить волосы ниже воротничка. Первый раз, когда я завязал хвост, меня отправили к директору. Тот сказал: «Да ты же вылитая девчонка. Еще бы юбку надел». Мне тогда было четырнадцать. Я сказал директору, что мамин новый хахаль любит держать меня за хвост, когда трахает в жопу.

Дальше – расследование по всей форме. Антисоциальные работники, полиция, прочие инстанции. Разумеется, все – полнейшая чушь, плод больного воображения. Спустя некоторое время я вернулся в школу. Мне разрешили носить длинные волосы, но обязали раз в неделю посещать школьного психолога. А Майк – хахаль – к нам ходить перестал. Майк. Он работал вместе с мамой в «Супермаге», младшим менеджером. После истории с хвостом и траханьем он перевелся в другой филиал, в другую часть города, и с мамой, когда она пыталась ему звонить, не разговаривал. Я слышал, как она плакала в трубку. Однажды утром, когда я решил не заставлять ее приносить завтрак мне в комнату и спустился вниз, она села напротив меня и сказала:

Грегори, вот уже два с половиной года, как папа умер.

И что?

То, что я хочу начать новую жизнь. Это нужно нам обоим.

Кому, тебе и Майку?

Мне и тебе. По-моему, с твоей стороны это нечестно.

Хочешь трахаться с мужиками – пожалуйста. Я не возражаю.

Грегори. Грег.

Я продолжал жевать. Она потянулась, хотела дотронуться до меня, но я отдернул голову. И смотрел на рекламу на задней стороне пачки с хлопьями до тех пор, пока она не отвела взгляд.

У нее были и другие хахали, я знаю, но она больше не приводила их домой. А потом она перестала ходить куда-либо, кроме работы, магазинов и клиенток. Возвращалась бледная, от нее несло бакалеей, жидкостью для перманента, табаком. Под глазами темнели круги: серые тени, растворяющиеся в запудренных румянах. Она была вечно усталой, похудела: кожа да кости. Вечерами засыпала перед телевизором. Раскрытый журнал медленно сползал с колен на пол, она, вздрогнув, просыпалась и, глупо моргая, смотрела на меня с другого конца комнаты, словно не понимая, кто я такой.

Через неделю после сожжения я нашел ту нейлоновую простыню – пончо – на чердаке, в коробке со старым постельным бельем, и после внимательного осмотра обнаружил на яркой оранжевой ткани черные волосинки. Щетинки. Но определить, чьи они, мои, папины или Дженис, было нельзя.

Спокойным прогулочным шагом я дошел до жилища семейства Тэйа. Это заняло тридцать три минуты восемнадцать секунд. Май, утро, суббота. Свинцовые тучи, наливающиеся дождем. Я принес с собой блокнот, карандаш и фотоаппарат: надеялся, что смогу снять мистера Тэйа для настенной таблицы. Для досье. В купленном за день до прогулки фотоаппарате был телеобъектив. Поэтому нужно было просто найти укромное место для наблюдения за домом, чтобы, когда мистер Тэйа выйдет, незаметно его сфотографировать.

К его дому я больше мили шел в горку мимо всяческих азиатских лавчонок: бакалей, «халалов», магазинов тканей, ресторанов с тандуром. На улице было очень оживленно. Чуть впереди я увидел маленького мальчика, который схватил с овощного лотка шишковатый кусок имбирного корня и потащил его в рот. Мать, изящная женщина в розовато-золотом сари, шлепнула малыша по ручке, чтобы тот выбросил корень. И принялась его ругать: слова были мне непонятны, но тон говорил сам за себя. Скоро женщина поняла, что я за ними наблюдаю, мимолетно улыбнулась мне и плотнее запахнула на голове сари. Малыш заплакал. На этот раз мать заговорила с ним по-английски.

Плохой мальчик. Прекрати немедленно, слышишь?

Я миновал их и на перекрестке свернул направо. Магазинчики уступили место тесному извилистому ряду домиков с яркими парадными дверями. Сверившись с фрагментом карты, переснятым из справочника, я нашел название улицы, ведущей к переулку, где жила семья Тэйа. На карте имелся маленький квадратик – в оригинале зеленый – «парк», на деле оказавшийся пыльным участком земли, обнесенным металлической оградой. Там, орудуя старой битой и теннисным мячом, а вместо ворот используя пластмассовые конусы, которые обычно ставят для запрещения парковки, играла в крикет компания азиатских ребятишек. Скамейка в «парке» могла бы стать идеальным местом для наблюдения за домом № 3 (таков был адрес мистера Тэйа), но дети все время косились на меня, и я решил убраться подальше от их внимательных глаз.

Переулок, с обеих сторон заставленный машинами. Сплошные ряды жилищ, лицом друг к другу. Я пошел по четной стороне, выбирая подходящий наблюдательный пункт. В одном доме окна были заколочены, серовато-белые кирпичные стены над верхним этажом почернели после пожара. В крохотном садике перед домом – груда обугленной мебели и прочего хлама, поверх всего – полусгоревший матрас. Этот дом стоял напротив дома № 9, и от него, наискось, открывался неплохой вид на обиталище мистера Тэйа. Я сел на пороге, укрывшись, хоть и не полностью, за оградой, шедшей по обе стороны крыльца. Теперь мне не было видно двух молодых людей, чинивших на улице машину, но до меня доносились их голоса, скрежет инструментов, невнятное бормотание радио. Я прислонился спиной к листу фанеры, которым забили дверь заброшенного дома, достал из рюкзака карандаш с блокнотом и сделал приблизительный набросок дома № 3. Кроме того, я, пользуясь возможностями своего аппарата, сфотографировал этот дом во всех деталях. Дом ничем не отличался от остальных: те же стены из серовато-белого кирпича, та же черная шиферная крыша, черные, явно нуждавшиеся в починке, кровельные желоба. Два этажа, подвал, отдельный вход и отдельный звонок. Под крышей – маленькие полукруглые окошки. Мансарда. На остальных окнах – двойное остекление, плотные тюлевые занавески. Перед домом – некое подобие садика, небольшой, кое-как мощенный участок земли с клумбами по периметру. Сквозь непрозрачное дверное стекло смутно различался красно-серый узор обоев. Я попытался вообразить внутреннее убранство дома, в котором мистер и миссис Тэйа завтракают, читают, смотрят телевизор. Интересно, они исповедуют индуизм или ислам? А может, они сикхи? Разукрашены ли у них стены или каминная полка какими-нибудь религиозными изображениями? Есть ли в доме место, где они молятся, какой-нибудь маленький алтарь, уставленный свежими цветами? Витает ли там аромат ладана и пряностей? Я не имел об этом ни малейшего представления. Точно так же я не знал, живут ли они вдвоем; впрочем, им, по моим подсчетам, за шестьдесят, так что дети, если таковые имеются, давно уже взрослые. Я задумался, есть ли у № 3 другая дверь, выход на параллельную улицу, калитка на задний двор. Надо проверить перед уходом. Провести рекогносцировку. Сделать побольше зарисовок, побольше фотографий.

Геометрия: раздел математики, изучающий точки, отрезки, углы, плоскости, геометрические тела, их размеры, свойства и взаимоотношения. Слово происходит от греческого «геометрия» – «измерение земли». Геометрическая прогрессия – последовательность, отношение каждого следующего члена которой к предыдущему постоянно.

Я думаю: тоже мне, блин, прогресс.

Тригонометрия изучает треугольники. Тригонометрическая функция – это функция (а именно, синус, косинус, тангенс, котангенс, секанс и косеканс) дуги или угла, наиболее просто выражаемая через отношения сторон прямоугольного треугольника.

Я думаю: чего?

Согласно теореме Пифагора, квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов его катетов. (Гипотенуза – самая длинная сторона треугольника.)

Пифагор (примерно 500 г. до н. э.) – древнегреческий философ и математик. Пифагорейский – принадлежащий или ассоциирующийся с учением Пифагора и его последователей о мистической значимости чисел и о переселении душ.

Их следовало рисовать в тетрадях по геометрии, и они должны были быть безупречны. Их нужно было четко и правильно подписывать. Окружности, квадраты, треугольники (прямоугольные, равносторонние, равнобедренные), прямоугольники, трапеции, ромбы, многоугольники (правильные и неправильные), многогранники. Когда рисуешь круг, видишь линию окружности и центр: точку, проткнутую острием циркуля. Радиус, диаметр невидимы, но их можно измерить (а следовательно, они существуют). Мы рисовали параллельные прямые и пересекающий их по диагонали отрезок, измеряли прозрачным пластмассовым транспортиром внешние и внутренние углы. Мы лепили из пластилина конусы и разрезали их, чтобы получить сечение. Различают следующие виды сечений конуса: эллипс, круг, парабола, гипербола. Мистер Тэйа диктовал определения:

1) Острый угол – это угол менее 90 градусов.

2) Тупой угол – угол свыше 90 градусов.

3) Эллипсом называется закрытая плоская кривая, образуемая точкой, перемещающейся таким образом, что сумма расстояний от этой точки до двух других фиксированных точек равна константе.

А вот определения, которые он не диктовал:

1) Острый означает пронзительный, проницательный, резкий. Остроконечный.

2) Тупой в данном случае означает косой, наклонный, непрямой. Не перпендикулярный и не параллельный.

3) Эллипсис означает нечто пропущенное, упущенное. Незавершенное.

Я просидел на посту три часа. Пошел дождь, но меня защищал навес крыльца. Мимо проходили и проезжали – на машинах и мотоциклах – разные люди; открывались и закрывались двери домов. Кто-то обращал на меня внимание, кто-то – нет. Из окна дома № 11, из-за тюлевой занавески, за мной довольно долго шпионила какая-то старуха. Я уставился на нее и не отводил глаз, пока она не убралась от окна. В дом № 3 никто не входил, и оттуда никто не выходил, за окнами не было видно никакого движения, изнутри не доносилось никаких звуков. Пару раз вдалеке раздавались телефонные звонки, но в доме мистера Тэйа или в соседних домах, понять было невозможно.

Я увлекся последним наброском и как раз наносил завершающие штрихи, когда надо мной вдруг раздался чей-то голос. Обращались ко мне. Я поднял глаза. У крыльца, в синем комбинезоне, заляпанном пятнами масла, стоял один из юношей, которых я видел раньше, – тех, что чинили автомобиль. Он вытирал руки тряпкой. Потом показал на пустующий дом:

Решили тут поселиться?

Я покачал головой.

Значит, вы художник? Или как?

Мне очень захотелось спрятать лежавший на коленях блокнот, убрать карандаш, который я держал в руке. Архитектор, сказал я. Студент. (Вымышленное название колледжа.) У нас работа по городской застройке. Знаете, проект.

Мой друг говорит, что вы из социальной службы – типа, высматриваете, как тут и чего, а я говорю, нет, слишком уж он какой-то нечесаный. (Он улыбнулся.) Не подумайте, при всем уважении.

Я улыбнулся и промолчал.

Он спросил, здешний ли я. Я объяснил, где живу – не называя микрорайона, а так, приблизительно. Бывал ли я в таком-то пабе? Я ответил, нет. Он немного поговорил со мной про машины, про запчасти. Потом ушел. Когда я уходил, они с другом еще работали. Они прервали работу и проводили меня взглядами. Белый, тот, что со мной разговаривал, выглянул из-за поднятого капота и кивнул. Его товарищ, азиат, просто смотрел.

Адвокат прерывает мои рассуждения об обоснованности моего перевода в спецгруппу по математике в конце четвертого года обучения. Мои слова ему, как всегда, безразличны, он интересуется не тем, что говорю я, а тем, что хочет слышать сам. Он испытывает определенные трудности с усвоением моей программы.

Юноша-азиат. В то время вам еще не было известно, что это внук мистера Тэйа?

Нет.

А когда вам стало известно об их, э-э, родственной связи?

Когда я пришел туда в третий раз.

Что случилось тогда? Насколько я знаю, между вами произошло некое, э-э, столкновение.

Когда я пришел туда в третий раз?

Да.

А как же второй, мы ведь о нем еще не поговорили?

Поскольку он в известном смысле аналогичен первому, я, честно сказать, не вижу необходимости…

Все зависит от того, как вы определяете понятие «аналогичен» и что вы имеете в виду…

Грегори.

…когда говорите «в известном смысле».

(Он копается в разложенных по столу бумагах.) Вам вменяется в вину умышленное причинение вреда, угрожающее поведение, оскорбление действием, приведшее к телесным повреждениям. Все это произошло именно тогда, когда вы пришли туда в третий раз.

Но третий раз произошел из второго, а второй из первого. На снимках…

Послушайте, следствию начхать на ваши снимки и ваши рисунки. И на результаты предварительных тестов, если уж на то пошло.

Среди вещей, конфискованных у меня в комнате после ареста, было цветное фото миссис Тэйа: она ставит на порог своего дома четыре пустые молочные бутылки. Я снял ее с помощью телеобъектива. И еще одна фотография, немножко не в фокусе: из двери дома № 3 выходит юноша-азиат – ее внук. Эти и другие фотографии я сделал, когда пришел на их улицу во второй раз. В воскресенье, через восемь дней после первого визита. Я провел на наблюдательном посту семь часов десять минут, не теряя надежды увидеть мистера С. Тэйа, преподавателя математики. Он не выходил из дома и ни на секунду не появлялся ни у одного из окон. Но время я потратил не зря – собрал информацию об обитателях дома Тэйа. Я убедился, что подвальный этаж занимает пожилая азиатка, предположительно, мать мистера Тэйа, а в главной части дома вместе с мистером и миссис Тэйа живет их внук с женой и ребенком. В тот день дом № 3 посетил мужчина средних лет – отец молодого человека, их сын? – с семьей (четверо детей, старшему на вид около семнадцати). Следующим посетителем был белый юноша, автомеханик. Зашел за внуком довольно рано, они ушли с бильярдными киями в кожаных чехлах и отсутствовали два с половиной часа. Меня не заметили. До меня донеслись их голоса, но о чем они разговаривали, было не понять.

В тот, второй, раз я покидал наблюдательный пост четырежды: один раз отлучался за едой и питьем в бакалейную лавку в соседнем переулке, дважды пользовался общественным туалетом на главной улице и один раз уходил забрать свернутый в трубочку листок бумаги, который миссис Тэйа сунула в горлышко пустой молочной бутылки. Полиция обнаружила этот документ среди прочих моих бумаг, и теперь он находится у представителей обвинения. У моего адвоката есть копия. Это записка от руки большими печатными буквами:

Три пинты – это ³/₈ галлона. Или 1 ¹/₂ кварты.

1 ¹/₂ – ³/₈ = 1 и ¹/₈.

Но: 1 ¹/₂ кварты минус ³/₈ галлона равняется 0.

Дженис играла с подружками в скакалочки. Две крутили длинную веревку, а остальные прыгали, по три или четыре одновременно. Когда одна из девочек выпрыгивала с одной стороны, с другой впрыгивала следующая. Они, слегка задыхаясь, напевали речитативом, в такт постукиванию веревки:

Или просто считали подряд, прыжок за прыжком. Прыг, скок, прыг, скок, прыг, скок, поворот. Скакалка шлепала по земле; чем быстрее крутилась веревка, тем хуже ее было видно, казалось, она не одна, их несколько. Если прыгавшая девочка наступала на скакалку или запутывалась в ней ногами, остальные начинали смеяться; очередь прыгать переходила к другой девочке. Прыгая одна, Дженис умела на лету перехватывать ручки скакалки, не спотыкаясь и не замедляя движения. Умела крутить ее назад. Умела прыгать и бегать одновременно. Я просил ее научить меня, но она отвечала, что прыгалки – игра для девочек.

А папа говорит, боксеры тоже прыгают.

Папа говорит, папа говорит.

Когда мы играли в салочки, то вставали в кружок и выставляли перед собой сжатые кулачки. Дженис стукала по ним своим кулачком, выбирая, кому быть Салочкой.

Если выбор падал на тебя, нужно было зажмуриться и считать до двадцати, а потом бежать и салить остальных. Тот, кого осалили, тоже становился Салочкой. Когда считалку говорила Дженис, ей приходилось нагибаться, чтобы достать до моих кулачков. Она ругалась, что я неправильно их сжимаю, большими пальцами внутрь. И показывала, как надо. Руки у нее были жесткие и костлявые, как у мальчишки, – но только не тогда, когда я плакал или падал, а она вытирала мне щеки или терла ушиб; и не тогда, когда я ложился спать, а она перебирала мои волосы: бай-бай.

Пришла тетя вытирать пыль. Я говорил ей, не надо, а она все равно пришла. Ведь теперь, когда ты работаешь, у тебя же нет времени чистить-блистить, сказала она. В доме не хватает женской руки. Пока она убиралась на первом этаже, я успел подняться и запереть свою комнату. Спустил воду в унитазе: пусть думает, будто я ходил в туалет. Когда она закончила уборку, мы вместе пили чай в гостиной. На какое-то мгновение ее взгляд задержался на моих босых ногах и подвернутых штанинах. Она сказала, что я очень хорошо выгляжу. Потом упомянула старые фотографии в маминой спальне. Смешно вспоминать меня в школьной форме. А Дженис! Эти тонкие ножки и вечно спущенный носок! Царство ей небесное.

Знаешь, вы были так похожи, ты и Дженис.

Я уперся взглядом в чашку.

И волосы, и глаза. И у обоих – отцовский нос.

Чай был горячий и ужасно сладкий. Над ним вился легкий парок, колыхавшийся на сквозняке от открытого окна.

Ты ее не можешь хорошо помнить, тебе ведь было всего…

Четыре с половиной.

Точно.

Мне было четыре с половиной.

Тетя взяла печенье, полезное для пищеварения. К губам пристали крошки. Она отхлебнула чаю, и крошки исчезли. Спросила, как работа. Я ответил: «Спасибо, очень хорошо». Она сказала: «На днях дядя видел тебя из своего автобуса. В воскресенье. Ты выходил из общественного туалета. Дядя побибикал, но ты не заметил». Тетя назвала улицу.

Меня посылали с поручением.

Сейчас и не скажешь, а раньше там был очень приличный район. Пока цветных не понаехало.

Уходя, тетя прижала губы к моей щеке. Посоветовала надеть носки и тапочки, не то я могу заболеть и умереть. Сказала, что Бог меня не оставит, что Дженис, папа и мама теперь с Ним и что их окружает вечное блаженство.

Мистер Тэйа вытер доску. Написал сверху: «Кол-во учеников в классе».

Кто может посчитать?

Заскрипели стулья, завертелись головы, все принялись считать, тыча в воздух указательными пальцами. Все, кроме меня. Я смотрел прямо перед собой и ждал. Один мальчик поднял руку.

Стивен.

Тридцать четыре, сэр.

Тридцать пять – ты забыл себя. (Смех.) Мистер Тэйа написал на доске: 35. Знаете, как быстро пересчитать людей в группе?

Сложить все руки и ноги и поделить на четыре. (Стоны восторга.)

Он попросил поднять руки тех, у кого черные волосы.

Грегори Линн.

Я тоже поднял руку.

Он записал на доске количество. Попросил поднять руки тех, у кого каштановые волосы. Потом рыжие. Потом светлые.

Черные: 8

Каштановые: 13

Рыжие: 4

Светлые: 10

Какова же вероятность того, что, если я выберу кого-то из вас наугад, у него или у нее окажутся светлые волосы? Ну же, шевелите мозгами.

Тишина. Все склонились над тетрадками. Одна девочка подняла руку, дала ответ. Мистер Тэйа записал на доске вычисления:

Иными словами, на каждого ученика со светлыми волосами приходится три с половиной ученика с волосами другого цвета. Грегори Линн!

Кусок мела ударил меня по голове. Отскочил и раскололся, попав в оконное стекло, по которому ползли две дождевые капли. Эти капли вызывали мой живейший интерес. Я гадал, какая первой добежит до подоконника, следил за тем, как они меняются, вбирая в себя другие капли, и думал: тонкие полоски, остающиеся за ними, похожи на следы слизняка.

Если и бывает на свете половина ученика, так это ты. (Смех.)

Я поднял глаза. Семь к двум, сказал я.

Что?

Три с половиной к одному все равно что семь к двум.

Гениально. Но мы не у букмекера. (Смех.) Ну же, подай мел.

Я собрал из-под парты куски мела и пошел в начало класса. Протянул мел мистеру Тэйа, но тот не захотел его взять. Вместо этого жестом отправил меня к доске.

Сейчас мистер Линн произведет аналогичные вычисления для других цветов волос. А вы тем временем подсчитайте, какова вероятность того, что его вычисления окажутся верными.

Я стоял у доски лицом к нему. Его карие глаза были такими темными, что зрачки сливались с радужкой. Я знал, что у меня один глаз карий и один зеленый. Я ничего не писал и ничего не говорил. Спустя какое-то время мистер Тэйа забрал мел у меня из рук и велел сесть на место.

Меня оставили после уроков. Я провел целый час за рисованием комикса, в котором я на глазах у всего класса заставил мистера Тэйа съесть кусок мела. Мел, как опухоль, стал расти у него в животе, медленно распространяясь по всему телу. Наконец он добрался до кожи и растворил пигментацию. Мистер Тэйа светлел, светлел, пока не сделался белым, как мел. На последней картинке он стал таким белым, что слился с бумагой. Исчез. Стал равен нулю.

Рисунки – другая реальность, они не подчиняются вероятностным законам. Иногда, рисуя какие-то события, вы тем самым заставляете их сбываться.

Когда я пришел к их дому в третий раз, был вторник. К наблюдению я приступил в 8:00. Первым из дома вышел внук (чуть позднее 8:15). Он уехал на машине, которую они с приятелем чинили в первый раз. Миссис Тэйа вышла в 9:42 и вернулась через 45 минут с двумя тяжелыми сумками. В 10:59 вышла жена внука, толкая перед собой прогулочную коляску с ребенком. Единственным посторонним человеком, кто в то утро – в 11:02 – входил в дом № 3, был я, Грегори Линн.

Я позвонил в дверь. Часть холла, видимую сквозь полупрозрачное дверное стекло, заслонил расплывчатый женский силуэт; было ясно, что хозяйка рассматривает мою высокую, внушительную фигуру и пытается догадаться, кто пришел. Потом дверь приоткрылась. За ней стояла миссис Тэйа, одетая, как всегда, по-восточному: широкие брюки из некрашеной ткани, малиновая блуза, черный шарф, сандалии. На поднятом вверх лице – недоуменное любопытство. На губах – неуверенная улыбка. Оказавшись так близко, я впервые понял, какая она маленькая – футов пять, не больше.

Дома ли мистер Тэйа?

Мистер Тэйа? Вы имеете в виду моего внука, Шираза? Он ушел на работу.

Нет, я имею в виду мистера Тэйа, вашего мужа.

Она внимательно на меня посмотрела. Моего мужа… нет в живых. Он умер.

По улице, взвизгнув шинами, с ревом промчался мотоцикл, мы дружно повернулись и проводили его глазами. Мотоцикл скрылся из виду, а я все смотрел ему вслед. Клубы выхлопа, медленно рассеиваясь, исчезали на фоне металлически-серого дорожного покрытия, запаркованных машин, домов, неба.

Почти не поворачиваясь в ее сторону, я сказал: «Я его давно разыскиваю».

Он умер больше года назад.

Я учился у него в __________.

Миссис Тэйа кивнула.

Я хотел с ним поговорить. Обсудить кое-что.

Увы.

(Повернувшись.) Мы издаем журнал в честь двадцать пятой годовщины окончания школы. Я так надеялся, что мистер Тэйа сможет написать для нас статью.

(Улыбка.) Он был бы рад. Он с большой теплотой вспоминал о __________. Знаете, некоторые из бывших учеников даже пришли на похороны.

Я учился там с 1970 по 1975-й. Ходил на занятия к мистеру Тэйа.

Дети его очень любили.

Я улыбнулся ей. Она к этому времени шире приоткрыла дверь, лицо стало спокойнее, хотя на свету четче обозначились морщины у глаз и рта. Некогда черные волосы, забранные назад с помощью всевозможных шпилек и заколок, были почти совсем седые.

Скажите, а нет ли у вас его фотографии, которую мы могли бы поместить в журнале?

Моего мужа?

Его многие бы вспомнили.

Ой, не знаю. Те, что у меня есть, все в рамках. Потом, они довольно-таки старые.

Обещаю вам, что буду с ней очень осторожен и обязательно прослежу, чтобы ее вам вернули в целости и сохранности.

Вы говорите, журнал?

В честь двадцать пятой годовщины. Будет вечер встречи. Ужин, танцы, речи, ну, сами знаете. И каждому вручат отдельный номер журнала.

Поднялся ветер. По тротуару полетели конфетные обертки, затрепетала тонкая малиновая кофточка, обнаженные руки миссис Тэйа покрылись гусиной кожей. В едва заметной пыли на пороге появились круглые пятна от дождевых капель. Миссис Тэйа широко распахнула дверь.

Может, зайдете ненадолго?

Я сидел на кухне на деревянном стуле и прислушивался к шипению электрического чайника. Миссис Тэйа была наверху, искала подходящую фотографию. Вернулась с маленьким цветным фото – из тех, что делают в моментальных автоматах по четыре штуки.

Вот что я нашла. Это он снимался на новый паспорт. Лет пять назад. Нет, шесть – мы в то лето ездили в Кению.

Я взял фотографию у нее из рук. Мистер Тэйа. Строгий спортивный пиджак и белая рубашка с однотонным синим галстуком. Ухоженные, слегка фиолетовые (из-за плохого качества фотографии) волосы и усы. Серьезное выражение, ни тени улыбки. Конечно, он сильно постарел, но я тем не менее сразу узнал это лицо. Эти безупречные белые зубы. Я спрятал фотографию в карман куртки.

Вполне подойдет. Благодарю вас.

Миссис Тэйа приготовила чай. Она поставила передо мной на сосновый стол чашку, рядом, на пробковую подставку – маленький молочник и хрустальную сахарницу и предложила самому налить себе молока и положить сахару.

Или вы предпочитаете с лимоном?

С молоком я тоже люблю, спасибо.

Она достала из шкафчика пакет печенья и выложила штук шесть на тарелку. Я сказал какой-то комплимент по поводу ее дома. Спросил, сколько она уже здесь живет, и она ответила: почти тридцать лет. Миссис Тэйа рассказала мне о своих детях, внуках, свекрови; о том, как им было тяжело, когда они только-только приехали в эту страну.

Мой муж был большой труженик.

В кухне пахло пряностями, лимонной жидкостью для мытья посуды, влажными полотенцами с батареи. Домашней выпечкой, теплом. На медленном огне стояла сковорода под крышкой, от нее исходил незнакомый аромат. Миссис Тэйа проследила за моим взглядом.

Чанна-даль, сказала она. Курица с горошком и чечевицей. Мы едим это с паратхи, добавляя немного йогурта.

Окно выходило в сад. На улице лило как из ведра. Я допил чай. Миссис Тэйа налила мне еще. Я был в группе уровня О, а мистер Тэйа добился моего перевода в простую, на аттестат зрелости. Сказал, что мне не хватает способностей.

(Улыбка.) Боже мой.

Сказал, что лучше нормально сдать обычные экзамены, чем провалиться на уровне О.

Ох уж эти оценки! Знаете, я в них никогда не разбиралась.

Я ему говорил, что мне все равно, сдам я экзамены или нет, но что я хочу знать, о чем вообще математика. Я хотел, чтобы он мне это объяснил.

Мой муж обожал математику. Все, что ему в жизни было нужно, это…

Вы понимаете, о чем я?

(Пауза.) Да уж. Теперь аттестаты зрелости выдают, конечно, по-другому. Непрерывное образование.

Я съел еще одно печенье. Он умер в школе?

Простите?

Мистер Тэйа умер во время урока?

Вдова медленно, аккуратно поставила чашку на блюдце, очень осторожно поправила ложку. Казалось, от безупречности и бесшумности этих действий зависит вся ее дальнейшая жизнь. Спустя какое-то время она, не отводя глаз от полупустой чашки, заговорила – так тихо, что пришлось напрягать слух.

Он вынужден был рано уйти на пенсию, по здоровью. Рак. Последние два года он провел дома.

Моя мама тоже умерла от рака. Четыре месяца, три недели и четыре дня назад. Знаете, бывают клетки здоровые, а бывают больные, больные клетки быстро размножаются, и в какой-то момент их становится столько, что вы уже не можете жить и умираете.

Миссис Тэйа посмотрела на меня.

Мистер Тэйа не видел моего комикса, он только видел, что за время сидения в классе я не выполнил задания. Он заговорил со мной о математике: как ему жаль, что я не могу оценить красоту чисел.

Ведь ты считаешь, что математика – наука чересчур умственная? Абстрактная? А это, позволь тебя заверить, не так.

Он перечислил различные виды чисел и велел записать их в тетрадь – простые, рациональные, иррациональные, трансцендентные, комплексные. На короткое время ему удалось завладеть моим вниманием. Но потом он начал объяснять, что это такое, давать всякие определения; иррациональные числа стали рациональными, трансцендентные потеряли трансцендентность, комплексные превратились в обыкновенные… Я отключился. Поняв это, мистер Тэйа попробовал зайти с другой стороны. Слышал ли я о числах Фибоначчи?

Нет, сэр.

Запиши: ноль, один, один, два, три, пять, восемь. А теперь скажи, какое число следующее?

Я уставился на цифры. Не знаю.

Тринадцать. Смотри: ноль плюс один будет один, один плюс один будет два, один плюс два будет три… Понимаешь?

Я кивнул. И сказал: «Ну и что?»

Это не просто игра в сложение. Вот если ты посмотришь на растение, листья которого располагаются на стебле по спирали, то почти всегда количество листьев между двумя растущими точно друг над другом листочками соответствует числу Фибоначчи. (Широкая улыбка.) Числа и природа – неразделимы!

Все эти годы мне очень хотелось поспорить с мистером Тэйа – и вот теперь, из-за того что он умер, это оказалось невозможным – о красоте, но только не чисел, а их эллипсиса. Я бы сказал ему, например, что уменьшение с 80 до 40 – это уменьшение на 50 процентов, в то время как увеличение с 40 до 80 – увеличение на 100 процентов. Я хотел бы понять, для чего нужно знать, какими математическими законами это объясняется; и почему нельзя попросту получить невежественное, тупое удовольствие от этой (кажущейся) аномалии. Я хотел бы знать, почему нельзя просто смотреть на растение, вместо того чтобы считать его дурацкие листья.

Скрежет ключа в замочной скважине избавил нас от неловкости, возникшей в разговоре. Миссис Тэйа, явно радуясь поводу сменить тему, встала, подошла к плите и открыла духовку. Кухня заполнилась ароматом свежеиспеченного хлеба.

Это мой внук, он пришел домой обедать.

Мне было слышно, как он вошел, стряхнул и повесил куртку, открыл дверь в кухню. Стал здороваться с бабушкой, но замолчал, когда увидел, что у нее гости. Он выглядел намного презентабельнее, чем в тот раз, когда чинил машину, сейчас на нем был костюм. Начищенные ботинки в капельках дождя. Мы кивнули друг другу, миссис Тэйа стала представлять нас – и сконфузилась, когда поняла, что не знает моего имени. Я сказал: Грегори. Она, не переставая оживленно улыбаться, объяснила, какова цель моего визита. Молодой человек слушал и мыл руки, а бабушка тем временем хлопотала с обедом. Она вынула из духовки паратхи, положила на тарелку и накрыла большой белой салфеткой. Подняв крышку, энергично помешала в сковороде деревянной ложкой. И все говорила, говорила, и про журнал, и про фотографию мистера Тэйа, которую там опубликуют, но я видел, что молодой человек гораздо больше интересуется мной, а не тем, что рассказывает бабушка. Он снял с крючка над раковиной маленькое полотенце и начал вытирать руки: сначала по очереди каждый палец, потом между пальцами, потом ладони, тыльные стороны рук, запястья. Я сразу вспомнил ту методичную тщательность, с которой мистер Тэйа оттирал влажной тряпкой мел с рук. Внешне у них с внуком мало общего, зато движения удивительно похожи.

Я спросил, чем он занимается. Он, казалось, не хотел отвечать и, прежде чем сухо проинформировать меня, что он по профессии бухгалтер, долго и подчеркнуто аккуратно вешал на место полотенце.

Пошел по стопам отца, вставила миссис Тэйа. И дяди. {Она засмеялась.) Знаете, меня всю жизнь окружают мужчины, для которых язык цифр – родной.

Внук сел напротив меня и, пока бабушка накрывала на стол, пристально меня рассматривал. Миссис Тэйа улыбнулась мне.

У меня и на троих хватит, если вы согласитесь остаться и отобедать с нами.

Он не останется, мамима.

Миссис Тэйа смолкла в нерешительности, потом издала нервный смешок. Вы слышите, он зовет меня так, как положено называть сестру матери – говорит, что для бабушки я слишком молодая. А я ему говорю, при чем тут возраст, это – родство.

А моя тетя родится заново, сказал я. Она говорит, мы должны быть готовы к Судному дню, когда нам припомнят все наши грехи.

Миссис Тэйа с тремя тарелками в руках замерла у стола. Перестала улыбаться и смотрела на внука, который, в свою очередь, смотрел мне прямо в глаза. Потом он заговорил, но казалось, что его тонкие губы остаются совершенно неподвижны.

Какого черта тебе тут надо?

Шираз!

Спокойно, мамима.

Я улыбнулся. И сказал: мне надо мистера Тэйа.

Мой дед умер.

Я пожал плечами.

Зачем ты в тот раз следил за нашим домом? А?

Шираз, о чем это ты?…

Он перебил ее. И рассказал: в прошлую субботу они с другом меня видели, я много часов просидел у дома напротив, фотографировал и делал зарисовки. Шпионил, так он выразился. Потом снова спросил, чего мне надо. Я сказал: мне нужно сделать кое-какую проверочную работу, исправить ошибки в вычислениях.

Псих ненормальный, вот ты кто.

Он быстро, экономно ударил меня в челюсть. Передо мной мелькнул его кулак, и в ту же секунду я почувствовал удар. Стул опрокинулся, я стал падать и поддел коленями стол. Посыпалась посуда. Я ударился головой об пол. Увидел, что он встает и идет ко мне, и, стремительно перекатившись, сумел избежать второго удара. Он, должно быть, потерял равновесие или споткнулся о перевернутый стул, не знаю, так или иначе, он тоже оказался на полу. Вскочив первым, я одной рукой схватил его за галстук, чтобы он не мог от меня увернуться. Во время драки миссис Тэйа уронила тарелки, и они разбились. Не знаю, кто ее задел, я или он, факт тот, что тарелки упали, и осколки разлетелись по всей кухне. Молодой человек кричал своей мамиме: блин, звони в полицию! Быстрее! Когда я выбегал из дома, она была в соседней комнате у телефона. Я слышал, как она, плача, быстро и неразборчиво говорит что-то в трубку. Все это я потом зарисовал, сцену за сценой. Финал мне пришлось домыслить: она вбегает на кухню и видит, что ее внук, весь в крови и почти без сознания, лежит на полу среди осколков, образующих геометрически правильный узор.

На память об этом эпизоде у меня остались маленький снимок мистера Тэйа, который я вклеил в настенную таблицу, черепок тарелки и калькулятор, выпавший во время драки у внука из кармана пиджака. Это был такой калькулятор, где цифры появляются на дисплее, только когда поворачиваешь его к свету, а иначе они невидимы.