"Аномалия Камлаева" - читать интересную книгу автора (Самсонов Сергей Анатольевич)

2. Прогульщики, или Первая песнь невинности, она же опыта. 196… год

Ученик седьмого класса Матвей Камлаев вышел из подъезда и обозрел лежащее перед ним в лиловых сумерках пространство родного двора. Он любил это время, утреннее безлюдье и такое вот состояние природы. Сиреневый снег, лежащий мягкими, пологими сугробами и искрящийся в свете уличных фонарей, совершенная нетронутость этого снега, нападавшего за ночь, и белые, отяжелевшие от снега лапищи деревьев, издалека похожие на белые коралловые рифы подводного царства, — все это пробуждало в Матвеевой душе необычайное чувство странности жизни вообще, существования как такового. Так все было вокруг неподвижно, безгласно. Так все было в этом снежном мире пригнано друг к другу и настолько соразмерно и взаимосогласованно, что исключалась всякая необходимость и возможность движения. Настолько все плавно, без видимых разрывов и разломов друг в друга перетекало, что никакого движения, развития, роста уже не нужно было.

Матвей затруднялся это состояние природы определить: в его лексиконе, достаточно богатом — адажио, василиск, истукан, крещендо, энгармонизм, соитие, сладострастный, хроматическая гамма, исполинский, полигамия, душещипательный, — не находилось подходящих, настоящих слов.

Состояние природы было чудесным, восхитительным, бесчеловечным. И никакого человека для этого вот снежного великолепия уже не нужно было, человека тут не было предусмотрено вовсе, и снежное великолепие прекрасно обходилось без него.

Иногда в этом снежном безмолвии ему чудилась какая-то смутная музыка, которая ничем не походила на ту музыку, которой его учили в школе: в ней не было ни отчетливого мелодического рисунка, ни тонально-гармонической последовательности… Похоже, она вообще не обладала ни одним из знакомых Матвею признаков музыки. Слишком слитная и торжественная, чтобы ты мог свободно ее понимать. Этой музыке, казалось, неоткуда было взяться — тишина же вокруг, — и Матвей не чувствовал, чтобы музыка росла из сокровенных глубин его собственного существа. Но именно в этом отсутствии причин, в отсутствии источника, центра возникновения и заключалась вся ее невыразимая привлекательность.

Она была везде, она омывала Матвея с головы до ног, она текла сквозь него, поселяя в Матвеевой душе чувство нежного смирения перед миром… Он чувствовал, что музыка эта подчиняется каким-то особенным законам, сродни тем законам, по которым снег является снегом и становится сиреневым или розовым в свете уличных фонарей. Но сейчас ему некогда было обо всем этом думать… Сегодня он думал о своей снежной музыке не более одной минуты…

Как только он поравнялся с аркой, то весь как-то внутренне подобрался, спиной почуяв на себе взгляд матери. Он знал наверняка, что мать сейчас торчит в оранжево освещенном окне кухни и смотрит ему вслед. Конечно же, она сейчас ни о чем таком не ведает и ничего такого не подозревает. Он даже ощутил мгновенный укол вины под сердцем, вины еще более сильной от того, что все было им решено твердо и окончательно, без шансов передумать и вернуться назад. Ну, то есть, собственно, не вернуться, а проследовать заученным маршрутом прямо к трехэтажному зданию школы.

Мать вставала раньше всех, чтобы приготовить завтрак Матвею и отцу, хотя ей и не нужно было так рано вставать — все равно она целый день оставалась дома.

Встретиться условились на нейтральной территории. Таракан давно уже, как видно, поджидал Матвея на детской карусели. Упершись задницей в сиденье и отталкиваясь от земли тощими ногами, Таракан безуспешно пытался раскрутить колесо карусели. Таракановский зад проезжал полметра, натыкался на невидимую преграду и после мелкой непродолжительной вибрации останавливался.

— Мы, короче, чуть с тобой не попали, — сообщил Тараканов, не вынимая рук из карманов и вообще безо всякого приветствия, как только Матвей поравнялся с каруселью.

— А что такое? — Сердце у Матвея никуда не упало: если бы что-то серьезное стряслось, Таракан бы так себя не вел. Если бы что-то серьезное стряслось, Таракана здесь сейчас вообще бы не было.

— Да мать меня вызвалась в школу провожать. Пойдем, говорит, сегодня вместе. Я, мол, до трамвайной остановки, а ты, мол, до школы. Еле-еле я ее отговорил. Сказал, что мне сегодня раньше надо выходить, репетиция у нас с утра в актовом зале.

— Какая еще репетиция?

— А я знаю какая? Репетиция хора, во Дворце пионеров, бля, выступать. «На позиции девушка провожала бойца…» — Тараканов исподлобья глянул на Матвея бледно-голубыми, с неистребимой хитринкой глазами. В глазах у Таракана имелось как будто двойное дно, и то, что было на втором, тайном дне, адресовалось, как правило, только Матвею и было без слов понятно ему.

Матвей с Тараканом заржали. Эту самую песню про «родной огонек» они пели классным хором в прошлом году и готовили ее специально к празднованию годовщины Великой Победы. Так вот во время исполнения этой самой песни во Дворце пионеров кое-кто из пацанов (а именно Таракан) самовольно переправил текст. «И просторно и радостно на душе у бойца… от такого хорошего, от сухого винца». В многоголосии хора, состоявшего из тридцати с лишком человек, каждый мог безнаказанно петь, что ему только вздумается.

С этой «Девушкой на позиции…» их гоняли до полного посинения, оставляя каждый день на полтора часа после окончания уроков и добиваясь от хора максимальной согласованности, проникновенности и выразительности. И музрук Иван Семеныч, и классная руководительница Зинаида Львовна, и завучиха Груша — все как будто с катушек съехали от страха опозорить имя школы на торжественном смотре пионерской самодеятельности.

А Матвея тогда, между прочим, заставили аккомпанировать. Они тогда всем своим педагогическим коллективом живо смекнули, что Матвей на рояле лучше, чем музрук на баяне. Вот Матвей и поддакивал хору однообразными аккордами, и сбоку ему хорошо было видно, как раскрывается маленький пухлый рот Наташки Неждановой, и как щеки у нее натягиваются, и как губы дрожат от старания передать весь пафос песни — «и врага ненавистного крепче бьет паренек за Советскую Родину, за родной огонек». (Музрук Иван Семенович хорошо объяснил, что понятие малой родины — огонька и любимой девушки, которую нужно защитить от фашистов, — сливается с понятием большой и общей Родины воедино.) А Наташка была Матвеевой любовью со второго до шестого класса. Сейчас же у Матвея была уже другая тайная любовь, в которой он не признавался даже верному и твердому, как кремень, Тараканову. Этот страх признаться объяснялся еще и тем, что Матвей подозревал, что у них с Таракановым общий объект любви.

— Ну, чего, — спросил Матвей, — валим?

— А ты думал как? Я все, что нужно, взял. Три охотничьих спички, кружку, чай. Разведем костер, снег растопим и чай будем пить по-братски, из одной на двоих кружки.

— И у меня есть кое-что для вас, сэр. — Матвей похлопал по крышке портфеля. В портфеле, за подпоротой подкладкой была спрятана смятая пачка «Любительских» папирос. — Через школу, дело ясное, не пойдем. — Матвей стал намечать план дальнейших действий. — И мимо парикмахерской тоже. На остановке там народ толчется — считай, пол нашего дома. Через «больничку» пойдем.

— Больно крюк большой.

— Ну, не мимо же Желтого Тухлого идти. Это все равно, считай, что мимо школы. Там химичка наша вечно ходит.

«Желтым Тухлым» на их языке назывался ближайший гастроном, под сводами которого вечно стояла густая рыбная вонь, исходившая, видимо, от огромных бочек с килькой пряного посола, да и воздух был спертым, отравленным дыханием многолюдной очереди, набиравшейся в гастрономе каждый раз, когда на прилавок выбрасывали «Любительскую» или «Докторскую». «Больничкой» же именовался огромный, обнесенный высокой решетчатой оградой пустырь, с трех сторон примыкавший к старому трехэтажному зданию поликлиники. Для пацанов всего района «больничка» была чем-то вроде лобного места, предназначенного для публичных поединков и показательных казней. Здесь, как опричник Кирибеевич с купцом Калашниковым, сходились в беспощадном бою обидчики и оскорбленные. Поводы же для драки избирались, как правило, самые ничтожные. Ну, переспросят тебя «точно?», ну, ответишь ты «соси срочно». И этого достаточно: назвал защеканцем — будь любезен отвечать.

Никто не утруждал себя изобретением серьезных уважительных причин. По-настоящему жестоких обид никто никому не наносил. Дрались, показывая класс. Дрались, чтобы выстроить четкую иерархию, внизу которой находились слабаки, а на вершину возносились наиболее сильные. Матвею часто приходилось драться из-за музыкальной школы, из-за нежного своего, какого-то девичьего лица, которое многие принимали за верный признак слабости. И еще из-за привычки смотреть сверху вниз — собеседнику на переносицу. Матвейка знал наверняка, что переносица у человека в таких случаях начинает чесаться, но ничего не мог с собой поделать: в нем рано проснулась неистребимая тяга к подавлению себе подобных. Дрался он ярко, артистично, бил всегда с наскока, подпрыгивая и отрываясь обеими ногами от земли.

— Давненько чего-то никто ни с кем не стыкался, — задумчиво констатировал Тараканов, как только они поочередно пролезли в щель между прутьями решетки и оказались на территории «больнички». — А помнишь, как Кирей с Бондаренкой стыкнулись? Я думал, он Кирея вообще удушит на фиг. И все из-за чего — потому что у Бондаря из коллекции монета пропала, а он на Кирейку подумал. Ну, мы-то, конечно, сейчас говорить не будем, кому царский тот рубль на самом деле достался. — И Таракан опять возвел на Матвея свои двудонные, с секретом глаза.

— А на фига ты, кстати, это сделал?

— А какого ему было всю коллекцию в школу тащить? Что упало, то пропало.

— Ты же не собираешь.

— Собирать не собираю, но люблю все красивое. Чеканка, вещь. Такой рупель четкий. Я в нем дырку просверлил и на шею повесил.

— Ты его наружу только из рубашки не вываливай, а не то получится, как с тем подвеском.

Таракан как-то отцепил у себя от люстры хрустальную подвеску и повесил ее на шею за цепочку. И на первой же большой перемене подвеска была реквизирована оглоедом Безъязычным из 7-го «Б». Вальяжной грудой мышц, воплощением тупой, не знающей сомнений носорожьей силы. Убийцей маленьких детей, с твердокаменным бугристым лбом, наглой жирной мордой и молотоподобными кулаками. Натуральным уголовником, сидевшим в школе, как в колонии, — по два года в каждом классе. «Это что у тебя такое?» — спросил Безъязычный, вытягивая из-за пазухи Таракана редчайшей красоты бразильский алмаз, добытый в кровопролитном сражении с коварными испанцами. «Забудь», — уронил Безъязычный, сорвав с таракановской шеи и зажав в своей лапище самодельный кулон.

— А ты бы че, выступил, что ли?

— Уж я бы выступил, — без колебаний ответил Матвей, сам не зная, откуда в нем такая уверенность.

— Посмотрел бы я, как ты выступил и каких бы пиздюлей словил.

— Все равно. Тут, главное, ответить. А не то все станут думать, что тебя можно безнаказанно обдирать как липку.

— Да ладно, кому ты вешаешь? Тебе, Камлай, легко рассуждать. Ты у нас лауреат, тебя завтра, может быть, вообще с нами не будет. И если тебя Безъязычный изобьет, по всей школе такой переполох начнется. Вот он тебя и боится трогать.

— Не поэтому.

— А по какому такому еще? Уж мне-то не вешай!

Друзья замолчали и какое-то время шли вдоль забора в молчании.

— Я лично знаю, почему у нас драки прекратились… — как ни в чем не бывало вернулся к оборванному разговору Таракан. — Мы просто стали взрослее, — философски заметил он.

— Что значит «взрослее»?

— А то и значит, что детский сад все это. Глупость это — доказывать кулаками, что у тебя кишка не тонка. Все уже понимают, что это бессмысленная возня, и не ввязываются. На повестке дня сейчас не это главное. Потому что все наши сейчас уже не просто живут, а кем-то становиться собираются. Ну, то есть сейчас нам с тобой еще можно просто жить, но скоро уже нельзя будет. Скоро нам всем по четырнадцать будет.

— И че?

— Хуй — вот че. Ну, вот мы с тобой на самом-то деле не для того живем, чтобы называть компот в столовке ромом, а котлеты — солониной.

Матвей был изумлен до глубины души. Виталик Тараканов, он же Таракан, он же сэр Френсис Дрейк, бич испанских морей и корсар английской королевы, давно уже ходил в наипервейших Матвеевых корешах. Совместно изобретенная ими игра в пиратов длилась с перерывами на летнее увлечение футболом уже два с половиной года, и Таракан неизменно показывал себя наиболее стойким и последовательным приверженцем этой самой игры. Суть состояла даже не в том, чтобы каждый божий день после школы фехтоваться на палках, нанося друг другу колющие и раздробляющие удары. Суть была в том, что все вещи и предметы обычной действительности получали свои вторые, параллельные названия, и столовка становилась кубриком, а школьная библиотека — кают-компанией. Свои куртки они называли камзолами, копеечную мелочь — золотыми дублонами, а всех ублюдков и уродов вроде Боклина и Безъязычного — кровожадными испанцами. (А началось все не с «Острова сокровищ» и даже не с «Одиссеи капитана Блада», а с книжки некоего Архенгольца «История морских разбойников Средиземного моря и Океана». Особенно Матвею там понравился один эпизод: чтобы взять штурмом форты Пуэрто-Белло, адмирал Генри Морган погнал перед строем своих корсар безоружных католических монахов. Матвея очень вдохновила подобная бесчеловечность, а всех католических монахов он, конечно же, считал лицемерными иезуитами, способствующими угнетению народных масс.)

Так вот, теперь получалось, что Таракан по собственной воле отрекается от второго, тайного мира, в котором он доселе с удовольствием обитал вместе с Матвеем. Отрекается от самолично изобретенных шифров, от кровавых печатей, которыми они скрепляли свои тайные послания, — фланелевая подкладка резной шахматной фигуры вымазывалась губной помадой или лаком для ногтей, а потом прижималась к тетрадному листу: оставался круглый ярко-алый отпечаток.

— А зачем тогда жить? — в изумлении спросил Матвей. По правде сказать, он и сам в последнее время со страхом ожидал того момента, когда повзрослеет.

— Ну это каждый сам для себя решает. Вон Клим с Шостаковским из кожи лезут, чтобы каждую олимпиаду выигрывать. Хотят стать конструкторами звездолетов дальнего плавания… — Тут Матвей с Тараканом опять заржали. Пафос двух этих очкастых энтузиастов науки вызывал у них глубочайшее презрение. — Для меня-то лично все эти законы Ома и «правила буравчика» — темный лес, абракадабра, одним словом, окрошка какая-то. — Таракан умудрился доучиться до седьмого класса, не зная элементарных действий с дробями, не говоря уже о линейных функциях. В то время, как «синхрофазотрон» и «мирный атом» были самыми популярными словами, проникавшими все настойчивей и в школьную среду, Таракан с Камлаем испытывали странную неприязнь ко всему титаническому и грандиозному и одновременно — тягу к маленькому, себе соразмерному. К хрустальным подвескам, кровавым печатям, самодельным ножам, к самодельному же огнестрельному оружию. Нужно было защититься от оглушительной ясности огромного мира кругом паролей, шифров и маленьких тайн. Любое однозначное устремление воспринималось Тараканом и Матвеем как насилие.

Из года в год — с безотказностью автомата — им в начале каждой первой четверти задавали один и тот же вопрос: кем кто хочет быть, когда вырастет. Ответ Матвея, правда, всем давно уже был известен. За Матвея ответила жирная, с чудовищным бюстом и черными усиками над верхней губой училка, выдающийся музрук, которая сказала Матвеевой матери: «Необходимо развивать вашего мальчика».

Казалось, с самого рождения Матвея между матерью и отцом повелась непримиримая борьба за выбор будущности и призвания для сына. Вначале побеждал отец: по свидетельству матери, таких ожесточенных споров о выборе имени для ребенка еще не видел свет, и батяня настоял на том, чтобы сын получил имя деда по отцовской линии. Очень редкое имя по нынешним временам, звучавшее форменным пережитком прошлого и, возможно, и послужившее бы причиной для издевок, если бы носитель его не владел в совершенстве коротким резким прямым ударом правой — точнехонько в середку подбородка. Прямому удару правой Матвея тоже научил отец, но вот дальше — и во всем остальном — мать с такой ожесточенностью вцепилась в сына, что отцу не оставалось ничего другого, кроме как уступить. И когда из почтового ящика извлекли письмо с приглашением «ребенка» в музыкальную школу, за скупыми, бесцветными строчками о «музыкальных способностях» сына мать разглядела восхитительную законченную картину: грохочущий аплодисментами переполненный зал и мальчика в манишке и во фраке — с тем задумчивым, отрешенным лицом и подернутыми поволокой глазами, что выдают тотчас возвышенную душу музыкального гения. Наделенная богатым воображением и склонностью превращать любую, как говорил отец, муху в слона, в своих мечтах она перебирала дирижерскую палочку, скрипку, рояль, и вот уже Матвей в ее фантазиях запел поистине ангельским голосом, исполненным такой силы и глубины, которая была отпущена разве что Козловскому. Мать, кажется, сама когда-то училась и поступала, убежденная в неотразимости своего сопрано, и вот теперь эта тяга к «артистическому» была спроецирована на ни в чем не повинного сына. Ей хотелось покорять, царить, повелевать, и раз уж не вышло у нее самой, то пусть получится хотя бы опосредованно, через Матвея. Положение мужа, который господствовал безраздельно над целым автомобильным заводом, казалось ей слишком земным, заурядным, начисто лишенным поэтической возвышенности.

«Он может стать великим музыкантом», — говорила она прочувствованно, едва ли не со слезами на глазах.

«Он будет играть на домбре, — хладнокровно отвечал отец. — Одна палка, два струна, ты мне муж, а я жена».

Но Матвея — так или иначе — стали «развивать», причем столь усиленно, что уже к тринадцати годам он встал перед лицом необходимости расстаться со средней школой и перейти в музыкальное училище, старейшее и первое в Москве, где его подвергли бы такой муштре, такой немилосердной выездке, по сравнению с которой его нынешние страдания показались бы пшиком.

— …Ну так что нам тогда остается? — продолжал Таракан. — Если мы не хотим быть ни физиками, ни конструкторами звездолетов? Наш удел — искусство. Мы не будем ходить каждый день на завод или в какой-нибудь НИИ — от звонка до звонка. (Эх, знал бы Таракан, что после провала экзаменов в художественный институт он будет вынужден работать помощником токаря на заводе. Не знал он ни про предстоящие разгоны своих «бульдозерных» выставок, ни про свою «Обнаженную Тараканову», не знал ни про психлечебницу, ни про лишение советского гражданства…) Я буду писать картины, ясен пень. Но чтобы они отличались ото всех других картин, необходимо придумать собственную художественную манеру и найти собственную тему. И у меня своя тема и манера есть. А во-вторых, любовь. — От этих слов Матвей прямо-таки остолбенел. — Не такая, как раньше, «тили-тили-тесто, жених и невеста», а настоящая, серьезная, когда люди уже взрослыми становятся. Человек без любви, — опять принялся философствовать Таракан, — все равно что карандаш белого цвета. Ты им рисуешь, а никаких следов не остается. Пока ты никого не любишь и тебя никто не любит, ты, во-первых, бесцветный, а во-вторых, как будто обрезан наполовину. И уже потом, когда встречаешь любовь, к тебе приставляется половина, которой не хватает.

Матвей и сам довольно часто думал о чем-то похожем, но он даже не подозревал о том, что у других могут возникать такие же точно мысли и что Таракан так запросто найдет для этих мыслей подходящие слова.

— Просто думать об этом — мало, — продолжал Таракан. — Можно сколько угодно любить кого-нибудь в уме, но карандаш так и останется белым. Для настоящей любви обязательно нужно жахаться. А ты думал как? Когда люди вырастают, они все начинают жахаться, так? За исключением попов, которые дают обед безбрачия и всю жизнь распевают свои псалмы. А так никто еще от этого не отказался, потому что отказаться от этого в сто раз труднее, чем на это же согласиться. Во-первых, детей как-никак необходимо рожать, — сказал Таракан сварливо, собрав все презрение к малым сопливым детям, как к досадной помехе на пути настоящей любви. — Население должно пополняться — закон биологии. Но никто же не говорит себе, что когда он пожахается, то тем самым пополняет население Земли. Дети очень часто получаются нечаянно, их никто не хочет, а они все равно рождаются через девять месяцев. Значит, жахаются не для того, чтобы родить детей. А просто потому, что есть очень сильное желание. Оно есть у твоих отца с матерью, оно есть у моих отца с матерью, оно есть вообще у каждого, кого ни спроси на улице. Но никто, конечно, не скажет об этом впрямую, потому что об этом не принято говорить. Так вот, если никто из взрослых не может перестать этого хотеть, значит, это действует на них как магнит. Вот только тебе не одинаково хочется жахаться со всеми бабами, а с какой-то одной — сильнее всего. Это и есть любовь, и этим человек отличается от животных.

Когда разговор заходил на такую тему, тело Матвея становилось тяжелым и легким одновременно. От мыслей, которые раскручивались стремительно, мгновенно доходя до скрытой, подштанной и подъюбочной сути, Матвей весь немел и покрывался изнутри твердым панцирем. От разговоров пацанов, которые обычно велись за гаражами, неизменно веяло болотной тиной и удушливой сыростью подвала, чем-то мерзким, как вкус сырого яичного желтка, но сейчас их разговор с Тараканом поднялся на какой-то более высокий этаж.

— …У меня вон двоюродный брат качает пресс и бицепсы. Спрашивается, зачем? Чемпионом по боксу он быть не собирается, в армию его из-за плоскостопия не возьмут, вот он мне и говорит: когда вырастешь, мол, поймешь. А я уже вырос и все понимаю. Чтобы крале своей понравиться, ясен пень, — продолжал Таракан, разбивая пинком подвернувшийся под ногу снежный булыжник.

— Таракан, — спросил Матвей серьезно и при этом совершенно неожиданно для самого себя, — а тебе кто-нибудь в нашем классе глянулся?

— Давай-ка лучше порезче пойдем, — отвечал Таракан сварливо. — Вон народу сколько набежало.

Они и в самом деле вышли на многолюдную оживленную улицу, и здесь было не место для подобных, требующих тайны и отсутствия посторонних ушей разговоров.

Время было уже такое, что к ним запросто могли пристать с расспросами, почему они не в школе. В таких случаях они неизменно отвечали, что у них сегодня намечается экскурсия в Третьяковскую галерею и они идут к месту сбора одноклассников у метро.

Вообще стратегия и тактика побегов была разработана ими уже давно, скрупулезно и досконально — не хуже легенды советского разведчика во вражеском тылу. Самым главным тут, собственно, было оправдать на следующее утро свой вчерашний прогул. Можно было сказать, что вчера был на похоронах. Таракан пару раз так и делал. Это было железное алиби, которое не требовало ни медицинской справки, ни объяснительной записки от родителей. Перед скорбным событием все педагоги молча склоняли голову. Но поскольку Таракан и Матвей сбегали с уроков регулярно, как минимум раз в неделю, все родные и близкие, которых можно было бы похоронить, у Таракана очень быстро закончились. Ну не могут же покойники-родные идти на кладбище нескончаемым косяком.

Матвею-то было проще: он мог запросто объяснить многочисленные пропуски нуждами своей музыкальной школы. На его несуществующие репетиции смотрели сквозь пальцы. Можно было таким образом отбрехаться и, наоборот, от уроков в самой музшколе. Матвей придумывал себе то кроссы по пересеченной местности, то лыжные марафоны, которые он якобы был должен бежать за честь своей основной, общеобразовательной школы. Как слуга двух господ, он был должен рано или поздно попасться, но пока что этого не происходило, и он полностью отдавался сладкому парению лжи, позабыв, что однажды придется больно брякнуться.

В деле же изготовления поддельных записок от родителей Таракан достиг высот невиданных, с одинаковой легкостью воспроизводя на тетрадных листах и мелкий, бисерный почерк собственной хлопотливой мамаши, и стремительный, с резким наклоном вправо почерк Матвеевой матери. Печатей, слава богу, на таких записках никто не требовал.

Единственная опасность таилась в случайных встречах родителей с учителями, в назойливых расспросах матерей, озабоченных успехами сына, в их проклятой манере расспрашивать обо всем подробно, но пока что друзьям все сходило с рук, и регулярные их исчезновения не вызывали у школьных церберов серьезных подозрений.

Внимание завучихи Груши и классной руководительницы Зинаиды Львовны оттягивали на себя отъявленные двоечники и хулиганы вроде Боклина и Безъязычного, и настоящей головною болью для всего педагогического коллектива были их, безъязычненские, выходки и приводы в милицию. Таракан и Матвей живо смекнули, что гораздо удобнее уйти в тихую оппозицию, выгодно выделяясь относительной благонадежностью на фоне разнузданного Боклина и прочей полууголовной шантрапы. Держа кукиш в кармане, они лицемерно соблюдали все правила строгого школьного режима, но зато потаенная их свобода была прочней, а многочисленные прегрешения оставались безнаказанными.

Народу на платформе было немного. Старухи в шерстяных клетчатых шалях сидели на лавках и, уставившись в одну точку, беззвучно шевелили высохшими губами. Мужики в заячьих ушанках, овечьих тулупах волокли набитые неведомой рухлядью заплечные мешки и рюкзаки. Клубящийся пар из ртов, не такой косматый, белый, не такой отчетливый — сегодня тепло. От овечьих шкур (косматые с одной стороны и замшево гладкие с другой) пахнет скверно, душно, тяжело.

Раньше они сбегали с уроков в кино, а в теплое время года и вовсе бродили по улицам, стараясь держаться подальше от школы и дома. Исходили и изъездили таким образом всю Москву — и на Красной площади, и в цирке, и даже на ипподроме побывали. А потом Таракан решил, что не худо было бы сходить в настоящий лес. И они сходили.

Подползла тупорылая, сочно-зеленая электричка и с лязгом раздвинула двери. Вагон, в который они забрались, был практически пустым, и все окна в нем заиндевели, но от деревянных, шоколадного цвета лавок с печками исходило сухое тепло, сидеть на них и ехать было приятно.

Теперь никто уже и не вспомнит, с чего началась их дружба, тем более что Таракан пришел к ним уже после четвертого класса, когда вокруг Матвея уже сформировался тесный круг корешей, с которыми он курил за гаражами и гонял в футбол, до тех пор пока на улице не становилось так темно, что мяча уже не было видно. Наверное, их сплотила одинаковая ненависть к той размеренной, строго регламентированной жизни, которую они поневоле вели, к ненарушимому расписанию школьного дня, похожему на расписание электричек. Как собаки, почуяв друг в друге патологическое неприятие любого распорядка, они совместно стали вырываться из этой жизни всеми дозволенными и недозволенными способами. Как только в классе было отменено ненавистное правило рассадки по принципу «мальчик-девочка», они тут же уселись вместе за партой.

Это только дебилы, подобные Безъязычному, считают, что первая парта в классе — место наиболее опасное. На самом же деле сидеть под носом у учителя — ни с чем не сравнимое преимущество. Периферическое зрение таких забавных млекопитающих, как учителки, устроено так, что они все время зыркают по сторонам и следят за смутным шевелением в самых задних рядах, оставляя авангард и гордость класса за своей спиной безо всякого присмотра. И вот тут-то можно преспокойно затевать на тетрадном развороте игру и в «точки», и в «танчики». Да и мало ли во что еще, да во все, что угодно, можно играть, во все, что обычно изобретается моментально, — в расшифровку слов, к примеру, когда одно слово становится целым рядом слов, ведущих свое происхождение от каждой буквы изначального слова. Еще можно рисовать карикатуры на Люсьену Кирилловну, изображая, как она отбивается граблями от двух строчащих в нее фашистских автоматчиков. Можно просто сочинять двадцатую главу пиратского романа по предложению каждый. Можно было, наконец, опустив под парту круглое карманное зеркальце, разглядывать замшево-нежные ляжки располагающихся сзади одноклассниц. Те самые части, которые, как Матвей с Тараканом знали, у женщин трутся друг о друга при ходьбе. Тот самый неизъяснимо притягательный испод, те самые слегка припухшие внутренние стороны девчоночьих бедер, а если очень повезет, то и смутно белеющую полоску трусов.

И от жалкого этого, впопыхах похищенного впечатления бросало Матвея то в жар, то в холод, и по коже его продирал мороз грехопадения невиданного. Это было предчувствие чего-то неотвратимого, немилосердно на Матвея надвигавшегося, а может быть, и выраставшего из него самого. Таракан же действовал с хладнокровной и поистине хирургической точностью, сохраняя невозмутимое выражение лица и, подлец, не забывая при этом прислушиваться к проникновенному голосу Люсьены Кирилловны, декламировавшей волшебные пушкинские строки. «Я помню чудное мгновение…», да, мгновение действительно было чудным… Ничто так не сплачивает людей, как совместное преступление, как совместное посягательство на недозволенное.

Как только электричка останавливалась, деревянная лавка под задницами пацанов начинала мелко-мелко вибрировать. От пола исходила непрерывными мелкими толчками звуковая волна. Механическое рычание, не менявшее своей высоты и степени интенсивности, пронизало, казалось, все тело насквозь — от задницы до самой макушки. С ушами Матвея — как вот сейчас, в электричке — порой начинали происходить мучительные, необъяснимые чудеса. Он весь превращался в слух и, неустанно вслушиваясь в бесконечную механическую вибрацию, поймав основной ее тон, открывал для себя всё новые ее обертона… К тому, что вдруг начинал слышать Матвей, все музыкальные законы были попросту неприложимы.

Становилось ясно, что эта естественная, нечеловеческая музыка звучала и будет звучать всегда, и то, что ее не было слышно, совсем не означало, что ее не существует. Обратившись к естественным источникам звука, будь то ветер, играющий в ветвях, или дробный перестук колес на железной дороге, или вот эта примитивная механическая вибрация, ты можешь запросто стать причастным и ко всей неохватной и бездонной музыкальной стратосфере.

Электричка, закряхтев, тронулась с места и, постепенно разгоняясь, теряя свою косную тяжесть, превращалась в абсолютное, чистое, беспримесное ощущение скорости. И в этом ее мерно растущем, безжалостно нагнетаемом реве Матвею вдруг ослепительно ясно представились как будто многочисленные прорехи, зияния или окна, сквозь которые можно было проникнуть в настоящую звуковую реальность. Эти зияния, эти прорехи, из которых хлестал обжигающий нездешним холодом сквозняк, можно было обнаружить везде; их местонахождение обычно совпадало с расположением всех естественных источников звука. На электричке, прошивающей время и пространство, Матвей врывался сейчас в изначальную, ледяную, неумолимую звуковую данность.

— Эй, ты что? Проснись, чувак! — Матвей возвратился к действительности от того, что Таракан затряс его за плечо. — Выходить пора! Ты чего в прострацию-то впал?..

На платформу, кроме них, никто не вышел. От навалившего снега, от тяжелых снеговых шапок, лежавших на древесных кронах, лес казался еще гуще и непроходимей, чем обычно.

Матвей расстегнул портфель и вытащил из-за подкладки две папиросы — для себя и Таракана. Затем достал коробок и чиркнул спичкой по почти уже стертой боковой стороне, в двухсотый раз сохранив другую сторону «целячьей». Прикрыв растопыренной пятерней горящую спичку, дал прикурить Таракану, затем прикурил сам.

— Хорошо! — констатировал Таракан, озирая окрестную безмолвную природу. — А наши-то все сейчас гранит науки грызут и тупеют, как буддийские монахи. Первый закон Ньютона, второй закон Ньютона, третий, четвертый, двадцать пятый… — продолжил он зачитывать список обвинений школе, и список угрожал оказаться бесконечным. — Сила равна массе, помноженной на скорость, — вот это я, пожалуй, понимаю. Если массу кулака Боклина помножить на скорость удара, то получится сила, от которой никому не поздоровится. А вот когда какой-нибудь древнегреческий козел… ну, этот… Архимед… залезет в ванную, то я уже этого ни хрена не понимаю. Нет бы просто помыться, как все нормальные люди. Правильно римляне его укокошили… Ну, а все эти формулы. Нет, не спорю, намешать разных жидкостей в колбочках так, чтобы запах тухлых яиц по всему кабинету пошел, — это, может, и весело. Красное в зеленое — але-ап, чудеса. Но зачем же записывать всю эту белиберду в тетрадки? Зачем белиберду заучивать наизусть? Тем более что я уже сейчас точно знаю, что мне в дальнейшей жизни ни разу это все не пригодится. Про математику я вообще уже не говорю. Линейные функции меня убивают, все эти иксы и игреки, они вгоняют меня в гроб. «Упрости уравнение, Тараканов», — говорит мне Зинка. А я могу упростить его одним-единственным способом — поставить ноль справа и такой же ноль слева.

Тропа была узенькой, едва различимой, и, для того чтоб не проваливаться по колено в сугробы, им пришлось идти друг за другом, след в след.

Все контрольные по алгебре Тараканов списывал у Матвея. Что касается проверочных по геометрии, то их они наловчились отрабатывать так: заранее переписывали дома на отдельный тетрадный лист доказательства двух теорем, а потом, уже в классе, менялись при необходимости вариантами. Потом Матвей делал оба варианта задач — благо сэкономленного за счет доказательства теоремы времени было предостаточно — и один из вариантов (нужный) выкладывал перед Тараканом на стол.

Что касалось самого Матвея, то он проявлял к математике интерес, если можно, конечно, назвать интересом порой просыпавшееся в нем любопытство и даже восхищенное недоумение перед причудливым поведением чисел — совершенно, казалось, своевольным и в то же время подчиненным неумолимо строгой логике. Порядковые соотношения — вот что больше всего привлекало Матвея в математике. В кое-каких отдельных, частных вопросах Матвей изрядно забежал вперед, опережая школьную программу.

Отец его, Камлаев-старший, познакомил Матвея с закономерностями логарифмических действий. Моментальное превращение числового монстра в покорную и застенчивую овечку потрясало. Потрясала легкость, чудовищная и не вполне уже человеческая, с какою Камлаев-отец расправлялся со всеми иксами.

То, что при помощи числовых соотношений можно выразить все возможные соотношения звуков, пока было неясно, неизвестно Матвею, но уже и сейчас доводилось ему испытывать необъяснимое волнение при виде тех строго отмеренных расстояний, которые отделяли один произвольно взятый звук от другого. Он уже подозревал, что любой хаос звуков, даже самый косматый, непроходимый, дремучий, возможно свести к стройной и строгой звуковысотной системе.

Упражнения по школьной программе давались Матвею на удивление легко. Тем страннее были многочисленные «удовлетворительно» на последней странице Матвеевого дневника с четвертными и годовыми отметками. По словам учителей, он «схватывал все на лету», но при этом «совершенно не желал трудиться». Память, как зрительная, так и слуховая, у него действительно была — без ложной скромности — отличная, и он моментально запоминал все то, на что другим ученикам понадобилось бы по нескольку часов непрерывного учебного вдалбливания.

Порой он даже позволял себе понукать учителей: мол, это мы знаем, проехали — что дальше там у вас? За такое неслыханное высокомерие многие учителя — и особенно физичка Наиля Абдуловна — норовили провалить его, нарочно задавая такие вопросы, ответов на которые Матвей не знал, но и здесь каким-то чудом выворачивался, принимаясь трещать без умолку и в процессе рассуждения добираясь до неизвестной, непонятной ему сути. Только вот в чем парадокс: чем легче давался Матвею тот или иной предмет, тем большим презрением этот предмет у него в итоге пользовался. И только математика обнаруживала известную «сопротивляемость», да вот еще новую учителку по русскому и литре, которая совсем недавно выпустилась из пединститута, Матвей в силу некоторых интимных причин старался не огорчать.

Тишина вокруг стояла неслыханная, как раз та тишина, которую Матвей так крепко любил, тишина, в которой содержались все возможные в природе виды звучания, и пока тишина сохранялась, Матвей был одинаково открыт для каждой из этих возможностей. Ветки гнулись, провисали под тяжестью снега, но держали, оставались в неподвижности… И казалось, достаточно одного только крика, малейшего шороха, одного нечаянного движения, и хрупкое снежное равновесие нарушится, ветви дрогнут и неподвижная снежная масса обратится в лавину и обрушится на головы прогульщиков. Музыка здесь — даже самая высокая и строгая — была не нужна… Таракан разрушает белое безмолвие одним-единственным ударом. Разбежавшись за спиной Матвея, он с разгону бьет ногой в хребет сосны — гулкий звук проходит дерево вертикально насквозь, от корней до кроны, — и все ветви сотрясаются. На секунду Камлаев слепнет. Вокруг него висит искристая снеговая пыль. Таракан хохочет.

— Охренел совсем, козел?! — орет Матвей на Таракана, яростно отряхиваясь.

— Ладно, все, привал, — распоряжается Таракан и сворачивает.

Утопая по колено в снегу и задевая лбами низко нависающие ветки, прогульщики углубились в чащу и скоро вышли на поляну, окруженную поваленными деревьями. На один из стволов, который целиком лежал на земле, можно было усесться. Таракан, оседлав убитую грозой осину, стал обламывать ветки и швырять их Матвею. Матвей собирал их в кучу.

Таракану по части разведения костров в самом деле не было равных. И если у Матвея спички гасли одна за другой, у Таракана газета мгновенно и жарко занималась, от веток, пусть даже и отсыревших, поднимался густой, смолистый чад, и они принимались жизнерадостно потрескивать.

Площадку в полтора квадратных метра они расчистили и откопали до самой твердокаменной земли. Соорудив из веток что-то вроде прямоугольного фундамента, Таракан положил на них газету, а над газетой стал выстраивать индейский вигвам.

— Да куда ты с такими дубинами-то? — прикрикнул он на Матвея, который было сунулся к костру с довольно длинной и увесистой палкой. — Ты бы сразу бревно приволок. Пусть сначала маленький разгорится. — Таракан чиркнул спичкой и подпалил газету сразу с четырех углов. Опустился перед своим вигвамом на колени, стал подсовывать мелкие веточки.

Когда костер занялся, разгорелся, Таракан взял пару мелких веток, раскрыл перочинный нож и изготовил из них что-то вроде маленьких рогатин. Затем воткнул рогатины в снег, извлек из портеля закопченную эмалированную кружку, зачерпнул в нее немного снега, продел в ее ручку прут и подвесил над костром на рогатинах.

Усевшись на очищенный от снега древесный ствол, закурили. Скоро талая вода в подвешенной над огнем кружке забурлила. Таракан осторожно взялся за концы прута и снял кружку с рогатин.

— Придержи! — крикнул он Матвею. И Матвей рукою в варежке придержал раскаленную дымящуюся кружку. Поставили в снег. В кипяток Таракан бросил горсть чайной трухи.

— Ну, вот, а теперь гвоздь программы, — объявил Таракан, хлопая себя по ляжкам. — Сейчас тебе буду картины свои показывать. Ты гордись, Камлай, ты — вообще первый человек, которому я показываю такое. — Из портфеля он извлек красную картонную папку, на ноздреватой крышке которой было оттиснуто — «Папка для бумаг». Тесемки на папке завязаны были таким хитроумным узлом, который никто, помимо самого Таракана, наверное, не мог бы развязать.

То, что Таракан рисовал восхитительно, Матвей знал давно. Ни в какую специальную школу Таракан не ходил — ему этого и не нужно было. Он научился рисовать гораздо раньше, чем говорить. Карикатуры в «Крокодиле», изображавшие американских капиталистов в виде уродливых зеленолицых стариков в огромных цилиндрах и с козлиными бородами, принадлежали карандашу таракановского отца. Да, впрочем, и у самого Таракана карикатуры получались не хуже. Чуть-чуть преувеличив, укрупнив, раздув, выпятив и обнажив какую-нибудь анатомическую подробность, особенность в строении лица или фигуры, Таракан за три минуты достигал слезоточивого комического эффекта: чего стоил один портрет Люсьены Кирилловны с носом в виде солдатского сапога и необъятным бюстом, Люсьены, вооруженной садовыми граблями и с этими граблями нападавшей на двух фашистских солдат. К голове Люсьены Таракан пририсовал как бы облачко пара, и в это облачко заключил слова, которыми встречала фрицев отважная учителка: «Кыш! Кыш, проклятые!»

Но вот то, что было явлено Матвеевым очам сейчас, то, что было спрятано внутри картонной красной папки… о, это никакого комического эффекта не предусматривало! На альбомных листах, которые поочередно извлекал из папки Таракан, были… голые, но не бабы. Это были наяды, нимфы, гурии, но никак не бабы. Возлежащие во всем нагом великолепии обкатанных, словно речная галька, тел. Перед Матвеем друг за другом представали их отважно торчащие груди с темными овалами сосков, полураскрывались их тугие, спелые бедра; бесконечно нежные теневые выемки на изящных ягодицах будто из отполированного серебра порождали в нем не знакомое телесное возбуждение, а какое-то еще ни разу не испытанное трепетное чувство.

Как раз свето-теневые блики Таракану особенно удались… Вот одна, устыдившись, скрестила руки на груди, и полускрытые тяжелые всхолмия искусный карандаш рисовальщика чуть придавил и расплющил. Вот другая лежит, запрокинув голову и раздвинув согнутые в коленях ноги, открывает матвеевскому взору нечто… петушиные подвески, лепестки, зияние овальной ранки на стволе вишневого дерева (той самой, из которой вытекает полупрозрачная смолка, и если застывшую эту смолку положить на язык, ощутишь легчайший привкус, такой слабый и жалкий, что ни сладким, ни кислым его назвать нельзя). И настолько достоверен, убийственно убедителен вид вот этого инопланетного цветка, что Матвея на секунду пронзает дрожь почти нестерпимого отвращения…

— Пизда, — комментирует Таракан, как будто Матвей сам не видит. — То, что у человека естественно, то не безобразно. Вообще-то я их не изображаю — ни к чему, но в одном вот этом случае я поставил себе задачу срисовать ее точно.

Была ли эта нагота отвратительной, непристойной, грязной? Не в большей степени, чем нагота фарфоровых статуэток или розовых купальщиц на полотнах классиков. Перед Матвеем было не гнусное содрогание низменной плоти, а священный огонь, высокое влечение, хотя и откровенно чувственного рода. Перед ним предстала красота, не сознающая себя, неприкрытость, не сознающая себя в качестве таковой и потому естественная. Все эти чудесные, убийственно притягательные девушки как будто находились в том месте и времени, где человеческая одежда еще попросту не была изобретена или где она служила лишь защитой от холода, но никак не драпировкой человеческой плоти, каковую надлежало прятать во тьме как нечто возмутительное и запрещенное.

Таракан проявил себя вдохновенным рисовальщиком: духовное и телесное сливалось в его работах в таких совершенных пропорциях, что ровным счетом ничего общего с похабщиной таракановские рисунки не имели. Ни на гнусные самодельные карты, ни на открытки с фотографиями белокурых пышечек, ни на каменную безжизненность безруких античных статуй рисунки Таракана не были похожи. Что касалось лиц таракановских красавиц, то у всех у них были резко индивидуальные черты: да начать хотя бы с того, что у одной — эбеновые длинные глаза и жадно-выпуклые губы негритянки, а у второй — характерный нос и точеные скулы еврейки, вызревшей в оранжерейной замкнутости своего народа. Еще толком не понимая всех этих различий, Таракан тем не менее уже научился их передавать.

— Бумага, наклеенная на картон, и черный карандаш, — прокомментировал Таракан. — Что скажешь-то?

— Чума! — только и мог выдохнуть Матвей.

— Может быть, «порнография» скажешь? Только, брат, ни фига это не порнография. Порнография — это то, что Боклин с Безъязычным на стенах туалета пишут и на партах ножом вырезают. — С художествами Безъязычного Матвей был хорошо знаком, те наскальные рисунки угнетали таким бессмысленно настойчивым однообразием, что Безъязычного, ей-богу, временами становилась жалко. Никакого «общественного вызова» в художествах Безъязычного Матвей не усматривал. А вот Таракан — это да…

— Порнография — всегда безлика, понял? — продолжал Таракан. — Две любых порнографические картины похожи друг на друга, как две гайки с одного конвейера.

— Таракан, ты — великий художник, — отвечал совершенно искренне Матвей.

— Теперь-то ты понял, в какой я манере собираюсь работать? Красота человеческого тела. Ну, то есть, конкретно говоря, женского. У нас его давно уже разучились рисовать. У нас теперь кто на картинах? Все больше здоровущие, жирные бабы под сто пудов весом. Смотришь на женщин, а они и не женщины. Ты картины Дейнеки видел? С физкультурницами в трико? Мужика от бабы ни хрена не отличишь. Это что, по-твоему, правильно? Вот это и есть, Матвейка, настоящая революция в изобразительном искусстве. Потому что скажи мне, ты видел хоть где-нибудь такие же картины? Вот в том-то и дело, что нигде не видел. Это место пустует, а в хрупкой красоте женского тела человечество нуждается.

— Ты рехнулся, что ли, Таракан? Ты всерьез полагаешь, что когда-нибудь такие картины выставят на всеобщее обозрение? Что ты сможешь их кому-нибудь еще показать? Да покажи ты их хотя бы нашей Люсьене, она же лопнет от злости и стыда.

— Ну, тогда я буду запрещенным художником, — отвечал Таракан. — И выставки буду устраивать для близких друзей. Ты думаешь, я сам, что ли, не понимаю, чем это все пахнет? Вот потому и вытащил тебя сюда, чтобы показать. Ты надеюсь, могила?

— Ну, мог и не спрашивать, — ответил Матвей оскорбленно.

— Эта тема меня привлекает. Да и тебя, я вижу, тоже. Она всех привлекает. И вот что я думаю, Камлай: нам нужны великие произведения в жанре «ню». Обнаженной натуры, дубина! Потому что нагота волнует всех, не так ли? И тебя, и меня, и Боклина с Безъязычным. Она, может быть, и Люсьену волнует, но только она боится в этом признаться. И раз такое сильное любопытство существует в умах людей, никуда нам от него не деться. И запреты тут не помогут, потому что если будет запрет, то это как кипящая вода под крышкой — обязательно крышку сорвет рано или поздно. И тогда все уроды и полезут кто во что горазд. А поскольку у нас к высокому искусству в жанре «ню» привычки нет, то и будут процветать картинки Безъязычных с Боклиными. Одни сплошные бабы раком и мужик сзади. Вся та помойка, которая сейчас по стенам туалетов лепится. «Во глубине сибирских руд два мужика старуху прут». Вот такое отношение к женской красоте и начнет процветать — после долгого запрета. Что скажешь, я не прав?

— Прав, конечно. Ты мне лучше вот что скажи: как они у тебя так точно все получились? Не приблизительно, а точно — как живые? Ты всех этих баб из головы нарисовал?

— Почему из головы? — со смехом отвечал Таракан. — С натуры. Выхожу на улицу и к первой попавшейся: а не хотите ли вы мне, гражданка, попозировать в обнаженном виде? А что, если хочешь, это обычное дело. Вон, во всех художественных училищах и бабы, и мужики позируют голые, только если мужик, то он на конец себе специальный мешочек с тесемками надевает. Вот и я точно так же…

— Вот только не надо мне рассказывать, ты кому-нибудь другому это расскажи. Ты в художественном училище пока что не учишься, и поэтому никто тебе позировать не станет.

Сам Матвей не так давно на заднем дворе бань поставил на попа два деревянных ящика, вскарабкался на них, подтянулся и сквозь закрашенное не до самого верха окно увидел то, на что смотреть не полагалось и даже было строжайше запрещено, причем запрет этот не то чтобы исходил откуда-то извне, но каким-то непостижимым образом вырастал изнутри матвеевского существа, как будто он был не внушенным, а естественным и врожденным.

Видно было плохо: запотевшее с той стороны, изнутри, стекло, туман и мелькание в этом тумане грузноватых, тяжелых и рыхлых теней — смутно различимых женских тел с иным, чем у мужского, распределением жировых отложений и по-другому расположенным центром тяжести. И вдруг будто там, внутри, открыли дверь и потянуло свежим воздухом; туман отодвинулся в сторону, как портьера, и Матвей увидел мокрые и скользкие тела, распаренные, беззащитно белые… Тыквообразные груди увидел, и складчатые животы, и еще богатейшую коллекцию разнообразных физических несовершенств… Жировые наплывы и уродливые галифе у одних компенсировались, правда, яблочной крепостью бедер у других, молоденьких, женщин, поливавших друг друга из ковшиков и шаек, так, что тягучая, слоистая вода стекала по их гладким спинам, по крутым и отчетливо раздвоенным половинам зада… и вот тут-то ящик под ногами у Матвея зашатался и поехал, и, разжав от неожиданности руки, он обрушился спиною вниз почти с двухметровой высоты и непонятно каким чудом умудрился остаться целым. Хорошо, что не попал затылком в острие какого-то полуразобранного вентиля, торчавшего из земли.

— Откуда, откуда — да все оттуда же! — ворчливо отвечал Таракан. — Из домашней библиотеки. У меня у отца таких книг знаешь сколько? Ну, во-первых, учебники по рисованию. Там подробно все расписано, как человеческое тело рисовать, — тут со времен Леонардо да Винчи мало что изменилось. Показаны женское и мужское тело в разрезе. Сначала скелеты, потом баба и мужик с содранной кожей — специально, чтобы были видны все мышцы и все сухожилия. Разумеется, каждая мышца сгибается по-особому, и художник все это обязан знать. Вот посмотри, если у нее рука согнута в локте — да ты не на грудь ей смотри, на руку! — если у нее рука согнута, то вот здесь должно быть утолщение, вот здесь вот — складка, а вот здесь — пятно из тени. Как на моем рисунке в точности и есть. А дальше я тысячу альбомов пересмотрел — Дионисы там всякие, Аполлоны и прочие Венеры Милосские. Они еще все слепыми кажутся из-за того, что в их каменных глазах нету зрачков.

— У древнегреческих статуй пиписьки всегда очень маленькие.

— У Диониса, между прочим, писька в натуральный размер, — отрезал Таракан не терпящим пререканий тоном знающего. — Она и должна быть такой маленькой. Там все пропорции живого человека точно соблюдены, потому древнегреческая скульптура и называется классической. А еще у отца есть редкие альбомы, заграничные. Там такие снимки голых баб, я тебе доложу. В самых разных ракурсах и позах, ты таких и не видел никогда, разумеется. Что касается изображения пизды, то это — отдельная статья. В «Медицинскую энциклопедию» полез я. И в справочник акушера-гинеколога. Там все устройство в мельчайших деталях, и все части названы латинскими именами. Вот оттуда-то я все это и перенес. Но вот как, к примеру, вот этот язычок называется? Э, да ты, Камлай, темный, как друг степей калмык. Головка Лаундс это, по-латыни — «гланс клиторидис»…

Так сидели они, приканчивая «Любительские» папиросы и попивая обжигающий чай из одной прокопченной дымящейся кружки на двоих, и скоро все анатомические подробности женского организма были ими пройдены, и на какое-то время они замолчали.

— Ты вот спрашивал меня, кто мне нравится в нашем классе, — вдруг оборвал молчание Таракан, неожиданно возвращаясь к начатому еще утром на «больничке» разговору. — А сам-то ты мне не хочешь сказать — про себя?

— Мне никто не нравится, — отвечал Матвей, стряхивая пепел в снег и цыкая слюной сквозь зубы.

— Ну, это ты врешь. Я же знаю, что нравится. И даже подозреваю кто.

— Ну тогда скажи кто.

— А чего говорить, если я про это знаю и ты тоже знаешь, что я про это знаю?

— А тебе кто нравится? Мне, может, тоже ни к чему про это говорить, потому что ты знаешь, что я тоже про это знаю.

— Да чего нам про нее говорить-то? — отрезал Таракан. — Ты просто скажи, она — не она?

— Она.

Да, она вообще многим нравилась, не могла не впечатлять. Она не нравилась только Люсьене Кирилловне и другим школьным теткам, давно потерявшим всякое сходство с женщиной, грузным бабищам в бесформенных шерстяных костюмах и с башнеобразными свертками волос на головах… Нет, красивой она не была, Людка Становая. Объективно она не была самой красивой в классе. Ну, вот взять хотя бы Таньку Васильеву — высокую, дородную, богатырского сложения, с очень рано развившейся грудью и толстыми, тугими бубликами пшеничных кос, взять хотя бы ее, чтобы понять: вот красавица, так красавица. Но каким-то парадоксальным образом и она, и многие другие перед Людкой меркли и превращались в малоинтересные экспонаты в музее абстрактных, неприложимых к жизни женских достоинств. И Танька Васильева, и важно-неприступная Кира Каплина с капризно подобранными губками мгновенно становились какими-то статичными, безжизненными, пустыми, как только в поле зрения Матвея появлялась она.

Эта тощая стерва, легавая сука, которая все время и даже, казалось, против собственной воли вылезала из черного школьного фартука, из слишком тесного ей коричневого форменного платья, воздействовала на Матвея каким-то умопомрачающим образом. И это несмотря на то, что Людка не секла ни в Гершвине, ни в Эллингтоне, ни в свингующем одноголосье, ни даже в пиратах южных морей. На Матвеевы таланты, на его вундеркиндство, на победу в республиканском конкурсе ей было плевать, равно как и на то, что Матвей вот-вот окажется в музыкальном училище и покинет школьные пенаты навсегда. За такое глухое, непроходимое непонимание Матвеевых достоинств ее следовало презирать, но у Матвея почему-то этого не получалось. И напротив — при Людкином появлении Матвей деревенел, слова застревали комом в горле, язык становился предательски неповоротлив; коленные, локтевые и прочие суставы утрачивали гибкость, и он с ужасом понимал, что превращается в бессмысленного тупого болванчика, в лучшем случае достойного равнодушия, а в худшем — жалости.

Да и львиная часть мужской половины класса, как скоро выяснилось, испытывала по отношению к Становой такие же точно чувства. Что в ней было такого? Довольно худая и даже костлявая. С неинтересной маленькой грудью. С такими тонкими щиколотками, что их, казалось, можно было обхватить кольцом из пальцев одной руки. С темно-русыми волосами, которые она зачесывала назад и собирала хвостом на затылке. С тонким бледным лицом и большими темно-серыми глазами, круглыми, как у птицы. Вот глаза у нее и в самом деле были такие, что так просто сразу и не скажешь какие… такие, такие… что в них было больно смотреть.

— А я вот все думаю, а чего в ней такого есть? — признался накурившийся до храбрости Матвей.

— У нее есть грация, — отвечал Таракан с уверенностью, что нашел единственное слово, которое все полностью в Людке объясняет.

— И чего? — Матвею было этого явно недостаточно.

— Грация кошки.

Матвей задумался и начал соотносить качества Людки с известными ему качествами кошки. В самом деле, вот это ее свойство, умение все время как будто вылезать, выскальзывать из собственного платья вкупе с тем, что она казалась голой даже тогда, когда была вполне одетой, показалось сейчас Матвею определяющим. И он вспомнил начало учебного года, с мелкой желтой листвой в неестественно синем небе, генеральную уборку в классе силами учеников, и то, как пахло хлоркой и ненавистным школьным мелом, и то, как они выносили все парты из класса, и то, как открывали оконные створки, которые присохли друг к другу и отрывались с треском. И как Людка запрыгнула на подоконник и, распрямившись, встала в оконном проеме. Вся освещенная солнцем. В коротком коричневом форменном платье, едва доходившем ей до середины колен. И вокруг ее тонких, но сильных ног кружилась, танцевала потревоженная пыль — как будто несметное множество мушек ослепительно сверкало в солнечном луче. И в эту самую минуту Матвей и понял, что только одна Становая во всем их классе, во всей их школе способна вот так забраться, запрыгнуть на подоконник и танцевать на нем, отклячивая задницу, орудуя тряпкой и чуть ли не вываливаясь из окна наружу.

Когда Людка заметила, что Камлаев не отрываясь смотрит на нее, то развернулась и показала Матвею язык с сизоватым налетом (таким, какой бывает на спелых лиловых сливах).

Да, она была свободна — это было главное. И отсутствие тех неестественных ужимок, дурашливых гримасок, которые он замечал за другими девчонками в классе, восхищало Матвея. Она не корчила из себя «кисейную барышню», «воздушную принцессу», как это делала жеманная Кира Каплина. Она не несла себя горделиво, не одаривала своей красотой свысока, не позволяла разглядывать себя со всех сторон, чуть склонив голову набок и величественно застывая, как это делала Танька Васильева… она просто была, просто двигалась, она просто выскакивала из коричневого форменного платья. Она танцевала все время. Танцевала, не танцуя. Танцевала не под «волшебные звуки вальса» — танцевала вообще, всю жизнь, каждую секунду, каждой клеткой своего существа — танцевала, когда сидела, танцевала, когда шла тебе навстречу, танцевала, когда склонялась над тетрадью с высунутым кончиком сливового языка. Танец был единственно возможным способом ее существования. И ей было с тобой легко и вольготно, а тебе с ней — нет. Ей со всеми дышалось свободно — легко с Тараканом, легко с Камлаевым, легко со всеми пацанами вообще и с Эдиком Мирзоевым, красавцем-легкоатлетом из восьмого класса в частности. Легко с учителями. Все, на кого она бросала свой серьезный взгляд, тотчас же делались как будто ее собственностью. Сверх меры любопытная и неуемно жадная ко всему, что могло разговаривать и ходить, она могла сегодня сесть с тобой за парту, причем соприкасаясь с тобой коленями, так что ты ощущал ее всю под коричневым форменным платьем; она могла вплотную придвинуться к тебе, невозмутимо переписывая «второй вариант» контрольной и едва ли не прижимаясь своей горячей, жаркой щекой к твоей полыхающей от стыда щеке. Можно было запросто попросить у нее списать какую-нибудь тарабарщину о равнобедренном треугольнике (Матвей и сам все это мог свободно написать, но делал вид, что не знает и не может, — все для того, чтобы иметь возможность лишний раз нечаянно столкнуться с ней лбами). И она предоставляла в полное твое распоряжение и свою тетрадь, и свое колено безо всякой опаски, трепета и стеснения, как будто это было наиболее простым и естественным делом для нее.

Одно время Матвей полагал, что это только ему одному достаются такие моменты беззастенчивой близости, и какое-то время, влюбленный, пребывал в наивном ослеплении, но потом углядел, что она и с другими в той же степени легка и щедра. Тут, конечно, захотелось назвать ее одним нехорошим словом, но вот ведь в чем штука: нехорошее слово пролетало мимо цели и никак вообще к Людке не относилось. Она любила всех. Любила всех одинаково сильно и никого не любила сильнее других. Всем доставалось от нее поровну. Поговаривали, что она ходит с Эдиком Мирзоевым, но и это было, по странной, необъяснимой уверенности Матвея, неправдой — во-первых, потому что Эдик — пустышка и пижон, а во-вторых, потому что однажды у Матвея на глазах Людка щелкнула Эдика по носу газетной трубой и после этого не заговаривала с ним целых две недели.

Она могла испытывать любовь только к целому и в целом, и эта ее распределенная между всеми в равных долях любовь не могла достаться кому-то одному, пусть даже и Матвею. Становая влюблялась во что-нибудь или в кого-нибудь каждый новый день — вот даже в «Королеву красоты», однажды сыгранную на школьном вечере Матвеем; на все и на каждого смотрела она, как в первый и единственный раз в своей жизни, и все и всякого готова была и хотела принять — и деревья с мелкой желтой листвой, и Матвеев рояль, и обшарпанный мяч, который пацаны гоняли по кочковатому школьному полю. И каждый целиком умещался в ней, и пропадал в ней без остатка, и эта ее избыточная, изобильная, невиданно расточительная любовь ни в одном человеке не помещалась. И что с этим делать, Камлаев не знал.

— Ну, так и что же мы будем делать? — спросил Таракан растерянно и чуть ли не разводя руками, как если бы между ним, Матвеем и Людкой образовался всамделишный любовный треугольник.

— В смысле?

— В смысле Людки.

— А чего в смысле Людки? Ты ей уже как будто признавался, что ли?

— Нет. А ты?

— Не признавался, но она, по-моему, все понимает и так.

— И как она, ты думаешь, к этому относится?

— По-моему, хорошо, — отвечал Матвей с уверенностью…

— Она тебе об этом сама сказала?

— Ну, почти сказала.

— Не пизди! — с неожиданной злостью сказал Таракан.

Откуда в Матвее была, в самом деле, такая уверенность? А вот откуда: в один прекрасный день, когда они со Становой вдвоем остались в опустевшем классе (Матвею нужно было вытащить из тайника под подоконником пачку «Любительских» папирос), произошло событие, до глубины души его потрясшее, до смерти напугавшее, но вместе с тем заставившее воспарить… После этого Матвей ходил неделю сам не свой.

Становая с полыхающим до самых полупрозрачных мочек лицом подошла к нему вплотную и, схватив за оба уха, начала вертеть Матвеевой головой, как рулем. Тяжело переводя дыхание, она угрозно пообещала: «Ну, я тебе, Камлаев, покажу!..» «И откуда у тебя такие уши, а, Камлаев? — продолжала она, изумляясь Матвеевым ушам. — А давай-ка, я тебе их откручу!» — то была как будто жадность людоеда пополам с нерассуждающей жадностью ребенка, лихорадочное возбуждение и вместе с тем предельное непонимание: а почему ей, Становой, так хочется Матвея касаться?

Матвей застыл, как пораженный столбняком. Задыхаясь от такого невозможного людоедского признания, от того, что они одни. Но тут вдруг распахнулась с грохотом, с глумливым гоготом входная дверь, и ввалился ненавистный Безъязычный, который, тварь, хотел стрясти с Камлаева пару папирос, потому как он всегда так делал, обкладывая всех в школе младшаков неправедной данью.

— «По-моему», «по-твоему»… — продолжал Таракан. — Ненадежно как-то это все. Вы куда-нибудь с ней ходили?

— Не-а.

— А ты звал?

— Ну, звал.

— Ну, вот видишь. А туда же — что нравишься ей, говоришь. Что она хоть тебе ответила-то?

— А то ты ее не знаешь. Она сперва обрадуется, «ой, так здорово, — говорит, — пойдем, пойдем, конечно, я давно хочу сходить…», а потом — всего лишь день пройдет, и она такая «слушай, я не могу, очень хочется, но не могу»… Не поймешь ее… Ну ее, эту дуру!..

— Такая же история. Я ведь у нее дома был. — Тут сердце у Матвея болезненно сжалось, а вместе с сердцем и кулаки, но кулаки — не болезненно, а изготовившись врезать не то по поваленному стволу, а не то и Таракану в зубы. — Только это ведь… — поспешно исправился Таракан, как будто уловив исходившие от Матвея флюиды ненависти, — не пустила меня Становая дальше порога. Вынесла мне книжку, и «до свидания».

— Что за книжку-то?

— «Таинственный остров», — ответил Таракан, заржав.

— Ладно врать-то!

— А чего мне врать: как есть, так и говорю.

— А чего тогда ржешь?

— Просто странно мне, вот и ржу. Говорит, что это самая любимая книжка у нее, — прихвастнул Таракан одному ему доступным знанием, да еще с таким заговорщицким видом, как будто выдавал интимнейшую тайну Людки. — Ну, там, если ты помнишь, очень странные вещи начинают на острове происходить, ну и этим, Сайрес-Смиту и его команде начинает помогать неведомая сила… нам с тобой, конечно, это интересно…

— А ей чего, неинтересно? И ей интересно. Что она — не человек? Слушай, Таракан… А ты ее не пробовал рисовать… вот так же?

— Ты чего, Камлай, рехнулся — так же? Она — святое. Я могу одно только лицо написать… ну, там еще шею… Но лицо это надо по-особому написать… — После этих слов Матвей зауважал Таракана еще вдвое сильнее прежнего.

— Это ты молодец, — подтвердил Матвей прочувствованно. — Давай, короче, так договоримся: подходим к ней поочередно, и пусть она сама решает. Друг друга перед ней мы не позорим, ясно? Я за твой счет перед ней не выставляюсь, а ты — за мой. А как только она решит, то тогда тот из нас, кто окажется в стороне, соглашается с ее выбором и принимает его как должное. И мы с тобой остаемся друзьями.

— Да я вообще-то хотел то же самое предложить.

— Только вот что я тебе, Таракан, заранее говорю — шансов у тебя практически никаких.

— Ну, это только ты так думаешь, — парировал Таракан. — Сдается мне, плевать она на тебя хотела…

Слово за слово они сцепились и двухголовым, многоруким, многоногим чудовищем покатились по снегу. И сперва Таракан оседлал Камлаева верхом, но Матвей задрал кверху левую ногу и, надавив ею Таракану на левое плечо, завалил супротивника на бок… Дрались они, казалось, на полном серьезе, не на шутку стараясь друг друга придушить, впечатать мордой в снег, но при всем напряжении сил, при взаимном ожесточении и нежелании уступать почему-то ясно было, что они не ненавидят друг друга и, напротив, питают к сопернику уже ничем не истребимое уважение.