Глава VI Путь к концу

После смерти императора стало казаться, что дела гибеллинов совсем плохи, и такому человеку, как Данте, трудно было найти себе пристанище, потому что три четверти итальянской территории принадлежало Роберту Анжуйскому или находилось под его протекторатом. Даже Пиза была в трепете и довольно долго безуспешно предлагала синьорию у себя, пока в сентябре 1313 года не принял ее Угуччоне делла Фаджола. Только в Ломбардии крепко держались два самых сильных гибеллинских княжества, Милан и Верона: Маттео Висконти и Кан Гранде делла Скала.

Данте, когда справился с горем, подавившим его надолго, прежде всего вспомнил о Кан Гранде. Он был с ним знаком, переписывался с ним, посылал ему из Тосканы чрезвычайно нужные ему сведения о действиях флорентинцев, т. е. был его политическим осведомителем. Было естественно обратиться к нему с просьбою оказать гостеприимство теперь, когда в Тоскане и в Романье оставаться было опасно. Столь же естественно было со стороны Кан Гранде принять его у себя. Переезд поэта в Верону мог совершиться еще в 1313 году.

В следующем году дела гибеллинов сразу поправились. Ломбардские синьоры одолели своих гвельфов. Угуччоне овладел Луккой, а 20 апреля умер Климент, самый опасный враг, потому что был самым преданным другом Роберта. Потянулся конклав, которому, казалось, не будет конца. В конклаве было шесть итальянских кардиналов, пятеро французских и целых двенадцать гасконцев, соотечественников Климента, которых он насажал, чтобы укрепить свое положение. Конклав топтался на месте, не будучи в состоянии сколотить требуемое большинство. И не просто топтался, а доходил до рукопашной: гасконцы однажды хотели даже перебить итальянцев, которые едва успели спастись бегством.

Данте решил вмешаться. Он чувствовал себя настолько большим человеком, что не видел в этом вмешательстве ничего необычного. У него было что сказать кардиналам и через голову кардиналов итальянскому народу. И он знал, что то, что он скажет сановникам церкви, своим поведением унижающим ее, не решится оказать никто другой.

Главная его цель ясна: он хочет, чтобы папа вернулся в Рим, потому что пребывание Климента во Франции подчинило его чужой воле, сделало главу церкви слепым орудием чужой политики, а так как кардиналы теряют время в дрязгах и, забыв об интересах церкви, заботятся только об устройстве собственных дел, то Данте начинает с бурных упреков кардиналам:

«Я не думаю, чтобы я мог огорчить вас своими упреками. Я хочу только вызвать краску на ваших лицах, если только вы не потеряли способность краснеть… Что делать! Разве каждый из вас не сочетался браком с жадностью, которая порождает несчастье и несправедливость подобно тому, как милосердие порождает благочестие и справедливость… И не считайте меня, отцы, фениксом во всем мире. То, о чем я кричу, все либо думают про себя, либо говорят шепотом… Пусть же будет вам стыдно, что упреки вам раздаются не с неба, а с такого глубокого низу»…

Дальше речь идет о том, что кардиналы должны добиваться возвращения папы в Рим, причем задача осуществления этого плана возлагается не только на итальянских кардиналов, но и на французских. Тех и других, людей латинской крови, Данте противополагает гасконцам, которые «воспламенены такой бешеной жадностью и стремятся отнять славу у латинян».

Данте не указал в письме, ни где оно написано, ни когда. Возможно, что в момент написания его он не был уже в Вероне. В Тоскане, пока кардиналы в конклаве неторопливо заушали друг друга и оттягивали выборы папы, готовились крупные события. Обеспокоенный успехами Угуччоне, Роберт послал против него сильное войско под командою своих братьев Филиппа и Пьера, которые, соединившись с отрядами Флоренции и других гвельфских городов, двинулись на гибеллинов. Под Монтекатини 29 сентября 1315 года произошла одна из самых славных битв XIV века: гвельфы были разбиты на голову и понесли огромные потери. Филипп и Пьер едва спаслись бегством, сын Филиппа, Карл, был убит. Победителям досталась несметная добыча.

При первых известиях о приходе в Тоскану грозных анжуйских подкреплений Угуччоне обратился ко всем гибеллинским князьям с просьбою о помощи. Кан Гранде двинул в Тоскану большой отряд и вероятно отправил к Угуччоне послом верного человека, чтобы рассказать ему о своих планах. Веронский отряд опоздал. Он пришел через три или четыре дня после Монтекатини. Но посол поспел во время. Едва ли можно сомневаться, что этим послом был Данте Алигиери.

Данте привык к таким миссиям. Их возлагали на него и старший брат Кан Гранде Бартоломмео и Маласпина в Луниджане. Доверить гибеллинские дипломатические секреты человеку, сделавшему так много для гибеллинского дела, можно было вполне спокойно. А свое пребывание в местах, где разыгрывались эти драматические события, засвидетельствовал сам Данте.

В эпизоде XXIV песни «Чистилища», где он встречается с Бонаджунтою из Лукки, поэтом, с которым у него завязалась известная читателю беседа о разных направлениях в поэзии, есть темные стихи. Тень Бонаджунты бормотала имя какой-то Джентукки.

На вопрос поэта Бонаджунта отвечал:

Последние слова заставляли думать, что речь идет о любовной связи. Но мало вероятно, чтобы Данте захотел упомянуть о своей любовнице в таком месте поэмы, где речь идет об очищении душевном.

По-видимому, он назвал Джентукку, — усердные архивные изыскания установили, какую из лукканских Джентукк этого времени имел в виду Данте, — чтобы отблагодарить ее за гостеприимство и за поддержку в то короткое время, какое он прожил в Лукке. Фондори, семья, к которой принадлежала Джектукка, были гибеллины. Естественно, что Данте поселился у них, и естественно, что дамы оказывали внимание прославленному поэту.

Гораздо важнее, что эти строки устанавливают самый факт пребывания Данте в Лукке: это могло быть только в эпоху борьбы Пизы с тосканскими гвельфами при Угуччоне.

Флоренция, оказавшаяся снова в тяжелом положении, как при Генрихе VII, прибегла еще раз к тому способу, который был уже испробован в так называемой реформе Бальдо д'Агульоне: она объявила несколько раз подряд амнистии изгнанникам, охватывающие одни их категории, но не распространяющиеся на другие. В одну из этих амнистий, объявленную в сентябре 1315 года, т. е. вскоре после Монтекатини, попал и Данте. Ему, как и многим другим, осужденным на смерть в 1302 году, казнь была заменена ссылкою (с перспективою дальнейшего скорого возвращения) при условии, что изгнанник явится во Флоренцию, представит залог, даст заключить себя в тюрьму и оттуда проследует в позорном колпаке со свечою в руках в церковь Сан Джованни для покаяния. Данте известил об этом один из друзей. Он ответил чудесным письмом, простым и гордым, в котором решительно отвергал такую милость. Поблагодарив друга за его хлопоты. Данте продолжает:

«И это тот путь, которым Данте Алигиери вызывается обратно на родину после мук почти пятнадцатилетнего изгнания? Этого заслужила его невинность, очевидная для всех? Эти плоды принесли ему беспрерывные труды и усилия в занятиях? Прочь от человека, привычного к философии, такая низость, свойственная сердцу подлому… Прочь от человека, провозглашающего справедливость, такой исход, что он, испытав поношения, должен еще платить деньги тем, кто его обидел, как будто они были его благодетелями. Нет, не так возвращаются на родину… Если во Флоренцию нельзя вернуться таким образом, чтобы не пострадала слава и честь Данте, я не вернусь туда никогда. Что же! Неужели я не найду на свете уголка, где можно любоваться солнцем и звездами? Или не смогу под каким угодным небом доискиваться до сладчайших истин, если перед этим не отдамся, обесславленный и обремененный позором, Флоренции и ее народу? И — я уверен — не буду нуждаться в куске хлеба».

Последнюю возможность вернуться во Флоренцию Данте разрушил сам, разрушил сознательно. Чувство собственного достоинства и гордость одержали верх над сладкой привязанностью к родине. Стиснув зубы, поэт повернулся спиною к «милому Сан Джованни», куда ему предлагали идти, наряженным в покаянные одежды и в дурацкий колпак.

А вскоре ему снова нечего стало делать в Тоскане. 1 апреля 1316 года Пиза взбунтовалась против Угуччоне, бывшего в походе, и не пустила его в город, а Лукка вскоре после этого признала синьором Каструччо Кастракане, звезда которого впервые взошла на тосканском небе. Данте вернулся в Верону, где счастье неизменно сопутствовало оружию делла Скала. Кан Гранде продолжал успешно воевать с Падуей и Тревизо и уже бросал взгляды на Кремону, Парму и Реджо, территории которых казались ему очень удобным округлением для его владений.

В Вероне Данте со страстным увлечением работал над своей поэмой. Именно теперь, после смерти Генриха VII, мог он отдаться ей целиком. То, что он говорил в конце «Новой жизни»: что если его жизнь продлится еще несколько лет, то он надеется сказать о Беатриче такое, что ни об одной женщине никогда не было сказано, — как нежная клятва сидело в его груди. И первоначальный замысел обрастал все новыми идейными и художественными элементами по мере того, как судьба влачила его «по городам и весям почти всей Италии», по мере того, как у него накоплялась все выраставшая масса «ума печальных наблюдений и сердца горестных замет».

Вымышленная дата загробного странствования — пасха 1300 года — породила у современников и ближайшего потомства множество легенд о том, когда Данте начал писать поэму. Одна из самых популярных гласила, что через пять лет после изгнания Данте, в 1307 году, в потайном уголке дома Алигиери, уцелевшем от разрушительного усердия Канте деи Габриелли, домашние нашли семь первых песен «Ада», а поэт Дино Фрескобальди, соратник Данте по «сладостному новому стилю», взялся доставить их автору, проживавшему тогда при дворе Маласпина в Луниджане. Поэтому будто бы песнь VIII начинается словами:

Боккаччо, который рассказывает об этом, прибавляет, что когда Мороэлло Маласпина показал поэту присланную из Флоренции рукопись и спросил его, не знает ли он, чье это произведение, Данте сейчас же признал его за свое. Маркиз стал просить его, чтобы он продолжал свою вещь, так чудесно начатую. Данте ответил: «Я думал, что, когда все мое имущество было разгромлено, и эта рукопись погибла с остальными моими книгами. Уверенный в этом и занятый кроме того множеством других дел во время изгнания, я совсем забросил возвышенный замысел этого произведения. Но так как судьба неожиданно возвращает мне эту рукопись и она вам нравиться, я попытаюсь восстановить в памяти первоначальный план и буду продолжать, как смогу».

И этот боккаччевский рассказ и другие однородные, в том числе тот, который содержится в подложном письме луниджанского камальдульского монаха фра Иларио к Угуччоне делла Фаджола и утверждает, что вся поэма целиком была готова во времена синьории Угуччоне в Пизе, не более как легенды. Поэма была начата после смерти Генриха VII, в 1313 или 1314 году и кончена незадолго до смерти поэта в 1321. Писалась она в Вероне при дворе Кан Гранде и в Равенне при дворе Гвидо да Полента.

Данте не мог найти лучшего места, чем Верона, для того, чтобы работать над «Комедией». Кан Гранде был очень богат и обладал тем качеством, которое Данте так ценил, которое восхвалял неоднократно: щедростью. При своем пышном дворе он оказывал радушное и широкое гостеприимство талантливым людям и знатным изгнанникам, которым умел создать такие условия жизни, что они подчас забывали, что живут в гостях. Всем, кто проживал в Вероне, отводились особые комнаты, согласно рангу гостя, часто по несколько. У каждого были свои слуги, за каждым ухаживали. На дверях помещений, где жили гости, были подходящие для каждого символические девизы: для воинов — триумфальные знаки, для изгнанников — добрая надежда, для поэтов — музы, для художников — Меркурий, для проповедников — рай. Музыканты, жонглеры, буффоны развлекали всех за столом. В спальнях были альковы с вышитыми символами непостоянства судьбы; стены их были украшены фресками.

Народу собиралось при дворе всегда много. Один из постоянных гостей Кан Гранде, поэт Эммануеле да Рома, или, как называли его иногда, Маноэлло Джудео, писавший одинаково легко и итальянские стихи и еврейские песни, описывает залу пиршества во дворце делла Скала такими словами:

«Амур находился в зале дворца делла Скала и порхал, мне казалось, бескрылый по ней. И по тому, что было перед моими глазами, мне представлялось, что я нахожусь у большого моря. Бароны и маркизы из разных стран, благородные и изящные, приходили туда. Шли споры о философии, об астрологии, о богословии. Немцы, итальянцы, французы, фламандцы, англичане говорили все разом. Шум стоял такой, что, мне казалось, звучат, не переставая, трубы. Тут же играли на разных инструментах: на гитарах и лютнях, на виолах и флейтах, и высокими голосами пели певцы. И состязались певцы с музыкантами и трубадурами…»

В год самых крупных успехов Кан Гранде, в 1313 году, когда он закончил почетным миром войну с Падуей и Тревизо и был избран главнокомандующим войсками Гибеллинской лиги в Ломбардии, — синьору Вероны было всего 28 лет. Он находился в полном расцвете молодости и талантов и жадно наслаждался жизнью. В Италии, за исключением Неаполя, не было нигде такого блестящего двора, как у него.

Разумеется, в Вероне не было той утонченности, какой будет требовать через двести лет для княжеского двора Бальдессар Кастильоне. В придворных нравах было много грубого, и сам Кан Гранде, человек большого ума и крупного политического таланта, все-таки был прежде всего воин, который с юных лет почти не снимал панциря. Учиться ему было некогда. Честолюбие толкало его все на новые подвиги и на новые походы. Он любил пышность, был одарен художественным вкусом, любил поэтов согласно доброй традиции, царившей в Ломбардии со времен трубадуров. Но рыцарей своих он любил больше, чем поэтов, ибо они составляли его силу. Поэтов он не прочь был иной раз поставить на одну доску с жонглерами и буффонами, которые умели так хорошо веселить его храбрецов: веселая новелла и смешные выходки были доступны всем, а от стихов головы, натертые тяжелыми шлемами и отуманенные вином, очень скоро падали на дубовый стол, уставленный яствами и залитый хмельной влагой.

Данте не имел причин быть недовольным Кан Гранде. В «Раю» (песнь XVII) он пропел ему горячий панегирик, каждая строка которого прославила ломбардского синьора гораздо больше, чем все его победы.

Правда, в фольклоре XIV и следующего веков осталось несколько рассказов, из которых как-будто следует заключить, что не то Кан Гранде пробовал иногда грубовато подшутить над поэтом, не то Данте не умел понять шутки и мгновенно вскипал обидою. Но такие недоразумения, нужно думать, если и были, кончались скоро, потому что поэт и воин друг друга ценили и уважали. Недаром Данте прожил в Вероне в этот раз так долго. Поэма оставляла ему достаточно времени для разъездов по окрестностям Вероны, иногда по поручению Кан Гранде, иногда по собственным делам. В одну из поездок он попал в Мантую и там случайно ему пришлось присутствовать при некоем ученом споре. Речь шла о том, выше или ниже вода в своей сфере, т. е. в своей естественной окружности, чем окрестная земля. Мантуанские космографы решили вопрос в положительном смысле, но Данте, углубившись в его изучение — чисто спекулятивное, потому что другого не могло быть, пришел к заключениям противоположным, и 20 января 1320 года изложил свои взгляды в Вероне в публичном докладе. Потом этот доклад был им записан в виде маленького латинского этюда под заглавием «Quaestio de aqua et tarre» — «Вопрос о земле и воде».

В нем нет никаких научных прозрений, как одно время хотели доказать некоторые исследователи, но имеются любопытные черты. Под конец трактата Данте приходит к заключению, что людям не следует пытаться разоблачать тайны природы, которые непостижимы по своему существу: «Пусть же воздержатся, пусть воздержатся люди доискиваться до вещей, которые выше их понимания. Пусть доискиваются лишь до таких вещей, которые им доступны, чтобы возвыситься до таких ступеней бессмертного и божественного, до каких смогут, а то, что не под силу их пониманию, пусть оставят».

Это чрезвычайно характерное для Данте вмешательство религиозных критериев в область чисто научную и никаким религиозным аргументам не подведомственную, вполне гармонирует с мировоззрением, которое поэт в это время выработал окончательно и изложил в виде художественных образов в «Комедии».

Поэма подходила к концу. Но закончена она была не в Вероне, а в Равенне, куда Данте сначала часто наезжал, а потом переселился совсем. Связь с Кан Гранде однако не сразу была порвана, и поэт, живя в Равенне, столь же охотно первое время посещал Верону: ибо хронологические противоречия, затемняющие историю последних лет жизни Данте (1317–1321), могут быть ликвидированы только предположением, что за исключением последних полутора лет он делил эти годы между Вероною и Равенной.

Что могло заставить его расстаться с Кан Гранде? В трактате «Земля и вода» есть кое-какие материалы для ответа на этот вопрос. Во вступительных словах там говорится: «Чтобы зависть толпы, которая привыкла сочинять небылицы на мужей достойных, не извратила вещи, хорошо указанные, я решил» и т. д. А в заключении к этому прибавлено: «Эта философская задача была изложена… мною, Данте Алигери, самым малым из философов в… Вероне, в церковке св. Елены в присутствии всех ученых людей веронских, за исключением некоторых, которые, пылая слишком сильной любовью к собственным особам, не признают за другими права ставить вопросы и, нищие духом по малости своей, чтобы не казалось, что они признают чужие заслуги, отказываются присутствовать на чужих докладах».

Совершенно ясно, что в Вероне у поэта были завистники, что против него плелась какая-то интрига, которая, если и не представляла для него серьезной опасности, трепала ему нервы и смертельно надоедала. Были, очевидно, люди маленькие, которым не нравилось, что поэт пользуется милостью Кан Гранде. Они шипели и втихомолку нашептывали про него «небылицы» — и в конце концов если не выжили его в буквальном смысле этого слова из Вероны, то очень облегчили ему переселение в Равенну.

Так бы поступил и человек более терпеливый и незлобный. А Данте был менее всего терпеливым и менее всего незлобивым. Характер его сложился давно, и всем кругом настолько хорошо были известны его особенности, что Джованни Виллани, узнав о его смерти, внес в свою хронику большую главу, ему посвященную, где в нескольких строках набросал его силуэт как человека и члена общества. И совершенно почти в тех же выражениях обрисовал некоторые черты характера Данте Боккаччо.

Вот что говорит Виллани: «Этот Данте благодаря своим знаниям был несколько заносчив, пренебрежителен, высокомерен, как бывает с философами, мало отличался приветливостью и не умел разговаривать с непосвященными». Боккаччо подтверждает: «Был наш поэт, помимо того, что о нем сказано, человек с душой очень надменной и высокомерной». И другие черты, собранные Боккаччо в его характеристике Данте, подкрепляют такое именно представление о нем. «Если к нему не обращались, он говорил редко, а когда обращались, отвечал раздумчиво. Ему нравилось быть в одиночестве, вдали от людей, чтобы никто не мешал его размышлениям. Если ему приходила мысль, которая очень его увлекала, он, если был в обществе, о чем бы его ни спрашивали, не отвечал до тех пор, пока мысль не созреет или пока он ее не отбросит. Это случалось неоднократно, и когда он находился за столом и когда был вместе с кем-нибудь в дороге и при других обстоятельствах. В своих занятиях он бывал так усерден, что, когда он им отдавался, никакая новость не могла его отвлечь… Однажды в Сиене он зашел в лавочку аптекаря, и ему показали там маленькую книгу, очень известную, давно ему обещанную, но которой он еще не знал. Так как ему нельзя было взять ее с собою, то он оперся грудью на прилавок, положил книгу перед собою и начал с увлечением ее читать. Поблизости от лавки, прямо перед ним происходило какое-то празднество: шел турнир, сопровождаемый громкими криками стоявшей кругом толпы, музыкой и приветственными возгласами, как это всегда бывает. Там же танцевали изящные девушки, занимались играми молодые люди, так что всякого потянуло бы посмотреть. Но никто не заметил, чтобы он сошел с места или хотя бы поднял глаза. А как начал около трех часов дня, так и читал пока не стемнело. За это время он прочел и усвоил всю книгу. А когда его спросили, как он мог удержаться, чтобы не взглянуть, что там происходило, он отвечал, что ничего не слышал».

Этот образ, конечно, результат преломления настоящей фигуры Данте в умах и воображении современников. И в нем черта фольклора. Фольклор ведь очень скоро после смерти поэта завладел им и стал пристегивать к нему анекдоты, как старые, позаимствованные из античных сборников, так и новые, в которых, быть может, была некоторая крупица фактического материала: как он разбросал инструменты у кузнеца, перевиравшего его стихи; как он назвал «слоном» какого-то докучавшего ему почитателя; как он срезал, и не раз, Кан Гранде, подшутившего над ним; как издевался то над тем, то над другим; как на шутки отвечал злыми сарказмами. Этих анекдотов ходило много по Италии, и уже поздно, в середине XV века, Поджо Браччолини занес многие из них в свои «Фацетии».

Те особенности, которые приписывают Данте Виллани, Боккаччо и фольклор, указываются, по-видимому, правильно. От высокомерия он «очищался» в чистилище. Жизнерадостным, беспечным, веселым, общительным Данте не был никогда, даже в юные годы. В нем всегда была большая замкнутость и сдержанность. Единственный период в его жизни, когда он вышел, по-видимому, из обычного состояния своего духа — период дружбы с Форезе Донати и беспутных похождений, — ничего не изменил в том, что в его характере было основою. Тенцона с Форезе окрашена густым налетом горечи.

Замкнутый в себе, нелюдимый, высокомерный — поэт однако ни в какой мере не был мизантропом. Он любил людей, любил по-своему, своеобразно, но искренне и сильно. До него никто не умел изображать людей с такой любовью, с таким участием, с таким всепрощающим чувством. Он любит стольких своих грешников: те, кого он не любит — главным образом, политические враги, или люди низкие: изменники, предатели. В его характере ведь тоже своеобразное двоение, что и в его образе мыслей: он наполовину дитя феодального мира, наполовину буржуазного. Высокомерие его коренилось не в том, что он был философ, как думал Виллани, а в том, что он был аристократ, а любовь к людям — в том, что он был выкормок пополанской Флоренции.

Синтез того и другого осуществлялся в нем через темперамент. Кипучий, живой, страстный — он был в нем примирителем всех его внутренних противоречий, разрешителем всех его душевных конфликтов, источником радостей, орудием творчества. Мы знаем, что пока он жил в нормальных условиях, ничто человеческое не было ему чуждо. У Боккаччо есть любопытное, очень мимолетное замечание отдельное от общей характеристики поэта, и биографы Данте стыдливо не обращают на него внимания: мало ли что говорит неисправимый новеллист! А новеллист говорит то, что совсем не противоречит самым высоким представлениям о Данте-человеке. «Наряду со столькими достижениями, наряду с такими знаниями, какими обладал этот чудодейственный поэт, — была в нем чувственность: и не только в молодые годы, но и в зрелые. Этот недостаток, хотя и естественный и обычный, даже можно сказать необходимый, не только нельзя одобрять, но неловко и оправдывать. А все-таки кто среди смертных будет неумытным судьей и осудит его? Не я!»

Еще бы! Милый Боккаччо! Когда он кого осуждал за эти вещи? Он только упустил из виду, что не бывает гениальных поэтов без темперамента и не бывает людей с темпераментом, лишенных чувственности. Мы знаем, что Данте сам не скрывал этого: в XXVII песне «Чистилища» он поведал об этом современникам и потомкам потрясающей картиной очищения огнем: следом за «отцом» Гвидо Гвиницелли и провансальским поэтом Арно Даниелем, который был учителем для стольких итальянцев, — оба они очищались от греха сладострастия — он принял муку огня между Вергилием и Стацием.

Темперамент и страсть — это то, что Данте-поэта сделало поэтом гениальным. Только способность страстно откликаться на дела своего времени, только способность страстно любить и страстно ненавидеть представителей той или иной идеи, живых и мертвых, сделали Данте поэтом, понятным всем временам.

Его внутренний мир был так богат, что он боялся расплескать его содержание и уходил от людей, когда они ему докучали. Ведь на одного, кого стоило во имя той или иной идеи засадить в ад или вознести на райские небеса, он встречал сотни, про которых с полным правом можно было повторить сокрушительное «взгляни и пройди» — guarda е passa.

Данте был высокомерен и заносчив, конечно, только с такими. Но они составляли большинство, и Виллани с Боккачо заносили в свои записи мнения большинства.

Поэт, конечно, знал себе цену, был преисполнен чувством достоинства и не любил, когда на него посягали. Боккаччо отмечает, что в вопросах чести он был очень чувствителен. Это так понятно. Мы склоняемся перед ним, читая очень сокрушенные, но какие в то же время гордые строки («Рай», XXV), в которых он оплакивает уже навек недоступную родину!

А современники видели, нужно думать, в таких стихах высокомерие. Вообще в подчеркивании современниками надменности и высокомерия Данте есть момент, требующий серьезной поправки. Это — момент социальный. Данте ведь не был ни бароном, ни рыцарем. Он был сначала пополаном, а потом изгоем, человеком, выброшенным из общественной группировки, поэтом-бродягой, философом на чужих хлебах. Когда бароны и рыцари обнаруживали такие качества, которые с укором отмечались у Данте, — это было нормально. А когда они объявлялись у пополана-изгоя, хотя бы и философа, — это удивляло. Феодальный быт еще не умер. Феодальные представления были в силе.

Но мы должны пропустить их через социологический фильтр.

Гвидо да Полента, синьор Равенны, был племянником Франчески да Римини, которой Данте воздвиг такой памятник в V песне «Ада». Он правил городом с 1316 года и довольно хорошо справлялся с трудным своим постом. Маленький город, славный своими византийскими базиликами и мавзолеями, стоял в опасном месте между Венецией и Вероной, в сфере достижения Болоньи и Флоренции, и его правителю нужно было много дипломатического искусства, чтобы крепко держаться единственно возможной политической позиции — нейтралитета. Сам Гвидо был немного поэт, писал баллады, еще не тронутые влияниями «сладостного нового стиля» и в одну из них вставил строку из жалобы Франчески у Данте. Двор у него был скромный и не мог равняться даже отдаленно с двором Кан Гранде.

Но Данте поселился в Равенне тем более охотно, что тут он получил возможность объединить около себя своих детей: сыновей Якопо и Пьетро и дочь Беатриче, которая постриглась в монахини, вероятно, после смерти отца. Сыновья уже были устроены самостоятельно.

За это Данте был чрезвычайно признателен Гвидо и его супруге, а Гвидо льстило, что его двор украшен пребыванием в нем поэта, имя которого было славно во всей Италии: «Ад» и «Чистилище» были уже известны.

Ему не пришлось долго дожидаться в Равенне доказательств того, как популярно его имя. Однажды он получил латинское, написанное гекзаметрами, письмо из Болоньи, от преподавателя латинской поэзии и латинских классиков в болонском Студио, Джованни дель Вирджилио. Ученый филолог и страстный поклонник римских поэтов писал, что ему привелось прочесть «Ад» и «Чистилище», где его кумиру Вергилию отведена такая большая и славная роль. Он в восторге, но в то же время он сокрушается, почему Данте, воспевая Вергилия, не пользуется языком, на котором писал Вергилий, а пишет на жалком volgare.

Зачем, говорит он, бросать народу столь высокие мысли, описывая участь душ в царствах вечности? Ведь мы, высохшие в ученых трудах, не прочтем ни строки из того, что ты написал. Народ никогда не поймет, что такое бездны Тартара и небесные тайны, в которые едва надеялся проникнуть Платон. Он будет выкрикивать на улицах твои стихи, не понимая их. Не мечи поэтому бисера перед свиньями, не одевай в недостойные одежды кастальских девственниц, а воспевай героические сюжеты на любую тему: экспедицию Генриха, тосканскую войну Угуччоне, войну Кан Гранде против Падуи. Недостатка в них нет.

По целому ряду данных, письмо писано либо поздней зимой 1319, либо ранней весной 1320 года. Оно задело Данте глазным образом потому, что в нем был намек, что если поэт перейдет на латинский язык, то его может ожидать коронование поэтическим венцом, как незадолго перед тем был коронован в Падуе поэт и историк Альбертино Муссато. И ему захотелось ответить: и чтобы показать, что он может писать латинские стихи, и чтобы объяснить свой образ действия. Он сложил эклогу, тоже по примеру Вергилия, обещая в ней же, что их будет, как в «Буколиках», десять. И под прозрачными аллегориями сказал, что боится ученой Болоньи, которая относилась к Генриху VII не так, как он, и что вообще предпочитал бы быть увенчанным родным городом.

Джованни дель Вирджилио сейчас же ответил поэту другой эклогой, в которой высказывал ему сочувствие по поводу его страданий, успокаивал его опасения насчет Болоньи и усиленно звал его туда, обещая всякие почести. Но во второй эклоге, которая относится к последним дням его жизни, Данте окончательно отклонил предложение ехать в Болонью, говоря, что из Равенны его не пустят, и намекая, что желанный венок ждет его в Равенне.

Мы не знаем, давал ли ему понять Гвидо да Полента, что готовит ему поэтическое чествование, или это было предположение Данте — во всяком случае он не видел от Гвидо ничего, кроме самого доброго и почтительного отношения. Никаких признаков грубости, как в Вероне, здесь не чувствовалось. Ему самому было, нужно думать, приятно предложить синьору города свои услуги для выполнения его поручений. Поэтому, когда между Равенной и Венецией возникли недоразумения, грозившие разрывом, и пришлось посылать в лагуну послов, одним из них, тем, который должен был окончательно уладить спорные вопросы, был выбран Данте.

Равеннская Pineta

Он выполнил поручение, и успешно. Но какой ценою!

Последние годы Данте усиленно работал над «Раем». Словно чувствовал, что близок его час, он торопился кончить третью и последнюю часть поэмы, просиживая над нею дни и ночи.

Под Равенною, в сторону Адриатики, от которой нанесенные рукавами По пески все дальше и дальше отодвигают древний город тянулся в те дни густой лес пиний, славная Пинета, которую воспевало столько поэтов, с которой Данте описывал свои райские кущи, в чащу которой Боккаччо завел в одной из новелл жестокосердных равеннских красавиц, чтобы напугать их адской охотою и заставить быть добрее к поклонникам. Она и сейчас еще стоит, поредевшая, с широкими просветами, которых раньше не было: их проделали грозы, пожары, кощунственные рубки, — но такая же прекрасная. И сейчас дует и свистит среди пиний горячий сирокко и качаются с тихим поскрипыванием, медленно и торжественно, словно памятуя о прошлом, верхушки дерев и глядятся в воды каналов. И сейчас стаи птиц поют на ветках, с моря несет свежестью, которая безуспешно пытается остудить жаркое дыхание сирокко, а зато солнцу совсем не нужно так много усилий, чтобы пробивать лучами густую сень, как во времена Настаджо дельи Онести.

Сюда, в тихую Пинету, в ее глушь, под тень ее дерев любил уходить Данте, чтобы чеканить терцины «Рая», «музыки миров». Здесь у него складывались суровые напутствия Каччагвиды, гордое вступление XXV песни, просветленный образ Беатриче, молитва св. Бернарда, мистическая Роза. Он слушал и не слышал журчание воды в каналах, жужжание пчел над головою, меланхолический шелест огромных темнозеленых шапок, шуршание игл под ногами. И сам он должен был казаться собирателям хвороста и дровосекам, единственным гостям Пикеты, каким-то чародеем. Он был в черном, в черном капюшоне, с книгою в руках, высокий, уже согбенный; глаза его горели в экстазе творчества, ноздри орлиного носа дрожали и тонкие губы тихо шептали какие-то слова. Что это могло быть кроме заклинаний! Иногда его сопровождала молчаливая девушка в белом, которую он тоже не видел, пока она не подходила к нему и не подносила к губам его руку. Тогда его взор светлел, в нем пробегала человеческая, земная, ласковая улыбка: он знал, что пора идти домой. Дома он заносил на пергаментные листки своим тонким удлиненным почерком терцины, которые сложились у него за день.

Гвидо не нарушал этого напряженного творчества, пока поэма не была кончена. Миссия в Венецию была поручена Данте после того, как были написаны последние слова:

Данте поехал с радостью. Близилась осень. Жаркая пора миновала. Дорога из Равенны в Венецию продолжалась сухим путем не более трех дней. Три дня туда, три дня обратно, там недолго.

Он скоро должен был вернуться к семье. И вернулся, но с малярией, захваченной в болотистых испарениях По. Организм поэта был крепкий, но усиленная работа над поэмой, требовавшая нечеловечески нервного напряжения, его сильно ослабила. Болезнь усиливалась непрерывно, и сердце, вмещавшее столько любви и столько ненависти, не выдержало. В ночь с 13 на 14 сентября 1321 года Данте Алигиери умер.

Когда поэта не стало, домашние начали искать то, что было хранилищем его души, его «Комедию». Первые две части (кантики) были уже распространены во многих списках, но «Рай» еще не был обнародован. Поиски быстро привели к тому, что наиболее значительная часть последней кантики была разыскана, но заключительные песни куда-то исчезли. Между тем всем близким было хорошо известно, что «Рай» был доведен до конца. Сыновья были в отчаянии. Тогда Данте явился к Якопо во сне и указал ему, куда он спрятал последние песни перед отъездом в Венецию. Именно там их и нашли. Легенда трогательно украшала чудесами все, что могла. Тем не менее она ценна потому, что, во-первых, подтверждает факт посмертного опубликования «Рая», а во-вторых, сообщает, с каким тревожным вниманием относились современники к тому, будет или не будет завершена «священная» поэма.

Гвидо да Полента почтил славного друга достойным его погребением. Он был похоронен «с великими почестями в одеянии поэта и великого философа»: тело его по приказанию синьора города было украшено «поэтическим убором поверх погребального ложа». Поэтический венок, которого Данте тщетно добивался при жизни, сопутствовал ему в могилу. По просьбе Гвидо, самые почетные граждане Равенны донесли на своих плечах гроб с останками певца до места его последнего успокоения, небольшой капеллы при церкви Сан Франческо.

Когда весть о смерти Данте разнеслась по Италии, много было сложено стихов, посвященных его памяти. Среди них — и канцона старого друга Чино да Пистойа, и сонеты многих новых друзей. Но ни один голос сожаления не поднялся во Флоренции. Для флорентинцев Данте все еще был автором писем времен экспедиции Генриха VII и не стал еще творцом «Комедии». Нужно было, чтобы прошло несколько десятков лет. Только тогда флорентинцы опомнились. В это время поэма уже читалась и публично комментировалась не только в Болонье и Пизе, но и в самой Флоренции, и не кто иной, как Джованни Боккаччо под конец жизни стал объяснять великое творение. В 1396 году флорентинцы впервые сделали попытку получить из Равенны прах поэта, чтобы похоронить его, как он мечтал, в церкви Санта Кроче. Равенна отказала. И продолжала отказывать всякий раз, как Флоренция возобновляла просьбу. Не помогли и дипломатические шаги Лоренцо Медичи. Наконец, флорентинцы дождались момента, когда, казалось, просьба не могла быть отвергнута. Вступил на папский престол Лев X Медичи, флорентинец, и другой флорентинец, равный по гению Данте, пламенный его почитатель, вдохновлявшийся образами «Комедии», Микельанджело Буонаротти обратился к папе с просьбою поддержать ходатайство Флоренции о возвращении останков Данте в его родной город, обещая соорудить достойный его мавзолей. Это было в 1520 году. Невозможно было отказать папе в такой просьбе, тем более, что за папой стоял сам Микельанджело. Равенна сдалась. Но… когда открыли саркофаг, он оказался пустым. Останки Данте исчезли. Ответ пришел после долгого расследования, когда Лев X успел умереть, когда прошел год понтификата Адриана VI и папою снова был флорентинец, Климент VII, опять Медичи.

Францисканские монахи, не желая расставаться с драгоценной реликвией, пустились на хитрость. Не трогая саркофага, они пробили стенку капеллы, в которой он прислонен со стороны монастыря, и унесли кости поэта. Долгое время никто не знал, где они находятся. Широкой публике ничего об этом объявлено не было и по-прежнему толпы паломников стекались в Равенну, чтобы поклониться гробнице поэта.

Она находится с 1482 года в мавзолее, сооруженном по заказу Бернардо Бембо, отца знаменитого поэта, бывшего венецианским претором в Равенне (Равенна в это время принадлежала Венеции) архитектором и скульптурой Пьетро Ломбарди. В стене над саркофагом сделан его же барельеф, изображающий Данте задумавшимся над книгой. В 1870 году мавзолей был перестроен и получил свой нынешний вид. Его фасад выходит в узенькую улицу, так что до последнего времени трудно было даже окинуть его взором. Недавно решено был освободить пространство перед ним от построек, чтобы мавзолей стал обозрим.

И кости поэта находятся теперь в гробнице. Их нашли 27 мая 1865 года случайно, когда производили небольшой ремонт в соседней капелле монастыря. Когда снесли часть стены, то на месте заложенной двери оказался деревянный ящик с надписями, что в нем находятся кости Данте, скрытые в этом месте фра Антонио Санти 18 октября 1677 года. Фра Антонио был монастырским канцлером, и, вероятно, один знал место, где хранились кости поэта в период времени между похищением их из гробницы после тревоги, поднятой требованием папы Льва, и 1677 годом. 26 июня 1865 года кости — не хватает нескольких маленьких, остальные целы — положены в ящик орехового дерева и поставлены в старый саркофаг. Так в самый год шестисотлетней годовщины рождения поэта был вновь обретен его прах.

Флоренция просила у Равенны вернуть ей останки поэта в последний раз за год до того, как они были найдены. Конечно, ей было отвечено отказом.

Прах поэта навсегда останется там, где он спокойно провел своя последние годы. И прибой Адриатики, который шумит вдалеке, и сирокко, который ревет в соседней Пинете, поют над его могилой свои вечные песни.

Гробница Данте в Равенне. Барельеф Ломбарди