"Знаменосец «Черного ордена». Биография рейхсфюрера СС Гиммлера. 1939-1945" - читать интересную книгу автора

Глава V Окончательное решение

Какие бы сомнения ни тревожили ум и совесть Гиммлера, в подробнейших директивах и приказах, которые он тайно направлял своим офицерам, не содержится ни одного намека на какие-либо душевные борения. Напротив, в этих документах он с пугающей методичностью оценивает, как лучше распорядиться имеющимся у него человеческим материалом. После Ванзейского совещания в январе 1942 года Гиммлер назначил бережливого Освальда Поля, с 1939 года отвечавшего за экономическую сторону управления лагерями, начальником нового отдела СС, что давало последнему дополнительные стимулы для усиления эксплуатации заключенных. Полю было сказано также, что он может использовать труд узников концлагерей не только на благо германской военной промышленности, но и для удовлетворения нужд СС.

Поль, некогда служивший во флоте капитан-казначеем, изо всех сил старался угодить начальству, принуждая умирающих мужчин и женщин к непосильному труду; с этой целью он создал штат в полторы тысячи сотрудников. Средства добиться желаемого у него тоже были. Двадцатого февраля того же года Гиммлер издал новую директиву, согласно которой ко всем заключенным, нарушающим дисциплину, отказывающимся работать или симулирующим болезнь, должна была применяться так называемая «специальная обработка». «Специальная обработка – это повешение, – пояснял Гиммлер с нехарактерной для него прямотой и тут же добавлял: – Его не следует производить на территории лагеря, но несколько человек из числа заключенных непременно должны присутствовать при казни».

Пятнадцатого декабря 1942 года Гиммлер писал Полю по проблеме обеспечения заключенных продовольствием:

«В грядущем году старайтесь решать вопросы питания заключенных за счет свежих овощей и лука. В сезон давайте им как можно больше моркови, капусты, репы и др. Зимой держите большой запас овощей, чтобы хватило всем заключенным. Думаю, таким способом мы сможем улучшить состояние их здоровья. Хайль Гитлер!»

В январе 1943 года Гиммлер издал подробную инструкцию по проведению казней в концлагерях¹. Она включала следующие пункты:

«Казнь не должна фотографироваться или сниматься на кинопленку. В исключительных случаях должно быть получено мое личное разрешение… После каждой казни к принимавшим в ней участие служащим СС и сотрудникам лагеря должен обратиться комендант или замещающий его офицер СС. Людям следует разъяснить законность производимых действий, чтобы казнь не оказала отрицательного воздействия на их характер и душевное состояние. Следует всемерно подчеркивать необходимость самого решительного искоренения преступных элементов ради общего блага. Разъяснения должны даваться в дружеской форме, время от времени их можно повторять и на собраниях.

После казни польских гражданских заключенных или работников с бывших советских территорий (Ostarbeiter) их соотечественников, работающих поблизости, следует проводить мимо виселиц с соответствующей лекцией о наказании за неподчинение приказам. Это должно осуществляться регулярно, если нет противоположного приказа, обусловленного особыми обстоятельствами вроде необходимости участия заключенных в уборке урожая, или иных причин, делающих перерыв в работе нежелательным или невозможным.

Повешение должно осуществляться самими заключенными; в случае казни иностранных работников желательно участие их соотечественников. Этим заключенным следует выдавать в качестве вознаграждения по три сигареты за каждого повешенного…

Хотя мы вынуждены быть суровыми и не можем мириться с мягкостью, ответственные за экзекуцию офицеры СС должны обеспечивать недопущение каких бы то ни было зверств».

В июне 1944 года Гиммлеру, однако, пришлось напомнить эсэсовцам о правилах, запрещающих съемки казней. «В военное время, – добавлял он к этому напоминанию, – казни, к сожалению, неизбежны. Но снимать их означает проявлять дурной вкус, не говоря уже об ущербе, приносимом нашему отечеству. Враг может использовать подобные факты в своей пропаганде».

Планируя ужесточение режима содержания узников, Гиммлер не забывал и о собственных интересах. Особенно заботила его проблема обеспечения независимости – своей и СС. С этой целью он попытался организовать в некоторых лагерях производство военного снаряжения, но Шпеер, новый министр вооружений, сумел этому помешать. Как он заявил на Международном трибунале в Нюрнберге, «неконтролируемое производство оружия силами СС следовало предотвратить… Гиммлер намеревался использовать свое влияние в этой области промышленности и тем или иным способом несомненно добился бы полного контроля над ней»². Иными словами, Шпеер был готов эксплуатировать труд заключенных, но только на своих условиях; вот почему он позаботился о том, чтобы Гитлер отверг планы Гиммлера. Заключенных в конце концов все же стали использовать для производства оружия, однако, хотя они и работали по шестьдесят часов в неделю, никакой особенной пользы это не принесло. Смертность в лагерях была столь велика, а число пригодных для работы узников так быстро уменьшалось, что 28 декабря Гиммлеру пришлось издать новую директиву: «Рейхсфюрер СС настаивает, что смертность должна быть значительно уменьшена»³.

В первые шесть месяцев 1944 года Гиммлеру удалось пополнить количество рабочих рук в лагерях, отправив за колючую проволоку около 200 тысяч совершивших мелкие преступления новобранцев не немецкого происхождения на том простом основании, что они подпадали под его юрисдикцию. Окончательно отобрать их у Шпеера он, однако, смог только 18 сентября после состоявшейся в житомирской ставке Гиммлера дискуссии, в ходе которой ему лишь с большим трудом удалось достичь соглашения с новым министром юстиции Отто Тираком, недавно назначенным на этот пост Гитлером.

Тирак, судья нацистского Народного суда, стал рейхсминистром юстиции по предложению Геббельса; задача, которая при этом была перед ним поставлена, состояла в создании новой законодательной системы, благоприятной для нацистов. Среди пунктов соглашения, записанных помощником Тирака после встречи с Гиммлером, были следующие:

«Наказание спецобработкой осуществляется полицией в случаях, когда судебный приговор недостаточно суров.

Антиобщественные элементы вместо исполнения приговора могут передаваться рейхсфюреру СС для пожизненных принудительных работ».

(Под «антиобщественными элементами» подразумевались лица, находящиеся в «защитном заключении»: евреи, цыгане, русские, украинцы, поляки с приговорами более трех лет; чехи и немцы, приговоренные к заключению на срок более восьми лет.)

«В соответствии с намерениями правительства относительно решения восточной проблемы преступления, совершенные евреями, поляками, цыганами, русскими и украинцами, будут в дальнейшем рассматриваться не обычными судами, а рейхсфюрером СС лично»⁴.

По мере того как процесс содержания узников в лагерях все больше выходил из-под контроля, росли возможности для личного обогащения охранников и обслуги. Например, согласно нескольким специальным приказам Гиммлера, первый из которых датирован еще 23 сентября 1940 года, золотые зубы должны были сниматься с трупов умерших заключенных; у живых золотые коронки изымались изо рта, если они выглядели «непригодными для починки». Золото вместе с другими конфискованными ценностями должно было помещаться в рейхсбанк на счет СС под кодовым именем Макса Хайлигера. В разгар войны рейхсбанк старался отдавать эти груды ценностей под залог за твердую валюту⁵. В своей речи в октябре 1943 года Гиммлер говорил об этом жутком кладе, не имеющем владельца: «Мы забрали у них все ценности, которыми они располагали. Согласно моему строжайшему приказу, выполненному генералом СС Полем, эти ценности были немедленно переданы рейху. Себе мы ничего не взяли». Он добавил также, что уличенные в краже эсэсовцы должны быть расстреляны. Однако вскоре стало очевидным, что в сокровищницу поступала только часть добычи и что не обремененные щепетильностью служащие лагерей всех рангов занимаются воровством. В частности, за один только 1943 год Глобочник в Люблине скопил целое состояние. Известен также случай, когда Гиммлеру пришлось направить в Освенцим специального чиновника для расследования краж золота, которые становились все масштабнее. Зачастую заключенных оценивали по количеству золотых зубов во рту, а не по труду, который они были способны выполнить.

В дополнение к рабскому труду в лагерях и переплавке золотых коронок, Гиммлер довольно скоро отыскал еще один источник средств для нужд рейха, который заключался в возможности продавать евреям их свободу. В конце 1942 года он выдвинул предложение финансировать целую дивизию СС в Венгрии за счет покупки словацкими евреями разрешения на эмиграцию. Как видно, в своей политике геноцида Гиммлер был склонен к компромиссу в случаях, когда финансовая выгода для рейха перевешивала ущерб, приносимый выживанием нескольких евреев. Меморандум от декабря 1942 года, подписанный Гиммлером, гласит: «Я просил фюрера об освобождении евреев в обмен на твердую валюту. Он уполномочил меня санкционировать подобные акты в случае, если они приносят значительные средства из-за рубежа».

Эйхман, однако, рассматривал такие сделки как признак слабости и возражал против них. Попытки продавать подобным образом жизнь и свободу евреев в конце концов воплотились в так называемый «План «Европа», который представитель Эйхмана Вислицени впервые обсуждал от имени СС в полунезависимой Венгрии, где собралось много еврейских беженцев. На процессе Эйхмана Йоэль Бранд, резидент сионистской организации в Будапеште, давал показания о проведенных им многочисленных встречах, в том числе с самим Эйхманом, на которых обсуждалась цена свободы евреев. «На одной из этих встреч, – говорил Бранд, – мне сообщили, что Гиммлер поддерживает предложения Эйхмана, так как он якобы не хочет, чтобы истребление евреев продолжалось». Эти переговоры, однако, практически ничего не дали; как тридцать сребреников, они в итоге оказались ценой крови. Только на последней стадии войны Гиммлер, подталкиваемый Керстеном и Шелленбергом, уступил и сам заключил твердые соглашения с евреями через их агента Мазура⁶.

И действительно, в 1942–1944 годах единственной целью нацистов было истребление «людей второго сорта». Вся разница заключалась в том, что для одних – для тех, кто по здоровью оказывался годным для принудительных работ, – смерть отодвигалась на некоторый, не слишком долгий срок, в то время как для других, в силу возраста, болезней или немощи признанных «негодным материалом», смерть была почти мгновенной. Гиммлер довольно недвусмысленно декларировал этот основополагающий принцип нацистской политики в своей речи, произнесенной 4 октября 1943 года в Познани на собрании генералитета СС⁷. Говоря о людских потерях и разрушениях в России, он сказал:

«Не следует предаваться сожалениям, рассматривая этот вопрос с точки зрения будущих поколений, однако на нынешнем этапе, когда проблема рабочей силы является действительно актуальной, представляется весьма и весьма прискорбным, что десятки и сотни тысяч заключенных умирают от истощения и голода…

Мы должны быть честными, лояльными и дружественными к тем, в чьих жилах течет наша кровь, и ни к кому больше! Что происходит с русскими или чехами, не заботит меня ни в малейшей степени. То, что эти нации могут предложить в смысле хорошей крови, мы, если такая необходимость возникнет, возьмем, отбирая у них детей и воспитывая среди нас. Процветают эти народы или вымирают от голода, интересует меня лишь постольку, поскольку мы нуждаемся в них в качестве рабов для нашей культуры… Умрут ли от изнеможения десять тысяч русских женщин, выкапывая противотанковые рвы для Германии, волнует меня лишь до тех пор, покуда эти рвы еще не выкопаны… Беспокоиться о них, давать им какие-либо поводы хотя бы задуматься о собственной ценности – значит совершить преступление против нашей собственной крови, так как это создаст дополнительные трудности для наших сыновей и внуков. Когда кто-нибудь приходит и говорит мне: «Я не могу заставлять женщин и детей рыть противотанковый ров – это негуманно, потому что это их убьет», я отвечаю: «Вы убиваете вашу же кровь, так как, если противотанковый ров не будет выкопан, погибнут немецкие солдаты – сыновья немецких матерей. Они – наша кровь». Вот что я стараюсь внушить СС в качестве одного из важнейших законов, касающихся нашего будущего, и я надеюсь, что сумел сделать это… Я хочу, чтобы все члены СС относились ко всем иностранным, негерманским народам, в особенности к русским, именно так, и никак иначе».

Далее в той же речи Гиммлер сделал самое откровенное заявление, какое он когда-либо делал на официальном совещании, касавшееся его намерения уничтожить всех европейских евреев. Завуалированные обозначения геноцида – «окончательное решение», «специальная обработка», а также символика «мрака и тумана»⁸ были отброшены, и теперь устами Гиммлера вещал фанатичный убийца:

«Между собой мы можем говорить об этом абсолютно свободно, но не должны упоминать об этом публично, как не упоминаем мы о 30 июня 1934 года, когда мы без колебаний выполняли свой долг, ставя к стенке наших заблудших товарищей и расстреливая их… Я имею в виду освобождение от евреев, уничтожение еврейской расы. Легко сказать: «Еврейская раса должна быть уничтожена… это наша программа, мы ее выполняем». Но потом придут восемьдесят миллионов достойных немцев, и у каждого найдется свой достойный еврей. Они будут говорить: «Остальные, конечно, сброд, но вот этот еврей – прекрасный человек…» Большинство из вас должны хорошо представлять себе, что такое сто, пятьсот или тысяча трупов, лежащих рядом… Необходимость видеть это и (я сейчас не говорю об исключениях, вызванных человеческой слабостью) оставаться при этом достойными людьми – вот что сделало нас поистине несгибаемыми…

Мы – продукт естественного отбора. Мы знаем, каков на самом деле наш народ, существующий уже в течение многих веков и поколений, и мы сделали свой выбор… Чужие народы смешивались с ним, оставляя свое наследие… но он смог выжить, питая силу в особенностях своей крови. Этот народ… объединен нордическо-германской кровью… В тот момент, когда мы позабудем закон, служащий основой нашей расы – закон отбора и требовательности к себе, – мы посеем первые семена собственной гибели… Мы должны помнить наши принципы: кровь, отбор, требовательность!»

На другом совещании, состоявшемся в апреле того же года в университете Харькова, Гиммлер выступал перед командным составом действующих на советской территории дивизий СС. Он говорил о «великой крепости в Европе», которую им выпала честь защищать и укреплять. «Здесь, на Востоке, решается ее судьба; наши враги, двести миллионов русских, должны пасть на поле битвы и истечь кровью один за другим… Либо они будут депортированы, чтобы работать на территории Германии и на благо Германии, либо просто полягут в бою».

Затем Гиммлер заговорил об истреблении низших рас вообще. По его словам, это была работа, которая «ничем не отличается от выведения вшей. Избавление от них – вопрос не идеологии, а гигиены, и очень скоро мы будем чисты». Задачей будущего являлось объединение всех арийских народов под властью германского рейха. «Я быстро сформировал отряды СС в различных странах», – говорил Гиммлер, имея в виду в первую очередь Фландрию и Нидерланды, Норвегию и Данию. «Нам удалось быстро набрать там достаточное количество добровольцев», – добавил он, заметив, что далеко не всем лидерам упомянутых стран это нравилось, однако ничего поделать они не могли. Гиммлер также просил офицеров быть снисходительнее к незнанию немецкого языка представителями германской расы, инкорпорированными в СС. Новобранцам нужно помогать выучить язык, указал он. Гиммлер мечтал, что когда-нибудь он соберет воедино германские народы со всего мира, «в том числе из-за океана – из Америки, – где живут миллионы германцев… Сейчас же перед нами стоит только одна задача: быть твердыми и безжалостно вести расовую битву».

Гиммлер часто подобным образом заглядывал в будущее, но те, к кому он обращался, слушали его с тяжелым сердцем. Лишь немногие верили этим предсказаниям, да и высокие идеи расового превосходства, которые с такой страстью проповедовал Гиммлер, выглядели не особенно убедительно на фоне первых крупных неудач Германии. После отступления в Северной Африке в 1942 году, сокрушительного удара под Сталинградом в январе следующего года, после падения Муссолини и только что начавшегося вторжения союзников в Италию многие стали осознавать, что выиграть эту войну будет очень непросто. Но Гиммлер ничего не замечал и продолжал с неумолимой убежденностью фанатика: «Если наступит окончательный мир, мы сможем взяться за нашу великую работу во имя будущего. Мы будем вести колонизаторскую деятельность. Будем внушать нашей молодежи законы организации СС… Само собой разумеется, что самый обильный урожай должен давать именно этот высший слой германской расы. Через двадцать или тридцать лет мы должны представить всей Европе ее правящий класс».

Гиммлер сказал также, что просил фюрера предоставить СС привилегию продвигать границу Германии на восток. «Мы должны устанавливать на востоке наши законы. Мы будем двигаться вперед и дойдем до Уральских гор». Это, как он считал, должно было вдохнуть бодрость в его солдат и помочь им сохранять твердость духа даже перед лицом смерти.

«Таким образом мы создадим необходимые условия для всех германских народов, создадим новую Европу, управляемую, контролируемую и ведомую нами, немцами. Наши будущие поколения должны выстоять в битве с Азией, которая неминуемо повторится… Если германским народам не удастся выжить, это станет всемирной катастрофой, концом красоты, культуры и творческой силы на земле… Так будем же помнить о нашем фюрере, Адольфе Гитлере, который создаст германский рейх и поведет нас в германское будущее!»

Решимость Гиммлера выиграть эту войну (впрочем, его представления о ней были подчас весьма причудливыми) никогда не была так сильна, как в тот период. Превратности войны, смерть Гейдриха, вызов его власти, брошенный евреями Варшавского гетто, студенческие волнения в Мюнхене и другие события закалили и ожесточили его. Одним из наиболее чувствительных ударов был для Гиммлера заговор «Красной капеллы» в Германии.

«Красной капеллой» именовалась шпионская сеть, работавшая на советскую разведку. Многие из ее членов оказались немцами, происходившими из семей с хорошими связями в высших эшелонах власти; многие сами работали в различных оборонных министерствах. Их лидером был поэт Харольд Шульце-Бойзен, который в 20-е годы был революционером радикального толка, а во время войны трудился в одном из отделов министерства авиации, специализировавшемся на «исследованиях» в области подслушивания телефонных разговоров. Вполне естественно, что такой отдел вскоре привлек внимание Гиммлера.

В марте 1942 года Шелленберг был отправлен в Каринхаль – роскошный загородный особняк Геринга, где глава люфтваффе проводил все больше времени, стараясь забыть о катастрофическом падении своего авторитета. Шелленберг должен был просить Геринга передать работу по подслушиванию телефонных линий СД. По свидетельству Шелленберга, Геринг принял его одетый в тогу, но с маршальским жезлом в руках; перебирая драгоценности в чаше из граненого стекла, он в конце концов впал в транс и умудрился увильнуть от ответа, способного удовлетворить Гиммлера. В отместку рейхсфюрер СС предпринял энергичное расследование деятельности заинтересовавшего его отдела, которое, по мнению некоторых историков, уже в июле было приостановлено Гитлером с целью избежать публичного скандала. Геринг надеялся уладить дело миром; в августе он даже наградил Гиммлера почетными «крыльями» авиационного аса, однако в том же месяце вся сеть «Красной капеллы» была раскрыта с помощью независимого расследования, проведенного абвером – военной разведкой адмирала Канариса, хотя последующие аресты (всего было схвачено более ста человек) проводились объединенными усилиями полевой жандармерии Канариса и гестапо. Правда, дальнейшее следствие по делу Гитлер поручил именно гестапо, однако это не могло подсластить пилюлю – Гиммлер понимал, что выставил себя в невыгодном свете, не сумев первым раскрыть «Красную капеллу», сам факт существования которой вызвал скандал значительно более громкий, чем можно было ожидать, если оценивать значение раскрытой шпионской сети объективно.

Студенческие волнения в Мюнхенском университете, доставившие Гиммлеру немало неприятных минут, произошли в феврале 1943 года вскоре после серии процессов над агентами «Красной капеллы». Во главе студенческой организации, которая вела антинацистскую пропаганду не только в Мюнхене, но и в других германских университетах, стояли студент-медик Ганс Шолль и его сестра Зофи. Гнусная речь гауляйтера Баварии Пауля Гислера, в которой он призвал немецких студенток производить незаконных детей с помощью его адъютантов, привела к открытым демонстрациям в университете и на улицах Мюнхена. Но Ганс и Зофи Шолль были выданы провокатором и после пыток в гестапо предстали перед судом. Судил их Роланд Фрейслер – гитлеровский аналог печально знаменитого судьи Джеффриса[9], который без особых колебаний приговорил обоих к смертной казни вместе с несколькими их сторонниками. По свидетельству Хасселя, бывшего посла, ставшего впоследствии участником германского движения Сопротивления, Гиммлера уговаривали перенести казнь на более позднее время, чтобы избежать превращения студентов в мучеников, но он слишком долго колебался и его приказ прибыл слишком поздно: приговор был приведен в исполнение уже в начале марта.

Вызов могуществу Гиммлера был брошен и из Варшавского гетто – городского района площадью около двух с половиной квадратных миль, где когда-то находилось средневековое гетто⁹. Нацисты соорудили вокруг него высокую стену и загнали туда около 400 тысяч польских евреев. В марте 1942 года в речи, полный текст которой не сохранился, Гиммлер изложил свой первоначальный план частичного переселения польских евреев¹⁰. (К началу германского вторжения в Польше проживало более 3 миллионов евреев, и хотя многие из них бежали на восток или были убиты Группами действия, около 2 миллионов, включая находившихся в Варшавском гетто, все еще ожидали своей участи.) Когда к лету 1942 года нацистская машина смерти заработала в полную силу, Гиммлер отдал приказ о полном «переселении» польских евреев, в результате чего с июля по октябрь свыше трех четвертей обитателей Варшавского гетто было отправлено в лагеря, главным образом в Треблинку, расположенную в шести милях от Варшавы, и задушено газами. В октябре Гиммлер решил превратить само гетто, площадь которого сократилась до 300 тысяч квадратных ярдов, а «население» составляло около 60 тысяч человек, в новый концентрационный лагерь, однако этот план так и не был осуществлен. Узнав, что за прошедшие полгода в разных лагерях погибло или было убито около миллиона евреев, Гиммлер нашел время, чтобы в январе 1943 года нанести неожиданный визит в Варшаву и разобраться в ситуации с черным рынком еврейской рабочей силы, продажа и аренда которой стали общепринятой практикой в отношениях между эсэсовцами и предпринимателями. (В этой торговле людьми участвовал и бывший строитель-десятник Глобочник, которого после непродолжительной опалы, вызванной его многочисленными спекуляциями и другими злоупотреблениями, Гиммлер весьма неосмотрительно восстановил в 1939 году в звании офицера СС и назначил шефом полиции провинции Люблин.) Прибыв в Варшаву, Гиммлер очень скоро обнаружил, что 24 тысячи евреев, зарегистрированных как рабочие-оружейники, фактически работали портными и скорняками. Это открытие переполнило его праведным гневом: «Я снова устанавливаю окончательный срок переселения – 15 февраля», – распорядился он.

Первый мятеж в гетто вспыхнул 18 января, через четыре дня после визита Гиммлера. Евреи, поддерживавшие связь с движением Сопротивления, сумели тайно доставить в гетто оружие, из которого группы повстанцев начали обстреливать эсэсовцев и милицию, конвоировавшую колонны депортируемых. Мятеж удалось подавить лишь ценой значительных потерь, и Гиммлер решил, что гетто должно быть уничтожено как можно скорее.

В апреле Гиммлер направил в Варшаву будущего высшего руководителя СС и полиции в Греции группенфюрера СС Штропа с приказом о депортации 56 тысяч евреев, все еще остававшихся в гетто. Задача представлялась не особенно сложной. Люди Штропа прибыли на место в нескольких бронемашинах, однако евреи не собирались сдаваться без сопротивления. Мобильным вооруженным группам обитателей гетто Штроп смог противопоставить всего 2 тысячи полицейских – в основном поляков и литовцев, многие из которых не прошли полной военной подготовки, а также два батальона Ваффен-СС. Сражение за гетто продолжалось тридцать три дня. В конце концов Гиммлеру, разозленному столь явной демонстрацией неповиновения, пришлось объявить гетто партизанской территорией и распорядиться, чтобы с мятежниками обращались «с безжалостной твердостью».

Постепенно евреи-повстанцы, как вооруженные, так и безоружные, были окружены; кварталы гетто захватывались один за другим, а здания разрушались. «Партизан» и просто спрятавшихся от смерти выкуривали из развалин с помощью дыма или изгоняли, затопляя подвалы канализационными водами. Непригодных для работы отправляли в газовые камеры Треблинки.

Вскоре все гетто превратилось в обугленные руины, среди которых скрывались последние уцелевшие. К 16 мая Штроп счел акцию завершенной – хвастливый рапорт, подготовленный им для Гиммлера и озаглавленный «Варшавского гетто больше не существует», сохранился до сих пор; он отпечатан на превосходной бумаге и снабжен фотографиями в кожаных футлярах. В ответ Гиммлер распорядился сровнять развалины Варшавского гетто с землей, превратить этот район в парк, а затем приступить к ликвидации других еврейских поселений. Акции по уничтожению других еврейских гетто на территории Польши были завершены только в сентябре 1944 года.

В произнесенной вскоре речи Гиммлер описывал расправу в Варшавском гетто следующим образом¹¹:

«Я решил уничтожить весь район, сжигая один квартал за другим, включая жилые здания возле оружейных предприятий. Кварталы эвакуировались и сразу же поджигались. Почти везде спрятавшиеся евреи выскакивали из укрытий и землянок. Многие из них оставались в горящих зданиях, покуда огонь и страх сгореть заживо не вынуждали их выбрасывать с верхних этажей матрасы и другие мягкие предметы, а потом прыгать на них. С переломанными костями они пытались ползти по улицам в еще не подожженные или только частично охваченные огнем дома. Некоторые меняли укрытия по ночам, передвигаясь среди руин сожженных зданий, пока их не выловили наши патрули. Часть евреев скрывалась в канализационной системе, однако спустя неделю пребывание там тоже стало малоприятным. Часто на улицах можно было слышать голоса, доносившиеся из канализационных люков. Солдаты из Ваффен-СС, полиции и инженерных подразделений вермахта отважно спускались в эти люки, выгоняя живых и извлекая мертвых, зачастую подвергаясь обстрелам. Для выкуривания евреев приходилось использовать дымовые шашки. Однажды мы открыли сто восемьдесят три люка и в условленное время бросили туда шашки. Опасаясь, что это может быть газ, бандиты побежали к центру бывшего гетто, где их извлекли наружу. Большое число евреев было уничтожено во время взрывов люков и землянок».

Двадцать третьего марта 1943 года доктор Корхерр, который вел для Гиммлера статистику еврейского переселения, представил рейхсфюреру СС рапорт, озаглавленный «Окончательное решение еврейского вопроса». Согласно этому документу к концу 1942 года 1 873 549 европейских евреев (в отчет не были включены данные, касавшиеся жителей Сербии и оккупированных территорий Советского Союза) погибли, в том числе и вследствие гиммлеровской «спецобработки», эмигрировали или были депортированы. Гиммлер выразил удовлетворение, но велел убрать из рапорта все упоминания о «спец– обработке» и добавил, что считает рапорт «превосходным образцом камуфляжа», хотя «в настоящее время ни публиковать, ни передавать кому бы то ни было его не следует»¹².

Необходимость избавиться от евреев стала для Гиммлера навязчивой идеей. Мысли об уцелевших отравляли ему жизнь гораздо сильнее, чем призраки убитых по его приказу. Евреи мерещились ему повсюду: на севере, на западе, на юге; каждый регион, куда Гиммлер не мог дотянуться, казался ему чуть ли не центром мирового еврейства. Только на Востоке, где день и ночь чадили крематории, а газовые камеры не справлялись с потоком жертв, Гиммлер считал себя хозяином положения. В октябре 1941 года, во время визита в штаб-квартиру Группы действия в Николаеве, Гиммлер воспользовался случаем, чтобы упрекнуть командира группы Олендорфа в излишней, по его мнению, мягкости по отношению к евреям, населяющим окрестные сельскохозяйственные районы. Гиммлера также беспокоило, что большое количество евреев, бежавших из пригородов Одессы, сумело смешаться с румынскими евреями, согнанными властями Румынии в небольшую еврейскую резервацию, располагавшуюся в приднестровском регионе – на бывшей советской территории, отошедшей к румынским союзникам по соглашению с Германией. Многие из этих евреев, кстати, сумели пережить войну; Гиммлер так и не смог до них добраться, так как отношения между Германией и Румынией и без того служили одним из поводов для конфликтов с Риббентропом¹³.

Еврейское население Румынии было, кстати, одним из самых многочисленных в Европе. Перед изменением границ страны оно доходило до 750 тысяч, однако и до, и в течение всего периода политической нестабильности и гражданской войны, предшествовавшего германской интервенции, румынские власти обращались с евреями не менее жестоко, чем нацисты, чьи Группы действия орудовали в Буковине и Бессарабии, возвращенных Румынией СССР в 1940 году. Что касалось еврейского населения Приднестровья, то оно стало предметом циничного торга, который длился чуть ли не всю войну и в который под конец оказались вовлечены Всемирный еврейский конгресс, швейцарский Красный Крест, британцы (как опекуны Палестины) и даже неповоротливый государственный департамент США. Все эти силы стали соучастниками алчности Антонеску и заложниками тактики Эйхмана, который в целом не одобрял подобные процедуры, компрометировавшие, по его мнению, «чистоту окончательного решения».

В Болгарии Гиммлер также потерпел поражение; там евреи хотя и подвергались преследованиям, однако так и не были депортированы. Массовые депортации в Словакии, начавшиеся после германского вторжения, были практически остановлены марионеточным правительством на период с июля 1942-го до сентября 1944 года и ненадолго возобновились лишь перед самым концом войны, причем инициаторами этого процесса снова были немцы.

Как мы уже знаем, Вислицени и Гиммлер вели переговоры о выкупе за жизни евреев не только на упомянутых территориях, но и в Венгрии, где в 1944 году Эйхман, отвечавший за депортацию около 380 тысяч евреев, вышел наконец из тени, которой предпочитал держаться, и зажил на широкую ногу, обзаведясь в Будапеште любовницей и лошадьми. Операция по насильственному выселению венгерских евреев носила кодовое название «Акция «Хёсс». Название было более чем оправданно – большая часть депортированных попала в Освенцим. Райтлингер считает, что летом 1944 года Хёсс отправил в газовые камеры Освенцима более 250 тысяч венгерских евреев, хотя сам он похвалялся, что их было 400 тысяч.

Как мы видим, на востоке Гиммлер развернулся вовсю, однако отнюдь не бездействовал он и на севере. В июле 1942 года, в самый разгар войны, он лично посетил Финляндию, пытаясь принудить ее правительство произвести депортацию евреев. Тогда же он побывал в Таллине, откуда послал прямую директиву Бергеру – своему представителю в министерстве по делам восточных территорий – и потребовал приостановить опубликование декрета, согласно которому последней инстанцией в деле определения принадлежности того или иного лица к еврейской нации становился генеральный комиссар министерства Розенберга, а не гиммлеровская полиция безопасности. «Не публикуйте декрета о правилах определения принадлежности к еврейской нации, – писал Гиммлер Бергеру. – Эта глупая педантичность только связывает нам руки. Восточные территории будут свободны от евреев. Я один отвечаю за это перед фюрером и не желаю никаких обсуждений».

На западе могущество Гиммлера было значительно слабее, так как главной нацистской силой во Франции оставался вермахт, который и должен был осуществлять депортацию евреев. Еврейские беженцы, пойманные во Франции, отправлялись на Восток, однако, по сведениям Райтлингера, за годы оккупации было депортировано немногим более одной шестой части всех французских евреев. Впрочем, агенты Гиммлера, Гейдриха и Эйхмана активно преследовали их и другими способами – особенно в период массовых облав 1942 года, официально проводимых в качестве репрессалий за нападения на немецких солдат. Когда в ноябре 1942 года немцы оккупировали Свободную зону, переговоры относительно решения еврейского вопроса пришлось вести с итальянцами, в чью оккупационную зону на юге Франции хлынули с севера десятки тысяч евреев, однако все попытки Эйхмана заполучить их назад закончились неудачей.

В Голландии приказы Гиммлера выполнялись лучше: из этой страны было депортировано почти три четверти еврейского населения. На рапорте высшего руководителя СС и полиции в Гааге Ганса Ройтера, полученном в сентябре 1943 года, Гиммлер собственноручно начертал одобрительное «Sehr gut» («Очень хорошо»). Но в соседней Бельгии СС чувствовали себя уже далеко не так свободно, так как германский глава военной администрации этой страны генерал фон Фалькенхаузен до самого своего ареста в июле 1944 года препятствовал деятельности гиммлеровских головорезов. В Дании попытки Гиммлера начать широкомасштабную антиеврейскую кампанию столкнулись с еще более упорным сопротивлением. В начале 1943 году Гиммлер попытался убедить Карла Вернера Беста, ранее состоявшего в штате Гейдриха, а теперь являвшегося полномочным представителем рейха в Дании, что «окончательное решение» должно применяться к евреям не только на Востоке, но и на полунейтральной датской территории. Однако его усилия не имели никакого практического результата вплоть до августа 1943 года, когда после выступлений в доках Оденсе, акций движения Сопротивления в Копенгагене и мятежа на флоте в Дании не было введено военное положение. Гиммлер, ставший к тому времени министром внутренних дел, воспользовался этими беспорядками, чтобы надавить на Риббентропа, и вскоре Бест получил приказ начать аресты датских евреев и отправку их на Восток. На дворе, однако, стоял 1944 год, обстановка на фронтах изменилась, и крамольная мысль о скором поражении Германии проникла во многие умы. Неуверенность в будущем и страх перед возможным наказанием привели к тому, что вместо выполнения приказа нацистские чиновники затеяли обычную бюрократическую чехарду, пользуясь любыми предлогами, чтобы снять с себя ответственность и ничего не делать. Облавы хотя и проводились, однако они были чисто символическими, а зачастую даже предоставляли новые возможности для защиты евреев или их эвакуации в нейтральную Швецию. Бест со своей стороны сделал все от него зависящее, дабы поощрить евреев к бегству, и вскоре Гиммлер смог с удовлетворением констатировать, что Дания стала «свободной от евреев» страной. Что касалось Норвегии, где условия для дипломатических ухищрений были значительно менее благоприятными, чем в Дании, две трети маленького еврейского населения сумели спастись, перейдя шведскую границу.

Но наиболее значительное противодействие навязчивые идеи Гиммлера встретили на юге Европы, ибо итальянцы никогда не были склонны к антисемитизму, к тому же в Италии проживало не более 50 тысяч евреев. Итальянцы отказывались участвовать в преследованиях евреев на юге Франции, и Эйхман постоянно жаловался Гиммлеру, что союзники, дескать, «саботируют» его решения в Греции и Югославии. Правда, в 1938 году Муссолини под давлением Гитлера все же издал собственный закон, направленный против евреев, однако участвовать в геноциде он по-прежнему не стремился.

Как мы уже упоминали, фюрер считал Гиммлера самым подходящим эмиссаром для переговоров с Муссолини. За всю историю германо-итальянских отношений Гиммлер нанес дуче несколько визитов на государственном уровне, последний из которых состоялся в октябре 1942 года, однако нет никаких сведений, что во время этих встреч обсуждался вопрос о депортации евреев¹⁴. Даже когда в сентябре 1943 года немцы оккупировали Италию, в лапы гиммлеровских палачей попали только те евреи, которые давно обосновались в Риме, но не сумели избежать последующих облав в столице и на севере. В отличие от Италии, в Югославии и Греции от депортаций пострадало очень много евреев.

«Весной 1942 года первые транспорты с евреями, предназначенными для уничтожения, прибыли из Верхней Силезии», – писал Хёсс¹⁵. Их вели через цветущие луга к новым газовым камерам, раздевали якобы для дезинфекции, а потом запирали в камерах и убивали.

«Каждый из нас всегда знал, что приказу Гитлера нужно подчиняться беспрекословно и что выполнение его является долгом СС. Тем не менее многие из нас терзались тайными сомнениями… Мне приходилось делать над собой усилие, чтобы скрывать собственную подавленность… Я был вынужден наблюдать за тем, как матери идут в газовые камеры со смеющимися или плачущими детьми… Меня мучила жалость, мне хотелось очутиться как можно дальше от этого кошмарного места, но я не смел дать волю своим чувствам».

Хёсс часто и помногу выпивал с Эйхманом, пытаясь выяснить, испытывает ли и он что-то подобное, однако это ему так и не удалось.

«…Он [Эйхман] неизменно демонстрировал полную одержимость идеей уничтожения всех евреев, которые только попадут ему в руки… Я, напротив, часто чувствовал себя не в силах вернуться домой после очередной казни. Тогда я садился на коня и ездил верхом, пока потрясение не проходило. По ночам я часто вставал и приходил в конюшню, ища утешения среди моих любимых животных».

Еще более красноречиво, чем эти приступы жалости к себе, характеризует Хёсса его неспособность понять масштабы совершенных им преступлений. Эмоциональный стиль его воспоминаний до нелепости не соответствует природе трагедии, которую он пытается описать, если не оправдать. «Откровенно говоря, у меня не было причин жаловаться на скуку, – заявляет Хёсс. – Сад моей жены был настоящим цветочным раем… Заключенные никогда не упускали возможности сделать что-нибудь хорошее моей жене и детям, привлекая таким образом их внимание. Ни один бывший заключенный не может сказать, что в нашем доме с ним плохо обошлись».

О представившемся шансе переехать в Заксенхаузен Хёсс пишет: «Сначала я был очень огорчен необходимостью покидать насиженное место… но в итоге испытал облегчение, освободившись от всего этого». В качестве оправдания содеянного Хёсс цитирует британскую поговорку: «Права она или нет, но это моя страна» – и возлагает всю вину на Генриха Гиммлера, которого называет «самым жестоким» из членов нацистской верхушки. «Я никогда не был жесток», – утверждает Хёсс, признавая, что его подчиненные часто бывали таковыми, но ему якобы не удавалось их остановить. Характер этих жестокостей, практикуемых садистами из СС и капо, наслаждавшимися абсолютной властью над заключенными, подробно описан Когоном и другими бывшими заключенными нацистских лагерей.

Вероятно, не следует особенно удивляться тому, что после первого визита в Освенцим в марте 1941 года Гиммлер побывал там только один раз. Это произошло летом 1942 года, когда он приехал, чтобы ознакомиться с ходом строительства в лагере. По словам Хёсса, рейхсфюрера СС интересовали только сельскохозяйственные и промышленные работы.

Когда же ему сообщили об ужасающих условиях существования заключенных, об их подверженности заболеваниям и невероятной тесноте в бараках, Гиммлер пришел в ярость. «Я не желаю больше слышать о трудностях, – сказал он Хёссу. – Офицер СС не признает трудностей – когда они возникают, он должен немедленно устранить их собственными силами. Как это сделать – ваша забота, а не моя!» Гиммлер привел в пример прогресс, достигнутый на предприятиях «И.Г. Фарбен», хотя, с точки зрения Хёсса, «Фарбен» использовал самых квалифицированных работников и обладал приоритетом в поставке стройматериалов.

Затем Гиммлер перешел к другим делам.

«Рейхсфюрер лично наблюдал за процессом уничтожения целой партии евреев, которая только что прибыла. Некоторое время он следил за отбором самых крепких из них, но не делал никаких замечаний. Гиммлер не стал комментировать и процедуру уничтожения, молча наблюдая за участвовавшими в ней офицерами и унтер-офицерами, в том числе за мной. После этого он приступил к осмотру фабрики синтетического каучука».

Хёсс хватался за любую возможность для жалоб, хотя знал, что «Гиммлер с большим интересом и удовольствием воспринимал позитивную информацию». За обедом, когда Хёсс сказал, что многие его офицеры не справляются со своими обязанностями, Гиммлер просто посоветовал ему использовать больше собак. Впрочем, уже вечером, на приеме в доме местного гауляйтера, у которого он остановился, Гиммлер держался более дружелюбно («особенно с дамами») и даже выпил несколько бокалов красного вина. На следующий день Гиммлер лично наблюдал порку заключенной в женском лагере – в прошлом апреле он лично распорядился «интенсифицировать» телесные наказания для нарушителей дисциплины. Мужчин и женщин секли по обнаженным ягодицам, привязывая ремнями к деревянным стойкам. После этого, сообщает Хёсс, он «долго беседовал с женщинами из секты «Свидетели Иеговы» об их фантастических верованиях»¹⁶. На последнем совещании с Хёссом Гиммлер сказал, что ничем не может облегчить его трудности и что ему следует выкручиваться самостоятельно. Вместе с тем, добавил рейхсфюрер СС, Аушвиц должен расширяться и дальше, что на практике означало увеличение объемов выполненных работ и, как следствие, уничтожение еще большего количества заключенных, потерявших способность к труду из-за бесчеловечных условий содержания. После этого он произвел Хёсса в оберштурмбаннфюреры СС и улетел в Берлин. Больше Гиммлер никогда не бывал в Освенциме.

Хотя Освенцим являлся главным гиммлеровским лагерем смерти, в России и Польше существовали и другие, где в 1942–1944 годах происходили организованные расстрелы и умерщвление газом евреев, славян и цыган. Бойня, начавшись в Освенциме и в его филиале Биркенау в марте 1942 года, не прекращалась до октября 1944 года. Газовые камеры и крематории, старательно уничтоженные Гиммлером накануне наступления советских войск, находились, как правило, на особой территории за пределами самого лагеря. Уничтожение людей несколько сдерживали только ограниченные размеры и оборудование этих сооружений; например, в Освенциме, где было установлено четыре новых комбинированных камеры-крематория, созданных в 1943 году главным проектировщиком площадок для запуска ракет «Фау» Хайнцем Каммлером, дневная норма не превышала 6 тысяч заключенных в день. Еще одно ограничение создавал транспорт; набитые заключенными вагоны подолгу простаивали на запасных путях, пропуская воинские эшелоны и грузы военного назначения. Эти и некоторые другие препятствия, мешавшие скорейшему освобождению Европы от евреев, бесконечно раздражали Гиммлера и Эйхмана, которым не терпелось довести свое дело до конца; как бы там ни было, один Освенцим за пять лет своего существования успел поглотить около двух миллионов жизней. Механические бойни Гиммлера намного превзошли те, что устраивал его кумир Чингисхан.

Бесцеремонное обращение с Хёссом свидетельствовало, что Гиммлера в это время тревожили несколько иные проблемы. Одна тысяча девятьсот сорок второй год был годом первых неудач Германии как в Северной Африке, так и на русском фронте, сопровождавшихся к тому же усилением бомбардировок самой Германии авиацией союзников. В июле 1943 года произошли события еще более тревожные: пала Италия, а Муссолини был арестован. Примерно в это же время фюрер созвал в своей штаб-квартире в Растенбурге несколько срочных совещаний, посвященных обстановке на фронтах. Когда известие о том, что Муссолини арестован Бадольо, достигло Растенбурга, Гитлер, встречавшийся с дуче в Фельтре всего несколько дней назад, предложил обсудить планы оккупации Италии и восстановления Муссолини на его посту. Совещание продолжалось всю ночь; на следующий день, когда в Растенбурге собрались все нацистские лидеры, фюрер велел им «позаботиться о применении самых суровых полицейских мер для предотвращения подобной опасности здесь».

Далее последовал период нестабильности и неопределенности. Перемирие с союзниками, высадившимися в Северной Италии 3 сентября, было заключено только 8-го, и небольшая группировка Кессельринга на юге Италии уцелела лишь благодаря нерешительности и нерасторопности англичан и американцев. Гиммлеру тем временем было приказано отыскать Муссолини и организовать его спасение, однако Бадольо серьезно затруднил освобождение плененного диктатора, перевозя узника с места на место в ожидании окончательного решения его судьбы. Лишь незадолго до того, как Муссолини должен был быть вот-вот передан союзникам (таково было одно из условий заключенного перемирия), он был неожиданно освобожден в результате блестящей операции, проведенной с санкции Гиммлера эсэсовским офицером Отто Скорцени. Группа Скорцени высадилась с планера на вершину горы на горнолыжном курорте в Абруццких Апеннинах неподалеку от того места, где Бадольо спрятал диктатора. Выведя Муссолини из маленького отеля, где он содержался, Скорцени вылетел с ним в Вену на маленьком самолете, приспособленном для взлета с горных склонов.

Гиммлер не питал особых иллюзий в отношении Муссолини. Агенты в Риме подробно информировали его о ситуации в Италии, в которой, по свидетельству Скорцени, рейхсфюрер СС прекрасно разбирался. Тем не менее агентурных рапортов ему было явно недостаточно. Шелленберг и Хёттль утверждают, что после ареста Муссолини Гиммлер консультировался с группой астрологов, пытаясь таким способом узнать, где находится дуче. Провидцев разместили в сельском доме на берегу Ванзее, где – после употребления изрядного количества пищи, напитков и табака – один из них, магистр Звездного маятника, заявил, что Муссолини находится на некоем острове к западу от Неаполя. Так как Муссолини действительно одно время содержался на Понце, Гиммлер, несомненно, считал расходы СС на оккультизм оправданными.

После гибели Гейдриха Гиммлер лишился единственного помощника и был вынужден осуществлять свою политику практически в одиночку. Это было тяжкое бремя, так как положение, в котором Германия оказалась из-за амбиций Гитлера на мировое господство, было чрезвычайно сложным. Казалось бы, в этих условиях даже в диктаторском государстве нельзя обойтись без консультаций с министрами и с армейским командованием, однако Гитлер по-прежнему предпочитал принимать решения единолично, практически не прислушиваясь к советам, которые ему давали. Геринг все еще был в опале; Геббельс, чье влияние понемногу росло, по-прежнему ограничивал себя вопросами пропаганды, поэтому нет ничего удивительного в том, что Гитлера окружали в основном ничтожества, чье высокое положение явилось прямым следствием их способности поддерживать военные фантазии фюрера. Гитлер, впрочем, еще не утратил своей силы и был по-прежнему хитер, однако напряженное положение на театрах боевых действий требовало максимально эффективного использования имеющихся в его распоряжении людских ресурсов и вооружения. Фюрер же, напротив, словно нарочно ослаблял свои вооруженные силы, распыляя их, растягивая вдоль линии фронта протяженностью почти в две тысячи миль, и в то же время оставлял Германию беззащитной перед рейдами авиации союзников, которым люфтваффе уже не могло успешно противостоять. Очевидно, фюрер не допускал и мысли о поражении, и уход в мир иллюзий был его инстинктивным ответом на все превратности войны. Он просто не обращал на них внимания! Еще в декабре 1941 года Гитлер в присутствии Гиммлера, Геринга и Геббельса объявил себя верховным главнокомандующим, чтобы ему было легче игнорировать мнение армейского руководства.

С 1942 года он начал отдаляться от немецкого народа и от марширующих на парадах солдат, чьи громкие приветствия некогда тешили его тщеславие. Теперь Гитлер считал себя одиноким гением, титаном мысли, способным вести войну с помощью депеш и шифровок, находясь при этом на солидном расстоянии от районов боевых действий. Его первая штаб-квартира не случайно располагалась в Виннице на Украине, в тылу атакующих армий. Впоследствии Гитлер устраивал свой штаб то в Растенбурге в Восточной Пруссии, то в Цоссене под Берлином, то в уединенном Берхтесгадене, где живописные горы воплощали покой и совершенство, которых он так жаждал.

Таков был человек, находившийся на вершине нацистской иерархии. Чуть ниже обитал Гиммлер – личность, несомненно, более мелкая, но вылепленная по образу и подобию человека, которому она поклонялась. Вместо извращенного гения Гитлера, Гиммлер мог предложить только свои навязчивые идеи и педантичное внимание к деталям; вместо гитлеровского гипнотического дара лидерства – только абсолютную преданность долгу и требовательность к подчиненным. Его могущество основывалось на страхе, но и сам он был подвержен этому чувству вследствие глубокой зависимости от других и отсутствия каких-либо особенных талантов. Кроме того, его хроническое заболевание обострилось, и теперь только Керстен мог облегчать ему страдания. Очевидно, стремление Гиммлера уничтожить евреев и славян и поставить себя во главе пышущей здоровьем нордической Европы было своего рода компенсацией за слабость тела, сутулость плеч, сильную близорукость и кривые ноги. Наличие любовницы и детей придавало ему уверенность в сексуальном плане, но доблести на этом фронте не были его коньком. Гиммлер стремился к славе военного и с гордостью носил элитный черный мундир СС или серую полевую форму своих вооруженных сил, однако даже в 1942 году его личная армия все еще находилась под строгим контролем Гитлера, а планы организации собственного производства оружия в лагерях потерпели неудачу. Кстати говоря, прохладное отношение Гитлера к СС сохранялось вплоть до марта 1943 года; во всяком случае, к проблемам комплектования и обучения элитных частей Гиммлера фюрер относился весьма и весьма сдержанно.

Действительно, личный бронепоезд рейхсфюрера СС и его ставка в Житомире, куда Гиммлер так часто ездил в 1941–1943 годах, служили не для организации военной подготовки, а для руководства кампанией террора на оккупированных территориях¹⁷. Украинский город Житомир находился в семистах милях к юго-востоку от Берлина и примерно в шестидесяти милях от ставки Гитлера в Виннице – то есть на значительном удалении от линии фронта. Собственно штаб разместился в бывшей школе красных командиров, соответствующим образом переоборудованной для нужд рейхсфюрера СС. По словам Шелленберга, часто бывавшего там и руководившего установкой необходимого оборудования, штаб-квартира Гиммлера располагала коротковолновой и телефонной связью со всеми регионами оккупированной немцами Европы. Впрочем, несмотря на наличие современных средств связи, Гиммлер часто ездил в Винницу в своем бронированном автомобиле, чтобы лично встретиться с фюрером в период пребывания последнего в ставке. При штабе имелся и теннисный корт, где Гиммлер пытался поддерживать спортивную форму.

Одной из забот Гиммлера был высокий моральный уровень членов СС. Письма с упреками шли из ставки настоящим потоком. «Я обратил внимание, что ваша дочь работает в вашем же ведомстве. Вам следовало вначале спросить об этом меня»; «Загляните-ка лучше в ваши досье по германизации; там вы найдете ссылки на все случаи половой связи немецких женщин с уличенными в преступлениях поляками и прочими инородцами»; «Я не желаю, чтобы вы разъезжали повсюду, изображая из себя большого начальника»; «Рейхсфюрер СС считает непростительным для эсэсовских офицеров напиваться на четвертом году войны»; «Дитрих рассказал мне вчера, что в «Лейбштандарте» во время пребывания во Франции было двести случаев гонореи. Людей трудно за это винить – они прибыли с восточного фронта и, очевидно, сексуально изголодались… Все подразделения СС должны иметь прикрепленные бордели, за строгий медицинский контроль над которыми отвечают сами подразделения. В то же время командиры подразделений должны следить, чтобы семнадцатилетние и восемнадцатилетние молодые люди не растрачивали здоровье на проституток, и организовывать свидания семейных эсэсовцев с женами, так как иначе мы не можем рассчитывать, что эти браки принесут желательное или хотя бы необходимое количество детей». По мнению Гиммлера, для этого командирам следовало составить список подходящих отелей, находящихся вблизи тренировочных лагерей; расходы на транспорт и проживание для жен должны были оплачиваться из фондов СС. Одновременно эсэсовцам предписывалось посещать лекции о производстве здорового потомства.

Ход мыслей и поведение Гиммлера в середине войны можно понять, если знать содержание документа, который он показывал Керстену в декабре 1942 года в своей ставке. Это был двадцатишести– страничный рапорт о состоянии здоровья Гитлера.

Достав его из сейфа, Гиммлер передал документ Керстену, предупредив о необходимости строго хранить тайну. Рапорт содержал полную историю болезни Гитлера; в нем упоминалось, в частности, о едва не приведшем к слепоте отравлении газом в Первую мировую войну, а также о сифилисе, которым он заразился в молодости и от которого так и не излечился до конца. После ремиссии симптомы вновь проявились в 1937-м и в начале 1942 года; они включали бессонницу, головокружение, сильные головные боли и свидетельствовали о том, что Гитлер страдает прогрессивным параличом, который рано или поздно подействует на его мозг. Лечился фюрер только у своего постоянного лекаря Теодора Морелля – бывшего судового врача, некогда державшего в Берлине нечто вроде подпольной клиники по лечению венерических заболеваний. В 1936 году его представил Гитлеру личный фотограф фюрера Генрих Гофман. Гитлер, подобно Гиммлеру предпочитавший неортодоксальные методы лечения, ввел Морелля в круг своих близких людей и позволил пичкать себя лекарствами и инъекциями, многие из которых предприимчивый доктор патентовал и производил ради личной выгоды. Ортодоксальное лечение в обычной психиатрической клинике для Гитлера, разумеется, исключалось.

«Теперь вы понимаете, как я обеспокоен, – сказал Гиммлер Керстену. – Мир должен считать Адольфа Гитлера сильным человеком, и таковым он обязан войти в историю. После войны территория великого германского рейха протянется от Урала до Северного моря, и это будет главным достижением фюрера. Он – величайший из людей, которые когда-либо существовали, без него такое было бы невозможно. Сейчас он болен, но какое это имеет значение, если его труд почти завершен?»

Только сильное беспокойство вынудило Гиммлера показать рапорт Керстену, на которого он привык полагаться и которому доверял, но совет массажиста оказался совершенно неприемлем для Гиммлера. Гитлеру, сказал Керстен, следовало бы немедленно уйти в отставку и поручить себя заботам медиков, и пусть его преемник заканчивает войну как можно скорее. В ответ Гиммлер привел множество контраргументов, многие из которых явно были приготовлены заранее: дескать, никакой преемник не предусмотрен, а без Гитлера партия вскоре вступит в конфликт с армейским командованием. Кроме того, Гиммлер заявил, что не может посоветовать фюреру уйти в отставку, так как подобное предложение сразу поставило бы под сомнение его преданность. В конце концов, закончил он, успокаивая не то Керстена, не то самого себя, симптомы, наблюдаемые у Гитлера, могут оказаться результатом физической и умственной усталости, а не прогрессивного паралича.

«Что же вы намерены делать? – напрямик спросил Керстен. – Пустите все на самотек и будете смотреть, как состояние Гитлера с каждым днем становится все хуже и хуже? Неужели вас не бросает в дрожь при мысли о том, что немецкий народ боготворит человека, страдающего прогрессивным параличом?»

Ответ Гиммлера был вполне в его духе. «Болезнь фюрера еще не зашла так далеко, – сказал он. – Я буду внимательно следить за происходящим, и если выяснится, что все написанное в рапорте – правда, тогда я приму меры».

По свидетельству Шелленберга, Гейдрих тщательно собирал всю информацию о здоровье и привычках Гитлера, включая его врачебные диагнозы и результаты медицинских осмотров. После смерти Гейдриха эти сведения попали к Гиммлеру. Материалы, которые, несомненно, только забавляли главу СД, наполняли Гиммлера острейшей тревогой. Позднее Керстен предполагал, что рапорт о здоровье Гитлера был составлен по материалам досье Гейдриха анонимным медицинским консультантом, наделенным безупречной честностью и изрядной смелостью. Правда, слухи о болезни и психических отклонениях фюрера появились уже давно, однако подробности были известны лишь немногим, в числе которых, как считал Керстен, были Борман и, возможно, Геринг¹⁸.

Спустя неделю, 16 декабря, Гиммлер вновь обсуждал ситуацию с Керстеном. И снова разговор получился очень серьезным. Керстен доказывал, что Гитлер обязан уйти в отставку и подвергнуться лечению хотя бы ради Германии. По его мнению, человек, чей разум замутнен бредовыми иллюзиями и манией величия и чьи суждения в любой момент способны стать неадекватными, не мог и не должен был оставаться у власти. Такие больные, говорил Керстен, сначала теряют контроль над мышечной системой, потом у них развивается паралич речи и конечностей. Под влиянием болезни человек плохо воспринимает окружающее и может совершать необдуманные, иррациональные поступки, которые в случае с Гитлером могут обернуться катастрофой для всей страны. Одним словом, заключил Керстен, наш фюрер тяжело болен и с ним нужно обращаться соответственно его недугу.

Гиммлер ничего не ответил, и Керстен снова попытался объяснить ему, что Гитлера просто необходимо убедить передать власть преемнику, после чего следует начать переговоры о мире. На это Гиммлер возразил, что по завещанию фюрера преемник может быть назначен только в случае его смерти; если же Гитлер утратит власть еще при жизни, между армией и партией тут же начнется «бешеная грызня из-за наследства». Гиммлер добавил, что никогда не выступит против фюрера первым, так как в этом случае его мотивы «сочли бы эгоистическими» и заподозрили бы «в стремлении захватить власть». Учитывая все еще высокий авторитет Гитлера, рапорту о состоянии его здоровья в лучшем случае не придали бы значения, а в худшем – сочли бы фальшивкой. Фюрер должен оставаться на посту, так как его отставка причинила бы стране непоправимый вред; Гитлер в состоянии справиться с болезнью – имеющиеся симптомы являются обычными признаками крайнего утомления и некоторого истощения нервной системы, заключил Гиммлер.

Так Керстен еще раз убедился, что за внешней силой рейхсфюрера СС скрывается врожденная слабость, которую ему так и не удалось побороть.

В 1943 году здоровье Гитлера действительно ухудшилось – это подтверждали все, кто встречался с ним изо дня в день. Трудно сказать, что мог знать Шелленберг о секретном рапорте, касающемся состояния здоровья фюрера. В своих воспоминаниях он отмечает только, что «в конце 1943 года у Гитлера проявились симптомы прогрессирующей болезни Паркинсона… налицо были признаки распада личности». Еще в марте Геринг выражал Геббельсу свою озабоченность состоянием здоровья фюрера, который, по его словам, за три с половиной года войны постарел лет на пятнадцать. Геббельс согласился с этим утверждением, добавив, что Гитлер никогда не отдыхает, а только «сидит в своем бункере, размышляя и тревожась».

Теперь фюрер страдал к тому же тремором левой руки и левой ноги и принимал состряпанное Мореллем лекарство от хронических болей в животе. В состав средства входили стрихнин и белладонна, которые, как гласило более позднее медицинское заключение, могли причинить фюреру только вред; кроме того, «чудодейственное» лекарство Морелля вызывало стойкое изменение цвета кожи, которое становилось все заметнее.

Впрочем, в Берлине Гитлер показывался редко. Он находился либо в Оберзальцбурге, где уединенно жила его любовница Ева Браун, либо отправлялся в одну из отдаленных штаб-квартир, откуда руководил боевыми действиями. Особенной любовью фюрера пользовалось «Волчье логово», находившееся в Растенбурге, в лесах Восточной Пруссии, где летом 1941 года для Гитлера соорудили подземные бетонированные апартаменты, над которыми находилось несколько тщательно охраняемых шале. Как говорил генерал Йодль, «Волчье логово» было причудливой смесью «монастыря и концентрационного лагеря».

В этих бетонированных комнатах Гитлер и проводил большую часть времени. Он ел и спал в зависимости от настроения, не занимаясь спортом и не предаваясь никаким развлечениям. Воспоминания, в которые фюрер погружался, как только ему удавалось найти слушателя, были, пожалуй, единственным, что возбуждало его, помогая выйти из состояния мрачной задумчивости и апатии. При этом Гитлера, похоже, нисколько не смущало, что зачастую он по нескольку раз повторял одно и то же одному и тому же человеку.

Здесь же Гитлер принимал своих министров: Геринга, Геббельса, Гиммлера, Риббентропа, Шпеера и Бормана, когда они, стремясь добиться преимущества в жестокой борьбе за внимание фюрера, с каждым днем становившегося все более непостоянным и капризным, приезжали на восток, чтобы встретиться с ним. Именно там Гитлер однажды прочитал Гиммлеру и нескольким его подчиненным эмоциональную лекцию о Вагнере.

Гиммлера тянуло к фюреру как к источнику силы – как, впрочем, и остальных нацистских боссов, которых терзали те же сомнения и тревоги. Каждый из них думал только о том, как сохранить и приумножить свою власть за счет других. Со стороны они казались коллегами, товарищами по борьбе, объединенными общей преданностью фюреру; в действительности же каждого интересовало только одно: как максимально усилить свое влияние и власть к моменту, когда один из них займет место Гитлера. Никогда эти люди не представляли собой единого кабинета министров, способного к организованным и эффективным действиям. Впрочем, Гитлер, инстинктивно понимая всю опасность существования подобной силы, не допустил бы этого, так как сохранение его собственной власти и авторитета полностью зависело от степени дезорганизованности подчиненных. Для обсуждения важных дел фюрер предпочитал встречаться со своими министрами поодиночке; на коллективных же совещаниях решались в основном второстепенные вопросы. Зачастую от собравшихся требовалось только выслушать очередное распоряжение Гитлера.

Райтлингер отмечает, что Гиммлер, как и Гитлер, не поощрял совместных обсуждений своими старшими служащими и офицерами их общих задач. Они тоже соперничали между собой из-за его благосклонности, и Гиммлер встречался с ними по отдельности, чтобы не дать им объединиться против него. Подобно Гитлеру, Гиммлер любил окружать себя служащими более низкого ранга, которых он мог заменять когда угодно, но которые благодаря близости к нему достигали куда большей власти, чем их командиры. Керстен, например, довольно скоро уяснил, каким огромным влиянием пользуется старший адъютант Гиммлера Брандт, начинавший свою карьеру простым стенографистом и дослужившийся до звания генерала СС. Обращаться к Гиммлеру с разного рода просьбами следовало именно через него, так как только от Брандта зависело, каков будет ответ рейхсфюрера.

Шелленберг описывает Брандта как маленького невзрачного человечка, который изо всех сил старался выглядеть и вести себя как Гиммлер. Он обладал феноменальной памятью на конкретные факты и начинал работать в семь утра, спеша к хозяину с папками и документами, дабы приступить к делу, покуда Гиммлер бреется. Принося плохие новости, Брандт начинал со слова «простите», и Гиммлер прерывал бритье. «Брандт был живой записной книжкой Гиммлера… Уверен, что он был единственным, кому Гиммлер доверял полностью… Брандт был глазами и ушами своего хозяина, а манера, в какой он представлял дела Гиммлеру, часто оказывалась решающей». И Шелленберг, и Керстен поддерживали с ним хорошие отношения¹⁹.

Старшие сотрудники Гиммлера вращались по орбитам вокруг солнца, роль которого выполнял для них обергруппенфюрер СС Эрнст Кальтенбруннер, назначенный в 1943 году главой службы безопасности рейха. Ближайшими политическими советниками Гиммлера стали руководитель хозяйственной службы СС и инспектор концлагерей обергруппенфюрер СС Поль и глава внешней разведки СС бригадефюрер Шелленберг. Кроме них, в распоряжении рейхсфюрера СС было множество советников по специальным вопросам – таких, например, как Корхерр, который, кроме статистики, занимался сбором конфиденциальной информации о других лидерах СС, за что и был избит неизвестными в августе 1943 года.

Назначив Кальтенбруннера руководителем службы безопасности рейха, Гиммлер допустил серьезную ошибку. Для этого он отозвал его из Вены, где Кальтенбруннер несколько лет возглавлял полицию СС, полагая, видимо, что человек со стороны будет значительно более послушным, чем кто-то из непосредственных подчиненных Гиммлера. Однако Кальтенбруннер, хотя и не блистал умом, разделял точку зрения многих руководителей СС, считавших, что война проиграна, и искал способ как можно скорее добиться власти. Одним из путей наверх было формирование деятельного альянса с Борманом, ставшим в апреле 1944 года личным секретарем Гитлера. Гиммлер едва ли предвидел эту опасность; куда больше рейхсфюрера СС беспокоил другой его подчиненный – шеф гестапо Мюллер, который, по свидетельству Шелленберга, тоже установил хорошие отношения с Борманом. В качестве страны, с которой следует вести переговоры, и Борман, и Мюллер ориентировались скорее на СССР, чем на союзные державы.

Сам Шелленберг считал Кальтенбруннера и Мюллера своими врагами, стремящимися перехитрить и дискредитировать его, а может быть, и Гиммлера. Он описывает Кальтенбруннера как «неуклюжего гиганта, настоящего лесоруба… с маленькими пронизывающими карими глазками, которые неподвижно смотрели на собеседника, напоминая глаза гадюки, старающейся загипнотизировать добычу». Кисти рук у него были маленькими, как у «старой гориллы», с перепачканными табаком пальцами; к тому же он много пил. Говорил Кальтенбруннер с сильным австрийским акцентом, а Мюллер – с баварским.

Генрих Мюллер, состоявший в штате Гиммлера с 1933 года, был профессиональным полицейским – сдержанным, скрытным, с непроницаемым лицом и внимательным взглядом, но лишенным яркой индивидуальности. Капитану Пейну Бесту он показался чуть ли не благообразным, хотя Мюллер и пытался запугать его, то крича ему в лицо, то пристально глядя на него «своими странными глазами, которые могли бегать из стороны в сторону с величайшей быстротой». Несмотря на высокий пост, который он занимал в иерархии СС, Мюллер, подобно Гитлеру и Гиммлеру, часто расходовал время на несущественные мелочи, лично проводя допросы только потому, что ему это нравилось. Шелленберг пренебрежительно описывает его квадратный череп, выпуклый лоб, тонкие губы, дергающиеся веки и массивные руки. В конце войны Мюллер исчез, возможно найдя убежище у русских, чьими полицейскими методами он всегда восхищался²⁰.

Первое упоминание о том, что Гиммлер может быть настроен в пользу заключения сепаратного мира с Великобританией, мы находим в дневнике фон Хасселя. Запись была сделана в мае 1941 года, непосредственно перед нападением Германии на СССР. Сам Хассель, служивший в 1932–1937 годах германским послом в Италии, был профессиональным дипломатом, придерживавшимся правых взглядов. Его твердая вера в возможность союза с Англией и США в конце концов привела его к конфликту с Риббентропом; с 1937 года Хассель больше не работал за рубежом, хотя и оставался на дипломатической службе до шестидесяти лет, став, по словам американского представителя в Швейцарии Аллена Даллеса, «дипломатическим советником тайной оппозиции Гитлеру». Хассель действительно был связан с Сопротивлением, осуществляя свою деятельность под прикрытием экономических исследований, что давало ему возможность относительно свободно перемещаться по территории Европы и знакомиться со многими высокопоставленными чиновниками и общественными деятелями. Дневник, который Хассель вел с сентября 1938-го по июль 1944 года, когда после неудачного покушения на Гитлера он был арестован, является одним из наиболее интересных документов времен нацистской Германии.

Зафиксированные в дневнике Хасселя слухи о возможности измены Гиммлера фюреру позволяют нам хотя бы отчасти восстановить события, в конце концов приведшие Гиммлера к прямому контакту с германским движением Сопротивления.

Карл Лангбен – берлинский адвокат, работавший во многих странах и известный, в частности, тем, что в 1933 году он вызвался защищать депутата-коммуниста Эрнста Торглера на процессе о поджоге рейхстага, – был соседом Гиммлера в Гмунде и Далеме. До войны они были знакомы через дочерей, которые учились в одной школе. Общительный и дружелюбный человек, превосходный лингвист, Лангбен стал сотрудником абвера и по просьбе Гиммлера работал для него в качестве независимого обозревателя во время своих поездок за границу. Одновременно он выполнял функции связного, через которого информация о Гиммлере попадала к тем, кто был так или иначе связан с различными отделениями растущего движения Сопротивления. Лангбен к тому же был другом профессора Альбрехта Хаусхофера – человека весьма неординарного, приходившегося родным сыном известному геополитику, который когда-то вдохновил Гитлера на мечты об экспансии.

Именно Альбрехт Хаусхофер спланировал поездку Гесса в Англию в мае 1941 года. Сам он действовал в качестве канала связи между Гессом и президентом Международного Красного Креста в Швейцарии Карлом Буркхардтом, который в свою очередь дружил с Хасселем и его женой. В мае, накануне полета Гесса, Буркхардт рассказал фрау фон Хассель, что в прошлом месяце его посетил в Цюрихе «агент Гиммлера», интересовавшийся мнением Буркхардта по поводу возможной реакции англичан на предложение обсудить условия мира не с Гитлером, а с Гиммлером. Этим «агентом», несомненно, был Лангбен, который познакомился с Хасселями позже, в августе того же года, став одним из их лучших друзей.

Эта запутанная цепочка связей наводит на мысль, что Гиммлер, а может быть, даже Гитлер знали о миссии Гесса в Британии. Во всяком случае, Хаусхофер, чья роль в перелете Гесса была хорошо известна гестапо, был освобожден по приказу Гитлера после недолгого пребывания в тюрьме и пользовался покровительством Гиммлера до конца войны. Возможно, однако, что в самые мрачные месяцы русской кампании именно Лангбен стал источником касавшихся Гиммлера слухов, так как, пользуясь с 1941 года и до самого своего ареста в сентябре 1943-го благожелательным отношением и даже в определенной степени доверием рейхсфюрера СС, он одновременно поддерживал через Попица и фон Хасселя тесный контакт с одной из самых мощных групп Сопротивления. Заметим в скобках, что даже в 1938 году отношения Лангбена и Гиммлера были достаточно тесными и дружескими; во всяком случае, именно через рейхсфюрера СС Лангбену удалось добиться освобождения из концлагеря профессора Фрица Прингсхайма, еврея по национальности, который некогда обучал его праву. Впоследствии Прингсхайму даже позволили покинуть страну.

Лангбен, о котором Хассель упоминает в своем дневнике в мае 1941 года, был, однако, лишь первой ласточкой, за которой вскоре последовали и другие. Нападение на СССР ознаменовало собой начало длительного периода неуверенности и разочарований, приведших к росту недовольства даже в эсэсовской среде. Получив соответствующие сведения от одного из младших служащих СС, Хассель уже в сентябре 1941 года записал в своем дневнике: «Совершенно ясно, что окружение Гиммлера всерьез обеспокоено и ищет выхода».

В декабре Лангбен сообщил Хасселю, что он «занимался проблемой освобождения людей из гиммлеровских лагерей» и что это часто удавалось сделать за солидное вознаграждение. Он также упомянул о «брожении умов в СС», которое, по его мнению, являлось следствием причудливого смешения «варварского партийного духа» и «непонятых аристократических устремлений». И действительно, лидеры СС часто позволяли себе скептически отзываться о партии, исходе войны и самом Гитлере.

В марте 1942 года Лангбен, по свидетельству Хасселя, «все еще уверен в наличии заговора в окружении Гитлера». Эти слухи, несомненно, достигли длинных ушей Чиано в Риме, который уже в следующем месяце отметил в своем дневнике: «[Гиммлер], который прежде был экстремистом, теперь ощущает реальный пульс страны и хочет компромиссного мира». В мае Чиано добавил, что князь Отто фон Бисмарк в германском посольстве в Риме распространяет слухи, согласно которым «Гиммлер ведет собственную игру, побуждая народ роптать».

Сведения о контактах Лангбена и Гиммлера и об их взаимоотношениях вообще, до некоторой степени проливают свет на подлинные намерения последнего. Сотрудница гестапо, занимавшаяся выяснением характера связей Хаусхофера в Великобритании, до такой степени прониклась доверием к объекту своего расследования, что пересказала ему сплетню, согласно которой Гейдрих якобы надеялся сменить Гиммлера на его посту. Хаусхофер в свою очередь решил, что эта информация поможет ему завоевать доверие Гиммлера, и Лангбен передал ее рейхсфюреру СС, который сухо поблагодарил и велел арестовать женщину-агента за распространение ложных слухов. В начале 1943 года Гиммлер предупредил Лангбена, чтобы тот не принимал юридического участия в шпионском процессе, так как самый ход следствия мог вынудить его выступить на стороне Риббентропа против интересов рейхсфюрера СС.

К середине 1942 года Шелленберг почувствовал, что пользуется достаточным доверием Гиммлера, чтобы попытаться обсудить с ним возможность мирных переговоров. Если не считать Геринга, находившегося «более или менее в опале», Гиммлер, по оценке Шелленберга, «был и до самого конца оставался самым могущественным представителем режима». Считая полную победу в войне недостижимой, Шелленберг в августе 1942 года провел в Житомире предварительную беседу с Керстеном (по рекомендации Гиммлера лечившим его от последствий нервного перенапряжения), от которого он хотел узнать, как лучше поднять эту тему в разговоре с Гиммлером. Обретя в лице Керстена верного и надежного союзника, Шелленберг уже на следующий день попросил у Гиммлера об аудиенции для обсуждения «дела, требующего непростого, но важного решения». После второго завтрака, за которым Гиммлер «превратился из сухого чиновника в радушного и любезного хозяина», Шелленберг попытался подготовить почву для разговора. Упомянув о необходимости разумного подхода к решению каждой проблемы, а также о необходимости тщательного анализа и оценки всех возможных вариантов, он напрямик спросил, не обдумывал ли рейхсфюрер альтернативные способы завершения войны. Сначала Гиммлер возмутился, но затем успокоился и стал внимательно слушать аргументы Шелленберга, доказывавшего, что руководителям Германии лучше заключить сделку сейчас, пока они еще могут действовать с позиции силы, а не ждать, покуда война на несколько фронтов настолько ослабит страну, что она растеряет все преимущества. Упомянул Шелленберг о том, какую роль он готов сыграть в предстоящих событиях:

«– Мое положение в настоящий момент таково, что мне, возможно, даже удалось бы повлиять на Гитлера. Я мог бы убедить его уволить Риббентропа, если бы был уверен в поддержке Бормана. Но Борман не должен ничего знать о наших планах. Он способен разрушить всю схему или перекроить ее в пользу компромисса с Советами. А этого нам нельзя допускать.

Гиммлер тем временем что-то бормотал себе под нос, потом стал грызть ноготь и наконец начал вертеть на пальце кольцо в форме змеи – верный признак сосредоточенности. Потом он посмотрел на меня и спросил:

– Вы могли бы начать действовать немедленно, но так, чтобы наши враги не интерпретировали это как слабость с нашей стороны?

Я заверил его, что мог бы.

– Отлично. Но откуда вы знаете, что все это не подействует как бумеранг? Что, если это усилит решимость западных держав достигнуть единства с Востоком?

– Напротив, рейхсфюрер, – ответил я. – Если переговоры начнутся должным образом, это предотвратит такую возможность.

– Хорошо, – сказал Гиммлер. – Как именно вы собираетесь действовать?»

Шелленберг объяснил, что пробные переговоры необходимо вести через «политический сектор секретной службы», поручив эту задачу доверенному агенту, облеченному реальными полномочиями. Одновременно Гиммлер должен был «нажать» на Гитлера, чтобы тот отправил Риббентропа в отставку и назначил на пост министра иностранных дел кого– то более сговорчивого.

После этого Гиммлер и Шелленберг развернули карту Европы и после непродолжительного обсуждения пришли к заключению, что Германия могла бы без особого ущерба для себя отказаться от большей части оккупированных территорий, чтобы сохранить власть в регионах, считавшихся исконно германскими. По словам Шелленберга, когда рано утром они, наконец, расстались, Гиммлер предоставил ему «все полномочия действовать… и дал честное слово, что к Рождеству Риббентроп лишится своего поста».

В своих расчетах Шелленберг, однако, не учитывал крайней осторожности Гиммлера, который никогда не участвовал в чужих интригах и спокойно относился к открытым нападкам таких людей, как Геббельс, предпочитая «подниматься к власти по черной лестнице». Тем не менее он, по свидетельству Шелленберга, все же «пытался потихоньку создать новое руководство рейха, естественно, с одобрения Гитлера. Гиммлер был убежден, что все, кто займет руководящие посты в правительстве, промышленности, коммерции и торговле, науке и культуре рейха… должны быть членами СС». Внешне, впрочем, все оставалось без изменений: рейхсфюрер СС все так же с головой уходил в текущие дела и увлекался несущественными деталями, словно был не вторым человеком в государстве, а мелким служащим, корпящим над стопкой бумаг.

Граничащая с нерешительностью осторожность Гиммлера привела к тому, что в конце года он не осмелился воспользоваться знаменитым меморандумом Мартина Лютера, в котором речь шла о психической неуравновешенности Риббентропа. Дело было и в том, что заместитель министра иностранных дел Лютер, благодаря интригам Шелленберга превратившийся из друга и наперсника Риббентропа в его злейшего врага, выбрал для представления своего рапорта крайне неудачное время. Гиммлер, полагавший, что утратил доверие фюрера, переживал глубокую депрессию и был просто не способен на сколько-нибудь решительные действия. Суть проблемы между тем заключалась в том, что Гитлер по совету Риббентропа решил поддержать боровшегося за власть в Румынии Антонеску, в то время как Гиммлер и Гейдрих отдавали предпочтение лидеру Железной гвардии Хории Симе. Накануне нападения на СССР Гитлер стремился укрепить связи с Румынией, однако подстрекаемый Гейдрихом Сима предпринял в январе 1941 года неудачный путч против Антонеску, завершившийся разгромом Железной гвардии. По соглашению с Антонеску СД держала Симу под арестом, однако пленнику каким-то образом удалось бежать. На протяжении целых двух недель Мюллер не осмеливался доложить Гиммлеру об инциденте, и прошло немало времени, прежде чем Сима был снова схвачен. Риббентроп, однако, сумел убедить Гитлера, что рейхсфюрер СС не мог не знать о побеге и не предпринимал никаких мер, надеясь с помощью Симы возбудить в Румынии новые волнения.

Если Гиммлер чего-то не выносил, так это критики или враждебности со стороны фюрера. Недолюбливал он и Лютера, который казался ему чересчур фамильярным и крикливым. Против Лютера настраивал Гиммлера и Вольф, в то время как Шелленберг, не оставлявший надежд сместить Риббентропа, убеждал рейхсфюрера не делать поспешных выводов. Гиммлер долго колебался, но в конце концов инстинкт самосохранения взял верх. Лютера арестовали и допросили, и репутация Риббентропа была спасена.

Справедливости ради следует сказать, что Гиммлеру никогда не хватало смелости открыто выступить против Риббентропа. Он опасался, что восхищение перед человеком, которого фюрер считал уступающим только Бисмарку, превышает доверие Гитлера к нему. В итоге тщательно подготовленный план Шелленберга провалился, а Гиммлер временно оказался в опале. В частном письме к жене, датированном 16 января 1943 года, Борман упоминает, что Гиммлер был «глубоко оскорблен… Он считает, что шеф несправедлив к нему». Он утверждал также, что пытался успокоить Гиммлера, который реагировал на критику со стороны фюрера «очень болезненно, вплоть до язвительности», и полагал, что рейхсфюрер находится на грани «нервного срыва».

Несколько позднее Шелленберг с отвращением узнал, что Гиммлер хотел открыто обсудить все происшедшее с Риббентропом, что, по его мнению, свидетельствовало о «трусости и нерешительности». Рейхсфюрер, однако, согласился с тем, что переговоры о мире следует вести через нейтральную страну. «Я не желаю знать все детали, – добавил он. – Это ваша работа».

В тот период Гиммлер особенно настаивал на сохранении контактов с Лангбеном, который, по-видимому, какое-то время действовал в качестве доверенного лица Шелленберга по установлению контактов с представителями союзников в Швейцарии. Например, в декабре Хассель отмечал в дневнике: «Лангбен имел беседу с английским официальным лицом в Цюрихе (12 декабря) и американским чиновником (Хоппером) в Стокгольме с одобрения СД». Беседы, как всегда, ни к чему не привели, потому что союзники требовали безоговорочной капитуляции Германии и полного свержения нацистского режима.

В конце сентября 1943 года Керстен, все еще сохранявший финское гражданство, переехал с семьей в Стокгольм. Там он познакомился с Абрахамом Стивенсом Хьюиттом, находившимся в Швеции в качестве специального представителя президента Рузвельта. Вскоре Керстен обнаружил, что американский дипломат, ставший его пациентом, полностью разделяет его взгляды. В свете усиления угрозы со стороны России, утверждал Хьюитт, войну необходимо как можно скорее прекратить и начать переговоры о мире. Керстен со своей стороны предложил обсудить этот вопрос с Гиммлером и 27 сентября 1943 года направил рейхсфюреру СС соответствующее письмо финской дипломатической почтой.

В начале своего послания Керстен писал о том, что оно касается «предложений, которые могут иметь величайшее значение для Германии, для Европы и даже для всего мира. Как мне кажется, нам представилась реальная возможность заключить почетный мир».

Далее он упомянул о том влиянии и авторитете, которыми Хьюитт пользовался в американском правительстве, и перешел собственно к переговорам, которые Хьюитт считал возможными, но на очень суровых условиях, включавших упразднение диктатуры Гитлера, ликвидацию нацистской партии и суд над ее лидерами, виновными в военных преступлениях. «Умоляю вас не выбрасывать это письмо в мусорную корзину, герр рейхсфюрер, – писал Керстен, – а отнестись к нему с позиций гуманности, которая, я уверен, живет в сердце Генриха Гиммлера». Керстен предложил также направить в Стокгольм Шелленберга, чтобы он мог встретиться с Хьюиттом. В каждом абзаце он взывал к тщеславию Гиммлера и закончил прямым вызовом: «Судьба и история вложили вам в руки возможность положить конец этой ужасной войне».

Керстен также прилагал значительные усилия, подталкивая правительство Финляндии к выходу из войны, в которой эта страна стала невольной союзницей нацистской Германии из-за недавнего конфликта с СССР. Для этого он даже выезжал в Хельсинки, но вскоре вернулся в Швецию, где с тревогой ожидал ответа Гиммлера. Шелленберг прибыл в Стокгольм 9 ноября и встретился с Хьюиттом, с которым, по утверждению Керстена, неплохо поладил²¹. Но из этого так ничего и не вышло. Как и всегда, когда Гиммлера принуждали к решительным действиям, им овладевало что-то вроде паралича.

Керстен встретился с Гиммлером 4 декабря в Хохвальде, его штаб-квартире в Восточной Пруссии. Он буквально умолял Гиммлера принять решение, на что рейхсфюрер, по словам Керстена, ответил: «Не мучайте меня. Дайте мне время. Я не могу избавиться от фюрера, которому обязан всем».

Чувствуя, что судьба переговоров висит на волоске, Керстен использовал все известные ему трюки, чтобы воздействовать на тщеславие Гиммлера и заставить его вспомнить о своей роли «великого вождя германского народа».

«В Стокгольме мистер Хьюитт ожидает вашего решения, – сказал он, – чтобы передать его Рузвельту».

Но Гиммлер нашел условия для переговоров «ужасающими». Он не мог представить Германию без нацистского режима.

«Как я могу взять на себя такую ответственность перед лидерами партии?» – спросил он.

«Вам не придется отвечать перед ними, – ответил Керстен. – Они перестанут существовать».

Гиммлер был очень встревожен условием, согласно которому виновные в военных преступлениях должны были предстать перед судом, так как ему было хорошо известно, что союзники рассматривают уничтожение евреев как худшее из преступлений нацистского режима. Это вообще не является преступлением, доказывал Гиммлер Керстену, так как осуществлялось в соответствии с законом. «Фюрер распорядился уничтожить евреев в Бреслау в 1941 году. Приказы фюрера – высший закон в Германии. Я никогда не действовал по собственной инициативе, а только выполнял распоряжения фюрера. Поэтому ни я, ни СС не могут за это отвечать».

Устранение Гитлера Гиммлер считал равносильным тому, как если бы «кто-то выбил у меня из-под ног опору», а отвод германских войск – как «приглашение для СССР и США доминировать в Европе».

В итоге Гиммлер так и не принял никакого решения, заявив, что слишком устал, чтобы думать. Он соглашался, что войну следует прекратить, но считал, что выдвинутые Хьюиттом условия слишком суровы.

«Эти предложения, однако, не являются для меня полностью неприемлемыми, – сказал он Керстену, – за исключением ответственности за так называемые военные преступления».

Керстен утверждает, что в последующих беседах 9-го и 13 декабря он снова попытался склонить Гиммлера к принятию решения. Он доказывал, что Гитлер – тяжело больной человек, чьи приказы подталкивают Европу все ближе к краю пропасти. В конце концов Гиммлер согласился направить Шелленберга в Стокгольм, чтобы он тайно привез Хьюитта в Берлин для обсуждения условий переговоров.

Но к тому времени, когда Шелленберг добрался до Стокгольма, лимит времени, отведенный Хьюиттом для предварительных дискуссий, был исчерпан, и американский дипломат вернулся на родину. Слабый шанс заключить мир был упущен, хотя сейчас уже трудно судить, были ли переговоры сорваны намеренно или причиной всему стала обычная нерешительность Гиммлера.

В 1943 году Гиммлер вспомнил о своих амбициях военачальника. Поражение под Сталинградом и отступление в Северной Африке побудило Гитлера отменить запрет на расширение Ваффен-СС. Потери в России и Африке превышали полмиллиона человек. После того как весной германские войска вновь взяли Харьков, Гиммлер на выступлении в здании университета заявил, что скоро в войсках СС будут сражаться иностранные добровольцы. В 1943 году было сформировано восемь новых дивизий, добрая половина личного состава которых, будучи набрана в странах Восточной Европы, далеко не соответствовала германским расовым критериям. Набору подлежали все румыны германского происхождения, что породило недовольство в румынской армии; многие из новобранцев пополнили эсэсовские дивизии в Европе, где румын недолюбливали. Рекрутировали даже боснийских мусульман – в мае Гиммлер произвел муфтия Хаджи Имана в почетные генерал-лейтенанты войск СС.

Очевидно, перед лицом грозной опасности все прежние эсэсовские стандарты оказались выброшены за борт, так как в том же месяце начался набор в войска СС антибольшевистски настроенных украинцев, в итоге составивших едва ли не большую часть многочисленной (более полумиллиона) группы бывших советских граждан, которых немцы разными способами склонили на свою сторону. Гиммлер, правда, все еще стремился сохранить хорошую мину при плохой игре и несколько раз заявлял, что славяне были и остаются низшей расой, однако рост рядов его персональных вооруженных сил был для него важнее. Об этом говорит и тот факт, что рейхсфюрер приветствовал в рядах СС выходцев из Азии, которые ассоциировались у него с Чингисханом. Несколько дивизий было сформировано в Латвии и Эстонии, так что на конец войны в тридцати пяти дивизиях СС служило около полумиллиона активных штыков. Учитывая понесенные СС серьезные потери, можно предположить, что общее количество рекрутов составило около 900 тысяч, из которых собственно немцев было меньше половины, а около 150 тысяч вообще не принадлежали к арийской расе²².

Восемь месяцев, прошедших с января по август 1943 года и вместивших не только назначение на должность министра внутренних дел, но и падение Муссолини и измену Италии, были для Гиммлера невероятно сложными. («Долгими», – как с иронией замечает Шелленберг.) Фактически ему пришлось заново завоевывать доверие Гитлера, серьезно подорванное инцидентом с побегом Хории Симы, однако, несмотря на это, за пределами гитлеровского «двора» авторитет и влияние Гиммлера продолжали расти. Правда, как утверждает Райтлингер, в это время Гиммлер не имел непосредственного доступа к Гитлеру, проводившему большую часть времени в Растенбурге, однако это вовсе не означает, что он не поддерживал с фюрером никаких контактов.

Много времени и сил отнимала у Гиммлера борьба с Борманом за влияние на Гитлера, хотя обоим хватало ума не делать это открыто. По словам Шелленберга, ненавидевшего Бормана, «контраст между ним и Гиммлером был поистине гротескным; если Гиммлер представлялся мне похожим на аиста на заросшем лилиями пруду, то Борман скорее напоминал свинью в картофельном поле». В этой борьбе Гиммлер допустил немало ошибок, которые Борман использовал в своих интересах; одной из таких ошибок были взятые взаймы из партийных фондов 80 тысяч марок, которые Гиммлер при посредничестве Бормана получил для нужд своей любовницы Хедвиг.

Став в апреле 1943 года личным секретарем Гитлера, Борман все сильнее влиял на повседневную жизнь фюрера; превратившись в его постоянного спутника, он разделял его тревоги, успокаивал нервы, разъяснял военную ситуацию, в которой Гитлер с каждым днем все больше запутывался, и как следствие имел возможность «подсказывать» ему, какое решение следует принять в каждом конкретном случае.

«Фюрер настолько привык к Борману, – жаловался Гиммлер Шелленбергу, – что ограничить его влияние будет крайне трудно. Мне раз за разом приходится договариваться с ним, хотя мой долг – избавиться от него. Надеюсь, в конце концов мне удастся его перехитрить. Борман несет ответственность за многие ошибочные решения фюрера. Фактически он не просто соглашается с его позицией, но и заставляет действовать еще более бескомпромиссно»²³.

Сам Шелленберг явно получал удовольствие, повергая своего патрона в смущение постоянными напоминаниями о его обещании устранить Риббентропа:

«Из-за отражения в стеклах очков я едва мог видеть его глаза… Поэтому у меня выработалась привычка смотреть ему в лоб, в точку, расположенную чуть выше переносицы; от этого ему уже через несколько минут становилось не по себе. Он принимался делать какие-то заметки или выдвигать и задвигать ящик стола, чтобы избежать моего взгляда. В тот раз… он сказал: «Я могу убрать Риббентропа лишь с помощью Бормана, но в результате мы получим еще более радикальный политический курс».

В марте 1943 года Геббельс, надеявшийся сколотить из нацистских лидеров старой закалки влиятельную группу, способную противостоять союзу Бормана, Риббентропа, Ламмерса и Кейтеля, провел серию личных встреч с Герингом. Гиммлера он изначально рассматривал как своего потенциального союзника. Его план состоял в том, чтобы «растормошить» Геринга и заставить его вновь созвать предвоенный совет министров, в котором значительным авторитетом пользовалась оппозиционная группа Геббельса, Гиммлера, Шпеера и Лея. Уже в мае Геббельс с удовлетворением отмечает в своем дневнике, что Гиммлер одобрительно отозвался о деятельности его министерства и подверг резкой критике министра внутренних дел Фрика, которого презирал за отсутствие инициативы и качеств лидера. Вместе с тем помощник Геббельса Земмлер, который вел собственный дневник, писал в марте, что Геббельс с одинаковым подозрением относится и к Гиммлеру, и Борману. «Ни один из этой троицы не доверял другому по-настоящему».

Нельзя, однако, сказать, чтобы Борман был настроен враждебно в отношении Гиммлера. Просто он твердо решил вклиниться между фюрером и рейхсфюрером, чья ставка в Биркенвальде в Восточной Пруссии находилась милях в тридцати от «Волчьего логова». Для Бормана (отец которого, по словам Риббентропа, играл в духовом оркестре, до 1914 года нередко выступавшем на английских приморских бульварах) Гиммлер всегда был «дядюшкой Генрихом», однако, будучи главой партийной канцелярии, контролировавшей партийную машину в масштабах всей Германии, Борман обладал достаточными возможностями, чтобы нейтрализовать влияние таких невероятно могущественных людей, какими Гиммлер и Геббельс стали в период между 1943 годом и концом войны.

Гиммлер тем временем создавал свою бюрократическую империю. Помимо Ваффен-СС у него в подчинении находилось теперь около 40 тысяч работников управляющего аппарата СС, а штат главного управления имперской безопасности вырос до 60 тысяч человек. Единолично управляя этой внушительной силой, Гиммлер весьма ревниво относился к любым посягательствам на свои полномочия. Так, встречаясь 11 апреля в Берхтесгадене с генералом СС Хайнцем Гудерианом (блестящим знатоком тактики и специалистом по использованию бронетанковых войск в современной войне, на протяжении некоторого времени находившимся не у дел и лишь недавно назначенным Гитлером главным инспектором танковых войск), Гиммлер довольно резко выступил против передачи новых танковых дивизий СС в оперативное управление армейского командования. Ни Гиммлер, ни Гитлер не хотели, чтобы СС, превратившиеся к тому времени в личную гвардию нацистского руководства, смешивались с армией. Гудериан так и не смог добиться, чтобы Гиммлер повлиял на фюрера; само выражение лица Гиммлера заставило его отбросить всякие мысли о предоставлении армейскому командованию более широких полномочий, означавших «ограничение власти Гитлера».

Параллельно с расширением Ваффен-СС Гиммлер разрабатывал и другое перспективное направление, способное еще больше укрепить его позиции. В апреле 1943 года он впервые посетил ракетное предприятие в Пенемюнде, где встречался с генерал-майором Вальтером Дорнбергером – военным и ученым-исследователем, отвечавшим за создание и усовершенствование жидкостного реактивного двигателя. Первая экспериментальная ракета с таким двигателем, впоследствии получившая название «Фау-2», была успешно запущена еще в октябре 1942 года, и Гиммлер стремился узнать об этом сверхсекретном оружии как можно больше²⁴. Дорнбергер так описывает поведение и внешность Гиммлера:

«Он показался мне похожим на интеллигентного учителя начальной школы, а отнюдь не на человека, способного к насилию или жестокости… Из-под средней высоты лба на меня смотрели сквозь стекла пенсне серо-голубые глаза, светившиеся спокойным любопытством. Подстриженные усики под прямым носом правильной формы прочерчивали единственную темную линию на его нездоровом бледном лице. Губы были бесцветными и очень тонкими, необычным казалось только почти полное отсутствие подбородка. Кожа на шее была дряблой и сморщенной. С лица рейхсфюрера не сходила легкая улыбка, которая по временам казалась мне не то насмешливой, не то презрительной. Иногда она становилась немного шире, и тогда между губами ненадолго показывались превосходные белые зубы. Тонкие, бледные и почти по-девичьи мягкие руки, оплетенные голубоватыми венами, во время нашего разговора неподвижно лежали на столе».

Вскоре Дорнбергеру стала известна и причина приезда к нему Гиммлера. «Я здесь, чтобы защитить вас от саботажа и измены», – заявил он. Пенемюнде, по его словам, находилось слишком на виду, в то время как обеспечение секретности проводившихся там работ было вопросом национального значения и предметом заботы не только армии, к ведению которой формально были отнесены исследования, но и государства в целом. Перед отъездом Гиммлер пообещал Дорнбергеру, что вернется для более детального разговора. «Меня очень интересует ваша работа, – сказал он. – Возможно, я сумею вам помочь».

Сразу после этой встречи началось проникновение СС в Пенемюнде. Командир секретного полигона полковник Цанссен, прослуживший в Пенемюнде несколько лет, был внезапно отставлен от должности без уведомления армейского кадрового управления. Это было сделано по приказу Гиммлера на основе каких-то пустячных обвинений, истинность которых СС даже не проверялась. Дорнбергер смог добиться восстановления Цанссена в должности только при поддержке генерала Фромма, главнокомандующего Резервной армией, в чьем прямом подчинении находилась база в Пенемюнде. Уже после войны Дорнбергеру стало известно, что Гиммлер тайно предлагал одному из старших офицеров исследовательской группы фон Брауну самую широкую помощь и поддержку исследований, если Пенемюнде когда-нибудь перейдет в ведение СС, но тот отверг предложение.

Второй визит Гиммлера в Пенемюнде состоялся 29 июня; он приехал туда без помпы, на собственном небольшом бронированном автомобиле. Как это часто бывало, в конфиденциальной обстановке Гиммлер производил впечатление куда более приятное, чем во время официальных мероприятий. Вот как описывает Дорнбергер его встречу со старшими сотрудниками исследовательской группы:

«Гиммлер обладал редким талантом внимательного слушателя. Он сидел, свободно закинув ногу на ногу, и с лица его не сходило выражение доброжелательной заинтересованности. Вопросы, которые он время от времени задавал, свидетельствовали о том, что он схватывает технические подробности буквально на лету… Затем разговор коснулся положения на фронтах, и мы в свою очередь засыпали рейхсфюрера вопросами, которые тревожили всех нас. Гиммлер отвечал без колебаний, спокойно и откровенно. Лишь в редкие моменты он опирался локтями на подлокотники стула и принимался слегка постукивать кончиками пальцев друг о друга, словно подчеркивая собственные слова. Ему были присущи спокойные, неэмоциональные жесты. Это был человек без нервов».

Казалось, что, находясь среди людей, чьи интересы были сосредоточены в основном в области науки и техники, Гиммлер был рад возможности порассуждать о политике. Он говорил о будущей Европе как о социальном и экономическом объединении, контролируемом расово здоровой Германией, которой предстоит достичь разумного компромисса с Америкой и с Британией, основные интересы которой сосредоточены в области колоний. Славянский блок, по словам Гиммлера, представлял собой величайшую опасность для Европы. Поэтому, объяснял он, Гитлер и начал войну с СССР, чтобы не дать славянским народам объединиться под руководством коммунистического режима. Гиммлер также сравнивал привыкшего к высокому жизненному уровню и разнообразному досугу западного рабочего с русским пролетарием, готовым затопить мировые рынки дешевыми товарами, так как его личные интересы крайне ограниченны и не выходят за рамки вопросов производства. Следовательно, заключал он, война является проявлением не только политической, но и экономической борьбы.

Когда разговор коснулся оккупации Польши, «глаза Гиммлера заблестели под стеклами пенсне. Ошибся ли я, – писал Дорнбергер, – или его невозмутимость и дружелюбие действительно на мгновение исчезли?»… Польша нуждалась в германской колонизации, заявил рейхсфюрер. Рождаемость поляков необходимо сдерживать до тех пор, пока численность германских поселенцев не возрастет настолько, что они окажутся в состоянии освоить эту территорию. «Мы будем устраивать браки молодых немецких крестьян с украинскими девушками из подходящих по расовым признакам фермерских семей и в конце концов создадим новое поколение, хорошо приспособленное к местным условиям… На завоеванных территориях экономику надлежит строить на основе строгого государственного планирования в отношении людей и материалов», – добавил он.

Дорнбергер и его коллеги слушали, одновременно и очарованные, и возмущенные манерой, в которой Гиммлер представлял свою политику. «Он говорил четко, просто и естественно. Прозаичный стиль изложения приводил меня в дрожь. Но при этом я восхищался даром Гиммлера объяснять сложные проблемы так, что они становились понятны каждому», – вспоминал впоследствии Дорнбергер.

На протяжении всего разговора Гиммлер не переставал хвалить Сталина, которого, по его словам, Гитлер считал своим единственным великим противником, а также превозносил Чингисхана, всеми силами укреплявшего владычество монголов в Азии. Именно его азиатская кровь, считал Гиммлер, неожиданно вернулась в Россию в лице ее нынешнего правителя. И победить Иосифа Сталина – как и Чингисхана – можно только самыми варварскими методами, подобными тем, какие они сами практиковали на побежденных народах.

Беседа, проходившая в неформальной обстановке, затянулась до четырех часов утра. Гиммлер отлично понимал, что привлечь этих людей на свою сторону, завоевать их симпатии можно только при помощи интеллектуальной дискуссии, и преуспел. С помощью умело подобранных фраз он превратил инженеров и техников в своих горячих и искренних сторонников. На следующий день после полудня Гиммлер присутствовал при успешном запуске ракеты «Фау-2» и отбыл, полный решимости отобрать у армии контроль над Пенемюнде.

В августе 1943 года Лангбен согласился устроить Гиммлеру встречу с видным участником одного из отделений германского движения Сопротивления. Этим человеком был доктор Иоганнес Попиц – один из друзей Хасселя, ученый и интеллектуал, в отношении которого Геббельс еще недавно питал серьезные подозрения. «Гитлер, – писал Геббельс в своем дневнике, – абсолютно убежден, что Попиц – наш враг. Он уже приставил к нему наблюдение, чтобы собрать доказательства его вины; как только Попиц себя выдаст, фюрер с ним покончит».

Прослеживая запутанные отношения между Гиммлером, Лангбеном и Попицем, невозможно достоверно определить все двигавшие Гиммлером мотивы, хотя догадаться о главных из них нетрудно. Шелленберг, которому, как нам уже известно, Гиммлер поручил прозондировать через Лангбена вопрос о возможности заключения мира с союзниками, в своих опубликованных мемуарах о Попице не упоминает. Хассель со своей стороны всегда сомневался в том, что Гиммлер может оказаться сколько-нибудь полезным участником любого заговора, направленного против Гитлера, однако Попиц, являвшийся членом хасселевского кружка заговорщиков-аристократов, в конце концов уговорил его проверить, насколько далеко простирается лояльность Гиммлера по отношению к фюреру. В этом вопросе Попица поддерживал также и Лангбен, являвшийся его близким другом.

Следует отметить, что в 1943 году в рядах заговорщиков царили уныние и растерянность. Несмотря на значительные усилия, им так и не удалось привлечь на свою сторону армейских генералов и добиться симпатий в вооруженных силах. С 1941 года заговорщики время от времени возвращались к идее осуществить «дворцовую революцию» сначала через Геринга, а затем через Гиммлера, каждого из которых можно было впоследствии отстранить от власти, как только он выполнит свою задачу по свержению Гитлера, однако на фоне первых военных успехов Германии было весьма маловероятно, что кто-то из этих двоих согласится предать фюрера. Предпосылки к этому созрели лишь к концу 1943 года, и заговорщики начали действовать.

Наиболее подходящим человеком, через которого Попиц мог быть представлен Гиммлеру, был именно Лангбен. Согласно материалам следствия, оглашенным на процессе 1944 года, Лангбен и Попиц познакомились зимой 1941/42 года вскоре после того, как последний присоединился к кружку Хасселя. Попиц, чью истинную позицию и мотивы теперь довольно трудно определить, является еще одной загадочной фигурой в этой истории. Известно, что он был членом нацистской партии и с 1933 года до своего ареста в 1944 году входил в правительство Пруссии в качестве министра без портфеля и имперского комиссара прусского министерства финансов, подчинявшегося непосредственно Герингу. Он также был другом Шлейхера и, возможно, после убийства последнего нацистами в 1934 году начал испытывать сомнения, постепенно сделавшие его одним из самых активных участников Сопротивления. Тот факт, что Попиц ранее являлся сторонником нацистов и в 1937 году даже получил от Гитлера золотой значок члена нацистской партии, заставлял многих членов подполья относиться к нему с осторожностью, тем более что Попиц придерживался крайне правых политических взглядов и выступал за восстановление в Германии монархии. Несмотря на это, Хассель полностью доверял ему, как другу и товарищу по заговору. В мае 1943 года было решено, что Лангбен попытается при посредстве Вольфа организовать встречу Попица с Гиммлером, но в начале лета Вольф неожиданно заболел, и подготовка встречи затянулась. Только 26 августа 1943 года Гиммлер, наконец, принял Попица в своем новом кабинете в министерстве внутренних дел.

Ни Вольф, ни Лангбен не присутствовали при беседе, о которой сохранилось два отчета. Первый является частью официального обвинительного заключения против Лангбена и Попица и вряд ли может служить основанием для правильной оценки роли Гиммлера во всей этой истории. Во всяком случае, если не считать довольно неопределенных показаний Попица, в нем нет ни слова о том, что говорил или предлагал Гиммлер. Судя по этому документу, Попиц вообще ограничился тем, что выразил беспокойство по поводу усиления коррупции в верхах, неэффективности администрации и невозможности выиграть войну, покуда Гитлер, даже будучи признанным гением, сохраняет абсолютную власть. Что касалось возможных переговоров о мире, то Попиц не считал возможным начать их, пока в окружении фюрера «не будет людей, с которыми такие переговоры можно вести». После этого выпада, направленного в первую очередь против Риббентропа, Попиц упомянул имена должностных лиц из числа высшего армейского руководства и министерства иностранных дел, с которыми, по его мнению, можно было договориться о разумном компромиссе. Он также условился с Гиммлером об еще одной встрече.

Пока в кабинете происходил этот разговор, Лангбен в приемной делился с Вольфом своими соображениями. Он, в частности, боялся, что Попиц не сумеет убедить Гиммлера, и хотел присутствовать при следующем разговоре.

Другой отчет о встрече был несколько дней спустя дан Попицем одному из друзей по имени Цалер. Попиц сказал, в частности, что Гиммлер действительно говорил мало, но не возражал против предложения начать переговоры без ведома Гитлера²⁵.

После первой встречи Лангбен отправился в Швейцарию, чтобы сообщить хорошие новости представителям союзников, ожидавшим на территории этой нейтральной страны известий об ответе Гиммлера. Сложившаяся ситуация действительно могла служить поводом для некоторого оптимизма, однако именно в этот момент дамоклов меч, висевший над каждым заговорщиком, опустился на голову Лангбена. Как пишет Шелленберг, «было перехвачено радиосообщение о переговорах, которые доктор Лангбен вел с представителями союзников в Швейцарии. В нем говорилось, что это в высшей степени неофициальное дело Лангбен начал с моего прямого благословения; упоминалось также и об участии Керстена. Кальтенбруннер и Мюллер сразу же провели тайное расследование, но влияние Керстена на Гиммлера спасло меня от катастрофы».

Перехват радиограммы (которая, по утверждениям Аллена Даллеса, не была ни британской, ни американской) привел к тому, что Гиммлеру и Шелленбергу пришлось пожертвовать Лангбеном, хотя Попиц, как ни странно, оставался на свободе и был арестован только в следующем году после покушения на Гитлера. Впрочем, по некоторым сведениям, Лангбену все же удалось встретиться с Гиммлером сразу по возвращении из Швейцарии, то есть еще до того, как Гиммлер и Шелленберг узнали о перехвате сообщения. Доказательством этого служат, в частности, слова самого Лангбена, рассказавшего своей близкой знакомой скульпторше Пуппи Зарре, что в разговоре с рейхсфюрером он «коснулся устранения Гитлера лишь мимоходом» и что «Гиммлер был чрезвычайно серьезен, задавал вопросы о конкретных фактах, но не пытался выяснить какие-либо имена». Однако, когда в игру вступило гестапо, Гиммлер сумел защитить лишь себя и Шелленберга, которого Кальтенбруннер и Мюллер уже готовы были объявить британским шпионом. Лангбена же арестовали вместе с женой и Пуппи Зарре.

Потерпев неудачу в установлении контактов с Западом, Гиммлер, однако, смог одержать важную победу на другом фронте. В начале 1944 года разразился скандал в управлении армейской внешней военной разведки под руководством Канариса. Причиной кризиса явилось разоблачение еще одной антинацистской группы, центром которой стала вдова бывшего германского посла в Японии доктора Вильгельма Зольфа, исповедовавшего весьма либеральные взгляды. Сам Зольф, ненавидевший нацистов и не боявшийся говорить об этом открыто, умер в 1936 году, но его жена Ханна Зольф, которой активно помогала ее дочь графиня Баллестрем, продолжала поддерживать тех, у кого возникали какие бы то ни было трения с режимом. Эти две женщины, придерживавшиеся независимых, прогрессивных взглядов, практически создали в своем доме подпольный кружок интеллигентов-антифашистов, в который входили известные общественные деятели, крупные гражданские и военные чиновники. К сожалению, кружок просуществовал недолго. Десятого сентября на чаепитие, устроенное фрау Зольф для членов группы, был приглашен выдававший себя за швейцарского студента-медика агент гестапо Рексе, которого подпольщики намеревались использовать для передачи в Швейцарию сообщений и шифровок. Три месяца спустя стараниями Рексе было арестовано свыше семидесяти антинацистов, принадлежавших к либеральному крылу Сопротивления, в том числе бывший сотрудник германского министерства иностранных дел, а ныне стипендиат Родса[10] Отто Кип и Хельмут фон Мольтке, работавший в юридическом отделе абвера. Были также предприняты попытки вызвать из Стамбула Эриха и Элизабет Фермерен – двух других агентов абвера, которые были близкими друзьями Кипа, однако они, узнав об арестах, нашли убежище у англичан и были самолетом переправлены в Каир²⁶.

Воспользовавшись этими фактами как предлогом, Гиммлер посоветовал Гитлеру расформировать абвер, сделавшийся прибежищем настроенных против режима интеллектуалов. Восемнадцатого февраля 1944 года Гитлер действительно распустил армейскую внешнюю разведку, объявив, что отныне германская разведслужба становится единой. Несколько позднее различные секции абвера перешли в подчинение гестапо и СД. В мае, выступая в Зальцбурге перед бывшими начальниками отделов организации Канариса, Гиммлер произнес одну из своих стандартных речей, в которой, в частности, высмеял само название «абвер» (Abwehr – оборона). По его словам, истинно немецкая разведслужба должна быть не оборонительной, а агрессивной, наступательной. Впрочем, в критической ситуации, в которой оказалась Германия, пораженчество было решительно невозможно, и Гиммлер зашел настолько далеко, что даже приветствовал вторжение противника на ее территорию, ибо так, сказал он, армиям фюрера будет проще утопить врагов «в морях их собственной крови». Заметим в скобках, что Гиммлер оказался пророком. Через две недели – 6 июня 1944 года – союзные войска высадились на Атлантическом побережье Европы.

После падения абвера Канарис попал в немилость далеко не сразу. Сначала его назначили главой управления торговой и экономической войны – для человека, который был слишком озабочен собственным положением, чтобы стать эффективным руководителем нацистских шпионов или влиятельным агентом Сопротивления, это была самая подходящая должность. Впрочем, абвер, укомплектованный энтузиастами– дилетантами и используемый как прикрытие рядом членов Сопротивления – такими, как пасторы Дитрих Бонхёффер и Бетге, Ганс Петер Гизевиус, Отто Йон и Йозеф Мюллер, – был обречен с самого начала. «Подчиненным ничего не стоило обвести его вокруг пальца», – писал Шелленберг о Канарисе, чьим обществом он всегда наслаждался, несмотря на то, что VI управление РСХА и абвер часто конфликтовали из-за раздела сфер влияния. Обширное досье на адмирала было собрано задолго до того момента, когда Гиммлер решил уничтожить этого человека, которым, по его словам, он всегда восхищался. То, что Гиммлер столько времени мешкал, заставило подозрительного Шелленберга предположить, что Канарис, вероятно, знал о Гиммлере какой-то секрет, позволявший ему оставаться недосягаемым. Действительно, Канариса не трогали до июля, когда после покушения на Гитлера Шелленбергу приказали арестовать адмирала.

До покушения на Гитлера оставался в заключении и Лангбен, дело которого никак не могло дойти до суда. Очевидно, нацисты, как и сами участники Сопротивления, присматривались к нему, пытаясь уяснить его подлинную роль. Попытка Попица справиться у Гиммлера о судьбе Лангбена не имела успеха, к тому же сам Попиц был на подозрении у многих членов Сопротивления, знавших, что он опасен хотя бы потому, что за ним пристально наблюдают. Хассель отмечал, что на протяжении всего времени, пока Лангбен ожидал суда, его постоянно допрашивали, однако никаких действий не предпринималось, поскольку в том, чтобы расследование проводилось в строжайшей тайне, Гиммлер был заинтересован едва ли не больше всех. Во всяком случае, на этом этапе следствия Лангбена не пытали, что могло явиться только следствием прямого указания рейхсфюрера.

В начале ноября 1943 года у Гиммлера состоялся долгий разговор с Геббельсом, во время которого оба пришли к выводу, что страдающая отсутствием гибкости внешняя политика Риббентропа является пагубной для Германии, и заодно отдали должное критике некомпетентных действий верховного армейского командования. Затем Гиммлер попытался оправдать собственную позицию в отношении движения Сопротивления. Рассказав Геббельсу о существовании группы врагов государства, включающей Гальдера и, возможно, Попица, он заявил, что эти люди, по-видимому, стремятся войти в контакт с Англией в обход фюрера. Судя по всему, рейхсфюреру удалось полностью обелить себя. «Гиммлер проследит, чтобы эти господа не причинили особого вреда своим трусливым пораженчеством, – писал Геббельс после этой встречи. – У меня сложилось четкое впечатление, что внутренняя безопасность страны находится в надежных руках Гиммлера».