Чёрт на колокольне

Все знают, что вообще самое прекрасное место в свете есть, или — увы! — был голландский городок Вондервоттеймиттис. Но так как он лежит в некотором расстоянии от больших дорог, так сказать, в захолустье, то вряд ли многие из моих читателей почтили его своим посещением. Для тех, кто этого не сделал, будет не лишнее, если я опишу его несколько подробнее. Это тем более необходимо, что, надеясь привлечь общественное сочувствие к его обитателям, я намереваюсь рассказать здесь одно из бедственных происшествий, случившееся недавно в его пределах. Никто из знающих меня не усомнится, что я выполню такую добровольно взятую на себя обязанность с полной добросовестностью, строгой беспристрастностью, осторожно взвешивая факты и сопоставляя авторитеты, чем всегда должен отличаться желающий заслужить титул историка.

На основании медалей, рукописей и надписей я могу положительно утверждать, что город Вондервоттеймиттис существовал с самого своего основания при тех же условиях, как и ныне. К моему сожалению, о времени этого основания я могу говорить лишь с той определенной неопределенностью, к которой, по временам, бывают принуждены прибегать математики в некоторых алгебраических формулах. Потому я могу сказать, что по отдаленности это время не может быть меньше всякой определенной величины.

Что касается происхождения имени Вондервоттеймиттис, приходится признаться, что я и здесь ушел не многим дальше. Среди множества мнений, высказанных по поводу этого деликатного вопроса — остроумных, ученых и прямо противоположных, я не могу подыскать ничего в достаточной мере удовлетворительного. Может быть, мнению Гросвигга, почти во всем сходящемуся с Кроутаплентэй, следует отдать преимущество. Оно таково: Вондервоттеймиттис — Vonder, читай: Donder (гром); Votteimittis как бы Bleitsiz, устарелое вместо Blitzeu (молния). Такое словопроизводство, правда, доказывается некоторыми следами электрического действия на верхушке шпиля городской ратуши. Однако я не решаюсь вдаваться в рассуждения на тему такой важности и должен отослать читателя, желающего иметь более подробные указания к Oratiunculae de Rebus Praeter-Veteris Дундергутца. См. также Блундербуццард De Derivationibus, стр. 27 до 5010, изд. в лист Гота, напечатано красным и черным шрифтом, с последними словами под строкой и без цифр. Там же автографические заметки на полях Штуффундпуффа и подстрочные комментарии Грунтундцугеля.

Несмотря на мрак, окутывающий, таким образом, время основания Вондервоттеймиттиса и происхождение его имени, не может быть сомнения, как я уже сказал раньше, что он всегда существовал в том виде, в каком мы находим его теперь. Старейший из жителей городка не помнит ни малейшего изменения в его наружности, и даже самое предположение о подобной возможности счел бы за оскорбление. Городок расположен в совершенно круглой долине, с четверть мили в окружности, окруженной со всех сторон отлогими холмами, за пределы которых жители никогда не отваживаются переходить. В объяснение этого они приводить основательную причину, что вообще не верят, чтоб по ту сторону было что-нибудь.

Вокруг долины, совершенно плоской и вымощенной плоскими черепичными плитами, расположились непрерывным рядом шестьдесят домиков. Обращенные задним фасадом к холмам, они передней стороной смотрят, конечно, на центр равнины, который отстоит как раз на шестьдесят ярдов от входной двери каждого жилья. Перед каждым домом садик с круговой дорожкой, солнечными часами и двумя дюжинами капустных кочнов. Сами постройки так похожи одна на другую, что их и не различить. Благодаря большой древности, архитектурный стиль несколько странный, что не мешает ему быть живописным. Они выстроены из сильно обожженных кирпичиков, красных с черными полосами на краях, так, что стены похожи на большую шахматную доску. Коньки обращены к фасаду, вдоль стен, над главным входом, тянутся навесы такой же величины, как сами дома. Окна узкие и глубокие с маленькими стеклами и широкими рамами. Крыши из черепицы с длинными закрученными концами. Все деревянные части темные, и всюду много резьбы очень однообразных рисунков, потому что с незапамятных времен местные резчики никогда не были в состоянии вырезать ничего, кроме двух предметов: часов и капусты. Но эти вещи они вырезывают мастерски и помещают их, где только найдут место для резьбы.

Внутреннее расположение домов, так же, как их наружный вид, во всех одного образца, и мебель расположена по одному плану. Полы из четырехугольных плиток, а стулья и столы из темного дерева с тонкими изогнутыми ножками. Обширные, высокие камины не только украшены резными часами и кочнами капусты, но также настоящими часами, громко тикающими, на передней полочке, между двумя цветочными горшками с капустой. А между часами и капустой помещается маленький фарфоровый китаец с большой дырой на животе, через которую виден циферблат часов.

Самые камины широки и глубоки, с крепкими прогнутыми таганами. Под ними постоянно горит огонь, и на них большой котелок с кислой капустой и свининой, над которым всегда хлопочет хозяйка. Она маленькая толстая женщина с голубыми глазами и красным лицом, в высоком чепце наподобие сахарной головы, украшенном желтыми и красными лентами. Ее одежду составляет оранжевая юбка грубого сукна, очень полная сзади и с короткой талией, вообще короткая и не спускающаяся ниже половины ног. Последние довольно толсты, также как щиколотки, зато обуты они в красивые зеленые чулки. Розовые кожаные башмаки застегнуты бантом из желтых лент, собранных в виде кочна. В левой руке она держит массивные голландские часики, в правой — ложку для мешания капусты и свинины. Возле нее трется жирный пестрый кот с золоченым игрушечным репетитором на хвосте, привязанным ради шутки "ребятами".

Сами ребята — их трое — в саду стерегут свинью. Каждый из них двух футов ростом. На них треугольные шляпы, пурпуровые жилеты, спускающиеся до бедер, лосиные штаны до колен, красные шерстяные чулки, тяжелые башмаки с большими серебряными пряжками и длинные сюртуки с перламутровыми пуговицами. У каждого во рту трубка, а в правой руке пузатые часики. Он затянется и взглянет на часы, опять поглядит и опять затянется. Свинья жирная и ленивая, подбирает листья, опадающие с капусты, и подбрасывает задними ногами золоченый репетитор, который мальчишки навязали и ей на хвост, чтоб она не уступала красотой кошке.

У самой входной двери на кресле с высокой спинкой, обитом кожей, и с изогнутыми ножками, как у столов, сидит сам хозяин. Это чрезвычайно тучный старик, с большими круглыми глазами и жирным двойным подбородком. Он одет так же, как мальчики, и мне нечего дольше говорить об этом. Вся разница в том, что его трубка побольше, и он может сильнее затягиваться. Как у них, и у него часы, только он носит их в кармане. И, вправду, у него есть занятие поважнее, а в чем оно состоит, это я сейчас объясню. Он сидит серьезно, заложив правую ногу на левое колено и устремив постоянно, хотя один глаз, на один замечательный предмет в центре равнины.

Этот предмет — находится на башне городской думы. Думские гласные все маленькие, кругленькие, жирные, смышленые люди с большими выпученными глазами и двойными подбородками. Их кафтаны длиннее, и пряжки башмаков больше, чем у прочих жителей Вондервоттеймиттиса. За время моего пребывания в городке они имели несколько специальных заседаний, на которых приняли следующие три важные решения:

"Не следует изменять старый порядок вещей".

"Нет ничего путного за пределами Вондервоттеймиттиса".

"Мы останемся при наших часах и капусте".

Над залой совета находится башня, а в башне колокольня, на которой помещается и помещалась с незапамятных времен гордость и слава городка — большие башенные часы города Вондервоттеймиттиса. И вот на этот-то предмет и обращены глаза старого господина, сидящего в кожаном кресле.

У городских часов семь циферблатов, по одному на каждой из семи сторон башни, так что их можно видеть со всех концов города. Циферблаты большие, белые; стрелки массивные, черные. Существует особый смотритель, единственная обязанность которого — ходить за ними. Но эта должность чистейшая синекура, потому что не было случая, чтобы часы Вондервоттеймиттиса нуждались в починке. И до последнего времени одно предположение о возможности ее считалось еретическим. С древнейших времен, о которых сохранились известия в архивах, большой колокол их аккуратно отбивал часы. И то же самое делали все прочие стенные и карманные часы всего города. Нигде часы не ходили вернее. Когда башенные часы считали нужным сообщить: "Двенадцать часов", все покорные их последователи сразу откликались, как эхо. Одним словом, добрые бюргеры любили свою капусту, а своими часами гордились.

Человек, которому дается синекура, вообще пользуется большим или меньшим уважением, а место смотрителя вондервоттеймиттской колокольни — чистейшая синекура, поэтому он наиболее уважаемый человек в свете. Он главный сановник города, и даже свиньи смотрят на него с почтением. Полы его кафтана длиннее, чем у всех, его трубка, башмачные пряжки, глаза и брюшко гораздо больше, чем у остальных жителей городка, а подбородок у него уже не двойной, а тройной.

Я описал счастливую жизнь городка; и как жаль, что такой приятной картине суждено было измениться.

Среди мудрейших обывателей города давно уже ходила поговорка: "не может прийти ничего путного из-за холмов", и действительно, в ней оказался как бы пророческий смысл.

Третьего дня было без пяти минуть двенадцать, когда на гребне восточной гряды появился какой-то странный предмет. Подобное происшествие, конечно, привлекло всеобщее внимание, и все господа, сидевшие в кожаных креслах, с негодованием устремили один глаз на необычайное явление, не спуская в то же время второго с часов на башне.

Когда не хватало только трех минут до двенадцати, оказалось, что странный предмет представляет из себя маленького молодого человека, по-видимому, иностранца. Он поспешно сходил с холма, так что все скоро могли хорошо рассмотреть его. Такого крохотного человечка еще не видывали в Вондервоттеймиттисе. У него было табачного цвета лицо с длинным крючковатым носом, глазами на выкате, большим ртом и великолепными зубами, которые он, казалось, желал выставлять напоказ, потому что постоянно оскаливал рот до ушей. Что касается бороды и усов, то их не было и признака. Он был без шляпы, и волосы аккуратно закручены в папильотки. Костюм его состоял из ловко сидевшего черного фрака, из кармана которого высовывался порядочный конец белого платка, черных казимировых панталон до колен, черных чулок и неуклюжих башмаков с большими пучками черных лент вместо банта. Под одной мышкой он держал складную шляпу, под другой — скрипку, впятеро больше его самого. В левой руке он нес золотую табакерку, из которой, сбегая с холма самой фантастической походкой, он постоянно нюхал табак с видом крайнего самодовольства. Да! было на что поглядеть честным гражданам Вондервоттеймиттиса!

Надо сказать, что, несмотря на постоянную улыбку, этот молодчик имел очень дерзкое и неприятное лицо, и когда он заковылял по городку, странный неуклюжий вид его бальных башмаков возбудил сильные подозрения; и не один бюргер дорого бы дал, чтобы заглянуть под белый батистовый платок, торчавший из кармана его фрака. Но что, главным образом, возбудило справедливое негодование — это то, что негодный франт, вытанцовывая то фанданго, то джигу, казалось, не имел ни малейшего понятия о такте в походке.

Однако добрые обыватели не успели еще достаточно выпучить глаза, как бездельник — ровно за минуту до двенадцати — очутился среди них. Сделав chassez сюда, balancez туда, а затем пируэт и pas dе zephyr, он как голубь взлетел на башню городской думы, где изумленный смотритель сидел, покуривая с достоинством трубку. Не успел он оглянуться, как маленький человечек схватил его за нос, оттаскал его, нахлобучил свою складную шляпу ему на голову, пристукнул сверху, так что она закрыла глаза и рот, и затем, подняв свою большую скрипку, начал колотить его ею так долго и звонко, что, при толстоте смотрителя и пустоте скрипки, можно было подумать, что целый полк барабанщиков отбивает чертовскую зорю на колокольне башни вондервоттеймиттской думы.

Неизвестно, на какую отчаянную месть подобное беспричинное нападение вызвало бы жителей городка, если бы не тот важный факт, что теперь не хватало всего полминуты до двенадцати. Часы должны были сейчас пробить, и всем было крайне необходимо сосредоточить все свое внимание на часах. Но было очевидно, что именно в эту минуту молодчик на башне проделывал с часами что-то, чего делать не следовало. Но так как они начали бить, то никто не имел времени, чтобы обратить внимание на его проделки: всем надо было считать удары.

"Раз" — пробили часы.

— Один, — счел каждый господин в каждом кожаном кресле Вондервоттеймиттиса. — "Динь", отозвались его часы. "Динь", отозвались часы ого жены, часы его "ребят" и репетиторы на хвосте кошки и свиньи.

"Два", продолжали башенные часы; и "два" повторили все репетиторы. "Три"! "Четыре"! "Пять"! "Шесть"! "Семь"! "Восемь"! "Девять"! "Десять" — били часы. "Три"! "Четыре"! "Пять"! "Шесть"! "Семь"! "Восемь"! "Девять"! "Десять"! отозвались другие. "Одиннадцать"! — объявили большие часы. "Одиннадцать"! согласились прочие. "Двенадцать"! возвестили башенные часы.

"Двенадцать", ответили маленькие довольным тоном и замолкли.

— Да двенадцать и есть, — сказали все граждане, пряча свои часики. Но башенные часы еще не остановилась:

— "Тринадцать"! — сказали они.

— Кой черт! — вырвалось у старичков.

Все они побледнели, выронили трубки и сняли правую ногу с левого колена.

— Кой черт! — стонали они. — Тринадцать! тринадцать! Боже мои, тринадцать часов!

Как описать последовавшую ужасную сцену? Весь городок пришел в неописанное волнение.

— Что с моим животом? — орали все мальчуганы. — Я проголодался за этот час.

— Что сталось с моей капустой? — кричали все жены. — Она вся перепрела за этот час.

— Что такое с моей трубкой, — сердито спрашивали старики. — Гром и молния, она дотла выгорела за этот час.

Они, бесясь, набили свои трубки снова и, опускаясь обратно в кресла, стали дымить так яростно, что всю долину заволокло непроницаемым дымом.

Между тем все капустные кочны покраснели, и казалось, будто какой бес овладел всем, что имело форму часов. Резные часы над каминами принялись плясать, как заколдованные, а стоявшие на каминной полочке, с трудом сдерживаясь от ярости, неистово отбивали тринадцать, так отчаянно махая и звеня своими маятниками, что страшно было смотреть.

Но хуже всего, что ни кошки, ни свиньи не могли дольше сносить поведения маленьких репетиторов на хвостах и выражали свое неудовольствие, неистово мечась по площади, царапаясь и брыкаясь, мяукая и хрюкая, завывая по-кошачьему и визжа, бросаясь всем в лицо и забираясь под юбки, вообще производя страшнейшую суматоху и шум, какие только может представить себе рассудительный человек. И, в довершение всего, маленький негодяй на башне, очевидно, старался изо всех сил. По временам его можно было рассмотреть сквозь дым. Он сидел верхом на смотрителе, лежавшем плашмя на спине. В зубах негодяй держал веревку от колокола и раскачивал его изо всех сил, поднимая такой трезвонь, что у меня звенит в ушах при одном воспоминании. На коленях у него лежала большая скрипка, на которой он, остолоп, пиликал безо всякого такта и строя "Джёди О'Фланнаган и Падди О'Реферти".

Видя, что обстоятельства так плачевно складываются, я с отвращением оставил город и теперь обращаюсь ко всем любителям верных часов и хорошей капусты: пойдемте все в городок и восстановим старый порядок в Вондервоттеймиттисе, сбросив этого человека с колокольни.