"Человеческая гавань" - читать интересную книгу автора (Линдквист Йон Айвиде)

ВОКРУГ ДОМА

Андерс сидел и смотрел на высохший кустик папоротника целых двадцать минут, выкурив уже две сигареты. Он смотрел на папоротник через легкий дым и частицы пыли, которые медленно спускались вниз в луче солнечного света. Стекло не мыли давным — давно, и на нем явственно выступали пятна и подтеки — память от тех вечеров, когда Андерс стоял, прислонившись к окну лбом, ожидая чего — нибудь, что сможет все изменить. Чего — нибудь. Чего угодно, какого — то чуда. Все равно чего.

Папоротник стоял на подоконнике над батареей. Листы были маленькие и коричневые, явно пересушенные и совсем увядшие.

Андерс зажег еще одну сигарету, чтобы помочь мыслям двигаться в правильном направлении. Дым ел глаза, он закашлялся и продолжил смотреть на папоротник.

Он засох.

Большинство веток лежали по бокам горшка, светло — коричневые или красные. Земля в горшке была такая сухая, что казалась белой. Андерс вздохнул и попытался вспомнить: как выглядел папоротник раньше?

Он порылся в памяти и вспомнил, что когда он сидел на диване, или бродил по квартире, или стоял у окна, то не замечал на окне никаких растений. Когда он стал думать еще, то никак не мог вспомнить, как он достал папоротник, — вообще, откуда у него дома живые цветы.

Может, ему его кто — то подарил?

Возможно.

Андерс встал с дивана, ноги его не слушались. Он решил взять бутылку, чтобы полить папоротник, но вспомнил, что в мойке столько посуды, что он не сможет наполнить бутылку из — под крана. Может, попробовать набрать воды в душе?

Да он все равно засох.

Кроме того, Андерс просто был не в силах подняться и совершать какие — то действия.

В горшке он нашел восемь окурков, вдавленных в твердую землю. Должно быть, он все — таки вставал и курил. Когда он коснулся пальцами сухих веток, несколько листков упали на пол.

Откуда ты?

К нему пришла мысль, что растение появилось точно так же, как исчезла Майя. Просто взяло и появилось, а его дочь пропала. Взяла и пропала.

Что там говорил Симон, показывая им фокусы?

Ничего здесь, ничего там… затем показывал на свою голову… и абсолютно ничего там.

Андерс вспомнил выражение лица Майи, когда Симон в первый раз показывал ей фокусы. Это было примерно за пару месяцев до ее исчезновения. Резиновый мячик в одной руке превратился в дым, а другой мячик превратился в два. Майя продолжала смотреть все так же удивленно на Симона: ну? А сейчас?

Для пятилетнего ребенка магия совсем не является чудом. Скорее, это что — то естественное и обыденное, то, что так и должно быть.

Андерс затушил сигарету в горшке, добавив к девяти окуркам еще десятый, и в то же самое мгновение вспомнил: мама.

Точно, это же его мать принесла с собой растение, когда навещала его тут в последний раз. Она приезжала примерно четыре месяца назад. У него в тот момент была полная апатия, он просто лежал на кровати и смотрел на нее. Она убрала квартиру и поставила сюда папоротник. Затем она ушла, чтобы вернуться к своей обычной жизни в Гетеборге.

Папоротник не входил в число необходимых вещей, и поэтому он просто забыл про него, обращая на растение внимания не больше, чем на узор на ковре.

Но сейчас он его увидел. И посмотрел на него. И появилась мысль, которая не давала ему покоя.

Да это же самое худшее из всего, что я видел. Самое отвратительное, ужасное, противное.

Да. Мысль засела у него в голове. Сухой папоротник на пыльном подоконнике, на фоне немытого окна. Да, это самое страшное из всего, что он видел когда — либо.

Эта мысль привела к другой: вот что является результатом всей его жизни, это его жизнь такая страшная и безнадежная, пыльная, никому не нужная.

Он мог терпеть, что его жизнь такая страшная. Он знал, он принял это, и он был готов умереть через несколько лет такой жизни.

Но папоротник — Папоротник — это было уже слишком. Просто ужасно. Почти невыносимо.

Андерс закашлялся и пошел в спальню. Ему казалось, что его легкие просто разрываются, точно завязанные в большой узел. С ночного столика он взял фотографию Майи и подошел с ней к окну.

Фотография была сделана на ее шестом дне рождения, за две недели до исчезновения. На лбу у нее была маска, которую она сделала сама в детском саду и называла Жутким Троллем. Он поймал ее в объектив как раз в тот момент, когда она подняла маску и смотрела на него любопытными глазами, чтобы увидеть, какой эффект произвело ее «пугание», как она говорила.

Майя улыбалась, ее тонкие каштановые волосы были так затянуты маской, что торчали уши. Глаза напряженно смотрели прямо на него.

Он знал эту фотографию наизусть. Он представлял ее себе постоянно.

— Майя, — сказал он, — я не могу больше. Посмотри, — он повернул фотографию так, чтобы глаза Майи смотрели на папоротник, — так ведь нельзя. Так нельзя, правда?

Андерс поставил фотографию около папоротника и открыл окно. Его квартира была на четвертом этаже, и когда он высовывался из окна, то видел площадь Ханинге и железнодорожную станцию. Он посмотрел вниз. Примерно десять метров до асфальта, и поблизости никого нет. Очень хорошо.

Он снова взял фотографию и прижал ее к сердцу:

— Я так больше не могу!

Андерс решительно схватил горшок за край и швырнул папоротник в окно, затем отпрянул вглубь квартиры. Через секунду послышался звук удара об асфальт. Андерс повернул лицо к солнцу и зажмурился:

— Должен же этому быть какой — то конец.

Недалеко от берега, на церковном дворе в Нотене, лежит якорь. Гигантский якорь с перекладиной из просмоленного дерева. Он куда больше любого надгробного камня, больше, чем вообще что — либо на церковном дворе. Почти каждый, кто оказывается рядом, рано или поздно подходит к якорю, останавливается и внимательно изучает надпись на нем: «В память об исчезнувших в море» — вот что там написано. Этот якорь лежит здесь в память о тех, чьи тела не преданы земле. Он лежит, как память о тех, кто ушел и больше никогда не вернулся домой.

Якорь четыре с половиной метра в длину, весит он примерно девятьсот килограммов.

Разве можно представить себе корабль, которому потребовался бы такой якорь!

Быть может, существует невидимая цепь от якоря, что лежит на церковном дворе в Нотене. Она поднимается к небу, затем опускается к земле и уходит в море. И тут, на другом конце цепи, мы найдем корабль. Команда и пассажиры — исчезли. Невидимые, они бродят по палубам и смотрят на пустой горизонт.

Они ждут того, кто найдет их. Они ждут звука мотора или хоть чего — нибудь. Может, где — то вдали на них смотрят чьи — то глаза и их найдут?

Они не хотят продолжать больше свое путешествие, они хотят прийти куда — то, хоть на кладбище, они хотят лечь в могилу. Но они привязаны к земле неведомой цепью и могут только смотреть на бескрайнее пустынное море.

Когда пассажирский паром пристал к причалу, Андерс поднял руку, приветствуя Рогера. Они были примерно одних лет, но никогда тесно не общались, хотя всегда здоровались. Впрочем, тут, на острове, было принято приветствовать всех, кто встречался по пути. Кроме, может быть, тех, кто приезжал только на лето.

Андерс сел на сумку и проводил паром взглядом. Паром развернулся и взял курс на южный мыс, обратно в сторону Нотена. Андерс снял куртку. На острове температура была на пару градусов выше, чем в городе, морская вода еще держала летнее тепло.

Для Андерса посещение Думаре всегда было связано с запахом, в котором чувствовалась смесь соленой воды, водорослей, сухого дерева и дизеля из цистерн на причале. Он глубоко задышал через нос. Ничего. Еще бы, два года постоянного курения сделали свое дело. Он достал из кармана пачку «Мальборо», зажег сигарету, продолжая рассматривать паром, который как раз огибал мыс в опасной близости от берега, как могло бы показаться новичку.

Андерс не был здесь с тех самых пор, как исчезла Майя. Он по — прежнему сомневался — не ошибка ли то, что он сюда приехал. Пока он чувствовал меланхолическую радость от возвращения домой, туда, где он знал каждый камень.

Куст шиповника перед причалом выглядел как обычно. Как и все остальное на острове, он был вечным. Тут они играли в прятки, а позже пробовали выпивать. Прятались, чтобы отец не заметил.

Андерс взял свою сумку и пошел по южной дороге. Застройка тут состояла в основном из старых вилл, которые в большинстве своем были обновлены или перестроены. Благосостояние Думаре держалось в основном на лоцманской деятельности. Так было в течение девятнадцатого и в начале двадцатого столетий.

Андерс ни с кем не хотел встречаться, так что он пошел окольной дорожкой мимо маленькой гостиницы, которая была закрыта — не сезон. Дорога сузилась и поделилась на две тропинки. Он поставил сумку и заколебался. Левая вела к дому бабушки, правая — к его дому, который носил название Смекет.

Симон был единственным, с кем Андерс поддерживал контакт последние годы, единственный, кому можно было позвонить, даже если нечего сказать. Бабушка иногда звонила сама, мать реже, но Симон был первым, чей номер он сам набирал, когда хотел услышать человеческий голос.

Симон сгребал листья. Он, казалось, не изменился с той самой зимы, как исчезла Майя. В таком уж он был возрасте. Кроме того, Андерс всегда считал его старым, даже слишком старым. Только если он смотрел на фотографии из своего детства, где Симону было шестьдесят, то мог заметить, что двадцать лет все — таки оставили свой след на лице старика.

Симон увидел его и радостно заспешил навстречу. Он обнял его и похлопал по спине:

— Добро пожаловать домой, дорогой.

Длинные белые волосы — гордость Симона — спустились на лоб Андерса, когда он прижался щекой к плечу Симона и закрыл глаза. Какое сладкое мгновение, когда не надо чувствовать себя взрослым, не надо ни о чем думать и брать на себя ответственность.

Они вошли в дом, и Симон поставил кофе. На кухне почти ничего не изменилось с тех пор, как Андерс приезжал сюда маленьким. Только бойлер появился над мойкой, да еще микроволновка. Но огонь в печи трещал так же и распространял тепло по той же самой комнате. Андерс почувствовал себя лучше. У него была история, был дом, который никуда не исчез, теперь, когда все остальное провалилось в ад. У него есть возможность существовать, потому что у него есть память.

Симон накрыл на стол все для кофе, Андерс взял свою чашку:

— Я помню, когда ты… что это такое ты делал? У тебя были такие три чашки и был такой клочок бумаги, который перемещался туда и сюда. А затем в конце была тянучка под каждой чашкой. Как у меня сейчас. Как ты это делал?

Симон покачал головой и отбросил волосы назад:

— Тренировка, тренировка и еще раз тренировка.

И тут тоже ничего не изменилось. Симон никогда не раскрывал никаких тайн. Правда, он как — то порекомендовал книгу, которая называлась «Увлекательная магия». Андерс прочитал ее в десятилетнем возрасте и абсолютно ничего не понял. Конечно, там описывалось, как делать разные фокусы, и Андерс попробовал сам сделать парочку, но все равно это было не то же самое, что вытворял Симон. То, что делал он, казалось подлинным волшебством.

Симон грустно вздохнул:

— Так я сегодня показать уже не смогу. — Он посмотрел на свои искривленные пальцы и взял кофейную ложку. — Сейчас мне остались только самые простые фокусы.

Он дунул и потер руки друг о друга, а затем открыл ладони. Ложка исчезла.

Андерс улыбнулся, а Симон, который в свое время выступал на больших сценах, выступал перед королями и королевами, довольно откинулся назад на стуле и тоже заулыбался. Андерс посмотрел на руки Симона и стол, затем нагнулся и стал осматривать пол:

— И где она?

Когда он поднял голову, Симон уже помешивал кофе своей ложкой. Андерс фыркнул:

— Обман зрения, да?

— Ага.

Это было, кажется, единственное, что Андерс уяснил из той книги про волшебство — что всякий фокус построен на обмане зрения. Надо просто указать неверное направление. Заставить зрителя смотреть не туда, где что — то происходит, и позволить ему обернуться только тогда, когда фокус уже завершен. Как с кофейной ложкой. Но все это было теоретическим знанием. Умнее от него Андерс не стал. Он отхлебнул кофе и прислушался к треску в печи. Симон положил руки на стол:

— Как у тебя дела?

— На самом деле?

— Да.

Андерс опустил взгляд на свой кофе. Свет из окна оставлял на полу колеблющийся прямоугольник. Андерс глядел на него и ждал, когда тот остановится. Когда прямоугольник остановился, сказал:

— Я решил, что буду жить. Несмотря ни на что. Сначала я тоже хотел исчезнуть. Но… теперь мне кажется, что это неверно. Да, это неверно. Теперь я хочу попытаться снова. Я опустился на самое дно, а теперь мне надо наверх. Хотя бы попытаться.

Симон хмыкнул и ждал. Андерс больше не произнес ни слова, и тогда он спросил:

— Ты по — прежнему много пьешь?

— Что?

— Я просто думаю…. Тебе будет тяжело отвыкнуть.

У Андерса задергалась щека. Обсуждать это он совсем не хотел. Пока была Майя, они с Сесилией выпивали умеренно. После исчезновения Майи Сесилия перестала употреблять алкоголь вообще, говоря, что даже после стакана вина ей становится плохо. Андерс стал пить за двоих. Так начались молчаливые вечера перед телевизором. Стакан за стаканом. Потом он перешел на водку. Таким образом, он прогонял свои мысли.

Андерс не знал, какую роль выпивка сыграла в том, что через полгода Сесилия сказала: она не в силах больше терпеть, их совместная жизнь — как болото, в которое ее затягивает все больше и больше. И она боится никогда оттуда не выбраться.

После этого выпивка стала для Андерса главным в жизни. Он установил для себя границу — не начинать пить до восьми вечера. Через неделю граница спустилась до семи. И так далее. Последнее время он пил постоянно.

За те три недели, которые прошли после того, как он избавился от засохшего папоротника, Андерс огромным усилием воли заставил себя вернуться к восьмичасовой границе. Его лицо и глаза постепенно приобретали нормальный, обычный цвет. До этого они уже почти год были красными.

Он постарался улыбнуться и хрипло выговорил:

— Все под контролем.

— Правда?

— Да, а что, черт возьми, ты хочешь услышать?

В лице Симона не дрогнул ни один мускул. Андерсу стало стыдно, и он тихо сказал:

— Я работаю над этим. Я действительно стараюсь.

Снова наступила тишина. Андерсу было нечего добавить. Проблема была его, и только его. Одной из причин его приезда на Думаре была попытка избавиться от привычной рутины. Он мог только надеяться, что все получится. Сказать ему больше было нечего.

Симон спросил, слышал ли он что — либо про Сесилию, и Андерс пожал плечами:

— Ничего не слышал о ней уже полгода. Странно, да? Вроде были вместе… а потом — пшик. Но так и есть, к сожалению.

Он почувствовал подступающую грусть. Посиди он тут еще чуть — чуть, и он расплачется. Нехорошо. Дай он себе волю, и он наплачет целое ведро слез.

Ведро?

Да. Он уже наплакал целое ведро. Огромное десятилитровое ведро слез. Во рту солоно, нос хлюпает. Ведро. Голубое пластиковое ведро слез. Он наплакал. И наплачет еще.

Но сейчас ему нельзя плакать. Он не может начинать новую жизнь, жалуясь на то, что исчезло. Так ничего не выйдет.

Андерс допил кофе и поднялся:

— Спасибо. Пойду посмотрю, стоит ли еще мой домик.

— Стоит, — ответил Симон, — с ним все в порядке. Ты повидаешься с Анной — Гретой?

— Завтра. Точно.

Когда Андерс снова стоял в том месте, где дорога делилась на две, его внезапно обожгла мысль: Новая жизнь? Ее не существует.

Это только в приложениях к еженедельным газетам люди начинают новую жизнь. Быстренько завязывают с алкоголем или наркотиками, снова влюбляются. Но жизнь остается той же самой, какой и была.

Андерс посмотрел в направлении Смекета. Он мог бы поставить там новую мебель, покрасить его в голубой цвет и поменять окна. И все равно это будет тот же самый дом, на том же самом плохом фундаменте. Разумеется, можно его просто разобрать и построить новый, но разве можно сделать такое с собственной жизнью?

Не расслабляться. Он выдержит, несмотря ни на что. Он справится, только расслабляться никак нельзя.

Андерс покрепче взял сумку за ручку и зашагал к Смекету.

Странное название — этот самый Смекет.[3] Такое не напишут на деревянном щите, это не Шесала или Фридлунда.

Но имя Смекет придумал не архитектор, и в документах домик назывался совсем не так. Там он проходил как Скалистый домик. Имя Смекет домику дали люди, и даже Андерс стал называть его так. Уж больно это имя ему подходило.

Прадед Андерса был последним лоцманом в семье Иварссонов. Когда его сын Торгни унаследовал дом, он достроил его и прибавил верхний этаж. Вдохновленный успехом, он с помощью своего брата построил и тот дом, в котором теперь постоянно жил Симон.

Когда в начале двадцатого века на остров стали приезжать первые дачники, многие местные жители решили перестраивать и расширять свои дома. Братья перестроили старые курятники в две дачки, добавили еще флигель и поменяли крышу. Потом на месте старого дома текстильного фабриканта из Стокгольма появилась маленькая гостиничка.

Когда дед Андерса Эрик в середине тридцатых годов захотел построить свое собственное жилье, он обратил внимание на место в горах, и, хотя у него были определенные сомнения, стройкой он решил заняться сам.

Отец предложил ему свою помощь, но Эрик отказался: он хотел все делать самостоятельно. Он по характеру был решительным, не терпел никаких возражений, и, как он считал, как раз постройкой собственного дома он мог доказать всему миру, что твердо стоит на ногах.

Эрик закупил на материке древесину, распилил ее на лесопилке и отправил на Думаре. Поначалу все шло хорошо. Летом 1938–го Эрик заложил фундамент. Еще до осени он закончил с балками и коньком крыши, а потом начал крыть кровлю. Он не только не советовался с отцом, более того, он ни разу не позволил ему зайти и поглядеть на новый дом.

И произошло то, что и должно было произойти. Однажды в субботу в середине сентября Эрик поехал в Нотен. Он и его невеста Анна — Грета собирались приглядеть обручальные кольца. Свадьба была запланирована на весну, и молодая пара редко видела друг друга в течение лета, когда Эрик был так занят строительством. Ему очень хотелось завершить дом к свадьбе и сразу же переехать туда.

Когда лодка Эрика завернула за южный мыс и исчезла из виду, его отец тихонько подошел к дому с лотлинем и ватерпасом.

У него засосало в животе, когда он достал масштабную линейку и замерил расстояние между углами стен. Они были расположены чересчур далеко друг от друга, и расстояние между ними было далеко не одинаковым: в некоторых местах семьдесят сантиметров, в других — больше восьмидесяти. Сам он обычно делал пятьдесят, максимум шестьдесят. Горизонтальные перекрытия были тоже чересчур малы.

Торгни пошел и осмотрел бревна. И увидел он именно то, что и думал увидеть. Эрик сэкономил на покупке строительного материала.

Подсасывание в животе переместилось к груди, когда он опять начал мерить ватерпасом. Фундамент слабо наклонен на восток, а каркас, наоборот, сильнее наклонен на запад. Наверное, Эрик заметил, что положил фундамент не ровно, и попытался компенсировать это, нагнув дом в другую сторону.

Торгни обошел фундамент и постучал по нему камнем. Катастрофы никакой не было, но звук шел глухой. Значит, там воздушные пузыри. Никаких вентиляционных отверстий. Если Эрик положит крышу на кривой дом, то вопрос будет только в том, треснет дом изнутри или снаружи.

Торгни тяжело опустился на порог и походя отметил, что дверной проем сделан неверно. И он подумал то, что потом говорили все остальные: какой — то треснутый, ушибленный домик.

Что он мог сделать? Как поступить?

Если бы это было в его силах, он развалил бы всю постройку и поставил Эрика перед свершившимся фактом. На какое — то мгновение ему пришла в голову мысль о том, что не худо бы подержать Эрика вдали от дома в течение недели, а за это время развалить дом. Но это было бы не так — то легко.

Торгни осмотрел внутреннюю планировку. Она тоже показалась ему довольно странной. Длинный узкий коридор, спальня и кухня неправильных пропорций. Казалось, как будто Эрик начал с гостиной, которая предполагалась совершенно нормальной, а потом просто стал лепить все остальное, насколько хватало дерева.

Торгни сел на пол. Ему было стыдно. Ему придется доживать свои дни неподалеку от этого чудовища, которое построил его родной сын. Этот кошмарный дом стал как бы частью семьи.

Торгни собрал вещи и покинул дом Эрика не оглядываясь. Вернувшись домой, он налил себе большую чашку кофе и сел на террасе. Осеннее солнце уже заходило.

Его жена Майя вышла и села рядом. Она принесла с собой ведро яблок, которые собиралась почистить.

— Ну что там? — спросила она, ловко снимая с яблок кожуру.

— Что именно?

— Дом Эрика.

— Он прекрасно защищен от ветра. По крайней мере, я на это надеюсь.

Майя ловким движением собрала очистки и выкинула их в ведро. Оно было почти переполненным.

— Все так плохо?

Торгни кивнул и посмотрел на дно чашки, разглядывая кофейную гущу. Ему представилась вавилонская башня, она рушилась, под ней кричали люди. К гадалке не ходи, и так понятно, что это значит.

— И ты ничего не можешь сделать?

Торгни качнул чашку, и видение исчезло.

— В принципе, можно взять керосин и спички… но, боюсь, это будет неверно понято… Нет, Майя, тут ничего не поделаешь…

Эрик вернулся домой ночью, донельзя счастливый. Он и Анна — Грета договорились о самых простых кольцах, так что этот вопрос оказался чисто формальным. Но они провели такой прекрасный день в Нотене, посидели на канале, лишний раз поведали друг другу о своих чувствах, помечтали о планах на будущее.

Торгни сидел за кухонным столом и чинил сети. Он выслушал рассказ сына, кивнул, признавая, что девочка ему попалась просто класс.

Майя стояла у плиты и перемешивала яблочное пюре. Через минуту Эрик заметил, что что — то не так. Он перевел взгляд с одного на другую:

— Что — то случилось?

Торгни, не отрываясь от работы, спросил ровным голосом:

— Что ты думаешь о стройке?

— Какой стройке?

— Твоего дома.

— В каком смысле?

— Я задал конкретный вопрос. Спросить — то можно?

Эрик посмотрел на мать, которая упрямо не хотела поворачиваться, затем перевел взгляд на отца. Тот по — прежнему возился с сетью. Помолчав, Эрик спросил:

— Там что — то не так? — и, когда отец не ответил, он спросил еще раз: — Что — то не так, да?

Торгни отложил сеть:

— Не так. Все не так. Если ты, конечно, предполагаешь, что в доме будут жить люди. — (Эрик молча смотрел на него.) — Ты знаешь, вместе мы могли бы…

Эрик прервал его:

— Ты думаешь, я должен снести весь домик?

Торгни открыл было рот, но Эрик хлопнул ладонью по столу и закричал:

— А не пошел бы ты сам знаешь куда?

Майя повернулась от печки так быстро, что несколько капель яблочного пюре попало на рубашку Эрика.

— Эрик, — прикрикнула она, — немедленно прекрати! Ты не смеешь так разговаривать с отцом!

Эрик бросил на нее яростный взгляд, затем опустил голову и начал разглядывать желтые пятна от пюре на своей рубашке.

— Я скажу тебе две вещи, — сказал Торгни, глядя на понурого Эрика, — только две. Выслушай меня и делай что хочешь. Ты не положил достаточно кирпича на обвязку. И ты забыл про вентиляционные отверстия в фундаменте. А теперь, я повторяю, делай что хочешь.

Торгни отрезал кусок грубой нитки для ремонта сети. Руки у него так дрожали, что он поранил себе большой палец. Рана была неглубокой, но выступили несколько капель крови.

Торгни смотрел на кровь. Эрик смотрел на пятна от яблочного пюре, оставшиеся на его рубашке. Майя все еще стояла с наполненным ковшиком. Так прошло несколько томительных секунд.

Затем Эрик вышел из кухни. Родители слышали его громкие шаги. Он поднялся по лестнице, распахнул дверь в свою комнату и захлопнул ее. Торгни отсосал кровь из пальца. Майя машинально помешала что — то в кастрюле.

Так все и произошло.

После того вечера Эрик, казалось, потерял к дому всякий интерес. Он продолжал стройку всю осень и покрыл крышу еще до зимы. Он просверлил вентиляционные отверстия, которые вышли довольно уродливыми, но, по крайней мере, пропускали воздух.

Он делал все, что надо, но делал это без былой радости и охоты. Он молча обедал, односложно отвечая на вопросы матери и отца. Иногда он ездил в Нотен навестить Анну — Грету и старался не пропускать этих визитов — виделись они редко.

Торгни больше не ходил к Смекету. Если его кто — то спрашивал о стройке сына, он отвечал, что дела Эрика его не касаются. Он дал совет, а теперь пусть все будет как будет, и хватит об этом.

Зима пришла поздно. Несмотря на холода в начале ноября, январь был мягким и бесснежным. Эрик вставил стекла в рамы и теперь все время проводил в своем доме. Большая керосиновая лампа излучала свет над скалами, и снаружи дом выглядел очень уютно.

В середине января Эрик перевез кровати и основные предметы домашнего обихода. Торгни и Майя были на кухне и смотрели на это через окно. Майя положила руку на плечо Торгни:

— Ну вот он и уходит, наш мальчик.

— Да, — сказал Торгни и отвернулся.

Он сел за кухонный стол и начал набивать трубку. Майя все еще стояла у окна и смотрела на Эрика.

— В любом случае у него своя голова, — задумчиво сказала она, — этого у него никто не отнимет.

Дом был готов в начале мая. Еще через две недели состоялась свадьба. Обряд бракосочетания должен был проходить под открытым небом, на скалах Нордюдден, а затем гости приглашались на обед по поводу свадьбы и новоселья в новый дом Эрика.

День был ветреный. Люди оставались в шляпах, а когда невеста бросила букет, его тут же унесло в море, прежде чем кто — то успел поймать его. Люди поспешили в дом молодых, их одежды развевались, и ветер вышибал слезу.

Анна — Грета подумала, что Эрик слишком сильно держит ее за руку, когда они шли к дому. Наверное, он нервничает. Она и сама была напряжена, потому что Эрик до сих пор не показал ей дом, где им отныне придется жить. Жить вместе, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит их. Эрик продолжал сжимать ее руку изо всех сил, у нее даже пальцы заболели.

Мать Эрика с подругами готовили столы на открытом воздухе с самого утра, но из — за непогоды им пришлось перебраться в помещение. Столы сервировали уже при гостях.

Эрик выпустил наконец руку Анны — Греты и начал приветствовать гостей. Ей была предоставлена возможность осмотреться. Все выглядело очень красиво, но все же кое — что показалось ей странным: хотя окна были закрыты, шторы раздувались. И…

Что это такое? Что — то странное…

Она оглядела холл, кухню, гостиную, окна, двери, потолок. Ей казалось, что у нее начинается что — то вроде морской болезни. Но подумать оказалось некогда, речь Эрика была закончена, и гости сели за стол. Анна — Грета решила, что она просто волнуется — еще бы, такой день.

Эрик все больше и больше хмурился. Разговор шел о рыбной ловле, летних постояльцах, о Гитлере и возможном захвате Аландских островов, но по углам люди шептались о чем — то своем. Было слышно что — то про стены и углы. Некоторые реплики услышал Эрик.

Анна — Грета заметила, что он наливает себе чересчур много водки. Она пыталась отвлечь его от выпивки, но муж уже достиг той кондиции, что превратился просто в рот для выпивки. Уже был вечер, гости больше не шептались, а разговаривали вслух. Эрик сидел на стуле и смотрел на одну из стен.

Трое детей играли. Они взяли вареные яйца и соревновались, кто дольше прокатит свое яйцо по полу. Пол был с наклоном, так что соревноваться было особенно интересно.

Вдруг Эрик встал и громко откашлялся. Атмосфера уже накалилась, но Эрика это не волновало. Он прислонился к стене, чтобы не упасть, и громко сказал:

— Тут столько всего уже переговорено, а теперь я скажу, что такое этот ваш Гитлер.

И он начал говорить, но его речь была очень странной. Основной смысл был в том, что таких, как Гитлер, надо стереть с лица земли, потому что он вмешивается не в свои дела и душит свободу. Он почему — то считает, что он знает лучше других, что кому нужно, и потому, мол, вправе всех поучать и умничать.

И только тогда, когда Торгни через минуту извинился и увел Майю, Анна — Грета поняла, что речь в действительности шла о ком — то другом.

Нет, это была не самая удачная свадьба. Ночь была не лучше. Эрик был пьян, и к утру Анна — Грета ушла на берег и искала утешения у чаек, которые с криком носились вокруг скал.

Что же за жизнь будет в этом доме?

Сосны стояли прямо рядом с крыльцом и шумели, как всегда. Андерс поставил сумку на ступеньку и стал смотреть на Смекет. Старая жесть кровли была заменена на гофрированное железо, в его изгибах лежали иголки. Желоба, вероятно, забились.

Причал протянулся в воду, окруженный прибрежной полынью. Бабушка Андерса привезла с собой растение много лет назад, и оно медленно разрослось около дома.

Андерс отправился на прогулку вокруг дома. С суши дом выглядел прекрасно, но со стороны моря краска совсем стерлась и в стенах были видны большие трещины. Телевизионной антенны не было, — наверное, ее снесло порывом ветра. Дом казался запущенным и одиноким, и чем больше Андерс его разглядывал, тем сильнее было это ощущение.

В груди невыносимо болело. Обходя угол, он увидел что — то красное в кустах шиповника. Это была лодочка Майи. Надувная дешевая игрушка, с которой они играли вместе в то последнее лето. Он, Майя и Сесилия.

Теперь она, сдутая и брошенная, лежала в зарослях шиповника. Он вспомнил, как он посоветовал Майе не таскать ее по острым камням… а теперь она была проколота сотнями шипов. Все в прошлом. Слишком поздно. Все прошло.

Именно из — за этой лодки он не приезжал на Думаре почти три года. Из — за лодки и других вещей, с которыми было связано столько воспоминаний. Вещи ведь все равно существовали. Хоть они и не были больше нужны, они никуда не исчезли, они лежали на своих местах и напоминали о том, чего никогда больше не будет.

Андерс ожидал этого. Он приготовился. Он не плакал. Резиновая лодка так и бросалась в глаза, светилась ярким красным светом. Андерс завернул за угол, дошел до садового столика и плюхнулся там на скамейку. Ему было трудно дышать, казалось, невидимые руки сжали горло, перед глазами плясали пятна, сердце глухо ныло.

И что мне тут делать? Зачем я тут?

Наконец боль и отчаяние немного отпустили его. Андерс встал и пошел к дому. В полиэтиленовый пакет, в котором хранились ключи, заползли какие — то улитки. Андерс присел на корточки, взял сумку и выпрямился. Он почувствовал головокружение. Шатаясь как пьяный, он подошел к двери, отпер ее, поплелся в ванную и выпил несколько глотков воды из — под крана. Она сильно отдавала ржавчиной.

Дверь из прихожей в гостиную была открыта, и свет моря и неба освещал диван под окном. Андерс мрачно огляделся, прошел в гостиную и лег на диван.

Сколько времени прошло, боже мой, сколько времени….

Андерс лежал на диване с открытыми глазами и чувствовал, как быстро он замерзает. Но ему было все равно. Он смотрел прямо перед собой в темный экран телевизора, но ничего перед собой не видел.

Он знал здесь все, и все ему теперь было чуждо. Зачем он только возвращался сюда. Никакого чувства родины, он был как вор в чужой памяти. Все это принадлежало кому — то другому, не ему.

Стемнело. Андерс встал с дивана и затопил камин. Надо было открыть дверь спальни, чтобы и там стало тепло, и он направился было туда, но остановился на полпути.

Дверь.

Дверь была закрыта.

Кто — то закрыл дверь.

Андерс стоял на месте и громко дышал, как животное, почувствовавшее опасность. Он смотрел на дверь. Это была обычная дверь. Светлая сосновая дверь, даже не лакированная. Он сам купил ее в Нотене и провел целый день, меняя старые кривые двери. Совершенно обычная дверь, ничего особенного. Но она почему — то была закрыта.

Он был уверен, что дверь не была закрыта, когда он и Сесилия, измученные своим горем и слезами, уезжали домой.

Успокойся. Наверное, Симон закрыл ее.

Но почему он это сделал? Больше нигде не было никаких признаков того, что в доме кто — то был. Симон зашел только для того, чтобы закрыть дверь в спальню? Зачем он это сделал?

Наверное, все двери были закрыты, когда они уезжали. Он просто не помнит.

Нет, помню.

Он помнил все слишком хорошо. Сесилия ушла к машине, она унесла с собой летние вещи Майи. Андерс остался и смотрел на дом, а потом он закрыл его и повесил замок. Он прощался с домом, он был уверен, что никогда больше сюда не вернется. Он помнит, как жгло тогда в груди, как болело сердце.

И дверь в спальню была открыта. Это точно.

Он положил руку на ручку двери. Было холодно. Сердце яростно колотилось в груди. Он осторожно нажал ручку вниз и потянул. Дверь открылась. Несмотря на холод, Андерс чувствовал, что весь вспотел.

Ничего.

Там ничего не было, конечно. Двуспальная кровать у двери, все как раньше. Он повернулся, чтобы найти выключатель, но комната и так была освещена маяком. Все как обычно. Двуспальная кровать с белым пододеяльником, над ней картина, изображающая корабль в бурном море.

Андерс подошел к окну. Свет маяка был виден через бухту, он слабо освещал причал и лодки. Людей не было, все казалось пустым и вымершим.

Андерс повернулся к другой стене. Гардероб и кровать Майи. Неубранная, как и была. Ни он, ни Сесилия не нашли в себе сил убрать следы ребенка. Одеяло сбилось так, как будто под ним кто — то лежал. Андерс быстро отвернулся.

Кровать. Неубранная постель. И ничего больше. Маленькая неубранная кровать, наволочка с медведем Бамсе, несущим бочонок с медом. Выпуски про Бамсе продолжали приходить, и он читал их. Читал всегда вслух, хотя больше их слушать было некому.

Андерс тяжело сел на постель. В груди все по — прежнему болело. Он представил себе, как эту комнату видела Майя.

Вот большая двуспальная кровать, где спят мама и папа, и я могу туда пойти, если чего — то испугаюсь. А вот моя красивая кровать, где мой Бамсе. Мне шесть лет. Меня зовут Майя. Я знаю, что меня очень любят.

Майя… Майя…

Комок в груди был так велик, что Андерс не смог сдержать слез. Ему было некуда пойти, могилы Майи не существовало. Только с этим местом она была как — то связана. Раньше он этого не понимал. А теперь понял — он сидел на ее могиле.

На полу валялись ее бусинки. Двадцать, тридцать. Она делала бусы из этих пластмассовых шариков, это было ее любимое развлечение. У нее было целое ведро таких бусинок всех цветов, сейчас оно стояло под кроватью.

Андерс взял несколько шариков в руки. Красный, желтый, три синих.

В голове всплыло воспоминание последнего дня перед отъездом: он стоит на коленях у ее кровати, прислонившись головой к матрасу, пытается вдохнуть ее запах, слезы льются на простыню.

Да, он стоял на коленях. Но бусинок не было, это он помнил точно. Он многое забыл за эти годы, но это помнил точно. Никаких бусинок не было.

Точно? Бусинок не было?

Да. Точно. Совершенно точно.

Андерс сполз на пол и заглянул под кровать. Ведро с бусинами стояло в дальнем конце. Оно было заполнено на две трети. Андерс провел рукой по полу. Несколько бусин прилипли к руке.

Крысы. Мыши.

Он засунул обе руки в ведро и высыпал содержимое на пол. Нет, крысиного помета нет.

Андерс вновь задвинул ведро под кровать и огляделся. Двадцать или тридцать бусин лежали под кроватью. Он внимательно посмотрел по углам. Нет, больше нигде и ничего. Только пыль. И под их кроватью тоже.

Погодите — ка…

Он залез обратно под кровать Майи. Как такое могло быть — на бусинах совсем не было пыли? Что там еще? Коробка с «Лего» стояла как раз за ведром с бусинами. Еще медвежонок Бамсе. Андерс достал коробку с «Лего». На ярких строительных детальках толстым слоем лежала пыль. Как такое могло быть — всюду пыль, и только бусинки выглядят так, как будто с ними играли самое позднее вчера?

Андерс сел на полу, прислонившись спиной к кровати Майи. Его глаза были прикованы к гардеробу. Это была громоздкая, нелепая вещь, которую построил дед Андерса. Широченный, из грубо выструганных досок. Наверняка сделанный из оставшегося строительного материала. В дверь вставлен ключ.

Сердце Андерса бешено заколотилось, он покрылся холодным потом. Он знал, что в шкафу есть ручка с внутренней стороны. Майя любила сидеть там под одеждой и прятаться от родителей…

Перестань. Перестань!

Он сжал губы, стараясь унять сердцебиение. На улице яростно задувал ветер.

Андерс поднялся на ноги и прижал руки к вискам. Его нижняя челюсть начала мелко дрожать.

Ключ был неподвижен. Естественно, неподвижен.

Перестань. Перестань же! Успокойся!

Не оглядываясь, Андерс вышел из комнаты, выключил свет и закрыл двери. Его пальцы были ледяными, зубы стучали. Он бросил в печку несколько старых журналов и протянул руки к огню.

Успокоившись, Андерс открыл чемодан и вытащил одну из бутылок с красным вином, выбил пробку и залпом выпил треть. Он посмотрел на дверь спальни. Ему по — прежнему было страшно.

Огонь в печи погас. Андерс закурил. Вино подействовало как надо, сердце уже не колотилось как бешеное. Андерс встал и подошел к окну с бутылкой в руке. Вдали мигал Ховастен.

— Твое здоровье, урод. Твое здоровье.

Он выпил и стал смотреть на маяк.

Море вечно, а мы просто маленькие бедные людишки со своими жалкими огоньками.

В половине четвертого Андерс проснулся потому, что кто — то заколотил в дверь. Он открыл глаза. В комнате было темно. Голова у него была тяжелая и болела.

Он лежал с открытыми глазами, размышляя, действительно ли он слышал стук, или это было во сне. Огонь маяка освещал комнату, море тяжело накатывалось на берег.

Андерс снова закрыл глаза, стараясь заснуть, когда в дверь опять постучали. Три удара во входную дверь. Он быстро сел на диване и огляделся в поисках какого — нибудь оружия. Ему стало страшно. Что — то жуткое и зловещее было в этом стуке.

Как будто… как будто…

Как будто кто — то пришел за ним. Кто — то с ордером на арест. Тот, кто имел право взять его под стражу. Андерс был готов удариться в бегство. Соскочив с дивана, он бросился к камину и схватил кочергу.

Он крепче сжал ее, поднял и стал ждать, не повторятся ли стуки. Нет, больше ничего слышно не было, только море бушевало внизу. И наполовину облетевший сад шелестел листьями.

Успокойся. Это возможно, только…

Только что? Несчастный случай, кто — то нуждается в помощи? Да, так, скорее всего, и было, но он все — таки был смертельно напуган. Андерс сделал несколько шагов к двери, по — прежнему держа кочергу в руке.

— Эй! — крикнул он. — Кто там?

Сердце в груди бешено колотилось.

Со мной что — то не так.

У кого — то в шторм отказал двигатель, и он добрался до скалы и теперь стоит перед дверью Андерса, мокрый, замерзший и напуганный.

Но почему стучат так яростно?

Не зажигая света, Андерс выглянул наружу через окно. На крыльце, насколько он мог видеть, никого не было. Он зажег наружный фонарь. Никого. Он открыл дверь и боязливо выглянул:

— Да кто здесь, черт возьми?

Ветер поднимал и кружил сухие листья. Андерс осторожно прикрыл дверь, вышел на крыльцо и огляделся.

Ему показалось, что где — то в деревне слышен звук двигателя. Какой — то небольшой мотор, типа бензопилы. Но кто мог что — то пилить в середине ночи? Правда, это вполне мог быть скутер, но где он?

Качели Майи двигались туда и обратно. Казалось, на них кто — то катался, но он не мог видеть, кто это был. Он сделал шаг вперед, в груди и животе похолодело, когда он прошептал в пустоту:

— Майя?

Ответа не последовало. Ничего не изменилось. Лишь по — прежнему качались качели. Андерс провел по лицу дрожащей рукой. Он, наверное, все еще пьян. Конечно пьян. Звуки двигателя — если они, вообще, были — смолкли, только ветви елей шуршали в темноте.

Андерс вернулся к двери и посмотрел на улицу. Никаких следов того, кто стучит. Он криво ухмыльнулся.

Я знаю, что это значит.

Его бабушка рассказала о том времени, когда ее отец решил переночевать в сарае на одиноком островке в море. У него было «дело», что попросту означало контрабанду. Может быть, он назначил встречу перед рассветом с какой — нибудь эстонской шаландой на расстоянии трех миль от границы и решил, что самое безопасное будет переночевать в шхерах.

Посередине ночи отца разбудил стук в дверь, которая, казалось, сейчас рассыплется под мощными ударами. Сначала он подумал, что это пришли те, кого он ждал, но просто пришли слишком рано, так что он и не подумал прятаться, а спокойно открыл дверь.

Но там никого не было. Отец решил обойти островок с ружьем, но ему удалось поднять лишь пару всполошившихся уток в тростниковых зарослях, но не более того.

На рассвете он отправился к месту встречи. Через несколько минут он должен был увидеть корабль, стоявший на якоре недалеко от границы.

И тут послышался взрыв.

Сначала прадед подумал, что это его собственная лодка напоролась на мину, но затем понял, что дело не в этом. Он взял бинокль и стал смотреть туда, где должна была произойти их встреча. Сначала ничего не было видно, но он понимал: что — то случилось. Он не мог видеть, что именно, но, приблизившись, понял: судно только что взорвалось и идет ко дну.

— Четверо мужчин и тысяча бутылок водки канули в пучине морской, — говорил после этого отец Анны — Греты. — Это мне тогда беда постучалась в дверь. Этот стук означал, что несчастье близится.

Бабушка Андерса пересказывала ту историю одними и теми же словами, и они всегда возникали в голове у Андерса, когда описывалось нечто подобное. Вот оно и пришло.

Он посмотрел на ели, чьи раскачивающиеся верхушки почти исчезли в темноте. Вот что все это значит. Теперь он это знал.

Несчастье близится.

Заснуть больше не удалось. Андерс затопил печь, а затем сел за кухонный стол и стал смотреть в стену. Мысли его путались.

Ветер свистел за окнами. Андерс почувствовал себя уязвимым и беззащитным, как нежеланный, ненужный ребенок, брошенный в лесу. Его хрупкий домик стоял один на мысу, открытый всем ветрам, море гнало к нему волны, стараясь захлестнуть берег.

Несчастье близится. Оно приближается ко мне. Оно ищет меня.

Какое именно несчастье, он не знал. Но это было что — то большое и сильное, и оно хотело его погубить.

Сладкое вино, выпитое вечером, отдавало привкусом гнилых фруктов во рту, и Андерс хлебнул воды прямо из — под крана. Вода оказалась ненамного лучше. Наверное, соленая морская вода проникала в питьевую, отсюда и привкус. Андерс вымыл лицо и утерся полотенцем.

Не думая о том, что делает, он пошел в комнату Майи, взял ведро с бусинами и вернулся обратно к кухонному столу.

Сначала он сделал сердце красного цвета, внутри его — синего, внутри синего — желтое и так далее. Как русская матрешка — одно в другом. Закончив свою работу, он встал и подбросил дров в печь.

Количество бусин в ведре почти не уменьшилось. Если захотеть, можно выложить целую мозаику.

Если сложить их все вместе…

Андерс достал ножовку для работы по металлу из ящика с инструментами и приступил к работе. Выпилив девять плиток, он потер их наждачной бумагой, чтобы поверхность была совершенно гладкой. Работа заняла все его мысли, и он даже не заметил, что над морем рассвело.

Только тогда, когда все края были ровными, Андерс поднялся, чтобы поискать тюбик с клеем. Он знал, что клей точно где — то был. Он бросил взгляд через кухонное окно и увидел, что из — за первых лучей солнца свет маяка начал блекнуть.

Утро. Кофе.

Он старательно отмыл накипь и налил в кофеварку воду. В шкафчике стоял открытый пакет с кофе, откуда, скорее всего, уже выветрился весь кофейный запах. Андерс постарался компенсировать этот недостаток тем, что насыпал кофе вдвое больше обычного, и запустил кофеварку.

Покончив с кофе, он нашел клей и еще с полчаса заглаживал неровности. Утреннее солнце косо светило в кухонное окно, когда он наконец поднялся и начал рассматривать свою работу.

Девять плиточек, и на каждой аккуратно сложены и пригнаны друг к другу четыреста бусинок. Белая поверхность с бусинками — их ровно три тысячи шестьсот. Андерс остался очень доволен собой. Было чем заняться.

Но что делать теперь?

Пока он курил сигарету и потягивал кофе, который и на самом деле на удивление напоминал превосходный утренний кофе, он рассматривал белую поверхность, пытаясь представить картинку.

Изобразить бы что — нибудь вроде морских пейзажей Стриндберга. Нет, там много нюансов, с которыми он не справится. Надо что — то более наивное, вроде детской картинки. Коровки, лошадки. Домик, может быть.

Детская картинка…

Андерс посмотрел на маяк и задумался. Затем он отодвинул кофейную чашку и начал копаться в коробках. Где — то ведь он был, куда — то они его спрятали.

Он нашел его в ящике, в котором были всякие полезные вещи. Фотоаппарат. Счетчик показал, что было отснято двенадцать фотографий. Острием карандаша Андерс нажал на кнопку обратной перемотки, и камера начала крутиться, мерно жужжа. Батареи были почти исчерпаны. Послышался звук, Андерс достал пленку и сел за кухонный стол с маленьким цилиндриком в руках.

Там внутри были они — последние семейные фотографии. Он согрел их в своих руках, согрел маленьких людей на льду, у которых скоро случится несчастье.

Он зажал кассету между большим и указательным пальцами и внимательно рассмотрел, как будто он мог увидеть то, что на ней. Может быть, оставить семью там, внутри?

Налив первую чашку утреннего кофе, Симон сел за кухонный стол, глядя на полуоткрытый спичечный коробок. Насекомое лежало неподвижно, как мертвое, но Симон знал, что оно живое.

Он собрал во рту побольше слюны и плюнул в коробок. Насекомое слабо зашевелилось, впитывая влагу. Симон плюнул еще — гладкая черная кожа всосала слюну.

Это был каждодневный утренний ритуал, такой же, как посещение туалета и чашка кофе.

Через неделю после появления Спиритуса Симон утром оставил коробок в кухонном ящике, не плюнув на него. Он взял лодку и поехал на материк за покупками. Едва он оказался в лодке, как почувствовал вкус во рту, который все усиливался и усиливался, — вкус старого дерева или гнилых орехов. Вонь, казалось, распространялась по всему организму.

Симона тут же вырвало. Он понимал, отчего это, но все — таки надеялся пересилить неведомую силу. Но становилось только хуже — желудок корчился в судорогах.

Симон был убежден, что умирает, и всю дорогу обратно на Думаре он сидел скорчившись в позе зародыша, чувствуя себя уже полутрупом.

Ему не хватило сил втащить лодку на берег, он дополз до берега по мелководью, забрался в дом. Там он с трудом собрал слюны во рту и почти без чувств плюнул на Спиритуса. До его полного выздоровления прошло несколько дней.

С этого времени Симон стал достаточно осторожен и никогда не забывал каждое утро плюнуть в спичечный коробок. Он не знал, чего ожидать в конце договора, который он заключил, но он знал, что должен выполнять условия до самой смерти.

А потом?

Больше он ничего не знал, но боялся худшего. И он чувствовал раскаяние в том, что не сбросил тогда Спиритуса с мостков, обратно в море, откуда он и появился. Но было уже слишком поздно об этом думать.

Симон сделал глоток кофе и посмотрел в окно. Небо было бескрайним и ясным, каким оно может быть только осенью. Береза уже вся пожелтела. Никаких признаков надвигающейся бури, но Симон точно знал, что она будет, как знал многое другое: сколько воды будет после того, как растает снег, сколько выпадет дождя летом.

Допив кофе и вымыв чашку, Симон надел сапоги и вышел. Надевать сапоги в любую погоду — это была одна из островных привычек. Ведь никогда не знаешь, что случится вечером.

Может быть, почту и газеты доставили сегодня с ранним паромом. Такого почти никогда не бывало, но ведь всегда находятся несколько стариков, которые просто обожают прийти и проверить: а вдруг в этот раз все иначе?

По пути к почтовым ящикам он бросил взгляд на дорогу к Смекету. Там было чем себя занять, и, наверное, это хорошо для Андерса. Занятые руки помогают от грустных мыслей, он знал по собственному опыту. В худшие времена с Маритой, его первой женой, от паники и тревоги его спасали только тренировки, вечные упражнения с картами, платками и другими предметами.

С Анной — Гретой все было по — другому. Совершенно по — другому.

Симон знал, что у Андерса не было никакого хобби, чем бы он мог занять себя, поэтому хлопоты по дому должны помочь ему отвлечься.

Еще с расстояния ста метров он увидел, что сегодня около почтовых ящиков дежурят Хольгер и Йоран. Выглядели они оба грустно. Хольгер стал таким после разочарований юности, Йоран — после сорока лет службы в полиции.

Но что это?..

Мужчины о чем — то оживленно разговаривали. Хольгер качал головой и показывал рукой в сторону моря. Йоран стоял и пинал землю, — видимо, он был чем — то ужасно раздражен. Но не это было странным.

Почтовые ящики исчезли.

Стена закрытого магазина была пуста. Остался только желтый ящик для исходящей почты, и это было по меньшей мере странно.

Они убрали почтовые ящики? Кто? Зачем?

Когда Симон подошел ближе, то понял, что проблема носит совершенно иной характер.

В десяти метрах перед магазином Симон наступил на какие — то обломки, которых становилось все больше, по мере того как он подходил ближе. Пластмассовые и деревянные. Обломки почтовых ящиков, которые еще день назад висели на стене. Желтый ящик для исходящей почты был весь изломан и изогнут.

Тут Хольгер увидел его и воскликнул:

— Ага, вот и житель Стокгольма! Ты только глянь, что тут творится!

— Что тут случилось?

— Что случилось? — произнес Хольгер. — Я тебе расскажу, что тут случилось. Ночью, когда все спали, приплыли какие — то уроды на лодках и разгромили наши ящики. Представляешь?

— Зачем?

Хольгер недоуменно посмотрел на Симона, как будто не верил своим ушам.

— Зачем? А ты думаешь, им требовались какие — то особые причины? Может, им было трудно причалить, или, может, им солнца мало показалось, или им просто нравится все рушить. Ой, какой я злой, кто бы знал, какой я злой сейчас.

Хольгер повернулся на каблуках и, прихрамывая, пошел на пирс, где Мате, владелец магазина, стоял в ожидании парома.

Симон повернулся к Йорану:

— Но что тут произошло на самом деле?

Йоран покачал головой:

— На самом деле мы не имеем никакого понятия. Но ведь кто — то это сделал.

— Кто — то с острова?

— Нет, думаю, нет. Но наверняка ничего не известно.

— И никто ничего не слышал?

Йоран кивнул на пирс:

— Мате слышал что — то, вроде как звук мотора. Но он не понял, что это — лодка или мопед. Ветер дул не в ту сторону.

— Так было бы слышно все равно.

— Я не знаю, — вздохнул Йоран и зачерпнул несколько зеленых и серых крошек, которые он показал Симону, — посмотри — ка на это. Что ты скажешь?

Кусочки в руках Йорана были довольно большими и непохожими на то, что лежало на земле.

— Они не выглядят так, как будто они сломаны.

— Нет. Они, скорее, порезаны. Ножом или чем — то таким. И посмотри сюда!

Йоран показал на ящик. Было явно видно, что кто — то порубил его большим ножом.

Симон покачал головой:

— И почему так делают?

Йоран колебался. Наконец он сказал:

— Мой опыт подсказывает, что такие дела творят из ненависти.

— Кого же они так ненавидят?

— Нас.

Симон посмотрел на осколки, лежащие на земле. Ненависть. Ненависть к тем, чьи фамилии написаны на почтовых ящиках.

Йоран пожал плечами:

— А может, это просто жажда разрушения?

— Это ненависть, я думаю.

Йоран присел и начал собирать осколки. Когда корзина наполнилась обломками, Йоран пошел на пристань за пустой тарой, а Симон опустился на ступеньку и утер пот со лба.

Столько неприятностей только потому, что кто — то… нас ненавидит.

Симон нахмурился и потер глаза.

Хм. Сколько неприятностей может быть, если кто — то кого — то ненавидит. Хотя, вообще, надо быть благодарными, что они нашли на своем пути почтовые ящики, а не их владельцев. Страшно подумать, что могло бы тогда случиться.

— Симон?

Симон поднял глаза. Перед ним стоял Андерс с конвертом в руке и растерянно оглядывался:

— А где почтовые ящики?

Симон объяснил, что случилось, и сказал, что Андерс может отдать свое письмо Матсу. Тот как раз шел от пристани с голубым почтовым мешком. За ним — Йоран и Хольгер.

Йоран достал черный мешок и начал собирать в него обломки. Хольгер внимательно уставился на Андерса.

— Ага, — сказал он, — у нас чужак! И когда ты прибыл?

— Вчера, — ответил Андерс.

Хольгер кивнул, глазами поискав поддержку Матса и Йорана, но не получил ее. Йоран бросил на него раздраженный взгляд, и Хольгер все вспомнил.

— Я очень сожалею, — пробормотал он виновато.

Они немного поговорили о том, как теперь поступать с почтой. Сегодня Мате встретится с людьми и объяснит им, что случилось. Затем каждому придется достать себе новый ящик. А пока его нет, можно поставить пластмассовое ведро с крышкой или, на худой конец, мешок и написать свой номер.

Андерс помахал конвертом:

— А как мне быть с этим? Тут пленка. Мне бы не хотелось, чтобы она потерялась.

Мате взял письмо и пообещал, что отвезет его в город. Затем он раздал почту. Симону письма не было, только газеты из Нортелье и реклама какого — то пенсионного фонда.

Когда Симон и Андерс собрались идти домой, Йоран спросил:

— Ты не забыл?

— Нет, — сказал Симон, — я как — нибудь загляну.

Они двинулись вдоль берега. Дома дачников стояли пустые. Несколько человек должны были приехать на выходные, но, вообще — то, сезон уже заканчивался.

— Что это ты не забудешь? — спросил Андерс.

— Йоран вернулся сюда некоторое время назад, когда вышел на пенсию. Но у него нет колодца, поэтому он попросил, чтобы я поискал воду с «волшебной лозой».

— Как ты это делаешь, а?

— Тренировка, тренировка и еще раз тренировка.

Андерс хлопнул Симона по плечу:

— Перестань. Это же не фокусы. Это действительно чудо.

— Ну хорошо, чудо так чудо. Ты пойдешь со мной к Анне — Грете?

В течение нескольких лет Симон был здесь лозоходцем. Когда кому — нибудь требовалось пробурить колодец, обращались к Симону. Симон приходил и указывал на правильное место. Он не ошибся ни разу.

Андерс фыркнул:

— Наверное, Хольгер думает, что это сделал я.

— Ты знаешь, что его жена утонула в прошлом году?

— Сигрид? Нет, я не знал.

— Она вышла в море на лодке и не вернулась. Лодку нашли через несколько дней, а Сигрид нет. Ну да ладно. Ты пойдешь со мной к Анне — Грете?

Сигрид. Она была одной из тех немногих, кого Андерс в детстве по — настоящему боялся. Она вечно была напряженной, и казалось, любая мелочь может вызвать взрыв ее гнева: непогода, звук тормозов велосипеда, оса, севшая на ее мороженое. Каждый раз, когда Андерс продавал рыбу, он старался отобрать для нее товар получше или положить ей на двести граммов больше. Но она все равно выглядела недовольной.

— Она утонула?

Симон пожал плечами:

— Некоторые думают, что…

— Что?

— Некоторые считают, что это сделал Хольгер.

— А ты как думаешь?

— Ой нет. Он ее слишком боялся.

— Я помню, он ненавидел тех, кто из Стокгольма.

— Да. Но теперь он ненавидит их еще больше.

Отвращение местных жителей к выходцам из столицы — в этом Думаре не уникален, как не уникальна и Швеция в целом. Оно существует везде, а иногда и по уважительной причине. История Хольгера лишь подтверждает, как это отвращение пришло в стокгольмские шхеры, в частности на Думаре.

Как Андерс и многие другие на Думаре, Хольгер происходил из семьи лоцманов. Благодаря умным вложениям, выгодным бракам и другим маневрам семья Персонов завладела всей северо — восточной частью Думаре — площадью более трех гектаров лесных участков, пастбищ и пахотных земель, простиравшихся от береговой линии до середины острова.

Отец Хольгера вошел в силу в начале 1930–х. Тогда на Думаре только начали появляться дачники, и многие принялись пристраивать к домам отдельные комнаты для сдачи их внаем.

Не будем вдаваться в подробности, но из — за тяги отца Хольгера к бутылке ситуация обернулась против него. Однажды летом он познакомился с брокером из Лондона. За выпивкой и разговором зашла речь о том, чтобы отец Хольгера стал членом правления одного из биржевых обществ.

Вся эта история привела к тому, что отец Хольгера продал Каттюдден этому самому брокеру — площадь более пятнадцати гектаров леса, где ничего не росло. И получил цену намного выше, чем если бы продавал землю другим островитянам.

Но брокеру вовсе не нужны были лес или пастбища. В течение нескольких лет он разделил Каттюдден на тридцать участков земли, которые потом продал дачникам. Каждый участок стоил примерно половину того, что он заплатил за весь мыс.

Когда отец Хольгера понял, что произошло, его ближайшим и лучшим утешителем стала бутылка. Хольгеру было тогда семь лет, ему приходилось смотреть, как его отец пил от жалости к самому себе, глядя на то, как на земле, принадлежавшей нескольким поколениям их семьи, строили домики счастливые дачники.

Через несколько лет отец взял ружье и отправился с ним в лес. Больше он домой не вернулся.

Эту историю рассказывали на острове в самых разных вариантах, но то был вариант семьи Персонов. Хольгер переживал ее всю жизнь, и его основной мыслью было то, что корень всех зол — те, кому потребовались эти дачи, а именно жители Стокгольма. Затем среди них появились те, кто был более виноват, чем другие. Главных негодяев звали Эверт Таубе и Астрид Линдгрен.

Хольгер никогда не уставал объяснять всем, кто хотел его слышать: шхеры всегда отличались тяжелой работой, пока не появился Эверт Таубе и не принялся романтизировать их, пока там не зазвучал Роннердаль и вальс из кинофильма «Семь морей до Кале». Любопытные стокгольмцы явились сюда и глазели через бинокль на проплывающие корабли. Все эти романтические бредни Таубе привели к тому, что стокгольмцы положили глаз на шхеры. Тут ведь были и местные красотки с цветами в волосах, и музыка под гармошку, и веселые выпивки. Те, у кого были средства, радостно начали покупать себе летнее удовольствие. Даже заброшенные пустыри шли нарасхват, а исконное население шхер редело.

Не только богатые приобретали тут участки. Маклеры покупали все, что могли, и строили дачи, чтобы продавать их или сдавать на неделю или месяц. Теперь все могли выбраться в шхеры и наслаждаться летней жизнью.

Молодежь из шхер общалась с дачниками и начинала скучать по столичным удовольствиям и кинотеатрам. Дома и усадьбы оставались без наследников, приходили в запустение, и немедленно слетались маклеры и скупали их «на корню». Шхеры походили на мертвецов, которые воскресали лишь на летние месяцы, а потом снова возвращались в свои мрачные зимние склепы.

Таково было общее содержание речей Хольгера, а свой рассказ он обычно заканчивал тем, что бы он сделал с Эвертом и Астрид, будь те еще живы. Это были жуткие фантазии, в которых разыгрывались сцены насилия, с применением веревок, мешков и бензина. Возражений он не терпел.

Шхеры обречены. Так считал Хольгер.

Заросли сирени окружали домик Анны — Греты. Над изгородью виднелась лишь маленькая башенка с окошечком на крыше дома. Когда Андерс был маленьким, он думал, что это настоящая башня, как в рыцарских замках, и был очень разочарован тем, что не мог найти туда дорогу и никто эту дорогу не мог ему указать.

Позже он понял, что башенка была всего лишь декоративным украшением, а окно — просто нарисованным. И все равно, подходя к дому, Андерс всегда думал о старых замках, которым много — много веков. Но сейчас все его мысли исчезли при виде женщины, распахнувшей ему дверь и бросившейся ему навстречу.

Анна — Грета была одета в джинсы и клетчатую рубашку. На ногах — резиновые сапоги. Длинные седые волосы были заплетены в косу, которая хлопала ее по спине, когда она бежала к Андерсу. Подбежав, она обхватила его за плечи и крепко прижала к себе.

— Мальчик! — Она обняла его и легонько потрясла. — Мальчик мой!

Она обнимала его так крепко, что Андерсу на минуту показалось, что она сейчас приподнимет его с земли, как она делала это в его детстве. Он побоялся обнять ее так же крепко — все — таки ей было уже восемьдесят два. Он лишь гладил ее по спине и приговаривал:

— Ну, бабушка… бабушка — Анна — Грета отпустила его и пристально вгляделась ему в лицо. Только после этого она, казалось, заметила стоявшего рядом Симона. Он нагнулся и поцеловал ее в щеку. Анна — Грета милостиво кивнула:

— Кофе ждет!

Она прошла в дом мимо Андерса и Симона, громко топая сапогами. С возрастом походка у нее поменялась.

Журнальный столик был накрыт: бутерброды с анчоусами и яйцами, печенье и булочки с корицей. Андерс почувствовал зверский голод.

Симон сделал вид, что возмущен, и сказал Андерсу:

— Отличное угощение, а? Да еще в гостиной. Я пока посижу на кухне, подожду, когда и меня пригласят.

Анна — Грета остановилась и подняла брови:

— Я слышу какие — то жалобы?

— Нет — нет, — сказал Симон поспешно, — я просто говорю, что тут очень по — разному относятся к людям.

— Если бы тебя не было тут три года, то и тебе накрыли бы в гостиной.

Симон почесал подбородок:

— Ну, это легко можно устроить.

— Тогда я пойду и утоплюсь, сам понимаешь.

Отец Андерса однажды назвал Симона и Анну — Грету парой комиков. Несомненно, в этих словах была доля истины. Они как будто играли некий спектакль — на одну и ту же тему, но спектакль тем не менее был все время разным.

Анна — Грета смотрела на то, как Андерс съел один бутерброд и потянулся за вторым, и подвинула к нему блюдо.

— Насколько я понимаю, у тебя дома никакой еды нет?

— Извини, я…

Анна — Грета фыркнула:

— Успокойся. Я не это имела в виду. Ешь, ешь. Просто мы должны поговорить и о делах.

— Дрова, — подхватил Симон, — как у тебя с дровами?

Было решено, что Андерс возьмет с собой пакет с едой, затем он и Симон поедут и закупят продуктов, а потом Андерс разберется со своей лодкой. Проблема была решена.

Андерс извинился и вышел на крыльцо покурить. Он сел, закурил сигарету и стал смотреть на сливовые деревья Анны — Греты. На ветках висели зрелые плоды. Он думал про Хольгера и его жену, про море, про якорь на церковном дворе в Нотене, Майю. Это странно, что… что никто…

Когда он вернулся, стол был уже убран, а кофе налит. Симон и Анна — Грета сидели, близко склонившись друг к другу. Андерс стоял и смотрел на них.

Вот так выглядит любовь. Два человека встречаются, и между ними возникает любовь, и она становится отдельным существом, которое диктует свои условия.

Как это происходит?

Андерс опустился в кресло. Симон и Анна — Грета нехотя оторвали взгляды друг от друга.

— Хорошо подышать свежим воздухом, да? — сказала Анна — Грета.

Андерс кивнул. Анна — Грета никогда не упрекала его по поводу курения напрямую, но ее намеки были искусны и разнообразны.

— Я вот о чем подумал… — начал Андерс, — что, если поговорить об этом с Хольгером? Что он об этом скажет?

Анна — Грета ухмыльнулась:

— Если ты хочешь спросить о чем — то Хольгера, то он, несомненно, ответит тебе, что в неудачном улове трески виноваты исключительно жители Стокгольма.

— Это да. Но я не об этом. Я про… Майю.

Симон и Анна — Грета смотрели на него, не двигаясь. Андерс продолжил:

— Понимаешь, я все время думаю… Были мы, родители и ребенок. Ребенок исчезает без следа. Ясное дело, в этом виноваты родители. Кто же еще? Конечно родители.

Симон и Анна — Грета переглянулись. Анна — Грета протянула руку через стол и погладила руку Андерса:

— Ты не должен так думать. Пожалуйста.

— Но ведь так и было. Она исчезла. Как это могло произойти? И почему же… почему никто об этом не говорит? Никто нас не упрекал? Почему все принимают это как нечто естественное?

Симон подпер голову рукой и нахмурился. Анна — Грета смотрела на Андерса с каким — то странным выражением. Помолчав, она сказала:

— Просто люди уважают чужое горе.

— А Хольгер? — спросил Андерс. — Его жена утонула, и Симон говорил мне, что многие люди стали его подозревать. А Майя… Полиция задавала вопросы, конечно. Но здесь никто ничего не сказал! Никто!

Симон допил кофе и аккуратно, стараясь не нарушать молчание, поставил чашку. Порыв ветра за окном поднял листья в воздух.

— Это действительно странно, — сказал Симон.

Анна — Грета подвинула кофейник ближе к Андерсу.

— Но это зависит от того, о ком идет речь, — сказала Анна — Грета, — тебя знают все, потому что ты тут вырос. И все знают, на что ты способен, в отличие от Хольгера.

Андерс налил себе еще полчашки кофе. Он не был уверен, что она права. Но он сказал:

— Да. Может быть.

Они заговорили о другом. Нужен ли ремонт Смекету, и если да, то какой именно. Андерсу не хотелось вставать и идти домой. Кроме холодного дома, его никто не ждал. А тут было так хорошо.

В разговоре наступила пауза, он откинулся на спинку стула, скрестил руки на животе и посмотрел на Симона и Анну — Грету:

— Как случилось, что вы встретились? Когда?

Симон и Анна — Грета одновременно улыбнулись. Они посмотрели друг на друга, и Симон покачал головой:

— Это долгая история.

— И что? — спросил Андерс. — Мне нельзя ее узнать?

Анна — Грета выглянула в окно. Небо было пасмурным, по заливу скользили серые волны. Она нахмурилась, погладила Андерса по голове и спросила:

— Что ты знаешь о своем дедушке?