Глава 8

1844 год начался с траура. В январе в возрасте пятидесяти девяти лет скончался отец Альберта, и его смерть повергла молодых супругов в состояние крайней подавленности. Распутная жизнь герцога Эрнеста стала причиной его разрыва с первой женой, из-за чего принц рос практически сиротой. Герцог выпросил у Виктории солидную пенсию. Он прислал им оскорбительное письмо, в котором ругал за то, что они не назвали своего первого сына его именем. И все же они горько оплакивали его смерть. «Мы сидели втроем — я, бедная матушка и Виктория — и плакали, а вокруг нас стояло множество людей, холодных и бесчувственных, как камни», — жаловался Альберт Штокмару. У Кобургов было принято устраивать мелодраматические сцены по случаю кончины родственников, и Виктория с легкостью подчинилась этому обычаю.

Слугам было приказано надеть черные ливреи. Двор также должен был носить траур. На почтовой бумаге королевы появилась черная кайма. «Мы остались одни на свете, и мысль эта невыносима... Наши бедные дети не понимают, почему мы плачем, и спрашивают, как так получается, что мы все время ходим в черной одежде», — писал принц своему старшему брату. Эрнест наконец остепенился, женившись на Александрине Баденской. В июне новобрачные гостили в Виндзоре, и Альберт не упускал случая подчеркнуть брату преимущества семейной жизни: «Виктория скорбит вместе со мной и тобой. Это большое утешение для меня, и твоя милая Александрина тоже проливает слезы вместе с тобой. Давай же позаботимся об этих дорогих нам существах; давай любить и беречь их, ибо именно в них заключается наше счастье... Виктория посылает тебе булавку для галстука с прядью волос нашего дорогого отца». Атмосфера скорби окутала королевский дворец, где с появлением Альберта с каждым днем все больше и больше насаждалась пугающая напыщенность.

Спустя два месяца принц отбыл в Кобург, чтобы решить проблемы отцовского наследства. Виктория еще ни разу не расставалась с Альбертом, даже на одну ночь. Она с ужасом думала об этой разлуке. Не позволит ли дядя Леопольд своей супруге, ее дорогой тетушке Луизе, приехать в Англию составить ей компанию? «Если мне придется остаться совершенно одной, боюсь, я этого не вынесу. Возможно, я веду себя не слишком разумно, но вы только подумайте, во что может превратиться для меня эта разлука с моим Единственным и Несравненным, пусть даже она продлится всего две недели».

Единственным утешением для нее были письма ее «дорогого Ангела». Еще не успев сесть в Дувре на корабль, он уже писал ей: «Любимая моя, я здесь уже целый час, и мне жаль этого потерянного времени, ведь я мог бы провести его с тобой... Бедная моя девочка! Наверное, сейчас, когда я пишу тебе, ты собираешься идти завтракать и обнаружишь за столом пустое место, то место, которое вчера занимал я. Надеюсь, что в твоем сердце мое место не опустеет... Теперь тебе осталось на полдня меньше ждать меня; когда ты получишь это письмо, будет уже на целый день меньше. Пройдет всего тринадцать дней, и я вновь окажусь в твоих объятиях. Твой верный и нежный Альберт».

Из Остенде пришло следующее письмо: «Я не могу лечь в постель, не написав тебе несколько слов. Сейчас почти одиннадцать часов. Я засыпаю на ходу и должен проститься с тобой. Я молюсь о тебе». И новое ободряющее письмо из Кёльна: «Погода стоит прекрасная, и около семи часов я буду переправляться через Рейн. С каждым шагом я все больше удаляюсь от тебя, и эта мысль совсем меня не радует». Из Готы, куда принц заехал обнять свою бабушку, он писал: «И печальные, и радостные воспоминания рождают в моей душе какую-то особенную грусть... До свидания, дорогая моя, пусть мысль о моем скором возвращении поддерживает тебя, а я сделаю все возможное, чтобы приблизить его. Да пребывает с тобою и нашими детками Божье благословение. Я вкладываю в письмо медвежье ушко и анютины глазки, которые сорвал в Райнхардсбрунне. Детям я купил в подарок игрушки, а тебе фарфоровые картинки». Когда они наконец встретились, он написал в дневнике всего два слова: «Огромная радость».

Больше они никогда не расстанутся. Постоянное присутствие Альберта стало для Виктории насущной необходимостью. После отъезда Лецен он забрал в свои руки все, что касалось их личной жизни, и занимался этим со всей серьезностью. Он ничего не упускал из виду и даже заботился о том, чтобы королева сполна прочувствовала радость материнства: «Альберт привел ко мне мою дорогую малышку Пусси в прелестном шерстяном платьице, белом с голубой отделкой, подаренном моей мамой, и в очаровательном чепчике, он посадил ее на мою постель, а сам сел рядом. Она была такой послушной, такой умненькой. И в тот момент, когда мой драгоценный, мой несравненный Альберт был рядом со мной, а наша славная девочка сидела между нами, я чувствовала себя преисполненной счастья и благодарности к Богу».

Еще два года назад Виктория уверяла всех: «Я, как лорд Мельбурн, могу жить только в Лондоне». Теперь же она, как Альберт, чувствовала себя счастливой лишь в Виндзоре. Она, любившая раньше танцевать до самой зари, вставала чуть свет. Вместе они совершали утреннюю прогулку по парку. Альберт показывал ей листья разных деревьев и рассказывал о повадках пчел. Изменилась даже ее жизненная философия: «То счастье, что я испытывала тогда, не могло длиться долго. Каким бы добрым ни был лорд М, как бы хорошо он ко мне ни относился, я получала удовольствие лишь от светской жизни, черпая ее лежащие на поверхности радости, которые и называла счастьем. Благодарение Богу, все у меня теперь по-другому, и я знаю, что такое истинное счастье».

Это были слова Альберта, его мысли, его убеждения. Его вера в семью. В детстве принц жестоко страдал из-за того, что рос без матери. Причину всех своих несчастий он определил очень давно, еще тогда, когда слушал первые проповеди в розовой церкви Кобурга: сводилась эта причина к одному ужасному слову «распущенность», которое включало в себя и разгульную жизнь, и супружескую неверность, и азартные игры, и вечные долги.

День за днем он все глубже загонял жизнерадостную и необузданную натуру жены под панцирь строгих принципов германо-лютеранского происхождения. И здесь тоже не обошлось без Штокмара. Немецкий медик с самого начала видел в приступах бешенства королевы отголосок безумия ее ганноверских предков, то, что он называл «дурной наследственностью». Именно он постоянно напоминал Альберту о симптомах этого недуга и настаивал на том, чтобы принц ни на минуту не выпускал королеву из-под своего влияния, засыпал ее указаниями, письменными наставлениями и советами, дабы держать под контролем ее поведение. Они вместе следили за ее успехами. «Я очень доволен Викторией, за все это время она устроила мне всего две сцены. И в целом, она с каждым днем доверяет мне все больше», — писал Альберт барону уже в сентябре 1840 года.

Они надели на нее настоящую смирительную рубашку, сотканную из запретов. Отныне не было никаких шуток, никаких легкомысленных канканов. И не было больше рядом Лецен — поставщицы дворцовых сплетен. Помимо семейных новостей, детей, оплакивания умерших родственников и самочувствия герцогини других тем для разговоров у нее не было. И королева начала уподобляться своей «дорогой маменьке», чьи достоинства Альберт не уставал превозносить. Даже с веселой и остроумной герцогиней Сазерленд, заведовавшей ее гардеробом, она больше не болтала как прежде. А вечерние занимательные беседы на диванчике с лордом Мельбурном Альберт пытался заменить игрой в карты.

В первые годы ее царствования Виктории доставляло удовольствие осознавать, что именно она была в центре всех самых блестящих приемов. Ни одна богатая наследница, ни один красавец-офицер не могли войти в высшее общество, не будучи представленными ко двору и не приложившись к ручке королевы. Каждую неделю до трех тысяч человек непрерывной чередой проходили перед ней. Но Альберт, чувствовавший себя лишним в компании этих пустых и праздных людей, настаивал на том, чтобы в Букингемский дворец имели доступ лишь мужчины и женщины с безупречной репутацией. Приемы там стали устраиваться все реже и реже.

Ужины при дворе проходили теперь в такой «ледяной» атмосфере, что придворные дамы и джентльмены «при исполнении» стали расценивать свое присутствие на них как тяжкую повинность. Принц придумал для этих ужинов некий ритуал. Сам он являлся к столу первым. Королева всегда немного опаздывала и появлялась через пятнадцать минут после него. Два лакея распахивали перед ней двери, сгибаясь в низком поклоне. За столом Альберт оживлялся лишь во время визита кого-нибудь из его кобургских родственников. С Пилем он обсуждал успехи своего образцового молочного заводика. Со Штокмаром — достоинства конституции Бельгии, текст которой барон собственноручно написал для Леопольда.

Вместе они старательно оттесняли Викторию от решения политических проблем, целиком замыкая ее на материнских обязанностях. Беременности королевы, следовавшие одна за другой, были им на руку. «Я сказал королеве, что рад видеть ее такой счастливой, и выразил надежду, что она все больше и больше будет искать и находить истинное счастье исключительно в своей семейной жизни», — делился Штокмар спустя некоторое время после крестин Берти. С тех пор в семье появилась еще одна дочь — Алиса, она родилась в апреле 1843 года. И Виктория вновь была беременна.

Она с умилением наблюдала за Альбертом, когда тот, посадив на каждое колено по ребенку, играл на органе или мастерил какую-нибудь штуковину для первоапрельского розыгрыша. Она без всяких стенаний переносила свою четвертую беременность и по-прежнему была полна сил и энергии. «Складывается впечатление, что эта удивительная женщина просто семижильная!» — воскликнула как-то леди Литтлтон, гувернантка королевских детей.

После возвращения Альберта из Кобурга траур при дворе практически сразу же был снят, поскольку Виктория пожелала увидеть представление труппы Барнума с участием «генерала-карлика» по прозвищу Том-с-Пальчик. Эта суперзвезда американского цирка как раз находилась на гастролях в Лондоне. В один из вечеров Барнум вывесил на дверях Египетского зала огромный плакат: «Сегодня наш цирк закрыт в связи с тем, что генерал Том-с-Пальчик по приказу Ее Величества отбыл в Букингемский дворец».

Виктория приняла артистов в галерее Ватерлоо. Генерал поклонился и поприветствовал присутствующих, пропищав своим тоненьким голоском: «Добрый вечер, дамы-господа», что заставило благородную публику покатиться со смеху. «Пародия на Наполеона вызвала всеобщее веселье, за ней последовал показ греческих статуй, а затем генерал исполнил матросский танец и спел множество своих коронных песенок» — можно было прочитать на следующий день в «Court Circular»[37] — рубрике, ежедневно публикуемой в «Таймс». Уход спиной вперед, как это предписывалось протоколом, дался крошечному Тому-с-Пальчик не очень легко. «Нам нужно было пройти достаточно большое расстояние вдоль всей галереи, и каждый раз, когда генерал замечал, что сбился с шага, он бегом возвращался на несколько метров, чтобы вновь начать пятиться», — вспоминал Барнум. Придя в возбуждение от шума и смеха, собачонка королевы бросилась вдруг к «генералу-карлику» и принялась трепать его за штаны, а он пытался отогнать ее своей тросточкой, и это еще больше позабавило публику.

Том-с-Пальчик был приглашен во дворец второй раз, чтобы дать представление в желтом салоне для королевских детей. «Наследный принц выше меня, сам же я ощущаю себя таким же высоким, как любой другой человек», — остроумно и очень кстати заявил он, что очень понравилось королеве. Ее так забавляли грубоватые шутки этого маленького человечка, что она пригласила его во дворец еще и в третий раз. И преподнесла ему в подарок золотой футляр для карандашей. А Барнум получил три кошелька, которые должны были компенсировать его потери из-за отмены представлений в Египетском зале. Он рассыпался в благодарностях. Три приглашения в Букингемский дворец сделали американца любимцем лондонской публики.

Между тем череда балов, праздников и государственных визитов не прерывалась. Пышные празднества, устраивавшиеся английским королевским двором, не имели себе равных, и Альберт упивался ролью хозяина дома. Визиты именитых гостей сопровождались военными парадами и протокольными мероприятиями, которые продумывались Викторией до мелочей.

Самым неприятным для супругов оказался визит короля Ганновера, прибывшего на крестины маленькой Алисы, чьим крестным он стал. Жуткий дядюшка устроил скандал, едва подъехав в фиакре к месту церемонии «как раз вовремя, чтобы оказаться среди опоздавших», — писала Виктория Леопольду. К завтраку он выходил именно в тот момент, когда королева вставала из-за стола. А на свадьбе своей племянницы Августы Кембриджской, состоявшейся через неделю после крестин Алисы, герцог чуть не подрался с Альбертом.

Король Ганновера всей душой презирал этого младшего отпрыска династии Кобургов, которого по-прежнему называл не иначе как «Картонное высочество». Когда свадебная процессия двинулась к дверям церкви, он попытался оттеснить принца от Виктории, чтобы самому встать рядом с ней, но Альберту удалось одним движением локтя отбросить его на три шага назад. Та же сцена повторилась и в самой церкви, когда пришло время свидетелям расписываться в регистрационной книге. Королева быстро обогнула стол и протянула Альберту перо, которое пытался выхватить у нее из руки король Ганновера.

А еще дядюшка потребовал, чтобы ему возвратили принадлежавшие принцессе Шарлотте фамильные драгоценности. Именно ганноверцы привезли их в Лондон, когда взошли на английский трон. Но у Виктории не было никакого желания расставаться с этими сокровищами. «Она вся увешана моими бриллиантами», — без устали твердил противный старик на всех приемах.

А вот милейший король Саксонии был, напротив, идеальным гостем. Сосед Кобургов и давний друг семьи, он разъезжал по всему королевству, самостоятельно решая, в каких замках благородных лордов ему останавливаться и какие посещать заводы, с которых он возвращался в полном восторге. В один день с ним в Англию прибыл русский царь в своей меховой шубе и шапке. Сорокавосьмилетний Николай I взошел на престол в 1825 году, унаследовав его после своего брата. При росте в сто восемьдесят пять сантиметров ему пришлось согнуться пополам, чтобы поцеловать королеву, пребывающую на седьмом месяце беременности. «Это весьма импозантный мужчина и до сих пор еще очень красивый. У него великолепный профиль, благородные и изящные манеры. Он очень учтив, и его учтивость почти нагоняет робость из-за избытка комплиментов и других знаков внимания. Но выражение его глаз от этого не становится менее грозным, никогда прежде я не видела ничего подобного. Мне, как, впрочем, и Альберту, он показался не слишком счастливым человеком, которому тяжело и неприятно нести груз его положения и безграничной власти. Он редко улыбается и даже когда делает это, вид у него не становится счастливее». Во время своего первого визита в Лондон, когда он был еще совсем молодым человеком, Николай вызвал там сенсацию тем, что привез с собой свой кожаный тюфяк, набитый соломой, который стелил на походную кровать: «Он не показался мне ни слишком умным, ни слишком эрудированным. Его образованию явно уделялось недостаточно внимания».

Прошлогодний родственный визит королевы к Луи Филиппу в его нормандский замок взволновал царя, собиравшегося воспользоваться ослаблением Османской империи, чтобы вывести наконец свой флот в Средиземное море. Его орлиные очи под седыми бровями без всякого удовольствия наблюдали за тем, как Англия завязывает дружеские отношения с Францией, которую он ненавидел. Он знал, что министры Луи Филиппа с вожделением поглядывают на Египет и Сирию. «Он интересуется лишь политикой и военными вопросами. И с презрением относится к искусству и другим удовольствиям, скрашивающим нашу жизнь», — с сожалением отмечала Виктория.

Герцог Веллингтон в русской военной форме устроил в честь российского государя военный парад. А Виктория по-везла-таки его в Оперу и к строящемуся зданию нового парламента. «Это мечта, воплощенная в камне!» — воскликнул царь. Но и в политическом плане парламент для него был сродни мечте, ибо, по его утверждению, единственной формой правления, приемлемой для его империи, был деспотизм. Он не забыл еще восстания декабристов. 14 декабря 1825 года он приказал открыть огонь из пушек по мятежным полкам. Но с тех пор число бунтовщиков только множилось[38]. Николай I обвинял своих приближенных в том, что они скрывают от него правду и плохо проводят в жизнь его политику.

А еще этот самодержец, нагонявший на всех ужас, признавался, что когда он без военной формы, то у него появляется ощущение, «будто с него содрали кожу». Во фраке он чувствовал себя «скованным». И королева распорядилась, чтобы на двух прощальных приемах в его честь все мужчины были в военной форме.

Галерея Ватерлоо вся искрилась от золотой посуды и бриллиантовых диадем дам. Вернувшиеся из Австралии или Индии офицеры развлекали присутствующих фантастическими историями. Лакеи в напудренных париках сновали туда-сюда вдоль стен, увешанных портретами великих людей, оркестр играл «Боже, храни королеву», а вся Европа только и мечтала теперь о том, чтобы удостоиться приема в Букингемском дворце.

Эти приемы ни пенни не стоили английской государственной казне. И Пиль видел в том прямую заслугу королевской четы, о чем и заявлял во всеуслышание: «Благодаря мудрой привычке соблюдать экономию Ее Величество оказалась готовой к подобным расходам и смогла давать такие приемы иностранным правителям, что они потрясли своей роскошью мир, но нимало не обременили национальную казну».

В конце августа, спустя всего три недели после рождения Альфреда, приехал прусский принц. В октябре с ответным визитом к королеве прибыл Луи Филипп, и случилось это в тот самый момент, когда на безоблачном небосклоне отношений между двумя странами появилась небольшая тучка: на Таити произошел конфликт между французскими властями и сотрудником английского консульства. Французский король приехал в Англию в сопровождении герцога де Монпансье и Гизо —друга Абердина. Два министра иностранных дел быстро уладили недоразумение, несмотря на взбудораженное общественное мнение своих стран.

Королева Мария-Амелия, не выносившая переездов, не поехала с Луи Филиппом. Но его визит был подготовлен двумя письмами, которые прислала Виктории из Брюсселя его дочь королева Луиза: «Мой отец из тех людей, кому очень легко угодить... Суматошная жизнь приучила его ко всему... Есть только одна вещь, которая дается ему с большим трудом, — вставать рано утром. Он сказал, что, конечно, попытается спускаться к завтраку вместе со всеми, но ты должна настоять, чтобы он не делал этого... Не говори ему, что это я рассказала тебе о его слабости, а просто уладь эту проблему с Монпансье, пусть он относит отцу в комнату куриный бульон... Моя мать надавала отцу тысячу советов, но он по натуре так неосмотрителен, так мало привычен принимать меры предосторожности и беречься, что нужно постоянно приглядывать за ним, чтобы он не простудился или не причинил себе какой-нибудь другой вред... Что особенно мучает мою мать, так это страх, что, оказавшись на свободе и без присмотра, он станет строить из себя юношу и может переусердствовать в этом... И еще моя мать умоляет тебя не позволять ему, по возможности, садиться верхом на лошадь».

Король с дороги выглядел уставшим, но растроганным встречей: «Его рука дрожала, когда он ступил на землю, без шляпы, с растрепанными седыми волосами. У него было выразительное лицо, гораздо более красивое, чем на его портретах, и он по-родственному и очень сердечно расцеловал королеву». Придворные спешили взглянуть на «этого забавного короля». За ужином Луи Филипп рассказывал о своей полной приключений жизни, о сражениях с французскими республиканцами, против которых он бился бок о бок с двоюродным дедом Альберта Фридрихом-Иосифом Саксен-Кобургским, и своем посещении Канады, где он повстречался с отцом Виктории. Вновь ему довелось увидеться с герцогом Кентским уже в Англии во время своего пребывания там с 1800 по 1807 год, а затем в 1815 году в период Ста дней. Он жил тогда в Туикнеме, по соседству с Шарлоттой и Леопольдом.

Виктория могла без устали слушать его: «Это потрясающий человек. Он говорит, что французы не желают войны, но любят пощелкать кнутом наподобие возницы, который даже не представляет себе, какую боль может причинять его кнут. Еще он говорит, что французы не понимают, как можно быть негоциантами вроде англичан и как можно постоянно проявлять должную добросовестность, которая и обеспечивает Англии такую стабильность».

Луи Филипп подарил Виктории копию того изукрашенного позолотой шарабана, в котором ей так нравилось кататься всей семьей во время ее визита в Нормандию. А она вручила ему орден Подвязки на устроенной по этому случаю грандиозной церемонии, уравняв его таким образом с другими государями. Именно здесь впервые были официально произнесены слова «сердечное согласие»[39]. «Франция не может пойти войной на Англию — владычицу морей, сравнимую с Тритоном, и величайшую державу мира», — заявил Луи Филипп. Он высоко оценил ум и другие достоинства Альберта: «Принц для меня — это король». Растроганной королеве захотелось больше узнать о давней противнице своей родины, и она написала на ломаном французском языке дядюшке Леопольду: «Смогу ли я прочитать “Трех мушкетеров” Дюма и “Артура” Эжена Сю?»

Королевская чета оказала Луи Филиппу величайшую честь — лично проводила его в Портсмут на своем поезде. И вновь король не поскупился на похвалы, превознося комфортабельность королевского вагона с его очаровательными занавесочками с кистями и мягкими креслами. По сравнению с французскими, английские железные дороги были много лучше оснащены и позволяли поездам развивать скорость до восьмидесяти километров в час. Но из соображений безопасности протокол запрещал королевскому составу двигаться быстрее шестидесяти километров в час.

В Портсмуте их встретили холодные порывы ветра. Разыгравшаяся буря не позволила королю подняться на борт «Гомера», его фрегата с паровым двигателем, который ждал его на рейде. Тогда Луи Филипп принял решение в одиночку добраться на поезде до Дувра, откуда было проще отплыть во Францию. А Виктория и Альберт остались и приняли приглашение офицеров «Гомера» на устроенный в их честь обед, после которого с интересом осмотрели корабль. Затем они отправились на остров Уайт.

После смерти отца Альберт начал подыскивать «укромный» уголок, где они смогли бы жить только своей семьей, вырвавшись из тисков протокола и спрятавшись от нескромных взглядов. Виндзорский дворец, один из самых больших замков в мире, казался им мало пригодным для нормальной человеческой жизни. Клермонт был прелестным местечком, но не принадлежал им. «Павильон» в Брайтоне «с привидениями, которые лучше бы забыть», и красным музыкальным салоном слишком живо напоминал о свободных нравах царствования Георга IV. Кроме того, этот модный курорт стал стремительно застраиваться. «Лишь из одного окна моей гостиной виден маленький кусочек моря», — сетовала королева. Что же до прогулок вдоль берега моря, то они стали откровенно неприятными: «Мальчишки-разносчики сбегались со всего города и заглядывали мне под шляпку, словно в жерло фанфары военного оркестра на параде».

Благодаря строгой экономии, которой королевская чета придерживалась в своих расходах, Виктория с Альбертом стали обладателями огромного состояния. Остров Уайт обоим пришелся по душе. В детстве Виктория два лета отдыхала здесь в Норрис Касл и сохранила самые теплые воспоминания о залитых солнцем лужайках и чудесном виде, открывающемся на Те-Солент, узкий морской пролив, отделяющий остров от Англии.

Пилю стало известно, что леди Блэчфорд собирается расстаться со своим очаровательным имением Осборн, находящимся как раз по соседству с Норрис Касл. Назначенная ею цена была вполне разумной. Благодаря железнодорожному сообщению добраться туда из Лондона можно было всего за несколько часов. И в марте 1845 года Виктория и Альберт объявили о своей готовности купить это имение. Кроме того, они собирались приобрести и прилегающие к нему земли. «Наши владения будут огромными. И все это перейдет в нашу личную собственность, к этому не будут иметь никакого касательства ни Управление лесных угодий, ни остальные министерства, постоянно осложняющие нам жизнь в Лондоне и являющиеся причиной разных неприятностей», — радостно делилась Виктория с бельгийским королем в одном из своих писем.

Но дом там был слишком мал для все увеличивающегося королевского семейства. И принц решил возвести на его месте замок, планы которого он рисовал вместе с архитектором-самоучкой Томасом Куббитом. Выбор принца шокировал профессиональных архитекторов, хотя Куббит, большой друг Альберта, уже успел прославиться, застроив недавно лондонский квартал Белгрейвия своими изящными, похожими друг на друга особняками с белыми колоннами. Секретарь принца Джордж Энсон жил в одном из таких домов Куббита и был очень доволен.

Как и в замке Пиля, в Осборне были предусмотрены ванные комнаты и ватерклозеты. Отдельные покои были выделены герцогине Кентской, а целое крыло отведено придворным дамам. Королевскую спальню обили узорчатой тканью и обставили мебелью красного дерева. Одну из стен целиком закрывал огромный шкаф. А за задней дверью скрывалось то, что королева стыдливо называла своим «уголком». Свою первую ночь в новом замке они провели 15 сентября 1846 года. Детские комнаты располагались там над покоями родителей. Гувернантка детей леди Литтлтон на следующий день сделала такую запись: «Никто не страдал от запаха краски и не подхватил насморка, после ужина мы пили за здоровье королевы, а принц для нас пел». Перед тем как войти в новый дом, одна из фрейлин по обычаю кинула на счастье башмачок. А Альберт, дабы освятить это семейное гнездышко, прочел две строфы из Лютера.

Всюду здесь Альберт невольно находил сходство с другими, более известными местами. Парк, полого спускающийся к частному пляжу, и вид на Те-Солент, усеянный белыми парусами, напоминал ему Неаполитанский залив, на берегу которого он побывал вместе со Штокмаром как раз накануне свадьбы. Он задумал построить башенку и террасу в итальянском стиле с широкими лестницами и бассейнами, украшенную статуями флорентийских львов, копии которых были заказаны на одном английском заводе. А ставший советником принца по художественной части профессор Людвиг Грюнер, с которым они познакомились в Риме, сделал для него эскизы декоративных бассейнов наподобие тех, что были во дворце Медичи.

Итальянские художники не приезжали в Англию. Альберт обошелся без них, оформив интерьеры замка на свой вкус. Орнамент из позолоченных гипсовых ракушек украсили длинные галереи. Над дверными проемами переплелись буквы «V» и «А». Для малой гостиной королевы, в которой она давала аудиенции, принц заказал в Германии огромную люстру в розово-зеленых тонах, увитую искусственными вьюнками, своим рисунком она напоминала ему обои в его комнате в родном Розенау. В нишах, выкрашенных в голубой цвет ордена Подвязки, были установлены бюсты дядюшек Виктории. В память о бале-маскараде здесь же стояли статуи самого Альберта в образе Эдуарда III и Виктории в образе королевы Филиппы. Еще одна статуя представляла принца в виде римского воина.

С террасы замка Альберт наблюдал за маневрами королевского флота. Виктория тут же нежилась на солнышке в шезлонге. Он насвистывал, подражая пению соловья. Позже королева признается: «С тех пор как только я слышу соловья, то сразу же вспоминаю о своем горячо любимом муже».

Детям была предоставлена в Осборне полная свобода, и они бегали по окрестным лесам, как когда-то Альберт и его брат бегали со своим воспитателем в Розенау. Они собирали землянику и ежевику. Рвали гиацинты и нарциссы, из которых делали букеты для своей мамочки. Принц учил их плавать и запускать бумажных змеев. У каждого из детей было нежное домашнее прозвище: старшая дочь Вики, очень смышленая девочка, была любимицей отца. Берти слегка заикался, и сестра дразнила его за это. Алису за ее пухлость прозвали Фатимой. Младший, Альфред, стал Аффи.

Доктор Кларк приехал сюда проверить чистоту воздуха и остался ею вполне доволен. Солнце и мягкий климат Осборна должны были пойти на пользу всей семье: здоровью детей, нервам Виктории и желудку Альберта. В Букингемском дворце принц постоянно жаловался на зловонную канализацию, из-за которой воздух во дворце был тяжелым и вызывал у него сонливость. Каждая новая беременность сопровождалась у королевы хронической депрессией, которая в столице обострялась. «Дождливым воскресным днем Лондон с его туманом, закрытыми лавками и почти безлюдными улицами похож на благопристойное кладбище огромных размеров», — писал Тэн.

Виктория любила оптимистические проповеди и никогда не предавалась традиционному воскресному отдыху. Всю свою жизнь она будет по воскресеньям совершать путешествия, идя наперекор церковным канонам. Она хотела, чтобы ее дети в этот день отдыхали от учебы и развлекались. История Ирландии, которую она изучала с Лецен, и те жестокости, которым английские пуритане подвергали там католиков, подвигли ее к терпимости: «Я краснею за ту религию, что мы исповедуем, когда вижу, как она несправедлива и до какой степени лишена милосердия».

В последнее время эта многострадальная Ирландия вновь начала поднимать голову и сплачиваться вокруг своего католического лидера Даниела О’Коннела. «Это человек высокого роста, крепкого сложения и ничем не примечательной наружности. У него некрасивое лицо, все изборожденное морщинами, красное и прыщеватое, костюм на нем под стать ему самому. Он носит парик и широкополую шляпу. Но стоит ему возвысить свой голос в защиту народа или заговорить о своей вере в Бога, как он преображается, становится притягательным и величественным, приводит в трепет угнетателей, его слова проникают в душу, вызывая одновременно слезы, гнев, энтузиазм и мятежность», — писала Флора Тристан. Эта писательница, придерживавшаяся социалистических взглядов, добавляла: «Если бы королева Виктория смогла опереться на такую мощную силу, если бы, невзирая на религиозные различия, связала братскими узами пролетариев трех королевств: Англии, Ирландии и Шотландии, она бы за несколько лет завершила то, чего Людовик XI не смог сделать за все свое царствование, и ее освобожденный народ восславил бы ее».

Но основная масса англичан, шедших за своими пасторами, считала папизм своим исконным врагом. Британская нация формировалась на фоне постоянных религиозных войн. В конце XVII века в английский язык вошли слова «тори» и «виги»: первое происходило от презрительного прозвища ирландских католиков, второе — шотландских пресвитериан. Католиков испокон веку не принимали в Оксфордский и Кембриджский университеты[40]. Они получили право голоса лишь в 1829 году, когда на историческом заседании парламента был принят «Emancipation Bill»[41], что тогдашний премьер-министр Веллингтон назвал «революцией».

О’Коннел был первым ирландцем, избранным в палату общин. Он отказался произносить традиционную клятву депутатов, согласно которой они брали на себя обязательство защищать англиканскую церковь. В своих речах он отказывал англичанам, происходившим от саксов, «этих неотесанных дикарей», в праве что-либо диктовать ирландцам с их высокоразвитой кельтской культурой. Своим зычным голосом этот блистательный трибун требовал для Ирландии независимого парламента, дабы обеспечить католикам равноправное политическое представительство в высшем органе власти. В шестьдесят девять лет он выступал в Дублине под открытым небом на митингах, собиравших до трехсот тысяч человек, выступал на глазах английской полиции, бросая вызов правительству: «Ну же, хватайте меня, если посмеете, и тащите в суд!»

На 8 октября 1843 года был назначен грандиозный митинг. Накануне Пиль запретил его проведение. О’Коннел пошел навстречу толпе, чтобы убедить людей разойтись. Он не хотел, чтобы пролилась ирландская кровь. Спустя неделю его вызвали в суд по обвинению в организации заговора против верховной власти королевы и 30 мая 1844 года присудили год тюрьмы. В день его заключения под стражу он обратился ко всем ирландцам с призывом сохранять спокойствие: «Таким образом и я и весь мир узнаем, любите ли вы меня». Его сторонники выстаивали огромные очереди, чтобы навестить его в камере. Тюремщики из предосторожности запускали их туда по одному.

Королева решила посетить Ирландию с официальным визитом как раз тем самым летом 1844 года, но премьер-министр отговорил ее от этого шага из опасения спровоцировать там волнения. Зато он дал добро на ее поездку в Кобург. Изобретение электрического телеграфа отныне позволяло английской государыне отбывать из страны без назначения на время ее отсутствия регентского совета. В поездке ее сопровождали два министра — лорды Абердин и Ливерпуль — и всего полдюжины фрейлин. Альберту очень хотелось, чтобы этот первый визит Виктории в Тюрингию, страну их предков, носил семейный и даже сентиментальный характер.

Прусский король встретил их на границе, и уже здесь Виктория не могла скрыть своего удивления: «Слышать, как простой народ говорит по-немецки, и видеть немецких солдат — до чего же все это кажется мне странным!» Лес разноцветных флагов и знамен, средневековые крепостные стены, украшенные гербами на щитах, дома с высокими крышами из темной черепицы и дремучие чащобы, сквозь которые вез их поезд, погружали ее в совершенно иной мир.

В Брюле их кортеж завернул в великолепный замок Ав-густенбург. Там их ждал брат короля и его будущий преемник, ибо Фридрих Вильгельм IV не имел детей. У Вильгельма Прусского была душа воина, но его супруга, умная и образованная Августа, унаследовала либеральные взгляды своего деда герцога Саксен-Веймарского. Во время торжественного банкета государь встал и прокричал своим пронзительным голосом: «Господа, наполните свои бокалы! Есть одно слово, которое значит для англичан так же много, как и для немцев. Оно разносилось среди высот Ватерлоо тридцать лет назад, вырываясь из груди англичан и немцев после долгих и жестоких боев, во славу победы наших братских армий. Оно слышится сейчас на берегах нашего прекрасного Рейна, где царит благословенный мир — священный плод той великой битвы. И слово это — победа! Виктория!» Растроганная королева расцеловала короля в обе щеки. Альберт обронил несколько слезинок, больше ни минуты не сомневаясь в том, что Пруссия воплотит в жизнь заветную мечту Штокмара — объединение Германии.

На следующий день отмечалась очередная годовщина со дня рождения Бетховена, и вся компания отправилась на поезде в соседний город Бонн на открытие памятника композитору. Английской королевской чете приготовили места на балконе. «К сожалению, в тот момент, когда со статуи сняли покрывало, мы увидели ее только со спины», — сетовала Виктория. Альберт показал ей элегантное здание студенческого общежития, где он жил вместе с братом во время учебы, оно находилось поблизости от того величественного замка, который в 1818 году прусский государь передал под Боннский университет. Именно здесь, на берегу несущего мимо них свои воды Рейна, он подружился с переводчиком Шекспира Шлегелем, а главное — с поэтом-франкофобом Арндтом. В университете — колыбели немецкого патриотизма — культивировалась ненависть к Франции.

С их визитом совпали концерты Берлиоза, Листа и шведской оперной дивы Дженни Линд, и они почтили их своим присутствием. Во время одного из его сольных концертов Лист, которому мешала болтовня монарших гостей, принялся, словно глухой, колотить по клавишам, а когда это не помогло, прервал игру, не закончив произведения. Переждав, он заиграл вновь, но тишина в зале так и не установилась. И тогда он, вне себя от ярости, совсем прекратил играть. А на заключительном концерте он дирижировал хором и оркестром, которые исполняли его кантату, специально написанную по случаю приезда английской королевы. Фридрих Вильгельм Прусский и Виктория вошли в зал буквально на последней ноте. И Листу пришлось все начать сначала.

Но обида великого музыканта мало трогала Викторию, озабоченную тем, что прусский король оказывает недостаточное уважение ее Альберту. На всех официальных церемониях принцу отводили место позади австрийского эрцгерцога. Это испортило Виктории все удовольствие от визита, и она даже перестала улыбаться прусскому государю, за что получила упрек от Альберта, поскольку огромные толпы народа восторженно приветствовали их, когда они плыли на корабле вниз по течению Рейна. По прибытии в Майнц Виктории представили знаменитую Шарлотту Хайндерайх — акушерку, которая помогла ей появиться на свет. Шарлотта вышла замуж и теперь звалась фрау Зибольд.

Последнюю часть пути до Кобурга они проделали в карете. И 18 августа увидели наконец крепость, где когда-то останавливался Лютер. Леопольд и королева Луиза ехали в коляске с открытым верхом, а брат Альберта гарцевал рядом с Викторией, въезжавшей в средневековые ворота города по коридору, образованному юными горожанками в бело-зеленых платьях, символизировавших цвета Кобурга. «С трудом справляясь со своим волнением», Виктория открывала для себя «это древнее и дорогое ей место», рассматривала богато украшенные фасады зданий на центральной площади, маленький театр оперетты и низенькие домики, тесно жавшиеся к стенам замка, в котором она впервые повстречалась с «мутер Марией», вдовой отца Альберта. «На лестнице теснились многочисленные двоюродные братья и сестры», поскольку на этот семейный сбор съехалось более шестидесяти человек, и все они ждали их прибытия, столпившись вокруг герцогини Кентской и Феодоры.

Королева поклонилась праху герцога в мавзолее, навестила готскую гросмуттер и посетила замок Рейнхардсбрунн с его богатейшей коллекцией охотничьих трофеев, собранной отцом Альберта. В этом замке даже мебель была украшена оленьими рогами. Следующим утром тысяча двести юных жителей Кобурга пришли под окна королевы, чтобы исполнить ей «Боже, храни королеву». Вместе с детьми она посетила ярмарку, устроенную специально для них, с ее палатками, оркестрами и крестьянами в национальных костюмах. Здесь она попробовала коронное блюдо местной кухни — сосиски: «Я ела их, запивая великолепным кобургским пивом». Но самой большой радостью стало для нее знакомство с крошечным замком Розенау, расположенным в пятнадцати километрах от кобургской столицы, с его стенами, оклеенными обоями с рисунком из стилизованных листьев, с гостиными, славящимися своим прекрасным паркетом, и с учебным классом, который Альберт делил со своим братом.

Это чудесное путешествие завершилось большой охотой на оленей и кабанов. Но то, что у немцев называлось охотой, на деле оказалось настоящей бойней, которую английская пресса расценила как проявление дурного вкуса пруссаков. Охотники стреляли по животным, запертым в двух загонах. Королева наблюдала за этой странной охотой с высоты установленной специально для этой цели платформы и была шокирована видом животных, издыхающих в лужах собственной крови: «Я не могу сказать, что подобный вид спорта в моем вкусе, мне кажется, что это вообще не имеет никакого отношения к настоящему спорту!»

Этот инцидент в течение нескольких недель не сходил со страниц английских газет и служил пищей для разговоров во всех клубах. Но как ни усердствовали благородные лорды и денди, критикуя немецкого принца и высмеивая его куцую идеологию, буржуазия начала примеривать на себя его суровый морализм. Ей импонировали и этот брак по любви, и прекрасно воспитанные дети, и размеренная и хорошо налаженная жизнь королевской семьи. Мини-Осборны начали как грибы расти по всей стране и даже добрались до Вашингтона.

Не только буржуазия, но и средний класс увидел свой идеал в этой благородной простоте, которую восхваляли в своих проповедях миссионеры-методисты. Воцарение на английском престоле Виктории совпало с новым ростом религиозности, которая словно разбушевавшаяся река вовлекала в свой водоворот все больше людей. Не только высшие деловые круги, недавно разбогатевшие промышленники, преподаватели, адвокаты и представители колониальной администрации, но и лавочники, банковские клерки и железнодорожные служащие восприняли принципы Альберта как свои.

Расточительству и распутству они предпочли экономию и добродетельность, превозносимые высокоморальным Штокмаром. Жизнь в труде была уделом мужчины, жертвенность — уделом женщины. Нужно было рано вставать, вместо вина пить пиво. А еще лучше воду. Не играть в карты. Чтить святое воскресенье: утром в этот день все домочадцы, включая слуг, должны были собираться в гостиной для чтения религиозных текстов, как это делали Виктория и Альберт, посещавшие воскресную службу в новой церкви Букингемского дворца вместе со всей своей прислугой. Они сидели на одних скамьях с рабочими. Причисляли себя не к социальному классу, а к общей пастве. Теперь в любой гостинице на прикроватной тумбочке обязательно лежала Библия. Ее можно было полистать даже на вокзале, где ее выложили на специальный пюпитр, приковав к нему цепью.

Аскетизм проявлялся и в одежде: мужчинам полагалось носить черный сюртук с воротником-стойкой без всяких жабо и кружев. Женщинам — темное строгое платье, никаких кринолинов, никаких декольте. Образованная и любознательная англичанка, типичная представительница XVIII века, хозяйка политического салона и устроительница праздников в лондонский сезон, жизнерадостная и красивая женщина, менявшая одного за другим любовников, рожавшая внебрачных детей и обожавшая прогулки верхом по парку, уступила место «perfect lady»[42], чьей основной задачей было нарожать много детей, дабы те служили Британской империи, защищая ее целостность и крепя уважение к ней.

Верная жена, ангел-хранитель домашнего очага и безупречная мать — эта новая женщина была копией Виктории, такой же зажатой в тиски. Она теперь не должна была рано выходить замуж. Не должна была демонстрировать свою сексуальность, интересоваться политикой и увлекаться охотой — это были мужские игры, из которых господствующая мораль «грубо» вычеркнула ее. Она превратилась в «статуэтку из саксонского фарфора», хрупкую вещицу, которую следовало любить и беречь, как советовал Альберт своему брату Эрнесту. Из развлечений ей оставили чаепития у жены викария в кругу таких же женщин. Обсуждение последних новостей из жизни ее собственной семьи или семей других прихожанок заполняло все ее существование. Похороны и траур были единственными событиями, достойными внимания. О бедняках они говорили мало. Бедность была почти синонимом безнравственности. Еще меньше говорили о проститутках. И хотя в Лондоне их развелось столько, что каждый год печатался справочник с их именами, адресами и перечислением их особых талантов, существование их просто игнорировалось. Даже делался вид, что их просто не существует! Для проповедников-методистов в жестких воротничках и с густыми бровями французские актрисы, по которым до сих пор сходили с ума аристократы, были посланцами дьявола!

Подобно сестрам Бронте бедные девушки зарабатывали на жизнь, нанимаясь гувернантками в обеспеченные семьи или учительницами в школы. Школы стали открываться по всей стране. Одна строже и суровее другой. С нетоплеными спальнями и отвратительным питанием. Во главу угла ставилась забота о душе. «Чувство долга» воцарилось как в господских гостиных, так и в людских. В 1841 году на шестнадцать миллионов жителей Англии приходилось более одного миллиона слуг.

Все только и думали о том, как бы не «оскандалиться», этого нельзя было допустить ни при каких обстоятельствах. Кошку перестали называть кошкой. Слова «ноги» и «живот» были вычеркнуты из обихода. Женщину нельзя было назвать беременной, говорили, что она «ждет прибавления семейства». Еженедельник «The Economist» отказался печатать проект закона об общественной гигиене под тем предлогом, что в нем содержалось слишком много «неприличных» слов.

«Gothic Revival» — возрождение готики, поддержанное искусствоведом Раскином, после Вестминстерского аббатства начало распространяться на церкви, жилые дома, лавки и вокзалы. Строительство нового парламента, сгоревшего в 1834 году, близилось наконец к завершению, его здание со стрельчатыми окнами и массивными дверями темного дерева казалось сотканным из каменного кружева. Будучи председателем художественной комиссии, Альберт задал тон этой эстетической революции. Готика была тем стилем, на котором он вырос в своем родном Розенау. Она стала любимым стилем Виктории и отличительной чертой ее эпохи наряду с религиозным и промышленным бумом.

Материальное благополучие считалось Божьим благословением, вознаграждением. Идеалом было богатство, которого можно было добиться не только честным трудом и накоплением сбережений, но и при помощи спекуляций, коих протестантская мораль не осуждала. В 1845 году Англия познала первый в истории капитализма кризис.

Пиль вывел к управлению государством новый политический класс. Его представители не сквернословили, как Мельбурн или Веллингтон. В палате общин старые парламентарии сетовали, что не могут теперь позволить себе рассказать фривольный анекдот своим молодым коллегам. А пуританин Гладстон в одной из своих речей просто из кожи вон лез, доказывая, что Елена Прекрасная никогда не изменяла мужу.