Глава 9

19 января 1846 года королева открывала самую знаменательную за все ее царствование парламентскую сессию. Альберт при полном параде вышагивал в нескольких шагах позади супруги, стараясь не наступить на ее стелющийся по полу тяжелый пурпурный плащ, подбитый горностаем. Лицо его было суровым. Все его мысли занимал вопрос выживания монархии. Через несколько дней Англия должна была отказаться от протекционизма в пользу свободы торговли. Принц надеялся, что эта реформа позволит британской короне избежать кровавых мятежей, сотрясавших Европу и сметавших монархии[43].

Первая промышленная революция в истории человечества произошла именно в Англии. Она началась в текстильной отрасли с изобретения в 1764 году одним ланкаширским ткачом «Jеппу» — прядильной машины периодического действия. Вместо одного веретена, как на обычной прялке, на ней их было шестнадцать или даже восемнадцать, и обслуживал их всего один человек. Спустя несколько лет некий пастор придумал ткацкий станок. А в конце XVIII века, после создания паровой машины Уатта, производительность труда в текстильной промышленности выросла вдвое.

Первые ткацкие фабрики главным образом строились в Ланкашире. Ткачи-кустари, работавшие в деревнях вместе с женами, стали покидать свои дома и устраиваться на эти предприятия. Они бросали не только дома, но и свои земельные наделы, которые их кормили. Богатые землевладельцы скупали эти освободившиеся земли и обрабатывали их новыми интенсивными методами.

Рядом с утопающими в зелени имениями и прекрасными замками рождался «иной мир» с его жутким пейзажем — в черных тонах, отталкивающего вида, самый воздух которого, казалось, был напоен смертью. В сером дыму фабричных труб, среди мусорных куч наспех строились жалкие лачуги. Вслед за текстильной отраслью индустриализация началась в угольной, стале- и чугунолитейной отраслях. Это была вторая промышленная революция.

В Бирмингеме домны росли одна за другой, на шахтах трудились тысячи рабочих. Отныне все, что раньше строилось из дерева и камня, стало строиться из железа: мосты, каркасы зданий, корабли, станки и, естественно, железные дороги, развивавшиеся в бешеном темпе. Всего за несколько лет было проложено десять тысяч километров рельсов. Люди и грузы — хлопок, шелк, шерсть, уголь, изделия из стали и фарфора — теперь гораздо быстрее попадали с фабрик в доки. Города разрастались, затягивая все больше рабочих, как правило, из беднейших слоев населения в свои мрачные трущобы, где нечем было дышать. Половина англичан скучилась в этих клоаках. Население Ливерпуля за пятьдесят лет увеличилось с сорока пяти до трехсот сорока тысяч жителей. Он прославился наличием несметного множества питейных заведений и самым высоким уровнем преступности.

Ткачи жили там бок о бок с мелкими фермерами, не выдержавшими конкуренции с крупными землевладельцами. А еще ирландцы, гонимые неурожаями, тысячами высаживались на английский берег в надежде найти работу. Стайки оборванных детишек бродили, трясясь от холода, по вонючим докам. Девушки торговали собой, поджидая на мостах клиентов.

Некоторые семьи проживали в комнатах, в которых спали прямо на кучах золы, и мертвые лежали там порой вперемежку с живыми. Кто-то находил приют в ночлежках среди тесноты, грязищи и стойкого запаха пота. Но самым страшным изобретением стала «спальня на веревке», люди в ней спали, сидя на скамейке и держась за веревку, чтобы не упасть. Англию — мировую фабрику и торговую лавку — захлестывала нищета.

Множились доклады парламентских комиссий об ужасных условиях жизни рабочих. Из доклада о состоянии здоровья населения в городах: «Из двухсот сорока тысяч жителей Манчестера пятнадцать тысяч живут в подвалах. В Ливерпуле двадцать процентов населения живет под землей». Из доклада о санитарных условиях жизни трудящихся: «Один тиф за год унес больше человеческих жизней, чем англичане и их союзники потеряли в битве при Ватерлоо». Из доклада комиссии, изучавшей условия жизни в рабочих кварталах больших городов: «Люди там моются два раза в жизни: при рождении и смерти». Добросовестный Альберт внимательно читал все эти доклады и делился своим беспокойством с Викторией. Еще будучи десятилетним мальчиком, он уже говорил о «печали, которую испытывал, когда видел, что миром правят столь безнравственно». Страшный доклад о положении на шахтах поверг принца в полное уныние. Из этого доклада следовало, что за год там умерло тысяча четыреста человек. В 1842 году был принят первый закон о шахтах, одобренный королевой. Он запрещал работать там женщинам, девочкам и мальчикам моложе десяти лет. Это были первые, слабые зачатки трудового законодательства.

В 1843 году «Морнинг кроникл» опубликовала большую подборку материалов о положении бедных слоев населения, что вызвало настоящий шок в стране. Одна двенадцатилетняя девочка рассказывала: «Я таскаю под землей вагонетки, мой путь туда и обратно составляет восемьсот метров. Я таскаю их по одиннадцать часов в день на цепи, обвязанной вокруг моего пояса. Раны на голове я получила при разгрузке вагонеток. Мужчины в нашей бригаде работают голыми, у них лишь каскетки на головах. Иногда, когда я оборачиваюсь недостаточно быстро, они бьют меня». А еще эта газета консервативного толка написала о существовании «клубов смерти» — фирм, где можно было застраховать свою жизнь и жизнь своих детей. Оказалось, что многие бедняки сами убивали своих детей, чтобы получить за них страховку.

Спустя некоторое время лорд Эшли предложил принять закон, устанавливающий рабочий день на фабриках и заводах для детей моложе четырнадцати лет продолжительностью не более шести с половиной часов, а для женщин и молодежи до восемнадцати лет — не более десяти часов. Но его проект был отклонен по требованию Пиля. Премьер-министра беспокоило, что сокращение рабочего дня приведет к снижению производительности труда и конкурентоспособности английских товаров, особенно в текстильной промышленности, в которой было занято четыреста пятьдесят тысяч человек и в которой нажило состояние его семейство.

Эта беспрецедентная в истории человечества революция поражала воображение интеллигенции и революционеров с континента, толпами съезжавшихся в Англию, посещавших ее промышленные центры и описывавших все увиденное в своих трудах. Одним из них был Фридрих Энгельс.

В 1843 году этот молодой немецкий буржуа высадился в Манчестере и поселился у своего дяди, владельца бумагопрядильной фабрики. В течение двух лет он изучал положение на шахтах, опрашивал врачей, анализировал отчеты инспектировавших заводы чиновников, посещал погрязшие в антисанитарии рабочие кварталы, обследовал различные категории трудящихся: трикотажников, металлургов, красильщиков, стригальщиков бархата... Его описания куч тряпья, заменяющих постели, женщин, сцеживающих молоко прямо у станка, и больных рабочих были ужасающими: «Точильщики, как правило, начинают работать по своей специальности в четырнадцать лет и, имея хорошее здоровье, редко когда жалуются на разного рода недомогания до двадцати лет. Именно в этом возрасте появляются первые симптомы профессионального заболевания. При малейшем усилии эти рабочие задыхаются, цвет лица у них приобретает землисто-желтый оттенок, в глазах поселяется постоянная тревога, голос становится грубым и хриплым. Кровохарканье, невозможность находиться в лежачем положении, избыточная потливость по ночам, диареи, колики, ненормальная худоба, сопровождаемая всеми симптомами, присущими туберкулезу, — все это заканчивается смертью».

По мнению Энгельса, промышленная революция имела для Англии то же значение, что революция 1789 года для Франции или революция в философии для Германии. «Между Англией 1760 года и Англией 1844-го существует, по меньшей мере, та же пропасть, что разделяет королевскую Францию при Старом режиме и Францию после Июльской революции», — писал он. Впервые немецкий социалист употребил такие слова, как «промышленная революция», «прибыль», «пролетарий», и сделал первые наброски теории классовой борьбы: «Трудящийся де-юре и де-факто является рабом имущего класса, класса буржуазии. Он до такой степени является рабом, что продается как товар, и цена на него понижается и повышается так же, как цена на товар». Его книга «Положение рабочего класса в Англии», в которой он обосновал принципы коммунизма, в 1845 году была напечатана в Лейпциге, но в Великобритании она появится в продаже лишь после смерти ее автора. Ни Виктория, ни Альберт, вероятно, никогда даже не слышали об Энгельсе. Равно как не будут они проинформированы и о существовании некоего Карла Маркса, когда тот поселится в Лондоне.

Фабрики и заводы в Англии множились, а экономическая теория только-только зарождалась. Никто там даже не думал о том, что повышение заработной платы ведет к увеличению покупательной способности населения и стимулирует рост производительности труда. Поборник ортодоксальной точки зрения Джон Стюарт Милл защищал следующую доктрину формирования «фонда заработной платы»: у рабочих зарплата не должна была превышать минимального прожиточного минимума. Никогда еще в истории Англии уровень зарплаты не опускался так низко. Мужчина, работавший по пятнадцать-шестнадцать часов в день по найму в сельском хозяйстве или на промышленном предприятии, получал примерно 8 шиллингов в неделю. Коврига хлеба весом в четыре фунта стоила семь с половиной шиллингов. Невозможно было прокормить семью, не заставляя работать жену и детей. Выходными днями были лишь воскресенье и Рождество.

Провидец Адам Смит напрасно возмущался в конце XVIII века, восклицая: «Варварство — это снижение зарплаты, снижение до такой степени, что в мире, в конце концов, ничего больше не останется кроме как по одну сторону груды денег, а по другую — груды мертвых тел!» Его пророчества не были услышаны. Министры считали, что прибыль является движущей силой экономики. Лишь она способствовала накоплению капитала и позволяла строить все новые и новые заводы. И не важно было, что рабочие умирали от голода! Именно пример Англии вдохновлял Гизо, когда он советовал французам: «Обогащайтесь!»

Но не случится ли так, что доведенные до полной нищеты рабочие массы всколыхнутся и сметут монархию? «Морнинг кроникл» завершила свою публикацию предостережением: «Перед лицом столь глубокой нужды возникают самые серьезные опасения за судьбу правящих классов. Повсюду народ испытывает к своим хозяевам лишь ненависть, злобу и гнев». С 1789 года угроза революции держала в постоянном страхе аристократию. Теперь же угроза экономического кризиса держала в таком же страхе правительство.

Все условия для социального взрыва были налицо. Лето 1845 года выдалось холодным и дождливым, из-за неурожая резко поднялись цены на хлеб. Одна коврига вместо семи с половиной шиллингов стала стоить одиннадцать с половиной. К этой беде добавилась еще и другая: завезенная из Америки в Ирландию болезнь поразила картофель, основной продукт питания бедняков. Половина урожая погибла. «Голодный народ не вразумить словами», — писал Альберт брату.

Принц заинтересовался деятельностью Общества борьбы за улучшение условий жизни рабочего класса. Эту организацию создал лорд Шефтсбери, сторонник тори, которому было присуще то, что позже назовут «общественным сознанием». Мужчины часто общались и оба придерживались одного мнения, что Англия должна изменить свою политику и перейти к свободе торговли. Тогда цены на хлеб упадут и бедняки больше не будут умирать от голода. Только свобода торговли убережет страну от народных волнений, которые уже начали вспыхивать в крупных городах и готовы были распространиться на всю остальную территорию королевства.

Уже в течение шести лет созданная в Манчестере лига требовала отмены протекционистского хлебного закона. Ее вдохновитель, некто Ричард Кобден, когда-то начинал свою карьеру коммивояжером, а затем, в двадцать лет, основал собственное предприятие, занимавшееся торговлей хлопком. Объездив всю Америку и страны Средиземноморья, он вернулся в Англию и был избран в муниципальный совет Манчестера, а потом — в 1841 году — в палату общин, где быстро проявил себя как один из самых блестящих ораторов. Он без всякого стеснения называл английских аристо-кратов-землевладельцев «грабителями». Для популяризации своих революционных идей о хлеботорговле он создал газету «The League»[44], выходившую тиражом в двадцать тысяч экземпляров. Он рассылал своих миссионеров по фермам, где их подчас, по приказу местных хозяев-лордов, встречали вилами в бок. Но многочисленные толпы народа стекались на митинги, которые он организовывал в Манчестере, Ливерпуле и даже Лондоне, и не где-нибудь, а в королевском театре «Ковент-Гарден». Объявленный им сбор пожертвований по подписке всего за несколько часов принес сумму в 60 тысяч фунтов стерлингов.

Его либеральные тезисы подверглись критике со стороны Общества в защиту протекционизма, которое призывало своих членов оказывать давление на избранных ими в парламент депутатов, дабы те голосовали против отмены пресловутых «Сот Laws»[45]. Пресса бушевала, благородные лорды кипели от возмущения, защищая протекционизм и свои интересы. Никогда еще дебаты в парламенте не проходили столь бурно.

Сидя этим январским днем 1846 года на своей скамье в палате общин, Ричард Кобден не спускал глаз с королевы. Как и все уважаемые депутаты парламента он знал, что ре-тающее слово будет произнесено в ее тронной речи, написанной премьер-министром. Он слышал, как Виктория выражает беспокойство по поводу «значительного роста смертности среди беднейших слоев населения». А когда она своим звонким голосом договаривала последние слова речи, которую держала в руках, депутат от «Лиги» уже понял, что добился-таки наконец своей цели. Пиль, главный поборник протекционизма и лидер партии тори, переметнулся в другой лагерь. Это стало настоящей сенсацией, почти революцией.

Долгое время премьер-министр не мог побороть сомнений. Он даже подал королеве прошение об отставке. Но потом передумал. Угроза голода в Ирландии в конце концов убедила его в необходимости отменить «Хлебные законы». Но он понимал, что при голосовании нового закона не сможет рассчитывать ни на лордов-консерваторов, ни на Дизраэли, за которым стояли все молодые тори.

22 января Пиль произнес самую смелую речь за всю свою политическую карьеру. Не будучи пламенным и острым на язык оратором, каких любили в палате общин, он выступил в своей обычной манере: последовательно, разумно, решительно. Он даже не потрудился объяснить, почему так резко изменил свои взгляды. Сразу же приступил к сути, заявив: «Если мы решим ограничиться лишь временной приостановкой действия “Хлебных законов”, то должны избавиться от всяких иллюзий. Ввести их вновь будет уже невозможно. Так что здравый смысл диктует нам отменить их сразу и навсегда». Альберт с энтузиазмом поддержал его, а Виктория написала ему: «Королева должна поздравить сэра Роберта Пиля с такой прекрасной речью, что он произнес вчера вечером, мы ознакомились с ней самым внимательным образом и считаем, что по существу ее поистине нечего возразить».

27 января во время парламентских дебатов принц занял место на галерке, отведенной для публики, чтобы своим присутствием оказать поддержку премьер-министру. Лидер оппозиции лорд Бентинк возмущался по этому поводу: «Премьер-министр специально пригласил сюда принца, дабы тот поддержал его, придал ему весу и, в конечном итоге, продемонстрировал, что и Ее Величество тоже одобряет те меры, которые большинство земельной аристократии Англии, Шотландии и Ирландии считает глубоко несправедливыми, если не сказать разорительными для нее». Виктория пришла в ярость от подобной критики, прозвучавшей из уст «господ, которые только и делают, что днем охотятся, а вечером пьют бордо или порто и которые никогда не занимались изучением этих вопросов и ничего по ним не читали». Но отныне принц никогда больше не появится в палате общин, что не мешало ему день за днем следить за ходом дебатов. Науськанная благородными лордами, с которыми многие из них к тому же состояли в родстве, группа депутатов-тори числом около сотни публично высказалась против позиции Пиля и отказалась поддержать идею свободной торговли.

Во время второго чтения закона, перед тем как сесть на свое место, премьер-министр воскликнул: «Расставаясь со своим постом, я смогу утешиться тем, что не захотел сохранить его, поставив интересы одной партии над интересами государства!» И свершилось чудо! Его проект прошел благодаря голосам оппозиции.

Но собственную партию Пилю не удалось убедить в своей правоте. 15 мая Дизраэли произнес гневную речь против этого премьер-министра, который «живет лишь чужими идеями и рассуждениями. Всю свою жизнь он присваивал то, что принадлежало другим. Словно сейфы взламывал он чужие умы. Ни один государственный деятель не совершил в политике больше краж, чем он, да еще такого масштаба».

Оказавшись в меньшинстве при голосовании закона об Ирландии, где страшный голод вызвал очередную волну мятежей, премьер-министр подал королеве прошение об отставке, и она так же сожалела о его уходе, как когда-то сожалела об уходе Мельбурна. Теперь он был наделен, в ее глазах, всеми возможными добродетелями. Она писала ему о «своей глубочайшей тревоге, возникающей при мысли о том, что ей придется обходиться без его услуг, которых так будет не хватать не только государству, но и ей самой, а также принцу».

Она ненавидела его преемника-вига лорда Рассела, сына герцога Бедфорда, которого называла «уродцем». Он считал, что все знает. Был страшным педантом. Но больше всего королевскую чету пугало то, что портфель министра иностранных дел из рук «милейшего» лорда Абердина переходил в руки «ужасного» лорда Пальмерстона.

До замужества Виктория любила прогулки верхом, когда она гарцевала на своей лошади между лордом Мельбурном и лордом Пальмерстоном. Но ни придирчивый Штокмар, ни Альберт не одобряли методов министра иностранных дел, который, защищая интересы Англии, не боялся ни беспорядков, ни кризисов, ни угрозы войны.

А англичане обожали лорда Пальмерстона. Никто другой не нес британское знамя так высоко, как он. Сейчас ему было шестьдесят два года, а начинал он свою карьеру в славные времена Ватерлоо, когда был назначен военным министром. Из консерватора он превратился в вига, но его идеи о главенствующей роли Англии никогда не претерпевали изменений. Взбалмошный и не знающий, что такое усталость, он, в отличие от Альберта, обладал всеми теми достоинствами, что так ценились британской аристократией. Он любил псовую охоту, голубые рединготы и красивых женщин. У него была репутация Дон Жуана, свои позиции в свете этот «Купидон» упрочил благодаря женитьбе на сестре лорда Мельбурна, состоявшейся 11 декабря 1839 года. Леди Пальмерстон была хозяйкой одного из модных виговских салонов, и, возвращаясь вечером домой из своего министерства, Пальмерстон мог упражняться там в красноречии. «Англия, — любил повторять он при каждом удобном случае, — достаточно сильна, чтобы не бояться никаких последствий», что вызывало улыбки на лицах гостей. Ибо они прекрасно знали, что политика «горячего Пэма» всегда была чревата последствиями.

Ярый поборник либерализма, министр был свято убежден в том, что конституционная монархия в той форме, в какой она существовала в Англии — элегантной и лояльной, — должна была стать образцом для всех цивилизованных народов. Едва заняв свой пост министра иностранных дел, он сделал безапелляционное заявление, в котором обвинил греческого премьер-министра Колетти в том, что тот правит своей страной путем «коррупции, беззакония, разбазаривания государственных средств, антиконституционных действий и тирании». Его высокомерие выводило из себя иностранцев. Париж клеймил позором этого «ужасного милорда Пальмерстона». А немцы сложили о нем песенку, из которой следовало, что если у дьявола есть сын, то это не кто иной, как лорд Пальмерстон.

Но английский министр иностранных дел не обращал на это никакого внимания. Равно как и на просьбы Альберта представлять королеве на согласование все подготовленные им депеши. Принц требовал даже, чтобы «красный ящик» доставляли во дворец заблаговременно, чтобы королева имела возможность при необходимости вносить в депеши свои коррективы. Но у Пальмерстона всегда были наготове удобные отговорки, чтобы не показывать им эти послания, которые он, словно зажигательные бомбы, метал на международную арену. «Это было слишком срочно!» «В министерстве было слишком много дел!» — оправдывался он постфактум перед разъяренной королевской четой. Недовольство Альберта нимало не трогало его. Да как этот мальчишка из-за Рейна, не имеющий ничего общего с джентльменами, мог претендовать на управление королевством? Что до Виктории, то ведь он сам научил ее всему, что она знает о дипломатии. И именно он надоумил ее перед поездкой в Германию полистать Готский альманах, дабы не путаться в именах и титулах всех ее монарших собеседников.

На обратном пути из Кобурга Виктория и Альберт вновь остановились в принадлежащем Луи Филиппу замке д’Э, где провели один день. Между объятиями и поцелуями они, как и при каждой встрече, заговорили о кандидате в мужья для юной королевы Изабеллы Испанской. Французский король давно вынашивал мысль соединить брачными узами своего сына, герцога де Монпансье, с этой шестнадцатилетней наследницей престола, про которую говорили, что она обладает необузданным темпераментом. Но англичане никогда не согласились бы на подобный альянс. Дядюшка Леопольд хотел бы видеть на испанском престоле еще одного Кобурга. Но, по мнению Луи Филиппа, такой брак мог бы нарушить равновесие сил в Европе. Они в очередной раз договорились, что королева Изабелла не достанется ни Кобургскому дому, ни Орлеанскому. Герцог де Монпансье, если хочет, может жениться на младшей сестре Изабеллы, инфанте Фернанде, но только после того, как королева произведет на свет наследника. Соглашение было достигнуто в присутствии двух министров: Гизо и лорда Абердина.

Вновь обосновавшись в министерстве иностранных дел, Пальмерстон в одной из депеш своему послу в Испании опять заговорил о саксен-кобургском кандидате в женихи королевы и резко раскритиковал тиранию и некомпетентность испанской монархии. Письмо попало в руки Гизо. Обрадованный Луи Филипп счел себя свободным от всех обязательств и отправил в Испанию депешу королеве-матери. Он умолял ее оградить себя от враждебно настроенных англичан, выдав Изабеллу замуж за ее двоюродного брата герцога Кадисского, а Фернанду — за герцога де Монпансье. Юной испанской королеве не нравился этот ее кузен. Поговаривали, что тот импотент. Так что хитрый французский король уже видел испанскую корону на голове своего внука. Спустя всего несколько недель в один день сыграли обе свадьбы.

Виктория пришла в ярость, и больше всего ее возмутило то, что Луи Филипп даже не потрудился поставить ее в известность о предстоящем бракосочетании. Не он, а его супруга сообщила Виктории эту новость, причем так, словно речь шла о рядовом домашнем событии, «которое должно еще больше укрепить наше семейное счастье, а это первостепенная вещь на свете, которую вы, мадам, так умеете ценить». Она ответила весьма едко, напомнив о взятых обеими сторонами в замке д‘Э обязательствах и подчеркнув, что сама она всегда вела себя «искренне». Французский король, дабы оправдаться, отправил длинное письмо своей дочери Луизе. Но Альберт никогда не простит ему этого предательства. «Испанский брак обернулся тем, чем и предполагалось. Король находится под влиянием какой-то странной монашенки, оплачиваемой Парижем. У королевы множество любовников, и муж держит ее взаперти в своем замке. Луи Филиппу предстоит за все это ответить перед Богом», — писал он своему брату. «Таймс» запустила целую серию статей о «французском вероломстве». Пальмерстон виртуозно разрушил едва установившееся «добросердечное согласие» между двумя странами.

Принц привил жене культ семьи. Для королевской четы инициативы Пальмерстона были приемлемы лишь в том случае, если они одновременно удовлетворяли интересам англичан и кобургцев. Спровоцированное в апреле 1847 года их министром «португальское дело» окажется еще менее удачным, чем испанское.

В Лисабоне лига «конституционалистов» начала требовать расширения свобод и возврата к более либеральной конституции 1822 года. Опасаясь революции, королева Мария обратилась за помощью к Испании. Во время предыдущих, неприятных для нее событий на родине юная королева нашла приют в Лондоне. С той поры Португалия находилась под своего рода протекторатом Англии, и Пальмерстон счел подобное ее сближение с испанским абсолютизмом совершенно недопустимым. Министр направил английский флот курсировать в виду Лисабона, дабы оказать поддержку мятежникам и их требованиям.

Тут-то и разразился семейный скандал, больше похожий на трагикомедию. В десять лет Мария Португальская вместе с Викторией танцевала в Виндзорском дворце. Ее супруг, Фердинанд Саксен-Кобургский, приходился Виктории двоюродным братом. Португальская чета выразила недоумение по поводу такой «агрессивности» по отношению к ним со стороны англичан. Виктории пришлось жалко оправдываться, ссылаясь на то, что ее даже не поставили в известность о происходящих событиях. Пальмерстон единолично принимал все решения и даже напечатал в «Морнинг кроникл» ряд статей под своим именем, чтобы разъяснить свою позицию.

Королева сочла себя оскорбленной. Она написала ему: «Прошу вас принять надлежащие меры во избежание повторения подобной практики». Ригорист Альберт был еще более резок. Свое негодование он излил в письме министру, но тот сухо ответил принцу: «Я вряд ли смогу разделить вашу точку зрения».

Не сходились они во взглядах и на проблему объединения Германии. Прусский король прислал Виктории письмо, в котором обратился к ней с просьбой поддержать его «крестовый поход» на других немецких государей. Пальмерстон тут же направил ноту протеста послу Пруссии: королева Англии не может вступать в переписку с иностранными монархами, если те не являются ее ближайшими родственниками. Сидя в соседних кабинетах, Виктория и Альберт писали письма: ее ответ прусскому королю был коротким и туманным, в его страстных письмах звучала надежда увидеть Фридриха Вильгельма Прусского во главе единого немецкого государства.

1848 год стал для европейских монархий годом неисчислимых бед. В феврале начались волнения в Париже. Народ требовал проведения реформы избирательной системы. Гизо был противником перемен. 21 февраля он запретил большой сбор республиканцев на Елисейских Полях и поднял по тревоге шестьдесят тысяч человек. Демонстрация протеста дошла до площади Звезды и была рассеяна. Полиция с трудом поддерживала порядок, бойцы Национальной гвардии переходили на сторону манифестантов. Париж превратился в поле битвы. 24 февраля Луи Филипп отрекся от престола и с помощью английского консула бежал в Англию под именем мистера Смита. «Война у самого нашего порога. Гизо в тюрьме, республика провозглашена... Короля с королевой все еще носит где-то по волнам, если только не выбросило на какой-нибудь чужой берег: у нас нет никаких вестей от них», — сокрушался Альберт в письме к брату.

Беглому королю позволили поселиться в Клермонте, принадлежащем его зятю Леопольду. Вся его семья присоединилась к нему. Виктория довольно сурово высказалась в их адрес: «Если бы они не спаслись бегством, то наверняка все бы погибли... Но у меня такое впечатление, что бежали они слишком уж быстро».

Из Франции волнения распространились на всю Европу. В Баварии Людвиг I был вынужден отречься от престола после того, как его заставили расстаться с его любовницей Лолой Монтес. В Вене толпа захватила дворец Меттерниха.

Князю, переодетому слугой, удалось бежать, и он нашел приют в Лондоне. Габсбурги укрылись в Инсбруке. Император отрекся от власти в пользу своего племянника, юного Франца Иосифа.

18 марта королева родила своего шестого ребенка — дочь, которую назвали Луизой, это произошло как раз в тот момент, когда вслед за Гамбургом, Бременом и Франкфуртом баррикадами ощетинился Берлин. «Хотя это опять девочка, — делился принц со Штокмаром, — мои радость и благодарность безмерны, поскольку я очень тревожился за Викторию, которой пришлось перенести столько психологических травм в эти последние дни». В Германии барон представлял Кобург во Франкфуртском парламенте[46] и более чем когда-либо ратовал за то, чтобы Пруссия возглавила Германский союз. Сам же Вильгельм Прусский прибыл в Букингемский дворец, где его ждал взволнованный Альберт. Его дети были вынуждены покинуть свои спальни. А Виктория отныне заканчивала все свои молитвы просьбой к Богу помочь им «достойно встретить любую ситуацию, в которой они могут оказаться, будь то возвышение или падение».

В обстановке всеобщей паники Пальмерстон проявил себя еще большим либералом, чем когда-либо. Воспользовавшись бегством Габсбургов, Италия поднялась против австрийской оккупации. Влюбленный в Венецию министр одобрил идею обретения независимости Апеннинским полуостровом. «Я не стану сожалеть по поводу изгнания австрийцев из Италии, — писал он королю Леопольду. — Итальянцы ненавидели их власть, которая держалась исключительно благодаря денежным вливаниям и бряцанию оружием». Он решил заявить австрийцам протест по поводу жестокой расправы, учиненной их солдатами над жителями Кастельнуово. Королева, со страхом ожидавшая новостей о судьбе австрийского императора, потребовала, чтобы Пальмерстон уничтожил свою депешу. Тот не подчинился. Королева вспылила и «не стала скрывать от него, что английская политика в Италии вызывает у нее чувство стыда». Чтобы оправдаться, Пальмерстон написал ей письмо на двенадцати страницах. Но гнева Альберта и Виктории этим не умерил. Изо дня в день королева требовала у лорда Рассела голову одиозного министра: «Так не может больше продолжаться, он ведет себя, словно непослушный ребенок». А принц дотошно собирал на него досье.

Неисправимый Пальмерстон послал новую депешу своему послу в Испании, поручив ему передать королеве Изабелле совет сменить правительство, если она хочет избежать народных волнений. Ответ не заставил себя ждать. 22 мая английского посла выслали из Испании.

Не придав этому никакого значения, Пальмерстон сохранил тот же командный тон и в отношениях с Португалией. «Доведите до сведения королевы и португальского правительства, что если из-за своей политики они окажутся в трудном положении, то пусть не рассчитывают ни на какую поддержку Англии, ни на какую!» — писал он своему послу. Виктория резко осудила его действия, которые сочла «оскорбительными для лорда Джона Рассела, правительства, государства и для нее лично». На сей раз премьер-министр принял сторону королевской четы и заявил, что послы Англии за рубежом должны избегать каких-либо контактов с политическими партиями, выступающими против власти своих монархов: «Подобное поведение должно рассматриваться как недружественное и несправедливое по отношению к иностранному государю, а также как недальновидное и наносящее ущерб нашим интересам». Пальмерстон согласился переписать депешу, но задержал ее отправку на целых две недели. В очередной раз Альберт был вне себя от негодования.

А в Лондоне вновь подняли голову чартисты. Они требовали мест в палате общин для представителей рабочего класса. Фридрих Энгельс уезжал из Манчестера в полной уверенности, что там вот-вот вспыхнет революция, которая из Англии перекинется на Европу, сметет буржуазию, установит бесклассовое общество и уничтожит частную собственность. «Союз коммунистов» пока еще не вышел из подполья. Энгельс и Маркс только что закончили работу над его «Манифестом». Между тем этот текст уже начал ходить по рукам. В марте Карл Маркс переехал в Париж, где вместе с женой Дженни, тремя детьми и их нянькой поселился в маленькой гостинице на улице Грамон. Там же в ту пору проживал и Герцен, приехавший из России. С надеждой следили они за революционными выступлениями в Германии и все учащавшимися демонстрациями чартистов в Лондоне.

6 марта многочисленная толпа собралась на Трафальгарской площади. На следующий день в Глазго вышли на улицы безработные, скандировавшие: «Хлеб или революция!» Войска открыли по ним огонь. Были убитые. Тогда чартисты объявили о массовой демонстрации 10 апреля, назначив сбор в южной части Лондона. Оттуда колонна демонстрантов двинется к парламенту, чтобы передать депутатам свою петицию.

И в правительстве, и в Букингемском дворце нарастало беспокойство. Альберт объявил Виктории, едва пришедшей в себя после рождения дочери, что министры советуют королевской семье в целях безопасности уехать из Лондона и укрыться в Осборне. Если толпа ворвется во дворец, они будут вынуждены спасаться бегством. Они не должны позволить бунтовщикам захватить себя, как это случилось с другими монархами. Виктория плакала, опасалась за новорожденную, но согласилась на все при условии, что Альберт постоянно будет находиться рядом с ней. Она боялась, что ее сыновей может постичь судьба ее двоюродных брата и сестры Саксен-Кобургских, состоящих в браке с детьми Луи Филиппа.

6 апреля демонстрация чартистов была объявлена незаконной и преступной, по городу расклеили плакаты, в категорической форме рекомендовавшие жителям не только не принимать в ней участия, но даже не появляться в месте ее проведения. 7 апреля правительство передало в парламент Закон об обеспечении общественной безопасности. Престарелому герцогу Веллингтону было поручено организовать защиту правопорядка в столице. На помощь полиции мобилизовали сто семьдесят тысяч добровольцев. Среди них был и Луи Наполеон Бонапарт, будущий Наполеон III. 8 апреля, под дождем, королевская семья покинула Лондон. Все еще неважно чувствовавшая себя королева путешествовала лежа. Войска сосредоточились у мостов, ведущих в Вестминстер.

Сколько же демонстрантов, развернувших транспаранты и знамена, собралось 10 апреля в районе Кеннингтон Коммон? Пятнадцать тысяч, утверждал лорд Рассел. Пятьсот тысяч, утверждал их лидер О’Коннор, который, не боясь преувеличений, заявлял также, что под его петицией было собрано пять миллионов семьсот шесть тысяч подписей. На самом же деле манифестантов оказалось двадцать три тысячи, и к двум часам дня их колонна была рассеяна без особого сопротивления с их стороны.

Обошлось без порубленных деревьев, вывороченных фонарных столбов, баррикад, выстрелов и ожесточенных схваток, как в Париже. Под проливным дождем силам полиции удалось раздробить колонну чартистов, пропуская их через мосты группами по десять — пятнадцать человек. О’Коннора арестовали и препроводили в министерство внутренних дел, где довели до его сведения, что организованная им демонстрация объявлена незаконной. Бледный и дрожащий, он заверил власти, что он и его сподвижники не собираются нарушать законность, и согласился на то, чтобы полиция вызвала три фиакра для него и его ближайших помощников. Туда же погрузили их петицию. Этот маленький кортеж, окруженный плотным кольцом полицейских, проследовал к зданию парламента, где О’Коннор робко предъявил свои требования. «Вот то, чем я могу объяснить себе английскую свободу. У этих людей кровь сильно разбавлена водой. Вот почему им можно позволять устраивать сборища, выкрикивать и печатать все, что им хочется. Это не теплокровные, а холоднокровные приматы, кровь у которых циркулирует крайне медленно», — писал Тэн, которому вторил Мериме: «Я еще допускаю, что можно стать социалистом, вкушая роскошные обеды на серебряной посуде и наблюдая, как рядом кто-то выигрывает по четырнадцать тысяч фунтов стерлингов на скачках в Эпсоме. Но чтобы здесь вспыхнула революция, это маловероятно. Раболепие здешних бедняков несовместимо с нашими демократическими идеями. И каждый день мы видим тому новые примеры. Интересно вот что: а не счастливее ли они других?»

13 апреля на заседании парламента было объявлено, что под петицией чартистов собрано всего 1 975 496 подписей, причем многие из них сфальсифицированы. 1 мая — новое потрясение. О’Коннор заявил о своем уходе с поста лидера движения. В тот же день «Национальная чартистская лига» распалась, став жертвой собственной нерешительности. Великая паника закончилась фиаско. «Наша революция должна была бы стать образцом для других цивилизованных государств», — писала с облегчением Виктория.

20 апреля принц пригласил в Осборн лорда Эшли, известного своими прогрессивными взглядами, и тот убедил его посетить трущобы Стрэнда перед тем, как взять слово на предстоящем расширенном заседании Общества борьбы за улучшение условий жизни трудящихся. Лорд Рассел предЬ-стерегал его от этого шага. Но принц сделал так, как собирался. Его речь, которую ему помогала составлять королева, была очень тепло встречена слушателями, в ней он заявил: «Если социализм означает заботу о самых обездоленных, то я — за социализм!»

5 сентября Виктория торжественно открывала новый парламент, чей готический фасад отражался в водах Темзы. Собравшийся народ радостно приветствовал ее. На церемонии присутствовали сыновья Луи Филиппа герцог де Немур и принц де Жуанвиль. С болезненной ностальгией смотрели они на эту «модель» гражданского мира, которую яростно защищал Пальмерстон и которую Франция оказалась неспособна перенять: конституционную монархию.

Через несколько мгновений зазвучал звонкий голос Виктории, зачитывающей свою речь: «Наши государственные институты подверглись проверке на прочность и выстояли. Я позаботилась о том, чтобы сохранить народу, за который я в ответе, те конституционные свободы, которые он по праву так ценит. Мой народ, со своей стороны, в полной мере ощутил преимущества порядка и безопасности и не оставил зачинщикам погромов и беспорядков ни малейшего шанса на успех их черных замыслов».