Глава Седьмая

Ниточка по ниточке — и свивается веревка. Вижу я, много волокон в ней — красных, а много — черных, по ах! — коса в руках мастера серебрится! Нет ничего ласковее сердца этого вершителя судеб.

Так о чем рассказывать? Дорога как дорога! Утешные глазу равнины, испещренные тропками, да колючий кустарник, деревья прямые и с неровным стволом, искривленные ветром.

Девушки приближаются к Оборжиште. Бог им в помочь! Они печальны, только ни вы, ни я гроша ломаного не дадим за их слезы, а будем подгонять к счастливому концу. Ах вы девушки, девушки, сколь же глупы вы, неужто вы всерьез полагаете, будто есть на свете поступки, которые могли бы сокрушить творца поступков? Вы гордячки, вы дети греха, от ураганов гибели отделился лишь слабенький ветерок и шевельнул волоском возле вашего виска. Мы видим, что вина ваша ничтожна. Все равно как если бы вы по нечаянности уронили яйцо куропатки, в котором развивается зародыш жизни. Не более того. А чего стоите вы? Чего стоят ваши друзья? Чего стоят люди вообще?

Я не хочу отвечать на этот вопрос. Я видел умирающего ребенка, работника, завершившего свой путь, безумца, повесившегося на решетке, слепого, хватающегося за стены, судороги внутренностей, куда люди погружали руки, я видел отчаявшегося и, не желая утвердиться в торжестве смерти, оглядывался в поисках ангела жизни. Где он пребывает?

Нигде! Видел я женщин и мужчин, совершающих наскучившую и тягостную работу у изголовья умирающих. Они с трудом оторвались друг от друга и подошли к изголовью больного. Любовь их переменилась до неузнаваемости, и печаль их — не узнать. Печаль? Любовь? Да! Да! Да! Бог воткнул за шутовские колпаки по одному из ангельских перышек. Значит, ценность жизни человеческой измеряется мерою любви. Какое счастье, что Маркета и Александра любили, какое счастье, что суждено им было страдание, ибо души не могут жить без страдания. Сторона, где бредут путницы, уже трижды изменялась. Лес и всхолмленные луга остались позади. Вот вынырнул дымок сельских очагов, трубы, крыши и под конец — а все-таки нежданно — деревенские постройки. Дорога побежала вниз. Еще несколько шагов, и Александра остановилась, умоляя обогнуть деревню, которая наверняка враждебна к ним.

«Да что же? — возразила Маркета. — Значит, опять прятаться? Неужто мы скрывались недостаточно долго? Войдем, и будь что будет».

Странно, разбойница, девица вовсе не робкого десятка, колеблется, а Маркета бесстрашно идет вперед. Откуда у нее такая решимость? От покорности. Выйдя из леса, переступив пограничные пески, очутившись в краю, где царствует солнце и голос звонниц, несчастная не могла не ощутить с удвоенной силой свою вину. Она призывала кару на свою голову. Она жаждала кары, ибо кара для этой христианки была отрадна и сладостна, как ложе и омовение для истомленного путника.

Возмездие — краеугольный камень прощения, а вы, о легковерницы, склоняетесь на сторону непреложных истин и милосердия! Я не усматриваю в том крепости духа. Прежде вы молились, богохульствуя, а ныне, богохульствуя, раскаиваетесь! Мнится вам, будто в сраме и позоре падаете вы ниц пред вашим отцом, бьетесь головою о землю, а на дне сосуда, полного слез, — отвратительный скорпион! Вижу я в вашем сердце блаженство и наслаждение тех, кто находит удовольствие в уничижении, я вижу блаженство любовниц, терпящих муку из-за любовника, вижу жгучее и постыдное счастье, которое вы таите про себя. Как вы безрассудны! Бог, однако, посмеивается над вашей слабостью.

Маркета вошла в деревню первой, а Александра следовала несколько поодаль, разбойничья осторожность велела ей красться в тени. Да встретилась им крестьянка, ведущая ребенка. Женщина вскрикнула и, подхватив сыночка на руки, бросилась к дверям. Двери были заперты. И тут начала она барабанить в них кулаками и выкрикивала Козликово имя, словно сам разбойник явился в деревню.

Длилось это не больше, чем требуется, чтоб мужичонка поогляделся, нет ли поблизости здоровенного всадника. И — тысяча чертей! Увидев, что деревню словно метлой вымело, схватил он ореховую палку и бегом — на главную улицу!

«Хотел бы я на это поглядеть! Говорю, хороши же дела творятся! Барышни из леса воруют детей!»

Разумеется, засучил он рукава, да как принялся колотить, да и лупил девиц без передышки. А пока он их лупил, перед домами поприбавилось и людей, и палок, и судлиц. Славное вышло побоище. Маркета Лазарова получила то, о чем мечтала. Ах, боже, если бы все желания исполнялись с такой стремительностью! Один вцепился ей в волосы, другой дергает за ухо, третий — лупит по спине, а на задницу сыплется удар за ударом. Увы, свою натуру мы знаем лишь наполовину!

Раскаяние — не раскаяние, тьфу на все это! Барышни охотно отказались бы от вожделенной расплаты за свои грехи.

Александра завладела то ли палкою, то ли колом, и молотит им по чем придется. И вдруг подхватила косу, выпавшую из рук мужика. Любезные государи мои, дурацкие выходки влекут за собой страшные последствия. Попалась Александре коса, и разбойница рассекла ею плечо подростка, стоявшего к ней ближе всех. Снова Александра проливает кровь!

В то же самое мгновенье подруга ее лишилась чувств и рухнула к ногам пастушка, а он вскрикнул от жалости. Кровь и этот выкрик произвели то действие, что один мужик принялся обдирать кору со своей дубинки, другой — оперся на палку, которой размахивал недавно, а третий подтягивает ремень, кто-то чихает, а кто-то сморкается. Воцарились спокойствие и тишина. Того, кто получил кровавую рану, звали Чепела. Лицо его покрывает бледность, а душа приникает к устам.

Что предпримем, чем поможем нечаянному солдату?

Взяли паутину да пленки от свежих яиц, что прилипают к скорлупке, и приложили к ране. Отовсюду слышен был раздраженный ропот. А тут, рассекая толпу зевак и заядлых ротозеев, чья жалостливость уму непостижима, расталкивая стадо живодеров, всем сердцем сочувствующих вам, пробирается деревенский зубоскал, вечный сват, крючкотвор, балагур и народный вития.

«Запомните, что я вам скажу, — говорит он и прикрывает глаза, — запомните, что должны мы покупать не то, что потребно, а без чего жить нельзя. Кто перенакупит, тот переглупит». Ну ладно, ладно, вы небось ждете разумного слова? Драгоценные государи мои, деревенский мудрец не говорил ничего подобного. Умному известно, что повсюду полно холуев и вонючих хорьков. Судья — господин, король — господин, дворяне — господа. Да кому охота лезть на рожон? Само собой, никто не будет возражать, ежели где в затишье мужичишка погладит их против шерсти, но напрашиваться на суд и расправу? О нет, нет, нет!

Нескладная шутка, она вам, наверное, кажется несуразной, однако это вмешательство острослова произвело то действие, что люди снова принялись разговаривать да хохотать и спрятали свои переполненные гневом сердца.

Чепела дышал, и душа его снова воротилась на свое место в груди. Ах, нынче никому не ведомо, что отпущено ему жизни только тридцать дней и что помрет он все-таки от этой раны.

Чепела дышал, Маркета Лазарова снова поднялась на ноги, и мужички сказали себе, что поговорили всласть — и будет. Отобрали они у Александры косу и погнали обеих барышень впереди себя из деревни вон. Мужикам было весело: они то хлопали в ладони, то запевали издевательские припевки. И повсюду слышались возгласы, что-де строптивые души на господ чихать хотели, даже если те и клянутся, и каются. Ей-богу, опасаюсь я, что на этом пути крестьяне отвалили барышням еще несколько затрещин, и я сожалею об этом.

Едва барышень выставили за околицу, граф Кристиан подъехал к деревне, которая с той поры сделалась знаменитой и до сих пор называется не Рыбничная, не своим всамделишним именем, а Мерзкий Заборчик, Граф разыскивал своего сына. Если бы он подоспел часом раньше! Если бы настиг убивицу! Но он ни о чем и не подозревал. Подремывал себе в седле, а когда выпадала светлая минутка, беседовал с Рейнером. Был он хмур, но никак не злобен. Казалось ему, что щеголь-сын по-своему распорядился отцовскими золотыми. Сунув руку в кошелек, пересчитал, сколько их остается.

Королевские солдаты ночевали в городе, и Пиво не захотел посылать их с графом на поиски сына. Кристиан-младший удалился по собственной воле, а войско есть войско! Графу ничего не оставалось, как нанять троих мужиков и разъезжать с ними самому. Рейнер был пятым. Похоже было, что любовники не укрываются в лесу, а торопятся разыскать храм и священника. Граф легко сообразил, что они спешат со свадьбой, оттого и сторожил храмы, надеясь настигнуть беглецов, не дав им дойти до церковных ворот. Он бы им показал, что к чему, ибо отцы, ничуть не смущаясь, обзывают любовь своих деток распутством и низкой похотью.

Остановившись в деревне Рыбничной, граф не мог не заметить поваленной загородки, палок, кувшинов, каменьев и комьев земли. Все это валялось у него под ногами. И тут приказал он Рейнеру спросить, что произошло.

Рейнер начал допытываться, и вот что спросил у крестьян:

«Скажите мне, соседи, кто прошел по вашей деревне? Кого колотили вы палками, в кого швыряли каменьями? Не был ли это монах, который Христа ради просит подаяния под окнами? Или то был золотых дел мастер, возвращавшийся с товаром?»

«Нет-нет, сударь, — отвечал тот, кто слыл самым умным человеком в деревне, — это был не монах и не мастер в своем деле. Первому мы наполнили бы суму и кошелку. Другому я указал бы торную дорогу. Достал бы из колодца воды и пожелал счастливо вернуться домой. Не было тут никого, только две девки, а вам про них любопытствовать нужды нет».

«Да как же нет!» — снова рек окристианившийся епископский слуга.

Что ж, оставалось только признаться во всем. Наемники слушали, а как вымолвлено было имя Александры, так они с места в карьер поворотили коней. Не ждали, пока мужик докончит речь или граф укажет дорогу. Припустились вскачь, и вскоре настигли несчастных.

Маркете Лазаревой сделалось дурно, она не может идти дальше. А тут скачет пятеро всадников. Останавливают коней, соскакивают на землю, и граф Кристиан, отец убитого, стоит перед Александрой. Вы не хотите верить, что сердце амазонки стучит так громко, словно раздается тяжелый топот фехтовальщиков? Вы не хотите верить, что у разбойницы, на скаку останавливавшей жеребца, перехватило дыхание? У каждого в памяти гнездится страх, который приковывает нас к месту, стоит только нам увидеть того, кого мы предали либо обидели несправедливо. Вспомните, какой немыслимый стыд и неизъяснимый страх охватывал вас в таких случаях. И умножьте его, умножьте в тысячу раз, ибо лицо Александры обагрено несмываемыми брызгами крови. Кристиан все расспрашивает да расспрашивает. Чужой его язык обжигающе понятен, как плач и рыдание. Речь его сбивается, грохочет, лепечет, стихает, и теперь слышен только шепот. Наконец он отворачивается. С той минуты он не проронил больше ни слова, он залился слезами. Сокрушенный Рейнер, посредник этого безутешного отца, дослушал остальное. Маркета рассказывала вместо Александры. Час уже поздний; недовольные наемники, брюзжа, бродят вокруг этих скорбных изваяний, бряцают железом и сбруей, а кони их тихонько ржут.

Уже четвертый час. Граф прислонился к стволу дерева, и никто не знает, и никому не разгадать, что он намерен сделать. Убить Александру? Пойти искать могилу сына? Возвратиться ли домой? Тут убивица поднимается с земли и говорит:

«Я содеяла преступленье, страшнее которого ничего нет. Скорбь не смывает вины, вяжите меня. Я заслуживаю кары, столь же страшной. Нашла я прибежище в одном-единственном помышлении, в помышлении необоримом, в помышлении любовном. Я жажду смерти, пусть расстелет она предо мной свой плащ! Она — перевозчик, она скакун, который унесет меня на свидание с милым». Сколько пыла! Какой ад чувств в этом сердце! Осознав, что Кристиан любил ее, понявши свою ужасную ошибку, Александра, захлестнутая нахлынувшим чувством, пала на колена. Она кричала, стоя пред его отцом и перед мужиками, чей слух груб, а взоры — бесстыжи. Она не сводила пристального взгляда с помертвелого чела графа Кристиана, проникая в его мозг, который уже не мог оценить этой верности. Она пробивалась к его омертвелому сердцу, желая, чтобы кровь ее по каплям стекала в его жилы.

Все это, однако, безумства, недоступные разуменью стариков. Граф поднялся и, презрев ее страданья, швырнул мешочек с деньгами слугам и приказал отвести Александру в лагерь.

Рейнер и Маркета Лазарева должны были сопровождать его к могиле в лесу.

И вот перед вами две процессии. Александра, связанная, идет между двух коней, и не оборачивается, и не клонит горделивой головы. Наверно, и посейчас у нее перед глазами стоит любимое лицо. Помешательство, помешательство страсти, что продлится до смертного ее мгновенья, замкнуло ей уста. Пусть идет, пусть свидится со своим возлюбленным!

Дьявол куда более изобретателен в своих причудах, чем провидение. Это, конечно, он внушил графу потащить Маркету в лес, а леса она боится. Это, конечно, дьявол нашептал Кристиану отправить в противную сторону ту, что мечтала увидеть хотя бы сосну над дорогой могилой. Маркета шла, являя образец обезоруживающей покорности. Она таила в себе ужас! Она боялась нечаянной встречи с Миколашем. Да неужто? Неужели она боялась своего возлюбленного? Не могла она иначе. Шерпинский лес — его владения, это разбойничий лес, и здесь — простор для своеволия.

Неужто стал бы Миколаш расспрашивать — кого, мол, оплакиваете? Да разве он слепой и не увидел бы, что вы стоите бок о бок с солдатами? Он занес бы свой меч, не боясь греха, не испытывая угрызений совести, опустил бы меч, как жнец опускает косу на стебли травы в пору сенокоса.

Ах, опасения эти, право, не так уж беспричинны, и новое кровопролитие, новый грех — недалече.

Вот перед вами — силуэт леса; смеркается; не доверяйте ночи, граф!

Да что отвратит отца, который потерял сына, что отвратит его от мысли идти дальше и дальше, к могиле, которая виднеется в просветах между чернеющими стволами?

Они шли вперед, и Маркета молила бога, дабы отвел он стопы Миколаша от этих мест и помог ей вспомнить дорогу! Ей казалось, что она сбилась с пути и они заблудились.

Уже близилась полночь. Снова ухала сова, снова слышался шорох в кустах и отрывистый вой ветровых сук. Тьма сменяла темноту, кони дрожали, и горящие глаза рыси сверкали меж ветвей. Маркета Лазарова останавливается и слезно просит воротиться назад. Оглядела она ночной небосвод через решетку древесных крон, и пропала в ней уверенность и сознание безопасности. Рассеялось заблуждение, будто над волчьими логовами простираются спокойствие и мир. Ах, месяц, светивший теми ночами, расколот и, словно угрюмый призрак, клонит посинелую голову, волоча за собой плащ лунного света. Как Маркета могла пребывать в этом наводящем ужас сооружении леса, на этом призрачном корабле? Такова, однако, сила любви, что ей не было страшно. Она видела перед собой любезную сердцу дубраву, где дикие звери расхаживают по заповедным дорожкам, где стада отыскивают себе пастбища, где слышен голос красавца фазана и где обходит свои владенья строптивый хозяин. Все уклоняются от встречи с ним.

Проплутав часа два, Маркета распознала чем-то памятный разрыв в вершинах сосен. И тут же приметила белеющие каменья. Они показались ей знакомы, она вспомнила, что где-то поблизости они переходили ручей, и пошла вперед, а потом повернулась и внезапно ощутила под ногами разрыхленную землю. Она стояла на могиле Кристиана. Цель ее была достигнута. Как же она поступит — подождет или выберется одна из леса? Граф на нее и не смотрит, упал на колени и крестится, во имя отца, и сына, и святого духа. Она опускается рядом с ним, и они горячо молятся вместе. Убегает третий час, четвертый и пятый. Уже светает, и Маркета благодарит бога за то, что пережила эту ночь. Коснувшись плеча графа Кристиана, она говорит:

«Встаньте, граф, вернемся домой, пора. Пора, ведь излишняя скорбь причиняет мертвым только муки. Бедняжкам приходится смотреть на нас, пока мы плачем, и не могут они ни вознестись на небо, ни упасть».

Граф, однако, качает головой и начинает разгребать землю, он разбрасывает могильную землю во все стороны. Какую надежду лелеет он? Надежду неизбывную, надежду отца. Думает он, будто тот, кто лежит здесь, — вовсе не его сын. Думает он, что эти проклятущие шлюхи всех юношей подряд зовут «любимый» и «Кристиан». Раскапывает он могилу и молчит. Немощные руки старца ободраны в кровь, он отказывается от орудий, чтоб не поранить лица, которое скорее всего близехонько от поверхности. И велит Рейнеру отойти.

Ах, ночь, ах, рассвет! Каким обманом ответили вы на его усердие, какой усмешкой вы ему отвечаете! Усмешкой, когда в оскале зубов выступает и засыхает пена!

Маркета вскрикнула, увидев, какое чудовищное дело затевает старик, и, объятая страхом, пустилась бежать; она бежит все дальше и дальше. Солдаты не препятствовали ей — пусть бежит. Райнер махнул рукой ей вслед. Несчастная неслась что есть духу, черные тени извивались у нее под ногами, словно змеи, ибо солнце уже поднялось над горизонтом. Весною по утрам иногда бывает солнечная погода. В тот раз стояла именно такая отрадная пора; над полями клубился легкий туман, и изморозь кое-где покрывала склоны. Маркета пошла медленнее. Ею овладела такая великая усталь, что она чуть не спала на ходу; великая усталь, подобная дреме, овладела ею. В ушах ее раздается звон, и по всем ее членам разливается сладостное тепло.