Глава Шестая

Вот — дворянин куда более истинный, чем Кристиан, вот он — Козлик! Лежит неподалеку от молодого графа, и душа в нем чуть теплится. Оп потерял много крови, он бледен, уста его сомкнуты.

Неизвестно мне, отмечены ли где примеры большей несговорчивости? У Козлика перебита плечевая кость. Кожа и мышцы разорваны конским копытом, бок рыцаря мокнет в крови, бедняга не может шевельнуться, не причиняя себе страшных мучений, но все это не сломило его дух. Могучая сила притворства подавляет вскрики, вновь пробуждает его к жизни, толкает к действию, которого он должен был бы поостеречься.

Ценою страшных усилий Козлик отыскал нож. Он видит, что подходят королевские солдаты. Эх, он будет мертв, прежде чем они приблизятся к нему. Он упирается ножом в то место на груди, где слышно сердце. Однако сил не хватает. Этот миг, столь важный для дальнейшего нашего повествования, наверное, тоже был предусмотрен провидением, и властитель судеб извилистыми путями подвел к ней Кристиана — скорее всего затем, чтобы по крайней мере раз в жизни ягненок заслужил славу волка. Граф затеял с обреченным борьбу и вырвал у него нож. Тут подоспели королевские наемники и, набросившись на Козлика, связали его. Никого не волнуют муки, кровь, хлещущая потоком из ран, и разбойник платит им той же мерой. Поносит короля и его войско, а себе желает лишь одного — чтобы какой-нибудь разъяренный солдат прикончил его штыком. Но пока он буйствует, пока отбивается, в мыслях его возникает ничтожная, еле различимая точка, зернышко, которое курносая сеятельница кидает в человеческий мозг, дабы оно проросло, выбросило стебель, листву и дало тень. Тень смерти. Все это длится одно лишь мгновенье. Столбики крови падают до предела, и розовый мозг белеет, как побелели сады месопотамские.

Козлик, видно, помер. Четверо солдат изготовили носилки из копий и плащей. Влили вина в Козликовы спекшиеся губы и несут вниз. Ступают так осторожно, будто служанки с хворым младенцем, а те двое, что стоят повыше первой пары, приседают чуть ли не до земли, чуть ли не сползают на задницах, дабы не покачнуть смертного одра. Они укладывают разбойника на повозку.

Жив он или умер? Жив! Капитан приложил меч к его губам и обрадовался, видя, как он тускнеет, покрываясь дымкой дыхания. Обрадовался капитан и сказал об этом солдатам. Все видели, что так оно и есть, и удвоили заботу о раненом. Усердствуя, они затевали разные хлопоты и много рассказывали о делах душегубов, ибо битва окончилась, и, как всегда бывает после сражений, войско в растерянности и занято разными мелкими делами.

Уж эти мне добрые молодцы! Теперь никто из них и не заикнулся бы о геройстве, даже если бы им посулили за это ночлег в королевских чертогах. Чудится мне, что сейчас они охотнее всего схватили бы метлу да с радостью размели бы место побоища.

Долой кровь, прочь военное ремесло! Позвольте им снова спать подле каких ни на есть женушек, пусть себе толкуют, почем в этих краях пшеница, пусть оказывают себя умудренными опытом людьми.

Предоставьте им время, пусть займутся воспоминаниями о славных боевых знаменах и звуках горнов, позвольте им вновь отрастить бороды, распрямиться, чтобы вселился в них хвастливый дух.

Солдаты хоронили убитых и среди прочих погребли и маленькую барышню Драгомиру, у которой была отсечена голова.

Уже спустились сумерки, и пала первая тьма. Капитан приказал солдатам разбить лагерь и поварам — готовить ужин. Ради этого забили одну из коров, принадлежавших разбойникам.

В этот миг Козлик очнулся и в щель меж парусинами разглядел темную кромку леса и поднимающийся серп месяца. Он расслышал шаги коровы и нежданно-негаданно увидел ее рогатую морду с голубыми очами гомеровских женщин. Памятью, что погружается в прошлое, словно колодезная бадья, памятью, исколотой иглой бреда, памятью полусознания, памятью сердца увидел он сутолоку у боков этой коровы. Вон хохочут дети, ишь, проказники, как дерутся из-за розовых сосков, как рвут их друг у друга. Каждый старается им завладеть, но нет никого ловчее маленькой Яны.

Вы видите, буренушка теперь стоит как вкопанная и тянется мордой к девчушке. Вымя под маленькой ручонкой то удлиняется, то сокращается вновь, вот уже брызнула тоненькая струйка молока и звенит о край посудины, вот молоко уже течет по детским мордашкам. Козлик услышал стон животного, и сознание его стало более ясным. Припомнилось ему, что дети звали коровенку Ласточка, и он сам повторил это имя, как маленький.

Его бородатый рот произнес это имя трижды, и вот — перед ним уже идет стадушко коров; они трутся боками, то сближаются, то рассеиваются опять, стуча бубенцами и рожками.

Боже мой, да ведь мы на Рогачеке; я вижу аиста, щелкающего клювом, и пруды, заполненные водой, вижу мохнатый стог, неряшливый передник сада, вижу фронтон дома, фронтон, на котором солнце показывает девятый час утра. Разбойник дома. Ей-богу, нет здесь ни малейших примет грядущих ужасов, а инструменты мирного труда валяются на подворье. Я вижу тощую кошку, что посматривает на птенцов; разбойник швыряет в нее комочком земли и бьет в ладоши. Потом усаживается у запруды — удить рыбу. Солнышко — и мужичонка жмурится, и морщит свой крючковатый нос, и дышит, как дышит погружающийся в сон хлев. Я вижу поплавок, небрежно привязанный, и завитушки мелких волн. Я вижу, что разбойники бывают тихими и кроткими. Но я вижу, что бывают они и жалостливы, ибо знаете, как они поступают с уклейкой, трепещущей на конце лески? Пускают ее обратно в воду!

Драгоценные государи мои, даже если Козликова душа была багрового цвета, то наверняка обвивал ее лазурный пояс, а на плече у нее запечатлелось прикосновение божьего мельника, который привлекает нас к своим устам.

Ах, черт побери рассказ о безумствах! Кому охота следовать за разбойником, у которого таким манером устроена душа? Разумеется, теперь, когда возмездие уже обнажило свой пособник-меч, он станет ссылаться на своих рыбок! Вон, видите, палач в мешке с дырками для глаз рядом с законниками-правоведами. Стоит он там, меч поперек бедер, а лапа — на эфесе. Да пусть у нас пропадет охота любоваться волоокой красотой!

Когда опустился вечер, к Козлику снова вернулось полное сознание. Он прислушался, различая лагерные звуки. Мимо повозки прошло несколько солдат; один из них остановился и поднял парусину. Козлик закрыл глаза, парень постоял, как охотник над медведем, так же, как они, кивая головой. Он умиротворен.

Немного погодя Козлик увидел еще одну голову, которая погружается в его тьму. Ей-богу, кроме трех-четырех неисправимых бирюков, весь полк поглазел на разбойника. Один говорит, что он замечательно владел мечом, другой, что Козлик совершал страшные набеги — ни с кем не сравнить, а третий припоминает, что умел он потеряться, как булавка на травяном лугу.

Козлик хотел встать, но сил убыло столько, что он еле пошевельнулся. Не мог он больше верить в удачный побег, и стало для него утешением представлять себе, как убегают его сыновья, как спасаются бегством женщины.

Он видел здоровый, взметнувшийся круп, край плаща, развевающиеся волосы и кончик свивальника, видел, как убегает его челядь, словно ангелы ведут их за ручки. Мысли эти воскрешали одушевление, некогда владевшее разбойником; он улыбался и, несмотря на боль недужного тела, был весел.

Провидение всегда держит в руках своих нити основы. Еще неизвестно, для кого это хорошо, а для кого худо, может, ужасный конец оно готовит не беглецам, может, именно преследователи их погибнут страшной смертью? Если забыть о скверной ране и правосудии, которое смертью через повешение наказует Козликовы проступки, то, ей-богу, не на что сетовать, ибо все прошлые победы разбойника предполагали возможность такого поражения. Поражения, но почетного.

Уже не повторить набегов, за которые сажают в темницу, их уже не повторить, но и в мирные дни необходимо мужество. Козлик позволит согнуть себя разве что смерти.

Ночь меж тем шла своим чередом, было уже десять. Лагерь спал. Ну и пусть себе спит. Пусть разливается полая вода ночи.

Граф Кристиан и молодой граф Кристиан вечер и ночь после битвы провели у костра. Старый пытался распрямить свою спину и потирал нос. Проклятье! Какой-то бестолковый разбойник сперва съездил ему по носу, а потом — по губам. Бог знает, отчего граф тогда этого даже не заметил. Ах, рана пустяковая, но это не делает боль менее жгучей. Граф стонал, и когда его вздохи становились слышны, сын, пожав плечами, поднимался. Было заметно, как пылают его уши. Он с трудом превозмогал досаду. Черт побери, чего это старик разохался.

Молодой граф Кристиан с большим удовольствием окунул бы старшего графа Кристиана в кадку с водой. Милый мальчик, сделайте так, дабы гнев не простер вашу десницу на недостижимые дали! Вижу я, рука у вас длинная, как у византийской святой. Что, чешутся руки? Признайтесь, вам стыдно скорее за себя, чем за своего папашу! Вы ветрогон, вы лицемер, вас ищет возлюбленная! Глаза ее расширены тьмою. Она бродит по ночному лесу и зовет: «Кристиан! Кристиан!..»

Когда время подошло к полуночи, молодой граф взял свой меч и, ни с кем не простившись, ушел из лагеря. Он хотел разыскать разбойников.

Для меня не так уж неясно, что бог помутил разум Кристиана и изменил его мысли, как хозяин превращает цыплят в каплунов. Кристиан отродясь не знал, что ему следует делать. То он хотел одного, то другого. То хотел быть примерным сыном, а то любовником. То рыцарем в роскошных доспехах, а то, напротив, разбойником, у которого нет ничего, кроме дубины да разбойничьей спеси. Мечтал он стать светским художником, монахом, отшельником, воином гроба господня, испанским невольником, что пьет из черепка, бродягой, а то и королем Саксонии. Кто разберется в этом безумном сплетении мыслей?

Кристиан бредет по лесу и плачет, кричит и плачет. Выкрикивает имя Александры и прислушивается, не раздастся ли радостный возглас: «Тут я, мой возлюбленный!»

Граф бродил по лесу до наступления белого дня, все это время у него ни крохи не было во рту. Скверные места; бродил он по дорогам с полуночи до рассвета, и с рассвета снова до полуночи. Он терял сознание, ему хотелось пить, жажда мучила его все сильнее. Слышал он, как лесное зверье шмыгает меж стволов, слышал крик сычей и столетнего ворона. Верещащий страх раскачивался на ветках, скакал сверху вниз, скакал дальше и дальше.

Кристиан очень боялся! Тут ему слышался удар, там что-то грохнуло, словно веревка оборвалась под тяжестью удавленника. Страх сбивал графа с толку больше, чем вы предполагаете. Он лишил его разума. Да полно, так ли? Может, этот несчастный просто болен? Неужто в уме повредился он от своих страданий? Неужто и вправду он был такой трус? Не знаю. В ту пору в лесу кое-где еще лежал снег. След Кристиана явствен, это след безумца; вел он от тени к тени, словно след ведьм или лесных нимф. Опасаюсь я, что Кристиан помешался или поддался хворобе, которая сделала его вроде как невменяемым. Я уже упоминал, что дух его был слаб и неустойчив. Наверняка не происходило с ним ничего чересчур страшного и не было причин помирать от страха. Но Кристиану недостало духу идти, насвистывая, по дороге. Как бы то ни было, спятил он или захворал какой злой немочью, но ясно одно, что три дня и три ночи бродил он по Шерпинской чаще и сейчас являет собой жалкое зрелище.

Меж тем стало так, что пани Катержина, Козликовы сыновья и Козликовы дочери сошлись в условленном месте. Разбежались они в разные стороны, но все знали эту лесную чащу как свои пять пальцев. Отлично помнили всякую тропку, и когда показалось им, что опасность отступила, поворотили своих коней к дубраве под названием Хмель. Они приближались к ней с разных концов и шли осторожно, как охотники.

В лесу раздается уханье и голубиная воркотня, ибо разбойники перекликаются на языке зверей и птиц. Не таитесь вы, место вполне надежное, вокруг непроходимые болота. Ян стоит у косы брода и подает знак платком, чтоб, въезжая в речушку, гнали коней против течения. Земля в ту пору была очень влажной, и копыта глубоко увязали в ней. Ежели бы десять лошадей проехало одним путем, след их сохранился бы до будущих ливней.

Увы, разбойники — суровый народ, но бог в каждого из нас вложил частицу своего сердца. Все эти сыновья и дочери любят свою мать. Они немногоречивы, и вместо того чтобы вымолвить ласковое слово, каждый хмурится, но, умоляю вас, не придавайте этому значения. Собрались они под предлогом мести, но, возможно, ими движет любовь? Может, каждому хочется повидать пани Катержину, а она покачивает головой, и на душе ее — печаль.

Сменившие Рогачек на глухомань разбойники выглядели теперь страшнее, чем изображало раньше наше повествование. Кое-кто помечен новой царапиной, у кого-то гноится рана, тот ухмыляется, обнажая беззубые десны, а этот лишился глаза. Восседают они на отощавших конях, и я слышу, как покашливает их красавица кобылка.

Драгоценные господа мои, до чего же разбойнички дошли, до чего довели своих животных! Раны их горят, как придорожные знаки, и они ужасающи. Ян был самый старший из братьев, поэтому как только стало тихо и все обратились в слух, сказал он, заняв место Козлика:

«Отец наш схвачен, и ждет его ужасная смерть. Думаю, капитан потащит его к судьям, чтоб они осудили его на позор и на муку. Королевские полки умножаются, а нас остается лишь горстка. Ничтожная горстка нас остается, и ничтожная малость отделяет нас от смерти. Простимся же теперь, ибо пришла пора нам проститься и скрыться на три недели.

Один челядин и сыновья Буриановы видели, как отец скатился в пропасть. Раны его наверняка тяжелы, и едва ли он поправится раньше, чем через три недели. Ежели бы отец мог взобраться на коня, я, не колеблясь, тут же напал бы на узилище. Но не верится мне, что дело обстоит так, отец не владеет рукой и не в силах взобраться в седло, иначе его не схватили бы и не остался бы он в живых. Помните мой наказ. В третье воскресенье выбирайтесь из своих укрытий, хорошо вооружившись. Входите через разные ворота и держитесь порознь, пока не пробьет час атаки».

Услышав эту речь, пани Катержина заломила руки и сказала, обращаясь к Яну:

«В каком же ослеплении ты говоришь это, Ян! Как превратно понимаешь сыновнюю любовь! Да как же так? Ты собираешься напасть на темницу, а ведь она из крепкого камня! Ты собираешься напасть на нее со своими братьями, и не думаешь, что будет с малыми детьми? Отчего вы принудили нас бежать? Ах, как бы мне хотелось не быть с вами! Хотелось бы остаться вместе с Козликом, да только счастье отвернулось от нас. Счастье жить и умереть вместе с отцом. Я знаю, какой наказ Козлик отдал бы тебе и твоим братьям, он сказал бы, чтобы вы подались в соседние земли и не возвращались, пока не уляжется королевский гнев, но никак не долее! Никто долее не смел бы оставаться вне стен Рогачека, а он в запустенье и разорен. Сделайте так, чтобы крепость снова восстала из пепла, чтобы Рогачек был восстановлен. Идите и возвращайтесь в назначенный срок!»

Но сыночкам, ей-ей, не хотелось оставлять Козлика на растерзание судьям. Не могли они изгнать из своего сердца жажды боев и схваток, а любовь вызвала в них новый прилив ярости.

Они полагали, что достаточно ударить мечами по тюремным воротам, они полагали, что достаточно, если бешеные кони гнева взметнут копыта над головой стражника! Ворота? Башня? Все это не кажется им таким уж несокрушимым. Ян хочет поставить на своем, и все братья поддакивают ему, и не слышно вокруг ничего, кроме возгласов одобрения, бряцания мечей и звона оружия. Сердце Катержины сокрушено, видит она, что не удержать ей сынов и что они будут убиты. Видит она, что приключилось великое несчастье, и скорбь ее отлетает, словно голубка. Право, как может она плакать, если остаются считанные минуты, когда ей, может быть, удастся согнуть эти дубы?!

И вот последнее слово, обращенное матерью к сынам ее:

«Ах, послушайтесь меня! Козлик уже мертв, а если и жив еще, то умрет на плахе. Никакой силе не вырвать его у смерти, никакой силе не попрать смерть, разве лишь силе божьей. Верую во Христа и неустанно взыскую его. О, если бы он был гостем на свадьбе моей! О, если бы и на небесах жить мне в моем прежнем супружестве! Если бы умереть мне вместе с ним, вместе предстать перед господом и свидетельствовать, какая была у него ласковая душа! Он старик, и я старуха, ничего не поделаешь, поджидает нас смерть, а вот вы, сыночки мои, сохраните себя живыми и пекитесь о своих чадах. Козлик грешил порой, как грешат солдаты, так пусть смерть будет ему расплатой за все прегрешения и провинности. Душа его отлетит в небеса и вместе с душами праведных опустится на одеяния ласкового Судии, как усаживаются пчелы на одежды пасечника».

Что это она? Вещать разбойникам о царствии небесном? Право, я как-то не возьму в толк — ведь это колодец, из которого не положено черпать воду этим молодцам. Они ковыряют землю носком башмака и мечом, и ни один не поднимает глаз от земли. Это свирепая банда, смотрите, какие неспокойные у них жеребцы, смотрите, как жажда кровопролития сотрясает всю свору. Видя поспешность, с которой призывают они свою гибель, видя поспешность и жажду кровопролития, видя гнусное рвение сечь головы, Маркета Лазарова подошла к пани Катержине и с горечью спросила:

«Отчего ты не укоряешь их, отчего не говоришь еще, почему отступилась так скоро? Любовь твоя успокоилась слишком быстро. Ты была бы счастлива, если бы они остались с тобой, и ты счастлива отпустить их. Любовь к Козлику ты смешиваешь с любовью к детям, и с тех пор как мужа твоего схватили, ходишь как неживая. Хвали небеса, а о суетном мире отзывайся с презрением. Мне не дано было закончить свои молитвы, отвратилась я от тишины небес, и душа моя запуталась в кустах этой чащи, словно Самсон. Страшусь я гласа, что повелевает нами в величественной выси, страшусь его зова. Вижу, вокруг трона бегает птенчик, который станет орлицей, и я слышу вопрос, разрастающийся в гром, и в глубине сердца моего раздается шипение. Зачем я это сделала!» С этими словами бросилась Маркета в объятия Миколаша. Плачет она, и среди всхлипов можно различить лишь невнятные слова и стоны.

Разбойники не скрывают удивления, им неловко, и они уходят. Миколаш побагровел, он сердится. Сердится и все-таки не хватает у него духу оттолкнуть рыдающую девушку. Она так прелестна, так несчастна, и Миколаш любит ее. Он слушает, что же она хочет сказать еще?

Она хочет сказать, что не отступится от греховного своего счастья, хочет сказать, что больше не расстанется с Миколашем. Она слишком много потеряла и готова теперь на все. Она пойдет за возлюбленным, как собачонка. Погибель или спасение, честь или бесчестье, грех иль не грех, муки, покинутая семья, голод, холод, конец, который уже не за горами, — не все ли равно! Все, все поглотит пропасть любви. Она обнимает своего Миколаша, и любовь ее держит, как якорные канаты держат корабль.

Ах, несчастные души, что, взглянувши на самих себя, ужаснулись! Злосчастная мудрость, которая приводит в бешенство! Могла ли любовь возбудить подобное отчаяние? Маркета похожа на горящую женщину. Миколаш отрывает от себя руки возлюбленной и велит ей молчать. Он намерен переговорить с братьями, ибо время не терпит. Совет держат одни мужчины. Когда они договорились, выступил Ян и громко назвал место, где укрыты Козликовы клады. Пусть заберет их тот, кто останется в живых, а не то пусть пропадет все пропадом!

И вот наступает миг прощанья. Прощаются без лишних слов. Один вытирает меч, а другой делает вид, что подтягивает стремя. Расходятся — каждый своим путем: на восток, на север, на юг и на запад. Нам видно, как они исхудали, глаза от голода сделались огромными, и кони их чуть ли не громыхают костями.

Пани Катержина едет за Яном, а Александра с Маркетой следуют за Миколашем. Время клонилось к вечеру, когда они достигли перепутья. Разбойник остановился и говорит Маркете:

«Маркета, воротись домой, поезжай вот по этой дороге. Я увел тебя из Оборжиште против твоей воли, но богу угодно было, чтобы я тебя полюбил. Иди и не бойся. Умилостиви Лазара и жди меня, я приду. Я снова вижу все, что случилось с нами. Вижу, что люб я тебе, и ты тоскуешь. Ты — жена мне! Однако мы, уцелевшие, должны вступить в бой и вырвать Козлика из темницы».

«Имена ваши, — отвечала на это Маркета, — уже пересчитаны в аду. Да будьте вы прокляты, вы и ваш меч, будьте прокляты тысячекратно!»

«Будьте прокляты!» — твердила она и, стеная и жалобясь, поносила тот день и час, когда встретилась с Миколашем, кляла самое себя и свою любовь. Тут они спешились. Волосы Маркеты растрепались и застили свет. Она выкрикивала зловещие, полные скорби слова, и каркала, словно ворона, кружащая во тьме.

Миколаш прикрыл ладонью ее уста и велел молчать, говоря:

«Зачем ты богохульствуешь? Замолчи! Замолчи, несчастная, ведь бог слышит тебя!»

На висках его вздулись жилы, и это, ей-ей, плохой признак. Видно, подымался в нем гнев. Отшвырнув меч, он вытянул руку, чтобы стиснуть любовнице глотку. Маркета не сказала бы уже ни слова.

Ах, ни в одном серале, ни в одном гареме, ни в одном женском царстве не было девицы прекрасней дочери Лазара. Миколаш любит ее. Привлекает к себе все ближе и ближе. Вдыхает аромат ее волос, касается ее рук, окровавленных рук, мягких, бессильных рук, ручонок, ручек, исхлестанных ветвями лесной чащи. Ни благочестие, ни богохульство, ни обычаи, ни нравы не разлучат их. Разбойник наклоняется к возлюбленной, чтоб шепнуть ей словечко на ухо. Какое? Глупое, пустое, никчемное. Словечко, лишенное смысла для всех, кто не любит.

Они провели последнюю свою бессонную ночь, и Александра была поблизости. Утром они простились, Маркете пора было отправляться в путь и выйти из леса. И опять противится она этому, снова умоляет позволить ей остаться или хотя бы проводить Миколаша до скалы под названием Дивина. Возлюбленный согласился. Кони их, пощипывая траву, шли неторопливо, а вот конь Александры мчался вскачь. Нетерпеливая наездница гнала его вперед, даже не оглядываясь на приятельницу. Александра спешит, хотя ей некуда торопиться. Душа ее мрачнее тучи.

Там, где нужно искать ядрышко существа, ядро подсознательного, ядро чувствования, видения и слышания, ядрышко речи, различной у всех, ядрышко окрашенности, неповторимости и сходства, в том месте, там, в таинственной области тела, она слышала шелест и напрасные слова, повторяемые в минуты бессилия и слабости. Как часто мы хотим выразить невыразимое, как часто стремимся вместить в единое мгновенье то, что пребывает вне времени. Вы, стародавние повести о путешествиях в глубь собственного сердца, вы, были и небылицы, помогите ей открыть плотины речи! Пусть хоть одно робкое словечко скатится на ее язык!

Ах, Александра разговаривает сама с собой, и речь ее полна воспоминаний о превратностях, случившихся очень далеко. О, вошедшая в легенды скорбь влюбленных!

Приблизительно через час езды услышала Александра какой-то звук. Прислушалась; пожалуй, это не кабанье похрюкиванье и не волчий вой. Похоже, что всхлипывает человек. Сжав дубинку, подъезжает Александра к зарослям.

Боже мой, какая нежданная встреча!

Вы полагаете, что она увидела серну, обгладывающую почки ивы? Либо пасечника-медведя? Или рысь, трудящуюся над остатками вороньих потрохов?

Это Кристиан! Обезумевший Кристиан, гложущий свои пальцы.

Александра, остановившись, ждала, что будет дальше. Смятенье, страх, прилив любви, волны гнева, гнев и любовь преображают несчастную, подобно тому как тучи и солнечный свет преображают скалу. Похоже, будто она хочет обнять своего жениха и прильнуть к нему, теперь уже навсегда.

Считается, будто поступки людей — это зеркало их души. Какая отвратительная ложь! То, что есть в наших мыслях неведомого, жестокого, дикого, то кровавое, чудовищное, устрашающее заставляет живую статую машинально взмахнуть мечом; вот теперь это исступление мысли и тела направляет руку Александры.

Стало так, что Кристиан лишился рассудка. Он лежит в кустах. Лихорадка покрыла болячками его губы. Он хрипит, он кричит, но звуки эти не напоминают человеческой речи, и я не слышу в их потоке имени Александры. Несчастный Кристиан! Лик его — это лик обреченного. Он бледен, взгляд у него застывший. Это взгляд убийц, еретиков и безбожников, это взгляд сыча. У него по-собачьи обвисшие уголки губ и прожорливое слюнявое хайло борова, у него заострившийся, подвижный нос безумца, лишенного ясного рассудка. Он заламывает руки и кричит криком.

Вы, конечно, уже не сомневаетесь, что святая троица оставила его своею милостию. Но Александре туманит мозг гнев и нестерпимая обида. Она свирепее вас на силу своего гнева. Подняв дубинку, она продвигалась вперед, ни о чем не спрашивала и не рассуждала, а в потрясении или приступе злобы навела удар на главу безумца. Кристиан рухнул да так и остался лежать, прижав сомкнутые руки к губам. И вскоре умер.

Ах, как тесно переплелись судьбы обоих влюбленных! Мечтали они жить вместе, однако недостаточная крепость и слабодушие супруга стали причиной того, что и супругу теперь поглотит геенна огненная. А он уже заплатил за все своей земной жизнью.

Однако едва Кристиан испустил дух, страшные чары распались. Александра прозрела и вновь увидела возлюбленного таким, каким он был. Увидела она, что он прелестен и очень мил, увидела, что приняла грех на душу, и грозная мука и нежнейшая любовь повергают ее к ногам убиенного. Обнимает она бездыханное тело и обливается слезами; мертвец кивает безвольно головою, и две слезинки выкатываются из-под его век.

Какое поражение, о гении речи! Эти любовники двух слов не сказали меж собой, ибо ни один не знал родного языка другого; они безмолвствовали и, держась за руки, вели разговор лишь вздохами, да поцелуями, да касаниями тела. Как невыразительны слова, как невыразима поэзия любви!

Но услышьте органы скорби. Смерть вырвала их языки, как овечек из колючего кустарника. Вдова и убивица разговаривает на языке, понятном всем, и мертвый чертит прощение пальцем на своем саване.

Немного погодя Миколаш и Маркета Лазарова добрались до места, где разыгралась трагедия. Подняли Александру и привели ее в чувство настолько, что она смогла заговорить. Но не в силах она отвечать на вопросы и плачет. Миколаш связал ей руки и похоронил Кристиана против ее воли. Не мог он иначе. Прочитал молитву, которой Александра не вторила, припомнил случаи, дающие утешение, но ни то, ни другое не помогло. И тут ему померещилось, будто лесные тени укрывают таинственное пространство, полное чудищ. Душа его исполнилась ужаса и затрепетала от страха. Он перебросился с Маркетой несколькими словами, и та согласилась с ним. Ее пугало это общение живой и мертвого, ей было жутко, как бывает жутко спящему, на узкое ложе которого прилег вурдалак. Она громко читала молитву.

Лес не прекращал своего зодчества; прикладывая тень к тени, он возводил купол темноты и снова разрушал его. Время близилось к десяти, и тут поднялась волна света, подобная радости. Миколаш, Маркета и Александра твердили имя божие и имя Кристиана. И вдруг в столбе света возникла серна с пучком зимней травы в губах. Взглянула она на грешника, постояла немножко, и, воплощая в себе свежесть лесного животного, неслышно исчезла.

Мертвый был погребен. Маркета оторвала подружку от свежей могилы и сказала:

«Пойдем со мной в Оборжиште, Александра, печаль да беда — вот наш удел. Совершила ты страшное дело, да не страшнее ли грех мой? Ты плачешь, но рыдания твои все тише и тише, ты плачешь с кротостию, а мое сердце не знает очищения. Пойдем со мною, пойдем, будто слепцы, они всегда ходят вдвоем. Грех твой содеян, а я в нем пребываю. Ты сильнее меня, ты обретешь дорогу, обретешь унижение и наказание, а я буду судима снова и снова».

Миколаш вскочил на коня и, сжав ногами бока животного и втянув ноздрями воздух, снова превратился в разбойника.

«Мы еще не покорились, мы еще повоюем, — произнес он в ответ. — Не говори о наказании, а готовься к свадьбе. Передай Лазару, что я смогу защищить тебя, а Александриным судьям скажи, что война сеет смерть, ибо учинена владыкой смерти. Кто держит меч, от меча и погибает. Ежели бы Кристиан держался нашей стороны, его мог предать смерти собственный отец». Маркета осенила себя крестным знамением, чувствуя, что недостает у нее сил удержать Миколашеву душу.

Пора было девушкам двигаться в путь. Молча удаляются они, и только Маркета оглядывается назад. Миколаш связал трех коней и повернул в глубь леса…