"Бафомет" - читать интересную книгу автора (Клоссовски Пьер)

II

Несмотря на то, что он всегда выказывал глубочайшее отвращение к идее использования инструментов для вразумления испущенных дыханий, при виде сих приспособлений он подумал, что зря отрицал всякую духовную эффективность этого метода до такой степени, что никогда их не использовал; ибо если они, казалось, чересчур подчеркнуто принимали в расчет физические превратности вразумляемой субстанции, тем не менее, поскольку само по себе это было всего лишь напоминанием по аналогии о субстанции, созданной несовершенной, но совершенствуемой, орудия эти в силу своих рабских функций действовали лишь с тем большей справедливостью, что сам он, дыхание тварное и тем самым несовершенное, отнюдь не возвышался до непредвзятости, достаточно безмятежной для того, чтобы полностью пренебречь их услугами. Более того: орудийный стиль во многом смягчался присутствием священного предмета, в одиночку способного сообщить свой эмблематический характер всей операции. Машинально эти приспособления вершили ритуал.

В Выдувном зале, называемом также залом Медного змия, в виде вращающихся вокруг своей оси с соответствующей их рангу медлительностью колонн его дожидались Командор, Смотритель Ордена и Сенешаль. В глубине зала на огромном камине возвышался крест, каковой, в отсутствие фигуры Спасителя, хранил на себе лишь терновый венец и четыре гвоздя, послужившие орудиями страстей оного; там двое братьев-послушников, чье истовое вращение обрело вид двух рук с закатанными рукавами, уже изготовились схватиться за ручки двойных мехов, кожаные клапаны коих, этакие запрятанные под каминной полкой громадные тестикулы, прикрывали собой выходную трубу; на уровне же очага на угасших углях покоилась длинная и извилистая форма из полого железа — Моисеев Медный змий, которого, по рассказам, Саладин некогда передал Великому Магистру Ронселену. Всасывая отторгнутые, выделенные и собранные в пустотах соседней башни души и сообщаясь при этом с камином, двойные мехи исторгали тут, над самым очагом, их первые посмертные крики: когда же Медный змий раскалялся, один из послушников, вооружившись клещами, прилаживал его хвост к патрубку мехов; так и выходило, что под клеймящими признаниями отторгнутой души раскаленный змий разворачивал свои кольца, то и дело меняя их изгиб, согласно которому и выносилось суждение, выдает ли или пытается скрыть испущенное дыхание то, что осталось у него из намерений.

Был ли он творцом или всего-навсего хранителем суеверного обычая, ответственность по сбору подобной информации принимал на себя Командор — при полном попустительстве Великого Магистра, который над всем этим подсмеивался. Ибо на самом деле вновь подпавшее решением Престолов и Властей своим обязанностям Великого Магистра, его собственное испущенное дыхание наделено было способностью само по себе получать информацию об отдельных душах, способностью непосредственной и тайной, владением которой только он и был наделен; получилось же так, что, по-своему восстановив сообщество братьев-рыцарей, он тем самым оказался вновь лицом к лицу с дыханием бывшего Командора; так что как раз из-за этой способности, на коей и зиждился его авторитет, он, судя по всему, и ввел — вместе с дыханием Командора — тот совершенно противоположный его собственному тип расследования, которому Медный змий придавал видимость ритуала. Что теперь он внезапно поспешил к нему прибегнуть и воздать должное Командору, своему потенциальному сопернику, таковым было следствие только что им пережитого потрясения; он угодил прямиком в ту самую западню, избежать которой ранее стремился, и, с недоверием относясь теперь ко всему своему долгому замогильному опыту, проник в Выдувной зал как в такое место, где надежнее всего окажется защищен от духовных домогательств бескрайних пространств.

И посему, едва завидев, как он входит, Командор и два других высоких чина поняли, что произошло какое-то событие: ибо пока Великий Магистр, все более и более уплотняясь, вращался вокруг своей оси, а его ряса облегала полустертые контуры старческого тела, они различили наверху двойную вспышку его взгляда. Тогда, отвечая на это новым приливом плотности, подобный вид обрели и их собственные вихри, и все, склонившись перед ним, отступили к высоким креслам, установленным вдоль левой стены, откуда и продолжали следить за поведением Медного змия в расположенном в глубине зала камине.

Спев Veni Creator Spiritus и прочтя нараспев покаянные псалмы, Командор пригласил Великого Магистра благословить инструменты и братьев-послушников: те же, трижды ударив себя в грудь, привели в действие двойные мехи. Тут же огромные кожаные клапаны с жутким воем раздуваются так, что им впору лопнуть. Это лишь первое мгновение кутерьмы. Послушник с правой стороны прекратил всякие манипуляции и скрестил руки. Послушник с левой стороны занялся своим делом, и из патрубка высвободилось первое дыхание.

В очаге под Медным змием яростно вспыхивают угли; когда он раскаляется добела, правый послушник, ухватившись клещами за хвост змия, прилаживает его к патрубку мехов; металлическая рептилия начинает медленно изгибаться; она содрогается и по ее поверхности быстрыми кольцами одна за другой расходятся волны, по мере того как еще нечленораздельное бормотание пробегает по всей ее длине; она пытается свернуться сначала в тройное, потом в двойное кольцо и наконец вздымает вверх свою раскаленную полую голову; из полураскрытой пасти вырывается долгое шипение.

— Я хочу пить!.. — переводит Командор.

Из миски, воздетой на конце шеста, ему вливают глоток уксуса. Хлынувший яростным фонтаном между клыков пар не спешит принимать определенную форму, но главное еще впереди. При виде этого призрака Великий Магистр не может удержаться и пожимает плечами. Тем не менее, побуждаемый Командором, он задает ритуальный вопрос:

— Это ты? Кто бы ты ни был, отвечай: по-твоему, это и в самом деле ты?

Внезапно, нависнув одним огромным кольцом, словно собираясь подпрыгнуть, Змий раскрывает пасть, растягивает челюсти и с чудовищной отрыжкой выблевывает наружу огненную сферу.

— Я тут! — кричит девичий голос.

Столь порывисто произнесла она эти слова из глубины ослепительной сферы, что отбросила дыхания братьев вращаться у самого пола в дальнем конце зала; но вовсе не испуг, а разве что приличие удерживало их в раболепстве; ибо слишком сладостной оказалась исходившая из этой сферы горячность и, поскольку они не могли и далее вдыхать пронзительный запах, заполонивший собою все пространство, — как только они увидели, что дыхание Великого Магистра устремляется к очагу, а Командор, разгневанный тем, что он возвращается к своим собственным методам сбора тайной информации, подает им знак очистить помещение, — все пятеро с поспешностью выскользнули из зала; трое сановников — уже пошатываясь от опьянения, двое послушников — не скрывая более своей веселости.

— Почему ты решила прийти этим путем?

— Снаружи я говорила с тобой внутри тебя самого, но в погоне за достоверностью ты предпочел прибегнуть к этим презренным орудиям!

— Теперь, когда ты здесь, я их уничтожу, о небесный огонь, который ничто не сможет потушить, даже если ты того и захочешь! Когда то или иное среди стольких испущенных дыханий, как мне казалось, украдкою внедряло в мое свои признания, разве не спохватывался я многажды, что вслушиваюсь в них в заблуждении? Подобное недоверие в отношении своих невеликих возможностей часто заставляло меня обращаться за советом к этому раскаленному добела металлическому свидетелю! Жуткие мысли загнали меня, словно обезумевшее в своем логовище животное, вглубь сей избирательной кузницы. Твои ли они были, о Тереза?

— Призываю в том в свидетели самого этого Медного змия, покорного твоему столь мудрому обману: так желает сия эмблема того, что пожирает свой собственный хвост! Ибо, изрыгая все то, что отказывается вернуться когда-либо раз и навсегда назад, изверг он и меня, словно я испустила дух еще раз, поскольку ты менее страшишься бормотания усопших, нежели предостережения духов. То, что ты не сумел выслушать вне твоих границ, тебе таки придется выслушать заново — да еще и внутри своих укреплений. Послушай: сюда приближаются, сами того не зная, два существа, дышат в своих телах как раз в это мгновение. И ни одним из твоих примитивных или изощренных средств ты не сумеешь распознать их подлинные души. Я-то знаю, что им предначертано, знаю, откуда они взялись, знаю, каким повелениям по сию сторону от своего рождения они подчиняются! Он — душа, которую я некогда избавила от тысячи заблуждений…

— О чем ты собираешься мне сказать?.. — дыхание Великого Магистра охватила дрожь, поскольку согласно закону, которому подчиняются отторгнутые от своих тел души, всякое личное признание, полученное им вне исполнения своих обязанностей, неминуемо изменяло его волю, по мере того как он следовал поверенному другим дыханием.

— Взойди же вновь без боязни вместе со мной по склонам далеких терзаний: я ни в коей мере не воспользуюсь ни твоим положением, ни состоянием и отнюдь не собираюсь отвлекать твое внимание от доверенного тебе священного служения, напротив, я тебя в нем укреплю. То, что я тебе раскрываю, оставалось никому не ведомым: эта печальная история начинается со взаимной лжи; тяжки ее последствия за гранью наших жизней. Один молодой богослов, немало поднаторевший в путях дольнего мира, всячески старался поддержать меня во времена первых моих уложений, в тот час, когда гонители пытались свести на нет реформу нашего ордена, и стремился помочь нам с такой самоотверженностью, что я без малейших колебаний выбрала его в качестве исповедника для первых своих монастырей. Столь велико было мое доверие, что накануне отъезда из одного из этих домов святости я захотела исповедаться именно ему; он остановил меня, объявив, что недостоин меня выслушать: все, что он сделал до сих пор для Кармеля, было сделано ради единственного божества, которому он поклоняется: ради меня! Никогда не было у него ни иной веры, ни иной религии, и если и в самом деле существует провидение, то, конечно же, только рядом со мною ждет он от него каких-то знаков своего невероятного спасения; отныне мне одной решать, изгнать его или оставить, если я не хочу иметь на своей совести его погибель… Я его не изгнала, но больше и не видела. Сколь бы высоко я ни возносилась, какими бы наслаждениями ни переполнял меня Господь, каким бы умерщвлениям ни подвергала я, недостойная, в ответ свою плоть — казалось, даже все это не может сравниться с одной только мыслью о подобной напасти. Каждый день я со все большей твердостью удалялась от него и наконец могла различить на горизонте своей жизни лишь темное облако, каким стал он в своем несчастьи. Долго после моей смерти вынуждал он меня тревожить его безутешные ночи; чем больше я о нем молилась, тем сильнее взывал он к моей бренной форме и тем мрачнее упивался ею, читая и перечитывая фразу, которую в обманчивом чистосердечии написала я в один прекрасный день, повествуя о невинном юношеском флирте: «Я полюбила наряжаться, потому что хотела нравиться. Я очень заботилась о белизне рук моих и о прическе; не щадила также духов и всяких суетных женских украшений, на которые была большой мастерицей». Но чем легче и прозрачнее я становилась, тем большую весомость и устойчивость обретали для его изнемогающих чувств мои бренные останки. Черная печаль слишком поразила все его способности, чтобы он когда-либо попробовал встать на тот путь, который предначертал моей мысли Господь, и поэтому он до такой степени напоил грустью свою память, что сам его рассудок пришел в полный упадок; но так как воля его упражнялась в страдании столь же упрямом, сколь и пагубном, само по себе это было сочтено вполне справедливым, и, испустив дух, моими молитвами он получил новую отсрочку: я впитала муки его воли, но не печаль памяти: ибо, словно чистое отражение тех слов, что я некогда написала, — будто единственно этой отныне неизгладимой фразой он и дышал — его дыхание не только не переставало выискивать меня среди мошенничеств моей юности, но и слова эти стали неотрывны от вдохновения его духа; так он и был послан существовать во второй раз. Но там, смешавшись с родственным ему духом, сила тщеславия которого не знала себе во внушении равных, он подтолкнул его на подделку, создав отвратительное подобие меня самой в состоянии восхищения. И вот, поскольку та доля печали, которую предполагало это коварство, вновь была сочтена вполне оправданной, когда он, покрытый земной славой, опять испустил дух, ему была предоставлена и третья отсрочка. Тем не менее, из-за того что неизгладимые слова все так же пребывали в его дыхании, когда он оказался смешан с духом, каковой в чистоте своей дышал единственно благочестием, сплав этот дал место беспокойному созданию, которое пагубные отголоски все тех же слов низринули в бездну угрызений совести. Вплоть до того самого дня, когда Престолы и Власти сговорились, что там, в дольних, ему суждено будет встретить некую новую натуру. Господь в своем предведении знал, что я никогда не поверю, будто эта новая отсрочка, коли Он вновь пожаловал ее в ответ на мои молитвы, может быть последней: не хочет ли Он на самом деле, чтобы блаженные души без конца вступались за грешников? Не хотел ли бы Он к тому же, дабы та же самая субстанция возвращалась все время той же лишь для того, чтобы пасть еще ниже, поскольку Он знает, что она падет? Почему же тогда Он пожаловал мне эту отсрочку? Не для того ли, чтобы доказать мне, что, раз за разом возвращаясь к существованию, ошибка, если она не сделана раз и навсегда, все более и более отягощается и не меняет ничего в сущности неизменного существа? Но было ли это все еще то же самое существо, за которое я вступалась, — да и те ли слова, что я некогда написала, его совратили? Уж не мои ли собственные молитвы наряду с этой фразой так и удерживали его в плачевном состоянии на протяжении стольких перевоплощений? А может… с тех пор как Господь не освящает более и не осуждает ни одно из существ, может быть, это уже и не ошибка, разраставшаяся от одного пособника к другому без того, чтобы кто-либо был в ней бесповоротно виновен, и уж не осталось ли отныне от всего этого лишь затерянное в безграничных пространствах брожение? Если не происходит ничего такого, чего не хотел бы и о чем не знал бы Господь, это означает, что, зная об этом, Он этого и хотел: Он с самого начала знал, что я не перестану Ему молиться, как знал, внимая моей мольбе, что тем самым в третьем существовании свершится то, чего не дозволяли условия первого, единственного, которому следовало бы остаться неизменным; что со второго существования, дарованного сему испущенному и вновь вдохнутому в другого дыханию, ничто более не сделается раз и навсегда, если действительно все еще существует то же самое дыхание, словно дышащее этими неизгладимыми словами; что, в таком случае, если в третьем существовании я и в самом деле добилась господнего Милосердия для того же несчастного, ничто не исключает, что за ним не воспоследуют четвертое, пятое — и так далее до бесконечности — существования, раз за разом превращая в шутку и насмешку вымаливаемое мною Милосердие! И действительно, я готова была побиться об заклад против Господнего предведения, пусть это и сулило выигрыш у самой себя; ибо ведь: либо воспоминание о тех словах сможет в конце концов изгладиться, дабы их истинный смысл проявился в той новой натуре, что была предназначена все той же несчастной душе, — если бы только это столько раз испущенное и вновь вдохнутое дыхание меня тогда забыло бы: но тогда душа сия была бы уже не вполне тою же самой; либо смысл неизгладимых тех слов, отнюдь не прояснившись, полностью затуманится под формой этой новой натуры, посланной для его спасения, если действительно сей несчастный дух был все еще достаточно тем же, чтобы обнаружить в ней меня — еще один раз! Ибо действительно: все, от чего в своей личности я некогда отказалась, записав в тех роковых словах, и составило самую суть ее характера: чистая в своей красоте, но неверующая, натура эта дошла до того, что решила подвергнуть в нем испытанию выбор «благой доли»; сам этот дух искупил бы свое первое и единственно неизменное существование, лишь препроводив сию неверующую раз и навсегда к вечности. Итак, они соединяются… Но вот что вознеслось ко мне как стон — вот то, чего в этом частном случае, должно быть, пожелал и Господь, так как он знал об этом в своем предведении всего на свете: отнюдь не разорвав чар, их единение ее закрепило: материю этого таинства, саму извращенность!.. Его взгляд, да, его взгляд остался все тем же, что некогда меня обманул! Отнюдь не безмятежную мечту искал он якобы в моем духе или, как он клялся, вместе со мной! Он искал мой стыд… и стыд душ стал ему пропитанием… Хватает одного лица этой девушки, чтобы подвигнуть его покуситься наконец с ней на то, чего, как он думает, он тщетно хотел некогда от меня! Все, в чем ему тогда было отказано, поимел он от этой натуры, но сам закрывает от нее вечность, которая перед ним самим столько раз была открыта! Таким образом, он не выдержал испытания. Ибо чистая и цельная, именно из-за того, что творит добро по собственной инициативе, она и не верует! и подчиняться во зле своему своеособому супругу — для нее это опять же способ вершить добро! И посему она верит, что действительно вершит добро, тогда как он верит, что действительно творит зло! Ибо всегда он имеет в виду лишь отсутствующую меня, лишь мою тень преследует через все столетия, лишь мое сознание хочет оскорбить! Настолько он отчаялся от того, что не смог употребить меня так, как сейчас на свой лад злоупотребляет ею!., предоставляет ее своим друзьям… дошло до того, что он понуждает ее продавать себя! И также, как выставил меня всем напоказ, прикрыв мою мысль снятой с постыдного сладострастия маской, точно так же делает он мою постыдную копию и из этой несчастной… Смотрите! смотрите же!..

— Нет, Тереза, я не хочу ничего видеть! — простонал Великий Магистр, задыхаясь от ужаса, и, свернувшись вокруг самого себя, выдохнул: — Кто бы мог поверить, кому в голову могло прийти поверить, что столь ослепительная ясность окажется к тому же склонной к непомерной снисходительности! Разве нужно, чтобы зрелище сих переменчивых созданий пробуждало вашу заботливость, чтобы утрата этих прихотей, которая слишком хорошо потакает безопасности наших собственных… ах! — вдруг произнес он.

Вновь впавшая в безмолвие огненная сфера обрела цвет жидкого золота: на ней вырисовался овал некоего лица, со смеженными очами, с полуоткрытыми губами.

— Вот такою мне и запрещено ее видеть! — прошелестело дыхание Великого Магистра. — Да спасет же меня Устав, тот святой Устав, который даже здесь сохраняет нас от пробуждений плотского сердца… — И, вновь собой овладевая:

— О Тереза, хоть того и недостойный, я остаюсь ответственным за покой в высших кругах… Слушать вас — уже подвергать его сомнению!.. Ваша могущественная речь опрокидывает сам порядок действий…

Тогда, дабы поведать вопрошавшему ее вихрю о неприметном тайнике своего сердца, она в свою очередь увидела его таким, каким в белой рясе осужденного он некогда предстал среди языков пламени: лысый череп и бледное, землистое лицо с большим носом и тонкими губами; в глубине орбит под светящимся лбом в глазах его читались лишь удивление и печаль. Так тотчас же проявилось воздействие того, что он хотел ей ранее показать.

Тереза медленно смежила веки, потом их вновь подняла и с сочувствием взглянула прямо на него. И хотя она отчетливо сознавала свою эфемерность, румянец окрасил ее щеки, древний-древний румянец, словно кровь, некогда пугливая в присутствии мужчины, сломала льды забвения и пробудилась от сумрачной холодности.

Тронутому столь возвышенным простодушием Великому Магистру было не так-то легко прибавить суровости в разговоре с этой горделивой душой:

— Уж не будет ли по меньшей мере дерзостью утверждать, будто все, что вы отсекли от себя, следуя взлетам вашего сознания, можно хоть на миг приписать субстанции, чья природа с такою полнотой противоречит вашей? Не означает ли это оставить про запас как раз то, что вы навсегда отвергли? Что, с другой стороны, некогда испущенное, но извратившееся в процессе своего плотского существования дыхание оказалось воссоединенным с другими со творенными вслед за ним душами; что тем самым оно дерзнуло при взаимном неведении настолько омрачить их существование, что никто из них никогда не был уверен, прожил ли он раз и навсегда во плоти собственную жизнь и познал ли свое бессмертие без очищения в дальнейших существованиях… что оные, тем не менее, поддались еще большему развращению, — я бы еще мог принять, что все это с необходимостью вытекает из непостоянства тварных существ, но — хотя мне отнюдь не хочется предполагать, будто подобное непостоянство оказалось настолько непреодолимым, что определенно вытеснило благодать в субстанцию, — угодно ли Господу закрыть число избранных или нет — и совсем не нам здесь пытаться высчитывать это таинственное число, на что вы способны, ученая Тереза, — не мог ли Он в своем всемогуществе просто ограничить подобное веление собственной мудрости? Что я говорю? Принуждать Его к столь недостойному Его славы средству, дабы Он черпал среди peccavi[3] этих освященных созданий материю для еще одного, нового создания?.. Я-то видел в вас лучезарное отражение высочайших сфер блаженства, а вы все еще питали в глубине клоаки этого недоноска — вплоть до того, что вверили ему в форме непостижимого воссоздания самой себя то, что испокон веку отошло в небытие?

— Ах! да хоть бы я отошла туда вся целиком, Великий Магистр, какая тебе разница! — провозгласил огненный шар, тут же утративший святой облик. — Да пусть Господь меня уничтожит! Он не может уничтожить меня, не пожертвовав собой! Пусть Он собой жертвует! Пусть наполнит собою ту пустоту, что от меня останется! И, коли я теряюсь среди этих приближающихся к своему распаду дыханий: когда тела их наконец испустят, еще до твоего допроса из глубин их выдыхания поднимется такая разноголосица, что ты ни за что не распознаешь, какой кому принадлежит голос! Слишком много долгов они понаделали, чтобы здесь на них не набросились дыхания, ссудившие им свою испорченность: обещанные наихудшим из вихрей, души этой четы будут рассеяны! Вот почему я, единственная, кому дано их видеть, не смогу для них ничего, если покажусь здесь такой, какою меня знает Господь: эти души не способны видеть меня без богохульств! Мне нужно идти навстречу богохульству, мне нужно самой принять его форму! Тем самым я отвращу от них те порочные дыхания, которые в себя вберу! О Магистр, в твои руки слагаю я свою безмятежность!

— И этого, значит, все еще мало! Не заставляй меня поступаться своими обязанностями! — вскричал Великий Магистр, задыхаясь на земле перед дымящейся пастью Медного змия. Но, тщетно взыскуя в раскаленной сфере черты нежного лика:

— Ты прожила девой! Девой ты и воскреснешь! — возопил он. — Тебе не место здесь, среди моих братьев! Если я оставлю тебя тут, на Святой Орден обрушится Господне проклятие!

— Как осмеливаешься ты напоминать мне о плотском существовании! — произрекла сфера, выстреливая высокими языками пламени прямо в очаг, так что начала плавиться сама металлическая эмблема. — Знай, что тысяч и тысяч тел, как мужских, так и женских, не хватило бы, чтобы исчерпать мою мощь!

Густые клубы пара неторопливыми извивами поднялись над камином. Наступило мгновение тишины: вдалеке пророкотал раскат грома, и вновь опустилось безмолвие. И вдруг скрежет по витражам, и, наконец, отскакивая от камней очага и от пепла, десятками, а потом и сотнями, обрушились градины.

Внезапно ночь прорезал звук рога. Разнеслись призывающие и приказывающие голоса. Во дворе откликнулся шум кавалькады и, сразу же, ржание коней.

В дверь зала постучали. Поскольку ничей голос не откликнулся, Сенешаль и два щитоносца вступили внутрь. Там они обнаружили вытянувшегося ничком на плитах пола Великого Магистра, а рядом с ним — отверстую и остывшую пасть Медного змия. Сене шаль осторожно дотронулся до его плеча. Великий Магистр приподнял голову:

— Сир Жак, только что прибыл Король и просит предоставить ему на несколько дней приют. Опять назревает бунт.

— Почему он каждый раз говорит о бунте, когда в насмешку у нас укрывается! — быстро поднимаясь, произнес сир Жак. — Хорошо! Отведите ему все правое крыло и северную башню. Немедленно доставьте к нему в комнату сундук с экю. Сколько их в пришедшем с Кипра?

— Две тысячи ливров! — прошептал Сенешаль.

— Добавьте туда то, что пришло из Лондона. Иначе он будет шнырять вокруг да около до самого дня Всех святых! Мы примем его с учтивостью и милосердием, но пусть они останутся настолько безмолвными и отчужденными, насколько сие возможно. Приготовьте все согласно ритуалу первой ступени. Ни в коем случае не включайте предвещающих вторую ступень знаков! Уберите ее эмблемы и замените их способными занять воображение образами. Если он будет задавать по этому поводу вопросы, вместо ответа просто бейте себя в грудь. Чем больше винишься, с тем большим пониманием качает он головой. Король полагает, что гарантии по-прежнему у него. Этого ему хватает.

Отпустив их, Великий Магистр направился к башне, прозываемой Башней Раздумий. В свое время там по его приказанию накануне процесса была замурована молельня. На его памяти он веки вечные не осматривал эту башню. В состоянии испущенного дыхания проскользнуть туда мог бы любой, от последнего холопа до Короля или Папы. Что никто туда не проникал, кроме, быть может, братьев, не вызывало в этом смысле сомнений, поскольку никакой отклик так и не выдал по сю пору, что кто-либо видел оставшееся внутри молельни. Несомненно, подобная осмотрительность была необходима всякий раз, когда Король возвещал о своем посещении. Иногда он просто-напросто появлялся, не предупредив о своем присутствии. С тех пор как его приняли в члены Братства, ему, под предлогом смирения, было дозволено, облачившись в рясу храмовника, смешиваться с толпой братьев. Он сохранил этот обычай, с еще большим коварством прибегая к нему в состоянии испущенного дыхания.