"Конец старых времен" - читать интересную книгу автора (Ванчура Владислав)

УРОК ФЕХТОВАНИЯ

В ту ночь я не мог спать. Жгло представление о том, как Сюзанн лежит с князем. Меня бросало то в жар, то в холод. Несчетные разы выбегал я в коридор — но что мне было делать? Поднять шум? Стучать в дверь Сюзанн?

Я возвращался в постель растерянный, взвинченный, с перевернувшимся сердцем. Думал о всех девах, гибнущих в объятиях проходимцев, и вспоминал о племяннице моей Элишке, которая (как я уже упоминал) пережила нечто подобное с писарем.

Я испытывал отвращение и ненависть к соблазнителям, сам себя воображая овечкой. И то прижимал к лицу ладони, то сжимал кулаки.

А какие картины проносились в моем мозгу! Я слышал согласное дыхание любовников и представлял себе, как Сюзанн, прикрыв локотком глаза, притворяется, будто засыпает. Перед взором моим вставала великолепная обнаженная щиколотка, одежды, скользящие кверху, нагота и смежающиеся ресницы.

Перед рассветом я расслышал легкие шаги; то уходил князь.

На следующий день, не желая никого видеть, я засел в библиотеке и погрузился в чтение «Спора души с телом». Я люблю эту книгу, но в тот раз читал рассеянно, и меня не смешили знакомые места. Под гладью сознания моего бушевали мысли о Сюзанн. Мне хотелось отомстить ей. Я ненавидел Алексея Николаевича и ощущал в себе нравственную силу, которая крепнет, увы, по мере того, как мы стареем.

Потом я забегал по библиотеке, как зверь вдоль решеток своей клетки. Мне не хватало места, не хватало воздуху, меня сотрясало беспокойство и порывы бежать на край света.

В то время как я метался подобным образом, мне вдруг пришла в голову мысль — помочь Сюзанн уехать в Париж. «Ну правильно, — говорил я себе, — она вернется к матери, в свой дом на улице Сен-Луи, ускользнет от князя и через месяц забудет его…»

Я до того обезумел от горя, что не понимал всей глупости подобных надежд.

Ах, если б мог я в те минуты сохранить ясную голову! Если б не стоял за моей спиной тот гнусный старый подсказчик из нравоучительных книжек, тот дьявол, нечистый, сатана психологической литературы!

Оглушенный голосом, гремевшим во мне все настойчивее, я стал изыскивать, где бы раздобыть денег для Сюзанн. Вот мы и дошли до этого пункта.

До сей поры я утаивал (если не считать беглого упоминания) отвратительные замыслы, время от времени посещавшие меня, но примите в расчет, что я все-таки покаялся, что я пишу эти строки, стоя на коленях, бередя раскаяние свое, да станет оно еще жесточе, да запустит оно свои когти еще глубже в меня. Нет, ничего не получается, не удается мне выдавить ни единого вздоха из голодного моего нутра! Вижу ясно, что я стал добычей ада, понимаю, что поддался дьяволу и что сладостный глас смирения и руно агнца — не для меня. Придется мне говорить без обиняков и признаться — и вот я признаюсь, что замыслил я воровство, что возжелал я похищать Стокласовы книги и продать их господину Хюлиденну, который в то время вращался в Крумловском округе и был агентом некоего амстердамского книготорговца по имени Стейнер…

План обогатиться за счет нашей библиотеки созревал во мне уже довольно давно. Целый год ходил я вокруг этих сокровищ как в дурмане, и не будь я таким ценителем книг, отправил бы я их одну за другой букинисту. Если я этого не сделал, то отчасти потому еще, что всякое воровство требует избытка сил, своего рода полета мысли, дающего по крайней мере два объяснения тому, что называют составом преступления. Вот такой-то легкости мне и недоставало.

В то время, о котором идет речь, то есть когда меня удручала озабоченность судьбою Сюзанн, планы ограбления вновь посетили мое воображение. Поколебавшись немного, я кинулся к стремянке и, как художник, кладущий последний мазок на ухмыляющееся лицо Иуды, написанное на великолепном своде купола, решил свою участь последним движением, последним рывком руки. Я завладел книгой «De Capitibus Servorum».

Жизнь моя жалка и похожа на жизнь проклятых. Несмотря на краску стыда, я еще в начале своего повествования не удержался от намека на мое падение и ныне вторично повествую о нем, как преступник, возвращающийся к месту, где земля утоптана ужасной схваткой…

Очень хорошо знаю, что алчность свою я оправдывал любовью к сестре, но здесь я обязан сказать правду: братские чувства действительно играли какую-то роль в этой истории, однако я присвоил имущество моего хозяина не ради сестры и даже не ради Сюзанн. Подлинная причина этого хищения — моя низменная натура и жадность к деньгам. Если бы я хотел замазать вам глаза, то мог бы сослаться на обычаи и нравы, укоренившиеся около восемнадцатого года нашего столетия. Но какими средствами выразить адское бурление тех лет? Не придумав ничего лучше, я просто повторю вопросы, которые сам себе задавал, держа в руках названный том.

Вот они.

Чьи эти книги? Герцога Марцела?

Отнюдь!

Стокласы?

Отнюдь! Они — собственность государства. Достояние народа.

Но если это так, то ты, Бернард, покушаешься всего лишь на свое собственное имущество, ибо на твою долю приходится как раз одна страничка…

Сбитый с пути истинного подобными соображениями, я взял «De Capitibus Servorum», а когда (как я уже изложил ранее) мне стало жалко отдавать эту книгу — сорвал переплет с «Южночешской хроники».

Затем я написал господину Хюлиденну, назначив ему встречу на завтра, и спрятал свою добычу.

И вовремя, ибо в следующую минуту дверь распахнулась и в библиотеку ворвались Марцел с Китти, держа под мышками по паре шпаг. Я спросил (маскируя свое замешательство), что намерены они делать в библиотеке со всем этим фехтовальным снаряжением.

— Как что? — отвечали они. — Князь будет обучать нас своему искусству.

Я не сразу сообразил, о каком искусстве они говорят, и довольно много времени прошло, прежде чем я уразумел, что вместо грамматики, чтения и письма эти птенцы желают обучаться фехтованию.

Вскоре явился и князь. Вид его снова привел мне на память Сюзанн, и, окинув полковника взглядом, я мысленно произнес: «Да падут на твою голову ее несчастье и тот грех, который я только что совершил».

Меня так и подмывало чем-нибудь уколоть князя, выставить его в смешном виде, и я всплеснул руками: он и впрямь выглядел огородным пугалом. Ноги обтянуты узкими штанами, грудь — курткой, застегнутой под самое горло, и всюду, куда ни глянь, блестели пуговки. Вся фигура его смахивала на ворона, окованного никелем. У князя были длинные ноги, узкие бедра и такие широкие плечи, так резко сужающаяся книзу грудная клетка, что я сказал себе: эге, братец, да ты носишь корсет! Позднее, разговаривая с ним, я положил руку ему на талию, чтобы убедиться в своей правоте, но должен сознаться, что ошибся.

Ваша милость, — сказал я, чтобы оправдать этот жест, — пойдемте, покажитесь Михаэле и бросьте ненужные занятия. Китти никогда не придется прибегать к оружию, а что касается Марцела, то ваша наука, быть может, и пошла бы ему впрок, чтобы гонять ворон с пашни, но, поверьте, для этой цели лучше подходят камни.

Бернард, — возразил князь, упирая в пол острие длинной шпаги и испытывая ее гибкость. — Бернард, нет вещи более благородной, чем оружие. Запомни — никогда рука человеческая не изготовляла предмета более совершенного, более красивого и более необходимого.

Чепуха! — отозвался я. — Но у меня неотложная работа, и я прошу вас убраться дальше — в коридор, на двор, в поле!

Выбор пал на библиотеку, потому что пол здесь удивительно ровный, помещение просторное, полное воздуха и высокое. И еще потому, что к ней примыкает несколько комнаток, которые послужат нам гардеробными.

С этими словами князь принял какую-то шутовскую позу; слегка присев и задрав левую руку к лопаткам, он принялся толковать о сгибании коленей, о прыжках и выпадах. Марцел и Китти смотрели на него во все глаза, жадно глотая каждое его слово.

— Тьфу ты, — сказал я, видя, что князь не обращает ни малейшего внимания на мой протест и не прекращает своих глупостей. — Да убирайтесь же, ваша милость, дайте Марцелу заняться делом, за которое ему платят, и оставьте ваши прыжки с ногою, выставленной вперед, иначе я подниму всю Отраду, пусть явится поглазеть на вас. Право, сейчас вы смешнее какого-нибудь паяца, а это вам вовсе не к лицу.

Однако князь не послушал моих увещеваний и отвечал мне через плечо.

Полон злости, я побежал за Михаэлой и Яном. Потом позвал еще и Сюзанн.

Разговаривая с ней, я отводил глаза, опасаясь, что замечу на ее лице следы слез. Какое! Мадемуазель была прекрасней, чем когда бы то ни было.

Кой дьявол придает любви столько очарования и простоты?! Мадемуазель горела желанием увидеть, как фехтует полковник, и смеялась, словно дитя.

По дороге я просил обеих барышень отчитать наших сорванцов.

Вам известно, — говорил я, — что Китти не обнаруживает никакого интереса к полезным занятиям и не помнит наизусть и двух связных строк; если теперь князь задурит ей голову фехтованием, как задурил своими россказнями, то никакого толку из нее не выйдет.

В отличие от вас, — перебила меня Михаэла, — я не нахожу, что фехтование так уж бесполезно. А насчет Марцела не беспокойтесь.

За такими разговорами мы дошли до библиотеки. Князь успел уже объяснить, как надо держать шпаги, и показывал теперь, как закрываться и как наносить удары. Я даже не в силах был постичь всю глубину подобной глупости, ибо, кроме дельной и ядреной ссоры, мне глубоко противно всякого рода состязание. Однако Михаэла и Сюзанн не разделяли моего мнения. Напротив! Они смеялись, с интересом следя за игрой со шпагами. Зато Ян качал головой — однако вовсе не потому, что разделял мою точку зрения. Он просто удивлялся поведению князя.

Насколько я понимаю, — сказал он Михаэле, — и насколько разбираюсь в этом искусстве, полковник не показал правильно ни одного приема.

Какая у вас школа? — обратился он затем к самому полковнику. — Итальянская, говорите? Да ничего подобного!

Вечно вы недовольны, — заметила Михаэла Яну. — Что вы против полковника имеете? Я нахожу приемы великолепными.

В это мгновение Китти уронила шпагу и покраснела, словно вместе с маской и клинком маленькой барышне передали и самолюбие фехтовальщиков.

Оружие подняла ее сестра, и тут я убедился, что привел плохих союзников себе: Михаэла встала на место Китти и попросила князя тоже принять ее в ученики.

Бедный Марцел, надеявшийся, что после подружки наступит его черед, остался с носом. Он прижался к стене, словно желал сделаться невидимым и в то же время обратить на себя внимание. С запасными шпагами в руке, с румянцем на щеках и нетерпением во взоре, он походил на пажа, влюбленного в свою королеву.

Я шепнул Марцелу, чтобы он не терял головы из-за князя, который всегда будет больше внимания уделять другим, чем ему; но, когда я увидел эту возбужденную рожицу, это мальчишеское запястье, высовывающееся из слишком короткого рукава, когда я понял мучительность его переживаний — мне стало его немножко жаль, и я подумал: «Зачем прогонять его, зачем ему препятствовать? Мальчишка все равно поставит на своем, как и Сюзанн». Тогда я устроил так, чтобы Китти и Марцел были второй парой, погрешив, стало быть, против лучших своих убеждений, — но не всегда ведь бываешь последовательным и часто достигаешь цели, отклоняясь от первоначального намерения.

Действительно, Марцел и Китти лили воду на мою мельницу. Их схватка отвратила бы от этого занятия самого заядлого фехтовальщика. Мы хохотали во все горло, — я, Сюзанп, а там и Михаэла с Яном. Один лишь князь оставался серьезным. Он похвалил Китти и Марцела, заявив, что они весьма преуспели.

Сударь, — сказал тогда Ян. — Я слышал, вы как-то намекали, что вам приходилось бывать около фехтовальных залов.

Да, — ответил князь. — Правда, я, кажется, об этом еще не упоминал, но это верно.

Так вот, я, прескверно разбирающийся в этом искусстве, берусь выбить оружие у вас из рук и нанести вам удар в то место, какое вы сами назначите.

Отлично! — со смехом отвечал князь. — Какое счастье, что я не оскорбил вас и у вас нет причин драться.

Это звучит почти как отговорка, — возразил Ян. — Не могу удержаться, чтоб не назвать вашу манеру фехтовать позорным маханием шпагой без ладу и складу. Как надо держать оружие?

— Так, чтобы удар был верным.

Пан Ян постепенно входил в раж. Мы видели — он покраснел и едва скрывает желание схватиться с князем.

Его состояние можно было сравнить с состоянием певицы, которая и боится выступить, и все же всем сердцем желает, чтобы кто-нибудь попросил ее спеть.

Пока князь разговаривал с Яном, одновременно адресуя свои ответы и Марцелу, барышни переглядывались. Начали ли они догадываться? Мы-то с Яном были уверены, что полковник приперт к стене, что он и впрямь ничего не умеет. Это был лжец и обманщик. Что ему надо у нас? Откуда он взялся? Где доказательства его знатного происхождения? То, что он сам себя называет князем и что так его величает денщик?

Когда Ян столь решительно заявил, что князь — профан в фехтовании, мне стало яснее ясного, что этот фанфарон просто пускает нам пыль в глаза, почитая всех нас глупцами. «Погоди же, — сказал я себе, — мы с тобой еще не разделались, расчет еще впереди!» Я потирал руки, радуясь, что посадил полковника в лужу, а чтоб насолить ему еще больше, вмешался в разговор, заявив, что мне самому известны пять школ фехтования:

А именно — школы фламандская, французская (тут я поклонился мадемуазель Сюзанн), итальянская, нижнегерманская, так называемая «моя тетя — твоя тетя» и, наконец, восточная школа, которую отличают скрытая закономерность и трудно постижимые правила. Последняя столь обманна, коварна и жестока, что к ней прибегают очень редко — разве что в среде головорезов. Мы, — продолжал я, имея в виду себя и пана Яна, — отдаем предпочтение лёгкости, грациозности и изяществу движений, в то время как ваша милость лупит почем зря, стремясь послать противника кратчайшим путем на тот свет.

Превосходно! — ответил полковник, рассмеявшись еще сердечнее. — Отлично, приятель! А дальше знаешь? Продолжай же!

Сюзанн и Михаэла были несколько удивлены таким ответом, показавшимся им весьма неубедительным. Это не смутило князя. Он как ни в чем не бывало заговорил со своими учениками, а те с восторгом внимали его наставлениям.

— Жаль, — молвила Сюзанн, — я полагала, мы увидим больше того, что вы нам показали.

Князь пожал плечами и ответил, что ему, конечно же, нет нужды доказывать свои слова.

Я понял — наших барышень, которые удалились полные странных мыслей, ждет новое испытание.

Но пан Ян остался. Он был зловеще молчалив, ожидая, что ему все-таки удастся взяться за оружие и он успеет показать свои превосходные качества. Князь, однако, словно не замечал его.

С этого времени Михаэла начала сомневаться в князе и, находя в своем сомнении лекарство от зарождающейся любви, преувеличивала свое недоверие. «Как же так? — говорила она себе. — Чтобы я, утверждающая, что князь лжет, что он неправильно держит шпагу, я, насмехавшаяся ему в глаза, — чтобы я была влюблена? Глупости! Он — авантюрист, скитающийся по свету и приписывающий себе свойства, которых ему явно недостает».

Быть может, в голове Сюзанн бродили подобные же мысли, но если и было так, то они доставляли француженке куда больше досады и печали, чем Михаэле. Она трепыхалась, как пойманный зверек, но не могла изменить своего сердца и любила князя тем более, чем менее того желала.

Девушки, подобные Михаэле и Сюзанн, нередко попадаются на приманку обманщиков и, даже поняв со временем их вероломство и бесчестность, не отрекаются от своего слова и сохраняют им верность. Разве вы не слыхали, что страшные пороки и проклятые поэты, чье искусство питается из источников ночи и преступления, сильнее и чаще околдовывают невинные души, чем чистая и прозрачная поэзия? Нужно ли удивляться тому, что Сюзанн и Михаэла, отвергая князя, любили его по-прежнему? Их состояние было сходно с состоянием Марцелла и Китти, у которых ведь тоже дрогнуло что-то в сердечках, которые тоже почувствовали, что возлюбленный их князь отдалился от них, не опровергнув обвинения, брошенного ему в лицо Яном.

Француженка и старшая из сестер поступали как взрослые люди, в то время как Марцел и Китти были еще слишком детьми: и они ответили на опасность еще большей любовью, упрямством, румянцем, возмущением и ненавистью к пану Яну.

Об этом случае, точно так же, как и о моих визитах к Корнелии, пошли толки по всей Отраде, и всюду, где об этом говорилось, образовывались две партии: партия белых, то есть князя, и партия пана Яна. Во главе последней встала Франтишка, не устававшая повторять, кто именно подлинный любовник Корнелии.

— Молчи! Замолчи, клеветница! — отвечали ей подруги и с пылающими глазами, со вздымающейся грудью защищали полковника.

Естественно, нашлись и равнодушные — эти твердили, что с них хватает и собственных забот, и просили всех спорящих из-за князя, оставить их наконец в покое.

Между тем князь не обнаруживал никакой тревоги. На лице его не появлялось признаков дурного настроения. Он обращался к Яну так же дружески, как и прежде, посмеиваясь над ним, словно имел на то право. Князь был снисходителен к Яну, а меня от этого черти корчили.