"Том 5. Публицистика. Письма" - читать интересную книгу автора (Северянин Игорь)

Цветы неувядные (Лирика Фофанова)

Я беру с полки книжку, одну из тех немногих, которые захватил с собою, уезжая из Петербурга в 1918 году на дачу в Тойла. Книжка издана в 1887 году Германом Гоппе. Ее название: «Стихотворения К. М. Фофанова (1880–1887 гг.)». Это — первая книга поэта. Издана она в год моего появления на свет и в год смерти С. Надсона — даты знаменательные… Фофанов писал семь лет при жизни Надсона и был многим уже знаком до своей первой книги. И не странно ли: посредственный Надсон был божеством для молодежи, между тем как более чем талантливый Фофанов для большинства оставался чуждым.

Надсоном зачитывались, учили его наизусть, всячески «уважали» и чествовали, его появления на эстраде сопровождались овациями, «Литературный фонд», издававший в бесконечном количестве экземпляров его единственную книгу, разбогател на ней, а Фофанова почти не замечали. Я не говорю, конечно, о настоящих немногих ценителях искусства — я имею в виду так называемую «большую» публику. Объясняется, однако, все это очень просто: у Фофанова не было тенденции, обязательной для русского поэта той эпохи. Надсон же, писавший душещипательные элегии, насыщенные гражданской скорбью и стереотипной лирикой обывателя, отвечал как раз запросам времени.

Я убеждался неоднократно, что рядовой читатель, к сожалению, до сих пор плохо разбирается в вопросах стиля, и это — после извержения такой поэтической Этны, как Бальмонт, после офортов Брюсова и аллитерационной волшбы Сологуба!.. Немудрено, что в те времена, когда, прозевав Каролину Павлову, Баратынского и Тютчева, русский читатель зачитывался Некрасовым и Плещеевым, Надсон пришелся ему по вкусу и был принят им целиком. Какое могло быть дело публике до жалкого однообразия его размеров, вопиющего убожества затасканных глагольных рифм, маринованных метафор и консервированных эпитетов? Самое главное было налицо: «тоска по иному», все остальное не замечали, не хотели замечать и замечать не умели.

Здесь я делаю необходимую оговорку: воздавая Надсону глубокое уважение как человеку безукоризненной честности, и вполне сочувствуя его тяготению к иным формам затхлой жизни его эпохи, я абсолютно не принимаю его как поэта, для ухода из этой самой затхлости пользовавшегося затхлыми средствами в своем творчестве. Я не склонен и обвинять его за это, памятуя, что его одаренность была весьма ограниченной и не позволяла ему заняться изысканиями иных средств. Я только хочу ко нет а тировать прискорбный факт превознесения малодостойного за счет достойного вполне. Повторяю, я говорю только с точки зрения литературного, специального подхода, и ничего более.

Вот для этого-то я и достал с полки книжку Фофанова, современника Надсона, которого высоко ценил сам Надсон, чтобы сделать несколько знаменательных из нее выборок, могущих сказать сами за себя больше, нежели я стал бы пытаться прозой хвалить стихи! Но прежде, чем сделать это, припомню кстати эпизод, происшедший в 1912 году в Москве за ужином после моего концерта в «Эстетике». Присутствовавший на этом ужине ныне покойный профессор С. А. Венгеров, говоря о Надсоне, всячески его восхвалял и защищал от нападок моих и Валерия Брюсова, читавшего на моем вечере стихи, мне посвященные.

«Понимаете ли, — говорил Венгеров, — что, читая Надсона, чувствуешь не только тоску, но и ужас…» Тогда Брюсов саркастически заметил: «Если в темноте меня схватят за горло, я тоже почувствую ужас. Следует ли, однако, что этот ужас художественного происхождения?..» Ясно: если Надсон не был художником, то «ужас» его был несколько иного порядка.

Я раскрываю томик Фофанова на первой странице, украшенной его автографом. Дата — 23 мая 1908 года, мыза Ивановка, на станции Пудость:

НА ПАМЯТЬ ИГОРЮ-СЕВЕРЯНИНУ

Это в юности всё было, Прежде я не так любил. И одно мне изменило, Я другому изменил. Эти струны, эта книжка — Грезы юности былой… Но теперь амур-мальчишка Стал и взрослый и седой. Потому-то сердцу больно, Вьюга веет на душе, И следы любви невольно Я ищу на пороше.

Той любви своей юности искал престарелый поэт, гостя у меня на даче, когда на нашей «изношенной земле», под «золотой лазурью», «весною, в Божьи именины, тебе веселый праздник дан: в твоем саду цветут жасмины, в твоем саду журчит фонтан», когда над «огненной урной тюльпана» светит «молодая луна», когда

Весь заплакал сад зеленый, Слезы смахивают клены На подушки алых роз. Порвана последней тучки Легко-дымчатая ткань. И в окно уносят ручки Юной бабушкиной внучки Орошенную герань…

когда

Едва-едва забрезжило весной, Навстречу вешних дней мы выставили рамы. В соседней комнате несмелою рукой Моя сестра разучивала гаммы. Духами веяло с подержанных страниц,— И усики свинцово-серой пыли В лучах заката реяли и плыли, Как бледный рой усталых танцовщиц…

И не хотелось ли поэту, вспоминавшему свою молодость, заключенную в монастыре лет, сказать ей:

Быть может, тебя навестить я приду Усталой признательной тенью Весною, когда в монастырском саду Запахнет миндальной сиренью?

Опечаленно вспоминает он дальше:

Тихо бредем мы четой молчаливой, Сыростью дышат росистые кущи… Пахнет укропом, и пахнет крапивой, Влажные сумерки гуще и гуще… …Верно, давно поджидает нас дома Чай золотистый со свежею булкой. Глупое счастье, а редким знакомо…

И не подумал ли он, смотря на осенеющий парк Ивановки:

Полураздетая дуброва, Полуувядшие цветы, Вы навеваете мне снова Меланхоличные мечты.

О музе прежних дней, о которой он сказал когда-то:

Увы, ей верить невозможно, Но и не верить ей нельзя.

О, молодость Фофанова, когда

Заслушалась роза тюльпана, Жасмин приклонился клилее, И эхо задумалось странно В душистой аллее.

Теперь же

Время набожно сдувает С могильных камней письмена.

Вспомнились и давние незабудки, не увядшие на. клумбе воспоминаний:

Не грели душу сны живые, Лишь доцветали на окне Две незабудки голубые, Весною брошенные мне…

И в те ли дни встретился он впервые с любовью, которой сказал:

С тоской в груди и гневом смутным, С волненьем, вспыхнувшим в крови, Не повторяй друзьям минутным Печаль осмеянной любви. Им все равно: они от счастья Не отрекутся своего, Их равнодушное участье Больней несчастья самого.

Не любил поэт города:

Столица бредила в чаду своей тоски, Гонясь за куплей и продажей. Общественных карет болтливые звонки Мешались с лязгом экипажей…

И он шел рассеянно, город его не волновал, мечты мчались туда, где

…серебро сверкающих озер, Сережки вербы опушенной И серых деревень заплаканный простор, И в бледной дали лес зеленый… И веяло в лицо мне запахом полей, Смущало сердце вдохновенье, И ангел родины незлобивой моей Мне в душу слал благословенье.

И не за эту ли свою любовь к природе поэт всегда

Был встречаем природой знакомой, Как нежною сестрою потерянный брат?..

Не одну существующую земную природу знал он, была хорошо знакома иная природа — природа фантастическая:

Я грезою в Эдем перенесен: Меж мшистых скал легко гарцуют лани, Цветет сирень, синеет небосклон, И колибри трепещет на банане…

Это в эпоху-то Надсона!

Вы все-таки еще не согласны, господа, что красота выше пользы?..


1924

Озеро Uljaste