ИТОГИ 1938 ГОДА ПОНЕДЕЛЬНИК

Я вышел из такси на Рокфеллер-Плаза. День для марта был довольно ветреный, и, пока я расплачивался с таксистом, полы пальто хлопали меня по ногам. Я дал шоферу доллар и сказал, что сдачу он может оставить себе.

Я ухмыльнулся, когда он принялся благодарить меня: на счетчике было всего тридцать центов. Машина, взревев, рванулась с места. Прежде чем войти в здание, я постоял, вдыхая чистый, свежий утренний воздух. Было еще рано, и ветер не разносил запах бензиновой гари с автобусной остановки на углу. Я чувствовал себя хорошо, давно у меня не было так легко на душе.

Войдя в здание, я купил «Таймс» в газетном киоске и спустился в парикмахерскую «Де Земмлерз» — это среди парикмахерских то же самое, что «Тиффани» у ювелиров. Как только я приблизился к дверям, они отворились, словно по мановению волшебной палочки. Заходя, я заметил высокого итальянца, который придерживал открытую дверь. На его смуглом лице сияла белозубая улыбка.

— Доброе утро, мистер Эйдж, — поприветствовал он меня. — Сегодня вы рано.

Прежде чем ответить, я бросил взгляд на часы. Только десять утра.

— Да, Джо, — согласился я, снимая пальто. — Рокко уже здесь?

— Да, мистер Эйдж, — улыбнулся он. — Переодевается. Сейчас будет.

Я положил газету на стойку, снял пиджак, галстук и передал их Джо. Из соседней комнаты вышел Рокко и направился к своему креслу. Похоже, Джо каким-то образом дал ему знать о моем приходе. Рокко взглянул на меня и улыбнулся.

— Ну вот Рокко и готов, мистер Эйдж, — сообщил мне Джо и, повернувшись к Рокко, сказал: — Номер семь.

Взяв газету, я направился к креслу. Рокко стоял рядом, широко улыбаясь. Когда я сел, он набросил на меня простыню, повязал шею салфеткой и сказал:

— Рановато ты сегодня, Джонни.

В его интонации прозвучала нотка, заставившая меня улыбнуться.

— Да, — откликнулся я.

— Сегодня твой день, Джонни, — улыбнулся он в ответ. — Ты, наверное, нынче на радостях и глаз не сомкнул?

— Точно, — подтвердил я, улыбаясь. — Никак не мог заснуть.

Рокко обошел кресло и начал мыть руки. Обернувшись, он произнес:

— Думаю, я тоже не смог бы уснуть, если бы получил работу, за которую платят тысячу в неделю.

Я расхохотался.

— Полторы тысячи, Рок. Во всем нужна точность.

— Ну что такое лишние пять сотен, когда получаешь такие деньги? — сказал он, вытирая руки о полотенце и подходя ко мне. — Так, на карманные расходы.

— Ты снова не прав, Рок, — возразил я. — Когда поднимаешься так высоко, дело уже не в деньгах, дело в престиже.

Рокко взял ножницы и принялся меня стричь.

— Престиж? Это как животик, он придает солидный вид. Сразу видно, что дела у тебя идут будь здоров! Но про себя ты стыдишься его, тебе хочется, чтобы он исчез и ты снова стал стройным и подтянутым.

— Чепуха, Рок! Мне все идет!

Ничего не ответив, Рокко защелкал ножницами, а я развернул газету. На первой странице было мало интересного, и я продолжал листать газету, пока не наткнулся на то, что привлекло мое внимание.

Заметка была на странице, посвященной искусству, и ее заголовок гласил: «Джон Эйдж избран президентом компании „Магнум Пикчерс“». Дальше шла обычная ерунда — история компании, моя биография. Тут мне в глаза бросилась фраза, от которой я нахмурился. Они, конечно же, не преминули упомянуть такую деталь, как мой развод с известной актрисой Далси Уоррен.

Рокко заглянул через мое плечо в газету.

— Будешь теперь собирать о себе вырезки? Ты же теперь мистер «Биг Джонни»!

Его слова слегка покоробили меня. Он словно прочитал мои мысли. Стараясь не показать этого, я изобразил на лице вялую улыбку.

— Прекрати, Рок! Я тот же самый парень, только у меня теперь другая работа. А так я совсем не изменился.

— Не изменился? — хмыкнул Рокко. — Да ты бы видел, как ты вошел в парикмахерскую! Вылитый Рокфеллер!

Настроение у меня стало портиться. Я посмотрел на свои ногти.

— Позови кого-нибудь сделать маникюр, — сказал я ему.

Услышав меня, маникюрша подошла к креслу и занялась моими ногтями. Рокко, откинув назад спинку кресла, намыливал мое лицо пеной. Читать газету в таком положении было неудобно, и я бросил ее на пол.

Меня побрили, помыли голову, подержали под ультрафиолетовыми лучами искусственного солнца, одним словом, обработали по полной программе. Когда я поднялся с кресла, ко мне поспешил Джо, протягивая галстук. Я завязал его с первого раза — такое не часто случается. Повернувшись к Рокко, я вытащил из кармана пятидолларовую бумажку и протянул ему. Он небрежно сунул ее в нагрудный карман с таким видом, будто делал мне одолжение. Некоторое время мы смотрели друг на друга, затем он спросил:

— Есть какие-нибудь новости от старика? Что он сказал?

— Никаких новостей, — ответил я. — К тому же, мне все равно. Плевать я хотел на него и на то, что он сказал!

— Нельзя так говорить, Джонни. — Рокко медленно покачал головой. — Он хороший парень, несмотря на то, что слегка прищемил тебе хвост. Он всегда любил тебя. Ты ведь ему как сын.

— Но все же он прищемил мне хвост, не так ли? — спросил я, повышая голос.

— Да. Ну и что из этого? Он уже старый человек. Старый, больной, отчаявшийся, и ему надо было сорвать на ком-то зло. — На секунду он замолчал, давая мне прикурить, а потом продолжил, глядя мне в глаза: — Он взбесился и сорвал злобу на тебе. Ну и что, Джонни? Ты ведь не можешь так просто одним махом перечеркнуть предыдущие тридцать лет? Ты ведь не можешь сказать, что этих тридцати лет не было? Они же были!

Я заглянул ему в глаза. В его карих добрых глазах светилось сострадание, ему, казалось, было стыдно за меня. Я хотел ответить, но передумал. Вместо этого пошел к двери, надел пиджак и, перебросив пальто через руку, вышел из парикмахерской.

В здании уже было полно туристов. Целая группа каких-то деревенщин стояла в ожидании гида. Эти простофили совершенно не менялись с ходом времени: у нынешних зевак были точь-в-точь такие же физиономии, как и у тех, что приходили в балаган тридцать лет назад — возбужденные, вечно чего-то ждущие, со слегка открытыми ртами, словно так они могли больше увидеть.

Я прошел мимо них к лифтам, которые шли без остановки до тридцатого этажа. Я вошел в кабину. Лифтер посмотрел на меня и, не говоря ни слова, нажал на кнопку с цифрой тридцать два.

— Доброе утро, мистер Эйдж, — произнес он.

— Доброе утро, — ответил я.

Двери закрылись, и, когда лифт взмыл вверх, меня, по обыкновению, слегка замутило. Наконец двери отворились, и я вышел.

Девушка, сидящая за столом в холле, улыбнулась.

— Доброе утро, мистер Эйдж.

— Доброе утро, Мона, — отозвался я, поворачивая в коридор и направляясь по ковровой дорожке к своему новому кабинету. Раньше это был его кабинет, но сейчас на двери светились золотые буквы «Мистер Эйдж». Забавно видеть свое имя там, где раньше его не было. Я присмотрелся к табличке, стараясь разглядеть, остались ли следы от прежней фамилии. Не осталось ничего. Чувствовалось, что постарались на славу, хотя времени на замену таблички ушло немного. Даже если твое имя будет на этой двери хоть тысячу лет, понадобится всего несколько минут, чтобы оно исчезло оттуда без следа.

Я взялся за ручку и начал открывать дверь, но внезапно замер. Не снится ли мне все это? Может быть, на двери его, а не мое имя? Я снова внимательно посмотрел на табличку. «Мистер Эйдж» — гласили золотые буквы.

Я помотал головой. Рокко прав: нельзя так просто вычеркнуть из жизни тридцать лет.

Наконец я вошел. В приемной работала секретарша, а в мой кабинет вела следующая дверь. Когда я вошел, Джейн как раз вешала трубку. Она вскочила, взяла мое пальто, повесила его в шкафчик и сказала: «Доброе утро, мистер Эйдж». Причем все это она проделала одновременно.

— Доброе утро, мисс Андерсон, — улыбаясь, ответил я. — Не слишком ли много почтения с утра?

Джейн рассмеялась.

— Но, Джонни, ты ведь теперь большая шишка! Кто-то же должен придерживаться этикета?

— Пусть придерживается кто-нибудь другой, но не ты, Дженни, — проговорил я, заходя в свой кабинет.

На несколько минут я замер, привыкая. Я первый раз оказался здесь после того, как все переоборудовали. В пятницу до самого вечера я был на студии, в воскресенье вылетел в Нью-Йорк, а сегодня — понедельник.

Джейн вошла в кабинет.

— Ну как, нравится? — поинтересовалась она.

Я огляделся. Конечно, мне нравилось. Да и кому бы не понравился кабинет, похожий на сказочные хоромы? В нем было десять окон — по пять с каждой стороны; стены отделаны деревянными панелями, на одной из них — огромная фотография нашей студии, снимок сделан с высоты птичьего полета; у противоположной стены — большой декоративный камин с решеткой, возле него — кресла, обитые темно-красной дорогой кожей. За моим столом тоже стояло высокое кресло из полированного черного дерева, тоже обитое кожей, на спинке были вытиснены мои инициалы. Весь кабинет был так велик, что в нем можно было бы проводить бал или прием и еще осталось бы место.

— Ну как, тебе нравится, Джонни? — снова спросила Джейн.

Я кивнул.

— Конечно, нравится.

Я обошел свой стол и уселся в кресло.

— Ты еще не все видел, — сказала она и, подойдя к камину, нажала кнопку в стене. Стена повернулась, камин исчез, и вместо него появился бар.

Я присвистнул.

— Красота, правда? — с гордостью спросила она.

— Нет слов, — подтвердил я.

— Это еще не все, — сказала она, нажала кнопку, и камин снова занял свое место, затем нажала другую, и в проеме появилась сияющая кафелем ванная комната. — А как тебе нравится это? — спросила она.

Я подошел к Джейн и сжал ее в объятиях.

— Дженни, я чувствую себя самым счастливым парнем в мире! И как это ты догадалась, что я всю жизнь мечтал иметь личный туалет?!

Слегка смутившись, она засмеялась.

— Я так рада, что тебе здесь нравится, Джонни! А то я беспокоилась. — Я отпустил ее и заглянул в ванную комнату: там было все, что только пожелаешь, включая душ. Я снова повернулся к ней.

— Можешь не беспокоиться — папочке нравится!

Я подошел к столу и снова уселся в кресло. Мне еще надо к нему привыкнуть, — когда в этом кабинете сидел Питер, стол был простым, старомодным, как и он сам.

На столе Джейн зазвонил телефон, и она бросилась к нему, закрыв за собой дверь. И я сразу почувствовал себя одиноким. Таким одиноким, что мне стало не по себе.

Раньше, когда я был помощником Питера, мой кабинет всегда был полон. Мы разговаривали без умолку, и воздух был сизым от дыма. И все это было хорошо. Мне рассказывали о новых идеях, о картинах, о продаже, о рекламе; мы поддевали друг друга, критиковали, спорили, во всем ощущался дух товарищества, который, как я понимал, в этом кабинете не заведется.

Как это там говаривал Питер: «Когда ты — босс, Джонни, ты — сам по себе, у тебя нет друзей, только враги. Если люди к тебе относятся хорошо, поинтересуйся — почему, подумай, что им надо от тебя. Если ты хочешь, чтобы они вели себя непринужденно, то у тебя ничего не получится. Они постоянно помнят, что ты — босс, и одно твое слово может перевернуть их жизнь. Быть боссом — это значит быть одиноким. Да, Джонни, одиноким».

Тогда я лишь расхохотался ему в ответ, но теперь начал понимать, что он имел в виду. Пытаясь избавиться от этих мыслей, я принялся разбирать почту, горой возвышавшуюся на моем столе. В конце концов, я и не стремился занять этот пост. Я взял первое письмо, и моя рука замерла. А может, стремился? Мысль промелькнула и исчезла, как только я начал читать.

Это было поздравление. Все остальные письма, открытки и телеграммы тоже были с поздравлениями. Все воротилы кинобизнеса — и большие, и маленькие — прислали мне свои поздравления и пожелания удачи. Интересная штука! Не имеет значения, любят тебя или не любят, но, если что-нибудь происходит, все присылают тебе письма. Как будто это одна семья, где пристально следят за успехами и неудачами каждого. Всегда можно узнать, что думают о тебе люди, получая или не получая их письма.

Я уже почти разобрал всю почту, когда Джейн снова вошла ко мне в кабинет с огромным букетом цветов.

Я посмотрел на нее.

— Кто прислал?

Она поставила цветы в вазу на кофейном столике и, ничего не говоря, бросила мне на стол маленький белый конверт.

Даже еще не увидев инициалы «Д. У.» на уголке конверта, я по реакции Джейн догадался, от кого поздравление. Я вскрыл конверт и вытащил из него небольшую карточку. Знакомым почерком на ней было написано: «Нет ничего лучше успеха, Джонни! Похоже, я когда-то просчиталась», и подпись: «Далси».

Я бросил письмо в корзину для бумаг и закурил. Далси. Далси была стервой. Но я женился на ней, думая, что она ангел, потому что она была прекрасна и умела глядеть на тебя так, что ты считал себя самым лучшим мужчиной в мире. Да, мужчину легко одурачить. Когда я понял, как меня одурачили, мы развелись.

— Кто-нибудь звонил, Джейн?

Она стояла нахмурившись, пока я читал записку, но теперь ее лицо просветлело.

— Да, — ответила она. — Был один звонок, звонил Джордж Паппас. Он просил тебя перезвонить, когда будет время.

— Ладно, — сказал я, — соедини меня с ним.

Она вышла из кабинета. С Джорджем Паппасом все было в порядке: он был президентом «Борден Пикчерс», и мы давно знали друг друга. Именно он купил маленький кинотеатрик Питера, когда тот решил заняться производством фильмов.

Телефон на столе зазвонил, и я поднял трубку. Голос Джейн сообщил:

— Мистер Паппас на проводе.

— Соединяй, — бросил я.

Раздался щелчок, и послышался голос Джорджа:

— Привет, Джонни! — «Джонни» он произносил с мягким акцентом.

— Джордж! — сказал я. — Как у тебя дела?

— Хорошо, Джонни. А у тебя?

— Не жалуюсь.

— Может, поланчуем? — спросил он.

— Слава Богу, хоть ты вспомнил об этом! — сказал я. — А то уж я боялся, что придется есть в одиночестве!

— Где встретимся?

У меня блеснула мысль.

— Джордж, — сказал я, — заходи сначала сюда. Хочу показать тебе свой кабинет.

— Красота, наверное? — спросил он с легким смешком.

— Красота — не то слово, — сказал я. — Выглядит, как гостиная в первоклассном французском борделе! Приходи, посмотришь! Скажешь, как тебе нравится.

— Приду в час, Джонни, — сказал он.

Мы попрощались.

Я вызвал Джейн и попросил собрать всех начальников отделов ко мне в кабинет. Пора поговорить с ними; к тому же, что за удовольствие быть боссом, если перед тобой никто не виляет хвостом?

Собрание длилось почти до часа дня. Обычное дело. Сплошь поздравления и пожелания успехов. Я сообщил им, что дела компании идут не лучшим образом, что пора кончать заниматься чепухой и приниматься за дело, в противном случае мы все останемся без работы. При этом мне было как-то не по себе. В этом кабинете, одна отделка которого обошлась тысяч в пятнадцать, я явно чувствовал себя не в своей тарелке. Но, похоже, никто из моих подчиненных этого не заметил. Прежде чем закрыть совещание, я предупредил, что к концу недели на моем столе должны лежать расчеты из каждого отдела, где было бы указано, без кого и без чего мы можем обойтись. Пора кончать с расточительностью и неэффективностью, если мы хотим пережить этот экономический кризис. Затем я отпустил всех обедать, но увидев, с какими лицами они по одному выскальзывают из кабинета, понял, что ни одному из них кусок в горло не полезет.

Когда все вышли, я подошел к стене, где находился бар, и стал искать кнопку, но никак не мог ее найти. Пришлось просить помощи у Джейн.

— Никак не могу найти эту проклятую кнопку, — сказал я.

Она не сразу сообразила, в чем дело, потом встала.

— Сейчас покажу, — сказала она.

Я подошел вместе с ней к стене, Джейн нажала кнопку бара, и, когда он открылся, я попросил Джейн приготовить мне что-нибудь выпить, пока я схожу в туалет. И направился к выходу, но Джейн остановила меня.

— У тебя теперь свой туалет. Ты что, забыл? — Она нажала другую кнопку, и часть стены отошла в сторону.

Ничего не ответив, я вошел внутрь.

Выйдя, я застал в кабинете Джорджа, который с бокалом в руках расхаживал по кабинету и глазел по сторонам. Мы пожали друг другу руки.

— Ну как, Джордж? Что ты об этом думаешь?

Он улыбнулся, допил виски, поставил пустой стакан на стойку бара и сказал:

— Да, еще парочку фотографий голых дамочек на стену — и будет точь-в-точь то заведение, о котором ты упомянул.

Я допил виски, и мы отправились обедать в «Английский Гриль». Мне не хотелось идти к Шору, потому что там полно народа, а он не хотел идти в «Радугу», потому что это слишком высоко, так что мы сошлись на «Английском Гриле». Ресторан находился в здании радиокорпорации «Эр Си Эй», и из его окон открывался чудесный вид на фонтан. На улице было морозно, и площадку вокруг фонтана залили под каток. Сидя у окна, мы с Джорджем несколько минут наблюдали за катающимися.

Подошел официант. Я заказал отбивную, а Джордж — только салат.

— Надо следить за фигурой, — пояснил он. Мы снова посмотрели в окно и еще некоторое время наблюдали за катающимися.

Наконец он вздохнул.

— Глядя на них, снова хочется стать молодым.

— Да, — отозвался я.

Он внимательно посмотрел на меня.

— О, извини, Джонни, я забыл.

Я улыбнулся.

— Все в порядке, Джордж, я давно уже не думаю об этом, да если и думаю, меня это не беспокоит.

Он промолчал, но я знал, о чем он думал — о моей правой ноге. Я потерял ее на войне. Вместо нее у меня протез, сделанный лучшими специалистами, и люди, которые ничего не знали об этом, никогда бы не догадались, что у меня искусственная нога.

Я вспомнил, как чувствовал себя в тот день, когда Питер пришел навестить меня в больницу на Стэйтен Айленд. Мне тогда было ужасно плохо, и я ненавидел весь мир. Когда я потерял ногу, мне не было и тридцати, и я уже был готов к тому, что всю жизнь проваляюсь по больницам, а Питер тогда сказал:

— Ну и что с того, что ты потерял ногу, Джонни? Котелок-то у тебя варит будь здоров. Человек зарабатывает на жизнь не ногами, а головой. Не будь дураком, Джонни, возвращайся к работе! И вскоре ты забудешь о своей беде.

Так я вернулся к прежней работе и понял, что Питер был прав. Я не вспоминал о своем увечье до тех пор, пока Далси не назвала меня калекой. Но Далси была стервой, и я переживал недолго.

Официант принес заказ, и мы принялись за еду. Только потом я завел деловой разговор.

— Джордж, я рад, что ты позвонил и пожелал со мной встретиться. Если бы ты не сделал этого, я бы сам о себе напомнил.

— К чему это ты клонишь? — спросил он.

— Я насчет бизнеса. Ты сам знаешь, в чем дело и почему меня выбрали президентом. Ронсон думает, что я ему помогу.

— Ты этого хочешь? — спросил Джордж.

— Не совсем, — честно признался я. — Но ты ведь все понимаешь. Когда занимаешься чем-то тридцать лет, то не хочешь, чтобы все пошло коту под хвост! К тому же, это моя работа.

— А то можно подумать, что ты без работы ноги протянешь, — улыбнулся он.

Я хмыкнул. В работе я как раз не нуждался. Я сейчас стою четверть миллиона долларов.

— Не в этом смысле. Просто я еще слишком молод, чтобы бездельничать.

Джордж промолчал. Спустя некоторое время, набив рот салатом, он буркнул:

— И что же ты хочешь от меня?

— Я хочу, чтоб на твоих экранах появилась «дохлая десятка».

На его лице ничего не отразилось. Странное дело, ведь он отлично знал, о чем речь. Так остряки называли худшие десять фильмов.

— Ты что, хочешь, чтоб накрылись мои кинотеатры, Джонни? — спросил он мягко.

— Не так уж они и плохи, Джордж, — возразил я. — Я делаю тебе хорошее предложение. Крути их, где и сколько хочешь. Пятьдесят долларов в день, причем платишь только за первые десять дней и только с пятисот экранов, остальное все даром.

Джордж задумался.

Я наконец расправился с отбивной, откинулся на спинку кресла и закурил. Это было хорошее предложение. У Джорджа около девятисот кинотеатров, а это значит, что в четырехстах из них он сможет показывать фильмы бесплатно.

— Не так уж они плохи, как пишут в газетах, — снова начал я. — Я их видел и могу сказать — бывают и хуже.

— Ладно, не старайся, Джонни, — отозвался он. — Я согласен.

— И еще одно, Джордж, — сказал я. — Деньги мне нужны прямо сейчас.

Поколебавшись секунду, он ответил:

— Ладно, Джонни. Только ради тебя.

— Спасибо, Джордж. Ты меня здорово выручишь.

Официант убрал со стола. Я заказал кофе и яблочный пирог, а Джордж — черный кофе.

За десертом Джордж поинтересовался, не разговаривал ли я с Питером.

Я покачал головой и, прожевав, ответил:

— Последние шесть месяцев я его вообще не видел.

— Мне кажется, ему было бы приятно услышать твой голос.

— В таком случае он сам может позвонить, — отрезал я.

— Ты все еще злишься, Джонни?

— Да нет, — сказал я. — Просто противно. Он думает, что я из тех, кто замышляет подорвать его кинобизнес. Он их называет антисемитами.

— Но ты ведь знаешь, что он больше так не считает.

— Черт возьми! Откуда мне знать, что он считает? — спросил я. — В тот вечер, когда я ему сказал, что ему придется либо продать все, либо все потерять, он вышвырнул меня из дома. Он обвинил меня, что я шпионю на Ронсона и строю козни, чтобы разорить его. Он обвинил меня во всех своих неудачах. Его нападкам не было конца! Нет-нет, Джордж, я слишком долго все это терпел. Всему должен быть предел.

Он вытащил длинную сигару, сунул ее в рот, не сводя с меня взгляда, неспешно раскурил и затем, с удовольствием затянувшись, спросил:

— А что насчет Дорис?

— Она решила остаться со стариком, и с тех пор я о ней ничего не слышал.

Мне было больно говорить об этом. Я наделал немало глупостей, и, когда уже был уверен, что все изменится к лучшему, все изменилось к худшему.

— А что ты ждешь? — спросил Джордж. — Я ведь знаю ее. Или ты думаешь, она сбежит от старика, когда все пойдет прахом? Она слишком хорошо воспитана для этого.

По крайней мере, он ничего не сказал о моем поведении за все эти годы, и я был благодарен ему за это.

— Я не хотел, чтоб она была у него на содержании. Единственное, чего я желал — жениться на ней.

— А как бы посмотрел на это Питер?

Я ничего не ответил. Что уж тут говорить. Мы оба знали, как бы посмотрел на это Питер, но все равно мне стало грустно. Люди должны жить своей жизнью, а мы отдали большую ее часть Питеру.

Джордж махнул рукой, чтобы принесли счет, и расплатился.

На улице он повернулся ко мне и протянул руку. Ответное рукопожатие было горячим и крепким.

— Позвони ему, и вам обоим станет легче.

Я промолчал.

— И — желаю удачи! — продолжал он. — У тебя все будет хорошо. Я рад, что избрали тебя, а не Фарбера. Да и Питер, думаю, рад тоже.

Я поблагодарил его и направился к лифтам. Поднимаясь, я размышлял, позвонить Питеру или нет? Когда я достиг своего этажа, то окончательно решил послать его к черту. Если ему действительно надо поговорить со мной, пусть звонит сам.

Приемная Джейн была пуста. «Наверное, еще на обеде», — подумал я. На столе лежала новая стопка писем, которую принесли в мое отсутствие. Сверху ее прижимало пресс-папье, оно показалось мне знакомым, и я взял его в руку. Это был миниатюрный бюст Питера. Я взвесил его на ладони и уселся в кресло, не сводя с него взгляда.

Несколько лет назад Питеру пришло в голову, что его бюст станет источником вдохновения для каждого служащего, и нанял скульптора, запросившего тысячу долларов за маленькую статуэтку. Потом на каком-то заводе отлили форму, и вскоре его бюст уже красовался на каждом столе.

Скульптура подавала Питера в самом выгодном свете: волос было больше, подбородок более волевым, а нос более прямым, чем тот, которым наградила его природа. Волевой взгляд мог принадлежать кому угодно, только не ему. На основании бюста были выбиты слова: «Нет ничего невозможного для того, кто желает работать. Питер Кесслер».

Я поднялся, держа бюст в руке, подошел к стене и нажал кнопку. Дверь ванной раскрылась. Справа на стене было много маленьких полочек, и я осторожно водрузил бюст Питера на середину самой верхней, затем сделал шаг назад, чтобы полюбоваться на него.

Лицо, столь непохожее на лицо Питера, было обращено ко мне. Повернувшись, я вышел в кабинет и закрыл за собой дверь. Взяв со стола пару писем, я принялся просматривать их, но без всякого толка. Продолжая думать о Питере, о том, как он посмотрел на меня, когда я вознес его на полку в ванной, я никак не мог сосредоточиться.

Разозлившись, я встал, вновь направился в ванную и извлек оттуда бюст. Затем оглядел кабинет в поисках места, куда бы приспособить его так, чтобы он не мешал мне. Мне приглянулся камин. Там он смотрелся значительно лучше. Настолько лучше, что, кажется, готов был улыбнуться. Мне даже показалось, что я слышу его голос: «Вот так-то лучше, мой мальчик. Вот так-то лучше».

— Так ли это, старый дурак? — сказал я громко, затем улыбнулся и вернулся к столу. Теперь уже мне ничто не мешало заниматься почтой.

В три часа в мой кабинет вошел Ронсон. На его круглом упитанном лице сияла улыбка, а глаза самодовольно блестели за прямоугольными линзами очков без оправы.

— Все готово, Джонни, — произнес он своим удивительно мощным голосом.

Когда кто-либо впервые слышал его голос, то невольно поражался, как такой пухлый, упитанный человечек может обладать столь зычным командным голосом. Затем все тут же вспоминали, что это же Лоренс Г. Ронсон, а он принадлежал к тем слоям общества, где люди от рождения наделены командным голосом. Могу побиться об заклад, что когда он был младенцем, то не плакал, прося грудь у матери, а приказывал ей накормить его. А может, я ошибаюсь, и в тех самых слоях матери вообще не кормят детей грудью?

— Да, Ларри, — ответил я. Кроме голоса, мне еще кое-что в нем не нравилось: рядом с ним подсознательно хотелось говорить на правильном английском языке, что мне не всегда удавалось.

— Ну, что у тебя вышло с Паппасом? — спросил он.

«Его шпионы хорошо работают», — подумал я.

А вслух ответил:

— Все нормально. Я продал ему «дохлую десятку» за четверть миллиона долларов.

Лоренс прямо-таки засиял, услышав это. Чтобы закрепить мою маленькую победу, я добавил:

— Деньги он заплатит вперед. Завтра.

Потирая ладони, он подошел к столу и хлопнул меня по плечу. Хлопок был довольно ощутимым, и я вспомнил, что когда-то он играл в сборной по футболу.

— Я знал, что только у такого парня, как ты, может все выгореть, Джонни! Я знал это!

Затем, когда, вероятно, весь запас его добродушия иссяк, Ларри снова замкнулся в себе.

— Мы на правильном пути, — сказал он. — Тут все ясно. Надо сбыть все это старье, укрепить нашу организацию, и скоро мы снова окажемся на коне.

Я рассказал ему об утреннем собрании и о головомойке, которую устроил начальникам отделов. Он внимательно слушал, изредка кивая головой, когда я заострял на том или ином его внимание.

Выслушав все, он сказал:

— Я вижу, что работы у тебя здесь будет хоть отбавляй.

— Боже мой, да конечно! — ответил я. — Мне, наверное, придется пробыть в Нью-Йорке месяца три, чтобы управиться со всеми делами.

— Ну что ж, это довольно важно, — согласился он. — Если ты не наведешь порядок здесь, мы можем закрывать свою лавочку хоть сейчас.

Тут зазвонил телефон. Я услышал голос Джейн:

— Дорис Кесслер звонит из Калифорнии.

Какое-то мгновение я колебался.

— Соедини меня с ней.

Послышался щелчок, и прорвался голос Дорис:

— Привет, Джонни!

— Привет, Дорис! — сказал я. Интересно, с чего это вдруг она позвонила? В ее голосе слышалась тревога.

— У папы удар, Джонни! Он хочет тебя видеть.

Я машинально посмотрел на бюст, стоящий на камине. Ронсон тоже повернул голову в ту сторону и заметил его.

— Когда это случилось, Дорис?

— Примерно два часа назад. Это ужасно! Сначала мы получили телеграмму, что Марк убит в бою в Испании. Папа не смог этого перенести и потерял сознание. Мы уложили его в постель и вызвали доктора. Врач сказал, что это удар, и он не знает, как долго папа протянет. От силы день-другой. Потом папа очнулся и сказал: «Я хочу видеть Джонни. Мне надо поговорить с ним. Пусть приедет Джонни». — Дорис разрыдалась.

Через секунду я услышал свой голос:

— Не плачь, Дорис. Я буду сегодня вечером. Жди меня.

— Я буду ждать тебя, Джонни, — сказала она, и я повесил телефонную трубку. Затем снова поднял ее и несколько раз постучал по рычагу, пока не отозвалась Джейн.

— Мне нужен билет до Калифорнии на ближайший рейс. Сообщи мне сразу, как только место будет заказано. Домой я заезжать не буду, поеду в аэропорт прямо отсюда. — Я повесил трубку, не дожидаясь ее ответа.

Ронсон встал.

— Что случилось, Джонни?

Я закурил, руки слегка дрожали.

— У Питера удар, — сказал я. — Лечу к нему.

— А как же твои дела здесь? — спросил он.

— Подождут несколько дней, — ответил я.

— Ну, Джонни, — начал он, разводя руками. — Я понимаю твои чувства, но совету директоров это не понравится, и к тому же, чем ты там сможешь помочь?

Я посмотрел на него и встал, пропустив вопрос мимо ушей.

— Плевать я хотел на совет! — все же бросил я. Именно Ронсон возглавлял совет и знал, что мне это известно.

Поджав губы, он резко повернулся и вышел.

Я посмотрел ему вслед. Впервые со вчерашнего вечера, когда я согласился на предложение Ронсона занять президентский пост, душа моя была спокойна.

— На тебя я тоже плевать хотел, — сказал я в закрытую дверь. Что этот сукин сын мог знать о прошедших тридцати годах?