"Версия Барни" - читать интересную книгу автора (Рихлер Мордехай)

11

Яркой (хной крашенной) Соланж Рено, когда-то игравшей Екатерину из «Генриха V» в нашем местном Стратфорде, давным-давно пришлось смириться с нескончаемой ролью франкоканадской няни в моем сериале про Макайвера, ветерана Канадской конной полиции. Я всерьез поставил себе за правило непременно находить работу для Соланж в каждом проекте, которым занимается наша «Артель напрасный труд», и делаю это неукоснительно начиная с семидесятых. Уже весьма теперь немолодая — как-никак шестьдесят с хвостиком, — но все еще нервически худощавая, она упорно продолжает одеваться как молоденькая инженю, однако во всем остальном я считаю ее женщиной, достойной всяческого восхищения. Ее муж, одаренный театральный художник, умер от обширного инфаркта, когда ему было слегка за тридцать, и Соланж одна воспитала и дала образование дочери, неукротимой Шанталь, ставшей теперь моим персональным секретарем. Субботними вечерами — благо молодые, якобы собственным умом всего добившиеся, бездарные, никчемные канадцы (все до одного мультимиллионеры) сидят по норам — мы с Соланж сперва обедаем в «Позе», а потом направляемся в «Форум», где nos glorieux когда-то были почти что непобедимы. Господи боже мой, подумать только: когда-то стоило красавцам в красно-белых свитерах перемахнуть через бортик, и пришлая команда разгромлена! Да, были в наше время мастера. Не хоккеисты — пожарные! Мягкие, но точные пасы. Молниеносные удары клюшкой. Защитники, которые умели забивать. И никакой этой зубодробительной рок-музыки в десять тысяч децибел, когда вбрасывание откладывается из-за того, что на телевидении запаздывают с рекламой.

Однако сегодня мой традиционный, хотя и с каждым разом все более огорчительный субботний выход в свет с Соланж, похоже, под угрозой. Оказывается, в прошлую субботу я опять вел себя по-хулигански, и ей было за меня неловко. Приписываемый мне проступок я будто бы совершил во время третьего периода. «Монреальцы» — эти мокрые курицы — уже проигрывали 4:1 «Сенаторам» из Оттавы, и тут им в кои-то веки выпало поиграть в большинстве, а они тянут и тянут: прошла минута, и ни одного броска по воротам. Саваж, идиот чертов, сделал передачу на пустое место, тем самым дав возможность захватить шайбу медлительному защитнику оттавцев, такому ездуну, что в доброе старое время он бы вообще вряд ли попал в хоккейную лигу Квебека. Потом шайбу принял Туржон, выкатился с нею на центр и, как в гольфе, забабахал в угол, куда тут же, отпихивая друг друга, кинулись Дэмпхауз и Саваж, схватившись в тучах снежной пыли чуть не врукопашную.

— Черт побери этого Туржона, — заорал я, — с его контрактом, по которому он зарабатывает тысяч по сто с гаком за каждый гол! Беливо платили всего-то пятьдесят тысяч долларов за весь сезон [За сезон 1970–1971 гг. — последний, когда Беливо играл за «Монреаль канадиенз», — ему заплатили 100 000 долларов. — Прим. Майкла Панофски.], но он не боялся перетащить шайбу через синюю линию!

— Да я знаю, — сказала Соланж, горестно закатив глаза. — Дуг Харви так и вообще в год не больше пятнадцати тысяч получал.

— А ты откуда знаешь? Наверное, я тебе сказал.

— Не скрою, ты говорил мне это уж не знаю сколько раз. А теперь посиди, пожалуйста, тихо и перестань выставлять себя на посмешище.

— Да ты только взгляни! У ворот никого — они боятся налететь на подставленный локоть! Счастье, если нам Оттава, хоть и в меньшинстве, не заколотит еще гол. Черт! Был-лядь!

— Барни, умоляю!

— Им надо прикупить еще одного финского карлика вроде Койву, — бесновался я, присоединяясь к общему возмущению.

Какой-то безымянный «сенатор» выскочил из загородки штрафников, выкатился один на один к нашему перепуганному вратарю, который, естественно, лег плашмя слишком рано, и перебросил шайбу ему через локтевой щиток. 5:1 в пользу Оттавы. Болельщики с отвращением принялись славить пришельцев. На лед полетели программки. Я стащил с себя галоши и швырнул их, целясь в Туржона.

— Барни, что ты делаешь?

— Заткнись!

— Что-что?

— Ты дашь мне когда-нибудь сосредоточиться на игре или будешь непрестанно болботать?

В самом конце игры я вдруг заметил, что кресло обиженной Соланж пусто. Оттава выиграла 7:3. Я удалился в «Динкс» и, только залив горе парочкой стопок «макаллана», позвонил Соланж. Но к телефону подошла Шанталь.

— Маму позови, — сказал я.

— Она не хочет с вами говорить.

— Она сегодня вела себя как ребенок. Надо же — взяла и сбежала от меня. А я потерял галоши, на улице упал (скользотень жуткая) и чуть ногу не сломал, пока такси нашел. Ты смотрела игру по телевизору?

— Да.

— Этот кретин Савар не должен был брать в команду Шельо. Если твоя мать не возьмет трубку, я хватаю такси и через пять минут буду у вас. Она должна передо мной извиниться.

— Мы не откроем дверь.

— Слушай, мне от вас тошно. От вас обеих.

Снедаемый чувством вины, да еще и в столь поздний час, я не нашел ничего лучшего, как позвонить Кейт и рассказать ей, сколь плохо я себя вел.

— Что же мне теперь делать? — спросил я.

— Во-первых, пошли ей завтра утром цветы.

Но цветы я дарю только Мириам, и послать их кому бы то ни было, пусть даже Соланж, означало бы чуть ли не измену.

— Я подумаю, — пробурчал я.

— Может, конфеты?

— Кейт, ты завтра как — очень занята?

— Да нет, не особенно. А что?

— Что, если я на денек прилечу, и мы сходим, закатим себе шикарный обед.

— Где? В кафе «Принц Артур»?

Это ж сколько лет прошло, а помнит! У меня даже дыхание перехватило.

— Пап, ты там куда пропал?

— Закажи нам столик в «Прего».

— А можно я Гевина возьму?

Черт! Черт! Черт!

— Конечно, дорогая, — сказал я, но ранним воскресным утром все отменил. — Что-то я сегодня не в том настроении. Может быть, на следующей неделе…

Утром в понедельник я пошел в офис — хотя бы для того, чтобы показать подчиненным, что я еще не совсем спекся и могу не только счета подписывать, а там Шанталь с ходу огорошила меня дурной вестью. В нашем последнем, сожравшем кучу средств, пилотном фильме очередного сериала было полно содержательного, жизнеутверждающего действия: обжимающихся геев, всяких прочих милых ребят из «очевидных меньшинств», автомобильных гонок, кончающихся увечьями и кучами искореженного металла, изнасилований, убийств, намеков на садомазохизм; была даже подпущена кое-какая критика идиотизма современной жизни. Я надеялся, что фильм как раз удобно встроится в щель программы Си-би-си-ТВ в четверг в девять вечера. Но нам предпочли еще более злокачественную дрянь, которую состряпала команда «Троих амигос» из Торонто. Уже второй раз за этот год жучила Бобби Тарлис, dueño de la empresa[165] этих троих «амигос», делает нас как котят. Мало того. Внезапно у когда-то безотказного, могучего и непобедимого «Макайвера, ветерана Канадской конной полиции», упал рейтинг, и Си-би-си грозит от него отказаться. Они направили с визитом в мой офис троицу пустоголовых: заведующего литературной частью Гейба Орлански в сопровождении исполнительного продюсера Марти Клейна и режиссера Сержа Лакруа. Сметливая Шанталь с блокнотом в руках следовала за ними по пятам. Троица единогласно постановила, что нам придется перво-наперво перетряхнуть актерский состав. Ага, понятно, куда ветер дует: Соланж Рено, уже восемь лет, с самого запуска сериала, играющая незадачливую няню, стала слишком стара.

— Ее можно — ну, там — убить, например, — предложил Гейб.

— А потом что? — спросил я, закипая.

— Вы когда-нибудь смотрите сериал про спасателей с пляжа? Как его там — «Палм-бич», что ли?

— Вы хотите сказать, нам надо снять что-нибудь про то, как красотки в бикини размером с носовой платок кувыркаются в снегах севернее шестидесятой параллели?

— Ну, думаю, мы, как творческие люди, достигли консенсуса хотя бы в том, что без новой няни нам не обойтись, — сказал Гейб. — Вот, может быть, вас заинтересуют эти?

— Надеюсь, вы ее не трахаете, Гейб? Через три месяца после тройного шунтирования аорты! Стыд и срам.

— Бодриться надо, освежаться, Барни. Избавляться от сухостоя и валежника. Я тут собрал репрезентативную группу, дал им посмотреть два новых эпизода, и персонаж, которого они находят наименее симпатичным, оказался как раз няней, которую играет Соланж.

— Что касается сухостоя и валежника, то, прежде чем уйдет Соланж, вы все получите под зад коленкой. Более того, я собираюсь поручить Соланж в этом сезоне постановку как минимум двух серий.

— А что она заканчивала? — спросил Серж.

— Читать-писать умеет. И в отличие от вас, тут собравшихся, не обделена хорошим вкусом. Так что, не слишком ли она образованна, вопрос открытый, но я свое решение принял. И вот что: проблема у нас не в Соланж, а в банальности сюжета. Как насчет чего-нибудь нетривиального для разнообразия? К примеру, введем в качестве злодея эскимоса. Или якобы мудрого индейского ясновидца, который делает свои предсказания, руководствуясь «Альманахом фермера». В общем, я, короче, понял. Теперь, когда индусам на службе в Канадской конной полиции разрешено носить тюрбаны, как насчет нового капрала, еврея в ермолке, который берет взятки и торгуется в супермаркете компании «Хадсон-бей»? Да валите уже все отсюда и без новых сценариев не показывайтесь. Причем быстро. Вчера!

Они вышли, Шанталь задержалась.

— Знаете, боюсь, что насчет Соланж они правы.

— Конечно правы, но, бог ты мой, она же твоя мать, и она нас обоих с ума сведет, если ей нечего будет играть! Она живет ради этого. И ты это знаешь.

— Вы действительно собираетесь дать ей попробовать себя в режиссуре?

— Не забегай вперед паровоза. Да, кстати, Шанталь: читать все эти сценарии — сил моих нет. Придется тебе за меня это делать. И догони Гейба, попроси оставить фотографии, — добавил я, избегая ее взгляда. — Думаю, надо бы мне взглянуть еще разок.

Затем я принялся разбирать стопку пришедших на мое имя писем непонятно от кого, которые принесла Шанталь.

Вот еще письмо. От Великого Антонио.

Великий Антонио, сам житель Монреаля, оказался серьезным человеком и в приложении к письму прислал идею художественного фильма.

В пять вечера я заглянул в «Динкс» и там застрял, потом мы с Хьюз-Макнафтоном и Заком Килером, обозревателем из «Газетт», перебрались в «Джамбо», а еще позже, совсем почти уже утром, на пьяный угол, о котором знал один Зак. Шон О'Хирн однажды поведал мне о том, что «в старые времена, когда мы хотели узнать, где нелегально торгуют спиртным, мы устраивали засаду в машине с обычными, частными номерами — дожидались, когда Зак вывалится из «Джамбо», и ехали за ним. И всегда он находил, где хлебнуть. Как это у него получается, а?»

«У него это получается, — отвечал я, — потому что он необычайно приятный человек. Проницательный. Остроумный. Но это все вещи, которых вам не понять».

Однако в тот вечер Зак, только что вернувшийся из Торонто, куда он ездил на одно выступление по Си-би-си-ТВ, действовал мне на нервы. На официальном приеме он наткнулся на Мириам с Блэром.

— Ты нас всех убедил, будто Блэр отпетый зануда. Ну, лихорадочной веселостью он не страдает. Но мне понравился. Если бы он был совсем уж олухом, что бы с ним делала такая женщина, как Мириам?

— А она тебе как?

— Выглядит потрясающе. И говорит, ты знаешь, очень остроумно — все этак намеками. Но вот новая девушка Савла ей как-то не очень. «Он, — говорит, — пьет из грязной чашки», — кажется, так она сказала. Кстати, и о тебе ведь беспокоится! Твои дети ей говорят, что ты пьешь слишком много. Как некрасиво!

Домой я добрался, должно быть, часам к четырем, причем ключ в замок вставлял двумя руками, но проснулся все равно рано и приговорил этот вторник к списанию. А раз так, надо отметиться в качестве папаши, посвятить день обзвону потомства. Начал с Майка. Его секретарша сказала, что они всей семьей уехали на уик-энд в Нормандию. Какой уик-энд? На дворе самый что ни на есть будний вторник. «На удлиненный уик-энд, — уточнила она. — Английский». Я стал звонить Савлу.

— О господи, ведь еще даже двенадцати нет. Я так и знал, что это ты. Перезвони попозже, пожалуйста, а, пап.

— Ну ясно, сиплый, прокуренный голос. Опять всю ночь пил, что ли?

— Вот уж кто бы говорил…

— Послушай, я не ханжа. Я никогда не против выпить, но в меру!

— Я вчера поздно лег, потому что читал автобиографию Джеронимо[166]. Слушай, а вдруг апачи как раз и есть одно из потерянных колен[167]? Джеронимо никогда не ел ни бекона, ни свинины. Племенное табу. Когда у него умер отец, апачи убили отцовского коня и раздали всю остальную его собственность. Апачи не пользуются богатствами умерших родственников. Им запрещает это неписаный племенной закон — они боятся, что иначе дети богатого человека будут радоваться его смерти. Собери все до кучи, что у тебя там есть в твоих лабазах каменных, папа, и раздай. Каролина тогда от злости с ума сойдет.

— Савл, извини мне мое занудство, но ты Кейт последнее время не звонил?

— Чтобы она прозрачно намекала, что я разгильдяй и неудачник, если живу так, как я живу?

— Она тебя очень любит.

— Ага. Конечно. Я, кстати, не посылаю больше Майку свои статьи. Он месяцами не может выкроить минутку, чтобы прочесть. Притворяется вегетарианцем, но только чтобы потрафить Ее Превосходительству, а вот когда был на прошлой неделе в Нью-Йорке, пошел с нами обедать — кажется, в «Палм» — и так и вгрызся там в огромный бифштекс. А уж Авиву изводил как только мог.

— Авиву?

— Она из Израиля. Пишет для «Джерузалем пост» — говорит, ладно, теперь можно, когда эта газета перестала защищать Арафата. Ну и его, естественно, понесло: стал говорить, как много он жертвует организации «Немедленный мир» и как несправедливо обижены палестинцы. Плевать ему, что террористы убили ее брата.

— Это с ней ты сейчас живешь?

— Вчера я слушал записи Глена Гульда, «Гольдберг-вариации», смотрю, а она ноготки полирует. Утром встала раньше меня и давай вырезать все, что ей надо, из моей «Таймс», так что, когда я сел за завтрак, это была не газета, а сплошная система «виндоуз». Так что пришлось ее выставить. Ты лучше скажи, когда приехать собираешься? Ну, хоть на несколько дней, как в тот раз, а?

— Да, в прошлый раз мы с тобой здорово повеселились, скажи?

— Признавайся: ты любишь Майка, а меня считаешь недотепой, вот и спрашиваешь только о том, с кем я сейчас живу…

— Ты пьешь из слишком многих грязных чашек, мальчик мой.

— …потому что я, по-твоему, не способен ни с кем установить зрелые человеческие отношения.

— Ты в самом деле хочешь, чтобы я опять приехал?

— Ну-у, да-а. А я и с Кейт, между прочим, разговаривал — вот, как раз на прошлой неделе. Мы поругались. Потому что перед этим я узнал, что мама приглашала их накануне вечером обедать и Кейт ни за что ни про что нагрубила Блэру.

— Ах, какой ужас. Не хватало, чтобы еще и вы из-за этого перессорились. Блэр для твоей матери, возможно, чуть-чуть слишком молод, но она с ним счастлива, и всем нам надо этому только радоваться. Кроме того, он поддерживает многие хорошие дела. «Гринпис», например.

— Да брось ты, папа. Ты же его ненавидишь. Скажи лучше, как ты находишь мою последнюю статью, которую напечатал «Америкэн спектейтор»?

— С моей точки зрения, это дезинформация, к тому же изуверская, но писака ты, конечно, лихой.

— Вот это я понимаю! Молодец! Прости. Бежать пора. Наташа пригласила меня на ланч в «Юнион-сквер кафе».

— Наташа?

— Почему ты не женишься на Соланж?

— Для этого я слишком хорошо к ней отношусь. Кроме того, знаешь, что американские суды постановили? Бабах, бабах — и пошел вон. [Нет, надо три бабаха. — Прим. Майкла Панофски.] А ты и в самом деле хочешь, чтобы я в скором времени опять к тебе в Нью-Йорк приехал?

— Да. Ой, я же забыл тебе сказать! Из «Вашингтон таймс» мне на рецензию прислали «О времени и лихорадке».

— Ты хочешь сказать, кто-то действительно собирается публиковать в Нью-Йорке Макайверово дерьмо?

— Не надо только волноваться.

— Ты меня пойми правильно. В этом вопросе я никогда не опущусь до того, чтобы давить на тебя. Давай пиши свою рецензию. Расхвали его до небес. Это твоя репутация, не моя. Все, до свидания.

Мой старший сын, первенец, не моргнув глазом передаривает ящик сигар «коибас», который я ему привез, а теперь вот и Савл собирается предать меня долларов этак за двести пятьдесят. Ну я и потомство породил! Успокоив себя парой глотков виски, я поджег сигару и набрал номер Кейт.

— Ты там как — может, я не вовремя?

— Ой, папочка, я как раз собиралась тебе звонить.

— Кейт, до меня дошли сведения, что твоя мать на днях приглашала тебя с Гевином обедать, а ты вышла из себя и нагрубила Блэру.

— Да ну, вечно он к ней липнет за столом. Меня от этого блевать тянет.

— Дорогая моя, я понимаю твои чувства, но ты не должна огорчать свою мать. Потом ведь Блэр и к тебе, и к мальчикам хорошо относится. Очевидно, он не может иметь своих собственных детей, этим оно и объясняется в какой-то степени. А что значит липнет к ней за столом?

— Ну, ты ж понимаешь. Берет ее за руку. Гладит. Целует в щечку, когда встает, чтобы долить ей вина в бокал. Такие вот противные мелочи.

— Я тебе сейчас скажу кое-что, но ты никому не должна это повторять. Бедный Блэр из тех мужчин, которые не уверены в своей мужественности, потому-то он и ощущает необходимость демонстративно, на публике выказывать твоей матери знаки внимания.

— Я поняла так, что мама пожаловалась Савлу — он всегда был ее любимчиком…

— Думаю, он напоминает ей меня тех времен, когда я еще был для нее достаточно молод.

— …а он наябедничал тебе. Ух, как я зла на Савла! Мы тут как-то с ним поговорили.

— Савл тебя обожает. Просит меня, чтобы я к нему снова в Нью-Йорк приехал. Что на это скажешь?

— Сперва приезжай к нам. Пожалуйста, папочка. Гевин сводит тебя на хоккей.

— Это на ваши-то «Хреновые листья»?

— И лучше бы ты свои дела с налогами ему передал, он такой в этом дока, да и денег с тебя не возьмет. А что ты планируешь на случай, если референдум выиграют сепаратисты?

— Не выиграют. Так что тебе по этому поводу волноваться нечего.

— Боже, какой ты бываешь высокомерный. Когда мы были детьми, с мальчиками ты мог говорить о политике часами, а со мной никогда.

— Неправда.

— «Нечего волноваться…» Зря ты так. Ты меня что — за дурочку держишь?

— Ну конечно нет. Просто я всегда считал, что у тебя своих проблем по горло.

Кейт преподает литературу в школе для одаренных детей, а раз в неделю по вечерам помогает иммигрантам осваивать английский в церковном подвале. И постоянно пристает ко мне, клянчит, чтобы я профинансировал съемки фильма о матери всех канадских суфражисток, несравненной и восхитительной Нелли Маккланг.

— Скоро Рождество, мы приглашены на праздничный обед к маме. Будет елка, а под ней менора[168]. Прилетит Майк с Каролиной и детьми, и Савл приедет, и они с Майком начнут пикироваться, едва переступив порог. В прошлом году я все плакала, никак остановиться не могла. Я люблю тебя, пап.

— Я тоже люблю тебя, Кейт.

— У нас такая семья была! Никогда маму не прощу, что она ушла от тебя.

— Это я виноват, сам ее потерял.

— Пора мне трубку вешать. А то сейчас разревусь.

Напряженность между Мириам и Кейт присутствовала всегда, всегда тлела. Я этого не мог понять. Все-таки ведь это не я, а Мириам рассказывала ей на ночь сказки, учила читать и водила по музеям, театрам и прочим увеселениям в Нью-Йорке. Мои родительские обязанности в основном сводились к тому, чтобы обеспечивать всем должный уровень жизни, поддразнивать детей за столом, предоставляя Мириам улаживать возникающие конфликты, и — а, ну конечно — собирать библиотечки, консультируясь при этом с Мириам. «Некоторые отцы, — как объяснил я однажды ребятишкам, — когда рождается ребенок, припрятывают для него бутылку вина, чтобы оно созрело к тому времени, как из ребенка сформируется взрослый неблагодарный балбес. Я делаю не так. Когда каждому из вас исполнится шестнадцать, он получит от меня не что-нибудь, а библиотечку из сотни книг, которые доставили мне наибольшее удовольствие во времена моей собственной несмышленой юности».

Однажды, когда Кейт училась в выпускном классе школы мисс Эдгар и мисс Крэмп, как-то под вечер она пришла домой и застала измотанную Мириам, которая, то и дело поглядывая на часы, подготавливала двух уток к запеканию в духовке. Во всем стремившаяся к недостижимому идеалу, Мириам выискивала последние, едва заметные корешки перьев и вытаскивала их щипчиками для бровей. На каждой газовой конфорке кипело по кастрюле. Своей очереди к духовке дожидались домашние хлебцы. Бокалы и рюмки, только что вынутые из посудомоечной машины, выстроились в ряд для осмотра на свет и повторного, если надо будет, омовения. Горку клубники в стеклянной миске еще предстояло общипать. Угрюмая Кейт прошла прямо к холодильнику, вынула йогурт, освободила себе местечко за столом и села читать «Миддлмарч»[169] с того места, на котором остановилась вчера.

— Кейт, будь лапочкой, почисти от черешков ягоду, а потом в гостиной взбей подушки.

Молчание.

— Кейт, мы на обед в полвосьмого шесть человек ждем, а мне еще душ принимать и переодеваться.

— А мальчики помочь не могут, что ли?

— Их дома нет.

— Когда вырасту, ни за что не превращусь в домохозяйку. Как ты.

— Что?

— Ведь это же наверняка даже и не твои друзья придут, а его.

— Ты ягоды почистить мне поможешь или нет?

— Сперва до главы дочитаю, — сказала дочь, выходя из кухни.

И надо же было случиться, что, когда Мириам зашла в нашу спальню, я с тоской смотрел на рукав чистой рубашки.

— Сколько раз я тебя просил, чтобы носила в другую прачечную. Не надо, не говори ничего. Я сам знаю, что у мистера Хихаса семеро детей. Но он опять расплющил мне пуговицу. Ты можешь ее сейчас пришить?

— Пришей сам.

— А что случилось?

— Ничего.

Я попытался обнять ее, но она отстранилась, принюхалась.

— А, черт! — вскрикнула она. — Там же хлеб. — И опрометью бросилась в кухню, я за ней.

— Все, он испорчен, — сказала она, и слезы потекли у нее по щекам.

— Да ничего подобного. Просто поджарился немножко, — сказал я и взял нож, чтобы соскоблить корку.

— Нет, так я подать его не могу ни в коем случае.

— Ладно, сейчас пошлем Кейт в пекарню «Бейглах».

— Твоя дочь, кстати, у себя в комнате, читает «Миддлмарч». — В голосе Мириам чувствовалось раздражение.

— Боже мой, да что же на тебя опять нашло? Тебе бы понравилось больше, если бы она читала «Космополитен»?

— Я не могу ее сейчас никуда послать. Она и так меня уже видеть не может.

— Как тебе такое в голову приходит?

— Ах, Барни, ты о своих детях ничегошеньки не знаешь. Майк себе места не находит, потому что у его девушки уже три недели задержка, а Савл торгует наркотиками.

— Мириам, сейчас мы не можем в это вдаваться. Уже десять минут восьмого, а я еще даже не переоделся.

Как только Мириам ушла обратно в спальню, я отправился к Кейт выяснять, что произошло.

— Послушай, Кейт, твоя мама не пожалела серьезной карьеры на радио, чтобы выйти за меня замуж, а если бы она мне отказала, я вообще не знаю, что бы я делал. Да и для тебя, и для мальчиков она очень многим пожертвовала. Более того: домохозяйка или не домохозяйка, но она самый умный человек из всех, кого я знаю. Так что сейчас же давай иди в нашу спальню и извинись перед ней.

— Ну хоть бы кто-нибудь понял, что чувствует ребенок! Мы всегда виноваты, что бы ни сделали, потому что взрослые всегда друг друга покрывают.

— Ты слышала, что я сказал! — нахмурился я, отбирая у нее книгу.

— Смотреть тошно, как она возле тебя увивается!

— А мне-то думалось, мы все друг возле друга увиваемся.

— Она с этой готовкой крутится с раннего утра, все силы на нее кладет, а твои друзья придут и сразу напьются до одури, даже за стол сесть не успев, потом наскоро — вжик! — обед проглотили, скорей-скорей, лишь бы до коньяка с сигарами добраться, а она столько сил потратила, и все впустую.

— Тебе надо пойти сейчас и извиниться.

Она извинилась, но я от Мириам за мое вмешательство благодарности не дождался.

— Ты обладаешь редкостным даром все только портить, Барни. Ты книгу у нее отобрал?

— Нет. Да. Не помню.

Но книгу я все еще держал в руках.

— Верни скорее ей, пожалуйста!

— Черт! Черт! Черт! В дверь звонят.

Предчувствуя, что состояние Мириам чревато бедой, я перед обедом много пил, но она опять удивила меня. Вместо того чтобы заботливо опекать самого скучного из гостей, восхищаясь изрекаемыми им банальностями, как делала обычно, она, похоже, встала на тропу войны. Первая ей на язычок попалась жена Ната Гольда, но та сама напросилась. Не надо было ей отпихивать от себя тарелку с жареной уткой — а то полезла, понимаешь ли, в переметную суму, висевшую у нее на спинке стула, выудила оттуда кисть винограда в полиэтиленовом мешке.

— Утка на вид очень вкусная, — задумчиво проговорила она, переворачивая порцию вилкой, чтобы исследовать на жирность, — но я на диете.

Пустоту воцарившегося молчания попытался заполнить Нат, сообщив, что на днях был на ланче у его любимого друга, госсекретаря по делам культуры в Оттаве.

— И знаете что? — поднял брови Нат. — Он никогда не читал Нортропа Фрая[170]!

— Ну так и я не читала, — сказала Натова жена, добавляя к горке виноградных косточек на своей тарелке еще одну.

— Конечно, там же нет картинок, — сказала Мириам.

Следующим выпороли бедного, ранимого Зака Килера.

Он и сначала-то был необыкновенно мрачен, потому что к нам попал прямо с похорон Эла Мэки. Мэки, наш общий знакомый спортивный обозреватель, всегда по пятницам вместе с Заком вываливался либо из «Джамбо», либо из «Фрайди» (и то и другое заведение закрывается в два), и они переходили в Пресс-клуб, открытый до четырех. Зака расстроило то, что вдова Эла показалась ему, как он сказал, оскорбительно спокойной в момент, когда гроб с телом ее мужа опускали в могилу.

— Так ничего удивительного, — объяснила Мириам. — Она теперь, наверное, впервые за двадцать лет точно знает место, где искать мужа после десяти вечера.

Отдать ему должное, Зак от этих ее слов даже как-то ожил.

— Ты слишком хороша для него, — сказал он, целуя ей руку.