"Моя вина" - читать интересную книгу автора (Хёль Сигурд)

СЕКРЕТНОЕ ЗАДАНИЕ

Вернусь назад, к сорок третьему.

Однажды ко мне явился Андреас, застал меня как раз за моими записями.

К тому времени прошло уже несколько недель, как мы переправили нашего общего друга Индрегора в Швецию. Теперь у меня были новые постояльцы, на этот раз люди все вполне надежные — дело было только за кое-какими документами и за проводником.

— Опять с тем дрянным городишкой ерунда получается! — сказал Андреас. Это был тот самый городок на побережье, куда ездил Индрегор — и безрезультатно — с целью отыскать причины существенной «утечки».

— Ты ведь знаешь, — сказал Андреас, — что Индрегору ничего не удалось обнаружить. Но дело, видимо, серьезное. Опять они накрыли нашу явку, и двое наших людей арестованы, притом из самых надежных. Дальше так продолжаться не может. Если не удастся ничего обнаружить, придется, наверное, прикрыть на время всю работу в этом районе.

Он посмотрел на меня оценивающе.

— Надо тебе ехать! — сказал он. — Ты ведь кое-что знаешь по этому делу — я имею в виду от Индрегора. И, кроме того, знаком с этим самым Хансом Бергом. У нас есть кое-какие подозрения на его счет. Скорее всего ларчик очень просто открывается. На месте им это, может, потому не видно, что лежит, как говорится, под самым носом.

Что ж. Хорошо. Несколько дней спустя я уже сидел в поезде, снабженный неподдельными, законными документами и отличным — не подкопаешься — заданием. Ревизия кое-каких дел местного банка — такова была официальная версия, предъявленная нами так называемым властям.

Дорога была неинтересная. Обычные картинки и впечатления того времени. Немецкие офицеры в специально резервированном для них вагоне второго класса. Немецкие солдаты, которые держались по возможности особняком и вели себя в общем-то вполне пристойно. Немецкие войска — в большем или меньшем количестве — на всех крупных станциях.

С нами ехали какие-то крестьяне. Они говорили о погоде, об урожае и о ценах. И вскоре я уже не сомневался, что, окажись мы в таком вот поезде накануне конца света и притом все бы знали, что завтра конец света, крестьяне точно так же говорили бы о погоде, об урожае и о ценах.

Настроение у меня в дороге было в общем-то неважное. Я все время думал о Хансе Берге. Если я пробуду там несколько дней — а официальная моя миссия, которую мне как-никак надо выполнить, наверняка задержит меня дней по меньшей мере на четыре-пять, — не столкнуться на таком «пятачке» будет мудрено.

Эта перспектива меня отнюдь не радовала. Вдруг он к тому же шпион. Впрочем, в это я не верил. Не может человек за двадцать лет настолько уж измениться. Но видеть его, здороваться с ним, говорить с ним- а по самому характеру моей миссии я не должен был избегать нацистов — уфф!

Я напрасно беспокоился, я не встретил Ханса Берга.

Когда мы подъезжали к городку, я почувствовал что-то похожее на то странное стеснение в груди, которое все еще испытываю каждый раз, когда подъезжаю после долгого отсутствия к Осло. Волнение и страх моего детства перед лицом большого города.

Немецкие солдаты на вокзале. Немецкие солдаты и офицеры на улицах. Дело в том, что немцы по той или иной причине особенно опасались за этот городок в случае высадки союзников.

Я был здесь прежде всего один раз, много лет назад. Но я заранее раздобыл карту и знал, где отель, где банк, а также, где мне искать доктора Хауга. Я должен был действовать через него.

Меня не встречали. Так было условлено. Я взял свой чемодан и направился к отелю, где мне заранее заказали номер. Отель был старый, но перестроенный заново в конце двадцатых годов, когда на деньги не скупились. Вестибюль, читальный зал, гостиная — все было солидное, просторное и немного кричащее. Из подъезда появилась группа немецких офицеров, я столкнулся с ними буквально нос к носу.

Окна моего номера выходили на маленькую, довольно красивую площадь. Прямо напротив отеля помещался банк. Я выехал утренним поездом, банк был еще открыт. Устроившись в номере, я отправился представиться директору банка.

Директор, мужчина примерно моего возраста, с наклонностью к полноте, с преждевременным брюшком, был, видимо, польщен моим визитом. «Так, так, — повторял он все время. — Так, так, отлично. Так, так. Очень приятно видеть перед собой человека из столицы. Делами мы займемся, пожалуй, с завтрашнего дня. Сегодня, кстати, и, времени почти не осталось». Но не окажу ли я ему честь и не отобедаю ли у него дома — он был предупрежден о моем приезде, — мы могли бы спокойно все обсудить, хотя бы в общих чертах. А потом прогулялись бы вместе к доктору Хаугу, он также осведомлен о моем приезде и ждет меня.

Тут директор многозначительно подмигнул мне одним глазом.

Мне это подмигивание как-то не очень понравилось. Это напомнило мне наши детские игры в индейцев, всякие там тайные лиги, а еще старые фильмы, в которых жулик с такими предосторожностями крадется вдоль стен и огибает углы домов, что за километр видно, кто он такой.

Я подумал, что если все они тут столь красноречиво подмигивают друг другу, то не приходится удивляться, почему тайное становится явным.

Впрочем, продемонстрировав мне свою принадлежность к посвященным, директор на этом успокоился. Он оказался в общем-то человеком неглупым и приятным. Интересовался юриспруденцией, финансами, литературой и живописью. Имел отличную библиотеку, коллекцию стоящих картин и винный погреб, способный, по его утверждению, пережить войну.

Кроме того, он увлекался охотой и держал великолепного ирландского сеттера.

Правда, ружья все, как он выразился, приказали долго жить. Но надо полагать, в один прекрасный день они воскреснут.

В общем директор производил впечатление человека, умеющего пожить. Даже в такое время.

Супруга оказалась весьма женственной и миловидной особой. Я завоевал ее расположение с той самой минуты, как выяснилось, что нравлюсь обоим детям. У меня свой испытанный метод в подходе к детям — я считаю, что детям нравятся все взрослые, которые с ними не сюсюкают.

За столом говорили, разумеется, немного о войне, немного о политике. Но только в самых общих чертах. За время войны, как они сказали, Осло очень от них отдалился, и они жаждали свежих новостей. Не о войне, об этом они слышали каждый день, а просто новостей из Осло. У них было такое представление — и они упорно его держались, хоть втайне, видимо, и понимали его нелепость, — что там каждый божий день обязательно случается что-нибудь примечательное.

Один раз я совершил ошибку — довольно непростительную, кстати. Я почему-то считал про себя, что супруга должна быть до известной степени в курсе дела, и начал было фразу, которая, окажись, что я ошибаюсь, неминуемо должна была бы возбудить у нее подозрения. Но директор спас положение, ловко переведя разговор на какую-то забавную охотничью историю и немало удивив жену.

— Послушай, Ивар! — сказала она. — Ты мне никогда об этом не рассказывал!

Мое уважение к нему возросло.

В половине седьмого он встал из-за стола.

— Ну что ж, — сказал он, — наш милый доктор Хауг, наверно, уже ждет нас.

Уходя, он кинул жене бодрое «До скорого!».

Но когда мы очутились на улице, выражение лица у него изменилось — стало строже, озабоченнее, он словно постарел.

— Чертовски неприятная история! — сказал он. — Хауг и остальные все вам расскажут, как придем. Я одно могу сказать: тут, как говорится, пахнет жареным. Четыре дня назад взяли Ландмарка и Эвенсена — вы, наверно, знаете. Боюсь, с ними не будут слишком церемониться. Надеемся только на то, что они выдержат. Их взяли сразу же, как только накрыли последнюю явку. Хорошо еще, они вовремя заметили неладное и повернули домой. Когда явились немцы, они как ни в чем не бывало играли в карты. Но у них нашли кое-что из оружия — нам ведь все подробности известны. Кольбьернсен стоял тут же за углом и все слышал.

У немцев есть доступ к самой сердцевине организации, это бесспорно — можно считать, что бесспорно.

Но, с другой стороны, именно это абсолютно невероятно, невозможно. Нас четверо. Мы знаем друг друга не один год. Я готов поручиться за каждого. И в то же время никакого другого объяснения мы придумать не можем. Они узнают о вещах, известных только нам четверым.

«Утечка» существует, это факт. За последнее время мы дважды меняли код, и никакого толку. Мы у них в руках. Не исключено, например, что в данный момент за нами следят. Правда, на сей раз у нас вполне законное дело к доктору Хаугу: он член правления банка. И вы понимаете, что получается: хотим мы того или нет, но у каждого из нас возникают время от времени всякие невероятные мысли по поводу трех остальных. Что касается меня, то, кажется, мне до сих пор удавалось их отгонять, но вот у других я иногда замечаю что-то такое во взгляде… И осуждать я их не могу. Нет, положение просто невыносимое.

— А кто остальные двое? — спросил я. — Кроме вас и доктора Хауга.

— Один Уле Гармо, в прошлом видный здешний профсоюзник, сейчас он работает на фабрике. А второй — Руар Кольбьернсен, о котором я упоминал, помощник начальника налогового управления. Оба вне всяких подозрений. Впрочем, о ком это сейчас можно сказать? Сам я тоже вовсе не вне подозрений. В глазах других, я имею в виду.

Он улыбнулся немного вымученной улыбкой.

Он упомянул еще, что у них с доктором Хаугом пятнадцатилетний стаж дружбы — охота и карточный клуб. Вместе охотились в Вальдресе, у них там охотничий домик. Третий член их карточного клуба — первоначального, он имеет в виду — с сорок первого года в Англии. Некий капитан. Четвертый, промышленник, сидит в Грини вот уже больше года. И они взяли к себе сначала Гармо, а потом и Кольбьернсена.

— Гармо, между прочим, тоже в свое время побывал в Грини, — сказал он. — Но немцы его выпустили — слишком много у них было хлопот с этой фабрикой. Теперь он там работает. Правда, фабрика от этого не стала поставлять немцам больше продукции, но теперь там поспокойнее. Гармо удивительно умеет ладить с рабочими. Он ведь сам начинал рабочим, и ему не привыкать.

— А Кольбьернсен?

— Сейчас и до него дойдет очередь. Так вот, я хотел сказать, что этих двух, Хауга и Гармо, я, смею утверждать, знаю как свои пять пальцев. Я им доверяю, как никому на свете — безоговорочно. Но если вы поймете это в том смысле, что, следовательно, вся загвоздка в Кольбьернсене, вы сильно ошибетесь. Этого просто-напросто не может быть. У него такой послужной список, что каждый из нас позавидует. Сколько раз он рисковал жизнью — просто чудо, что до сих пор все ему сходило. В последнее время мы заставляем его быть осторожнее ради общего дела. Но ему это не легко. Кольбьернсен из породы фанатиков.

Кстати, сведения стали просачиваться к немцам всего какой-нибудь месяц назад, а Кольбьернсен у нас уже больше года.

И как началось — так и пошло-поехало, конца не видно. Иногда просто такое чувство, будто они с нами играют — не торопятся, откармливают, так сказать, на убой, словно каких-нибудь страсбургских гусей. А придет время — возьмут да и прикончат. Мерзкое ощущение, доложу я вам.

Да, — вздохнул директор. — Загадочка. Отгадаете — век благодарны будем.

Мы были уже довольно далеко от центра и шли теперь по длинной, застроенной коттеджами улице, которая дальше, видимо, переходила в пригородное шоссе. Доктор Хауг жил в большом белом коттедже с обширным садом. Подстриженные лужайки, теннисный корт и фруктовые деревья по бокам. Прямо за воротами гараж. Все ухожено, красиво. Я еще раз убедился: за городом люди почему-то умеют удобно устраиваться.

Доктор встретил нас в прихожей. Он был среднего роста, крепыш, загорелый и свежий. Он больше походил на английского фермера, как мы их себе представляем, чем на норвежского ученого. По ходу разговора выяснилось, что директор и Кольбьернсен побывали в Англии, они там учились. Кольбьернсен, между прочим, жил несколько лет и во Франции и вообще на свою бухгалтерию переквалифицировался только уже здесь, но он был привязан к городку — старинный род, семейные традиции и прочее. Доктор же Хауг завершал свое образование в Германии. Впрочем, задолго до этого свинства, как он выразился.

Пришли остальные двое. Гармо оказался плотным, большим, басистым мужчиной с легкой проседью в волосах, жестких и густых, как тюленья шерсть. Кожа у него задубела от солнца и ветра. Он так сжал мою руку своей лапищей, что пальцы склеились.

Доктор Хауг и Гармо казались примерно того же возраста, что и мы с директором. Кольбьернсен был гораздо моложе — что-нибудь около тридцати. В отличие от всех остальных он производил впечатление человека кабинетного. Директор говорил мне, что он первоклассный спортсмен, но по нему это не было заметно. Он был бледный и худой, с узким изящным лицом и блестящими темными волосами, гладко зачесанными над широким, очень красивым лбом. Глаза сидели глубоко, затененно — брови были темные, и под глазами темные круги, как от бессонницы. В выражении лица, во всем его существе было что-то напряженно-страстное. Директор назвал его фанатиком — в нем действительно что-то такое было.

Вышла жена доктора, поздоровалась, но тут же снова ушла. В отличие от супруги директора, беззаботной, веселой, она показалась мне усталой и нервной.

Мы вытащили для виду ломберный столик, сели и сдали карты. Доктор Хауг достал блокнот с записями какой-то старой партии.

— Вот так. Теперь пусть являются! — сказал он.

И разговор начался. Собственно, нового я услышал очень немного. Главное уже рассказал директор, остальное я знал от Андреаса и Индрегора. Прояснились, правда, кое-какие подробности, но ни одна не содержала и намека на разгадку.

За последний месяц произошло три ареста. Во всех трех случаях речь шла о людях, выполнявших задания именно этой группы. Один из арестованных, насколько им было известно, проговорился, но их это не слишком тревожило, не так уж много он и знал, а директивы получал от человека, которого им удалось переправить в Швецию. Кроме того, немцы накрыли радиопередатчик, когда его переправляли из одного места в другое. Вернее, уже во время установки на новом месте. Те, кто отвечал за операцию, были очень осторожны и тщательно проверяли, нет ли слежки. Следовательно, немцы заранее знали, куда именно его должны переправить. Но, спрашивается, каким образом они могли об этом узнать? Во всяком случае, не от тех, кто переправлял, — все они были арестованы, и обошлись с ними не слишком мягко. Всех их ожидал военный трибунал, и наверняка с печальным исходом.

— Вы сами понимаете, — сказал доктор Хауг, — что от всего этого с ума можно сойти. Все нити ведут обратно к нам. Если только кто-нибудь из нас случайно не проговорился, — а каждый может поклясться, что ни в чем таком не повинен, — то, по логике вещей, все это должно кончиться тем, что мы начнем подозревать друг друга!

Я видел взгляд всех четверых. Доктор Хауг, Гармо и директор смотрели прямо на меня. Кольбьернсен какое-то мгновенье смотрел в пол, потом тоже поднял глаза на меня.

Гармо сказал басом:

— Доктор прав. Так и свихнуться недолго. Мы ведь знаем, что ничего такого быть не может. Это так же невозможно, как укусить самого себя за нос.

Доктор Хауг и директор согласились с ним.

Кольбьернсен, сидевший немного поодаль, промолчал.

Я осторожно спросил, не могло ли случиться, что кто-нибудь у кого-нибудь дома… И что кто-нибудь из домашних — ну, не выдал, конечно, но… просто проявил неосторожность? Печальные прецеденты были.

Директор уверен был, что его жена абсолютно ничего не подозревает. Доктор же сказал, что его супруга, по-видимому, о чем-то догадывается. Ее это, видимо, тревожит. Но определенного она ничего не знает.

Гармо и Кольбьернсен были не женаты.

— Я не хочу сказать, что это снимает с меня все подозрения, — проследил Кольбьернсен с коротким холодным смешком. — Но мне не с кем откровенничать!

Гармо согласился с ним: отвыкаешь делиться!

Доктор Хауг сказал, что, поскольку в большинстве случаев собирались у него, ему как-то пришло в голову, уж не установлена ли в его кабинете какая-нибудь чертовщина — звукоуловитель или что-нибудь в этом роде. Он «прочесал» буквально весь кабинет — стены» пол, потолок. Абсолютно ничего. Он может в этом поклясться. А без соответствующей аппаратуры тут ничего не услышишь, в этом он уверен. Первые годы он вел прием здесь — до того, как получил кабинет в здании банка. И еще тогда позаботился о звукоизоляции.

— Если б мы даже кричали во весь голос, в других комнатах ни звука бы не услышали. Но мы, впрочем, никогда особенно громко и не говорим.

Я подумал, что уж Гармо, во всяком случае, не способен говорить тихо.

Потом им пришло в голову, не подслушивает ли их кто снаружи — с помощью какой-нибудь аппаратуры. Поэтому в последнее время они завели такую практику: когда собирались, кто-нибудь обязательно несколько раз обходил вокруг дома. Но ничего подозрительного они не заметили.

Я спросил, скорее для проформы, нет ли у них оснований подозревать кого-нибудь из местных нацистов. Исполняя своего рода долг вежливости по отношению к Андреасу, я назвал Ханса Берга.

Они только фыркнули. Ханс Берг — оригинал, конечно, и, кроме того, как оказалось, разложившаяся личность, мерзавец. Но шпион? Во-первых, он слишком пассивен — пассивен до того, что совершенно непонятно, как он вообще-то удосужился вступить в партию. А во-вторых, его рассеянность вошла тут в поговорку еще задолго до войны. Разве такой растяпа может быть шпионом? Немыслимо, заявили они в один голос. И Кольбьернсен был того же мнения.

— Нет, — сказал доктор Хауг, — это исключено! Вот если б вы еще назвали доктора Хейденрейха! Он больше подходит. Но только как бы он смог шпионить за нами? Каким образом?

— Ну, а сын? Это сказал Гармо.

Сын, правда, был опасный фанатик, хирдовец[22] и вообще сволочь. Но все упиралось в то же самое: как? Каким образом?

Нет, это тоже исключено.

Разговор продолжался.

Несколько секунд я не мог собраться с мыслями. Значит, доктор Хейденрейх здесь, в городе…

Но я ведь знал!

Должен был знать. Он приехал сюда сразу же, как только получил диплом. И тут и обосновался. Я об этом знал. Правда, мы с ним совсем разошлись после того разговора осенью двадцать первого… того самого разговора… Мы с ним слова не сказали с тех пор. Он, между прочим, женился именно тогда. Чуть не накануне экзаменов — странная идея! — жену его никто из нас не видел — переехал тут же в предместье Осло. Непонятный поступок…

Но хоть мы и разошлись, я, конечно, знал, что потом он поселился именно тут. Слухи всегда доходят. И теперь, в этот момент, я знал, что я знал об этом раньше.

Но я абсолютно об этом забыл.

А примерно год назад я, помню, видел список врачей-нацистов, и его фамилия там была и адрес тоже. Я теперь это вспомнил.

Но об этом я тоже совершенно забыл. Помню, я еще подумал, когда увидел его в списке: что ж, этого следовало ожидать.

Признаться, мне стало не по себе. Такая забывчивость…

Хотя, конечно… Это имя было связано с неприятным воспоминанием. Той осенью…

Я заметил, что мне по-прежнему трудно вспоминать о той осени.

Остальные продолжали говорить о докторе Хейденрейхе.

— Между прочим, это ведь в его доме все происходит! — обратился ко мне доктор Хауг.

— Что происходит?

— Допросы. Пытки.

Вмешался директор.

— Ну, положим. Будем справедливы. Этот дом гестаповцы заняли одним из первых. За Хейденрейхом просто остались комнаты и приемная на втором этаже, а это еще не преступление. В то время он и в партии еще не был.

— Дом они выбрали ради подвалов! — сказал Гармо. — Таких во всем городе не сыщешь, разве что в банке. Кстати, когда-то там и помещался банк. Потом банк переехал, и Хейденрейх купил дом — довольно дешево, кстати.

— Приятное местечко для жилья! — сказал доктор.

— Бедная жена! — сказал директор. А доктор Хауг сказал:

— Подумаешь! Бедная жена! Чем она лучше других?

— Ну, ну! — запротестовал директор. — Ты разве не помнишь, как мы за нее переживали, когда Хейденрейх вступил в партию? Такого мы от него не ожидали. Помню, ты еще сказал тогда: бедная Мария! Тебе ведь она всегда очень нравилась — это ты тоже забыл. Ты всегда питал к ней слабость!

Вмешался Гармо:

— Верно, Хауг. Мы все тогда очень жалели Марию! Доктор Хауг не сдавался:

— Что бы я ни сказал тогда под влиянием момента — роли не играет. Сейчас я, во всяком случае, этого не помню. Мария сделала свой выбор…

— Но она ведь и сейчас не в партии! — сказал Гармо.

— В партии, нет ли, однако по-прежнему с ним! Доктор Хауг хотел, видимо, еще что-то сказать, но сдержался.

— Нет, — произнес он и задумался на минуту, потом продолжал: — Если уж кого и жалко, так это сына. Помните, какой был чудесный парнишка? А сейчас всех их переплюнул!

Никто не возражал. Он таки действительно всех переплюнул.

— Да, — вздохнул директор. — Страшно редко бывает, чтобы мы им завидовали, когда кто-нибудь переходит на их сторону — в одном случае на тысячу. Боже ты мой! Ведь он вырос на наших глазах! Я радовался на него, как на родного сына. Даже не верится, что было такое время.

— И вот ведь проклятие, — сказал доктор Хауг, — я ведь прекрасно понимаю, хоть мы и ведем войну против него и ему подобных, что его туда завлекли скорее всего его достоинства.

— Видите ли, — обратился ко мне директор, — в таком городке, как наш, всякое событие вас, так или иначе, затрагивает. Для многих из нас вся история с Хейденрейхом обернулась чуть ли не личным несчастьем — ну, если не несчастьем, так, во всяком случае, неприятностью. Ведь все мы его близко знали, и знали не один год. И я лично должен признаться, что многое в этом человеке внушало мне уважение. Его цинизм я никогда не принимал всерьез — раньше, я хочу сказать. Да и сейчас, по существу, тоже. Это скорее человек фанатического склада, только вот фанатизм его, к сожалению, обратился против нас.

— Речь идет о Карле Хейденрейхе? — спросил я. Излишний вопрос. Я ведь знал. Но я хотел знать точно.

— Да. Вы с ним знакомы?

Я ответил, что был немного знаком в студенческие годы. Кольбьернсен все это время сидел молча. Только иногда в глазах появлялся какой-то блеск и по лицу пробегало нечто вроде судороги. Ясно было, что остальные трое одновременно и забавляли его и злили — этакие сентиментальные кумушки!

Но те увлеклись и ничего не замечали.

А в общем-то все это лирическое отступление свелось к тому, что жаль там их или не жаль, хорошие они или плохие, а факт остается фактом: ни у одного из членов этого семейства не было и не могло быть даже самой отдаленной возможности узнать, что говорилось или делалось в группе.

А вот немцы узнавали. Каким образом?

И мы все кружили и кружили на одном месте.

Строили самые невероятные догадки — и сами же их отвергали.

Может, Ландмарк и Эвенсен…

Но Ландмарк и Эвенсен были арестованы, и, может быть, в эту самую минуту их пытали…

Назывались другие имена, но тут же отклонялись — эти люди ничего не знали.

И снова четверо избегали встречаться взглядами.

Невеселая картина.

Выход был один, неприятный, но неизбежный: распустить группу, переждать какое-то время, а потом начинать все сначала, с новыми людьми. Никто не говорил этого вслух. Каждый знал про себя.

Наконец доктор Хауг поднялся и заявил, что не мешает выпить. Погребов у него, правда, не имеется, не то что у некоторых присутствующих здесь представителей плутократии, зато есть спирт — spiritus соncentratus — и еще — что вы на это скажете? — натуральный лимонный сок, и сахар, и сельтерская!

А потом будет закуска. Ничего особенного, к сожалению. Но несколько яиц найдется, из собственного курятника. И в погребе еще сохранилась баночка анчоусов. А некий пациент преподнес ему настоящий козий сыр! А некая пациентка — телячий рулет! Он его, кстати, вполне заслужил, ибо изрезал ее вдоль и поперек, немало прелестей ей удалил и сделал ее, можно сказать, другим человеком.

Докторский юмор был какой-то вымученный, зато меню — мечта о потерянном рае!

Молоденькая девушка принесла выпивку, а через некоторое время закуску. Девушка была на редкость хорошенькая. Совсем юная — двадцать, может быть двадцать два. Стройная, волосы светлые, золотистые, а глаза теплые, карие. Глаза эти, между прочим, большей частью были опущены долу, и каждый мог любоваться необычайной длины ресницами. Одета она была тщательно и кокетливо — во все черное, с белой наколкой и маленьким белым фартучком.

Гармо тут же принялся флиртовать с ней.

— Ну как, Инга, новый женишок объявился? Нет еще? Ну, это уж никуда не годится. Что ж ты, так в девах и останешься? Ведь тебе уже за двадцать! Ну, коли совсем плохо придется — знай, что у тебя есть преданный друг по имени Уле Гармо!

Она почти не отвечала, почти не глядела на него, улыбалась застенчиво, опустив глаза. Похожа была на светловолосую мадонну. Постукивала каблучками вокруг стола, делала свое дело. Потом ушла.

Доктор Хауг и директор слушали шуточки Гармо с несколько смущенными лицами. Они смотрели в сторону. Кольбьернсен, казалось, злился еще больше. Он сидел молча, закусив губы, сузив глаза. Два маленьких белых пятнышка выступили у него на скулах.

— Инга у нас, можно сказать, вместо дочери, — объяснил мне доктор. — У нас ведь у самих детей нет, так уж сложилось… Она сирота — родители ее погибли от несчастного случая на море, когда ей было пятнадцать. Мы взяли ее к себе, дали образование, и нам ни разу не пришлось об этом пожалеть. Она, между прочим, очень музыкальна, берет уроки. Умница. И совершенно очаровательная внешность, вы согласны? Гармо вечно при ней дурака валяет — как вы имели случай заметить…

— Хо-хо! — развеселился Гармо. — Скажите лучше, что все мы к ней неравнодушны! Верно, директор?

— Но ты-то больше всех страдаешь! — усмехнулся директор.

Кольбьернсен молчал.

Было уже поздно, и все понимали, что сегодня мы ни к чему больше не придем. Теперь дело было за мной — предстояло основательно поразмыслить. Впрочем, самое существенное мы и так обсудили, и вывод всем нам был одинаково ясен — если, естественно, не случится чего-нибудь непредвиденного.

Мы разошлись около одиннадцати. Было темно от туч — хоть глаз коли. Мы шли посередине улицы, чуть не ощупью находя дорогу. Несколько раз натыкались на встречных. Один раз немецкий патруль осветил нас фонариком, но не остановил.

Первым свернул Гармо. Потом директор. Он задержался на мгновенье.

— Вы не со мной, Кольбьернсен?

Но Кольбьернсен, оказывается, забыл в конторе какие-то бумаги и хотел зайти за ними. Кроме того, не мешало проводить гостя до отеля.

Мы молча пробирались с ним дальше. Лишь изредка он говорил лаконично:

— Нам сюда! — и трогал меня за рукав.

Но когда мы подошли к отелю и я собрался уже прощаться, он вдруг сказал:

— Если вы ничего не имеете против, я хотел бы зайти к вам на минутку. Мне надо с вами поговорить.