"Измененное состояние. История экстази и рейв-культуры" - читать интересную книгу автора (Коллин Мэттью, Годфри Джон)

Глава 5. СТРАННЫЕ ТАНЦЫ

В 1980 году 23-летний вокалист группы Joy Division Йен Кертис, погрязнув в депрессии, на которую прозрачно намекали неизменно мрачные тексты его песен, покончил с собой. Настал конец эры независимого рока, наступала новая эра. Через несколько месяцев после трагедии оставшиеся музыканты группы, Бернард Самнер, Питер Хук и Стивен Моррис, снова давали концерты. Они приняли в группу девушку Морриса Джиллиан Джилберт для игры на клавишных и радикально изменили звучание с помощью электронных секвенсеров и компьютерных барабанов.

Манчестерский квартет, переименованный в New Order, подписан контракт с лейблом Factory Records, местной звукозаписывающей компании, которую возглавлял телеведущий канала "Granada" Тони Уилсон. Тони был харизматичен, мог без конца и ни о чем говорить, носил костюмы марки «Comme Des Garcons» [103] и любил цитировать ситуационистов. Хотя Factory славилась своей северной мрачностью, в ее списке значились многочисленные группы, экспериментирующие с электроникой, фанковыми ритмами и перкуссионным грувом, — одним из первых они выпустили сингл «Moody» ESG, ставший классикой нью-йоркского клуба Paradise Garage. New Order пользовались довольно большой популярностью в Штатах и, побывав в Нью-Йорке, были поражены жизнеспособностью местных танцевальных клубов, что привело к их сотрудничеству с самым известным американским танцевальным продюсером Артуром Бейкером. Вместе с Бейкером они записали песню «Confusion», а также минималистское технотронное чудовище «Blue Monday» — самую хорошо продаваемую британскую 12-дюймовую пластинку всех времен. Из независимых рок-групп 80-х New Order больше всех опережали свое время и предвещали грядущие структурные изменения и техническое усложнение рок-н-ролла.

1980-й стал годом появления еще одной группы, оказавшей большое влияние не только на культуру своего родного города Манчестера, но и на то, каким воспринимали этот город в мире музыки вплоть до 90-х годов. Вокалист этой группы Шон Райдер родился в 1962 году в квартале Литтл-Халтон — тесном переплетении улиц рабочего района на северо-западе города. Юные годы Шон почти полностью провел в исправительных отделениях, а в 13 лет впервые попробовал ЛСД. Вскоре они с лучшим другом Марком Берри уже глотали по три или четыре таблетки за раз и шли к торговому центру Arndale Centre смотреть, как преображаются цвета. Берри, которого друзья звали Без, однажды сидел за кражу, после того как его сдал полиции собственный отец, инспектор ливерпульской полиции. Это была веселая парочка: Райдер с его абсурдистскими речами и трезвым умом и Берри, вечно бегущий вприпрыжку, оба наркоманы и воры, обладающие пытливым умом, постоянно ищущие приключений и мечтающие отправиться в Амстердам или в Лондон вместо того, чтобы прозябать в тесном и душном Сэлфорде[104]. Их группа, Happy Mondays, дала свой первый большой концерт в принадлежащем лейблу Factory клубе Hacienda в 1983 году. Hacienda, построенный в значительной степени на средства New Order, был открыт за год до этого вечеринкой, в которой приняли участие поразительно не соответствующие друг другу артисты: толстый манчестерский «комик» Бернард Маннинг и диско-дива ESG. Дизайн клуба был разработан Беном Келли и представлял собой утилитарное пространство: в здании бывшего выставочного помещения — железобетонного склада, раньше использовавшегося для демонстрации яхт — из стен торчали металлические балки и кирпичи, танцпол украшали мачты и швартовные тумбы, а многочисленные колонны, поддерживающие крышу, были выкрашены в желтый и черный цвета в стиле предупреждения об опасности, принятого на производстве. Такой дизайн называли «индустриальным» — в те дни это было модное слово.

Человеком, устроившим Happy Mondays концерт в Hacienda, был Майк Пикеринг. Пикеринг родился в 1958 году в Манчестере, и для работы в клубе у него была блестящая биография: он танцевал под северный соул в Blackpool Месса, видел манчестерский дебют Sex Pistols в Lesser Free Trade Hall, микшировал Chic с индустриальными танцевально-роковыми пластинками в клубах Роттердама и, в качестве участника группы мутировавшего фанка Quando Quango, создал несколько танцевальных хитов, модных среди черных геев Нью-Йорка, ремиксы на которые сделал Марк Камине — американский диджей, открывший миру Мадонну.

В Hacienda Пикеринга привел менеджер New Order Роб Греттон, давний друг времен «Мейн-роуд» (Maine Road — главный футбольный стадион Манчестера, домашняя площадка клуба «Манчестер-Сити»). Как и у лондонца Пола Оукенфолда, у Пикеринга была поразительная способность предвидения, он верил в то, что Hacienda в силах тягаться с самим Paradise Garage, в котором Ларри Ливэн чередовал психоделическую танцевальную музыку с напыщенным диско и европейским электропопом.

В то время в Hacienda диджеил Хьюан Кларк, играл сырой соул, джаз-фанк и тяжелые перкуссионные пассажи в латинском стиле. Кларка завербовали в Hacienda из процветающего в Манчестере андеграундного черного соула: клубов вроде Legends, Berlin, Gallery и Reno, где после официального закрытия в клубах мари-хуанного дыма начинал греметь и долбить настоящий хардкор. В городе, прославившемся благодаря своему белому независимому року, мало кто обращал внимание на существование в нем другой традиции — традиции, на основе которой через некоторое время возникнет электро, хип-хоп и хаус музыка.

Майк Пикеринг стал продюсером первого сингла Happy Mondays, «Delightful», выпущенного в 1985 году. Группа постепенно обретала свое особое звучание: разболтанный трэш с глубинным привкусом фанка и Райдер, стонущим голосом напевающий поверх всего этого свои свободные импровизации. «Наш са-унд — это вообще-то все подряд, — объяснял Шон Райдер годы спустя. - Funkadelic, "One Nation Under A Groove"... северный соул... панк-рок... Джимми Хендрикс... Captain Beefheart. И плюс ко всему - куча наркотиков» [TheFace, январь 1990). «Люди забывают о том, что Happy Mondays всегда была танцевальной группой, -добавляет отец Шона Дерек. - Но под них невозможно было танцевать до тех пор, пока не появился экстази».

Их внешность соответствовала тому, что они играли: неопрятные прически, косматые козлиные бородки, широченные обвислые клеши и спортивные тапочки. Долговязый и худой Без был их талисманом, он не играл ни на одном инструменте, а только безумно скакал по сцене с парой маракасов в руках — ни у одной другой инди-группы в составе не было такого участника, который не делал бы больше ничего — только танцевал] Mondays были похожи на футбольных хулиганов, на баскетболистов-юниоров, на ливерпульских болельщиков, на парней из пригорода, но парней подкованных, таких, которые знают, где раздобыть унцию травы, и у которых дома есть все правильные пластинки. Независимый импресарио Джефф Барретт организовал их первый лондонский концерт.

«Это был настоящий шок, потому что я пришел к ним на саунд-чек, а они сидели на улице возле клуба. Поскольку там часто собирались местные алкаши, я подошел к парням, которые сидели возле клуба в этих своих куртках-алясках, клешах и с бутылками сидра в руках, и уже почти было сказал им: "Не могли бы вы уйти?", как вдруг почувствовал запах гашиша. Тогда я подумал: что это за парни? Ведь в каком-то смысле они выглядели не так уж плохо. Оказалось, что это и были Mondays. И единственным их отличием от местных футбольных фанатов было то, что они принимали кислоту. В тот вечер Шон Райдер подошел ко мне и спросил: "Ты не мог бы достать мне немного лотерейки?" Я никогда раньше не слышал, чтобы это называли "лотерейкой". Потом ко мне подошел его отец, Дерек, который работал у них звуко-инженером, и спросил: "Джефф... наш Шон, он ведь не просил у тебя кислоты, нет?" - "Нет, он просил покурить". - "Если он попросит у тебя кислоты, ты ему не давай, ему же еще концерт играть..." Меня тогда круто зацепило. Я подписал их на целых шесть концертов».

В ноябре 1984 года Майк Пикеринг начал диджеить в Hacienda на вечеринках Nude Night, которые проходили каждую пятницу в течение почти шести лет. В самом начале клуб по описаниям постоянных посетителей того времени был «арктически холодным складским помещением, территорией избранной группы людей с претензией на художественный вкус, с темной и мрачной музыкой инди», но к 1984-му клуб начал расширять свои социальные границы. Пикеринг и его напарник Мартин Прендергаст ставили на своих вечеринках электро (быстрый синтетический рэп, основывающийся на новшествах, введенных Kraftwerk), хип-хоп, фанк, техно-поп, танцевальный импорт из Нью-Йорка — словом, все, что заводило толпу. Толпа, надо заметить, с каждым днем становилась все более разнообразной в расовом отношении, а еще среди танцующих встречались чрезвычайно экстравагантные персонажи — их называли здесь Пеший Патруль — люди в классических черно-белых костюмах и белых гетрах поверх туфель, выводящие на танцполе замысловатые узоры.

К 1986 году Пикеринг и Прендергаст начали, среди прочего, ставить ранние хаус-записи чикагских лейблов Тгах и DJ International. Сырая клубная музыка соответствовала царящему в Hacienda настроению и отлично вписывалась в ломаные модернистские звуки, которые предпочитала здешняя публика. Так же удачно они вписались и в программу клуба Garage в Ноттингеме и вечеринок Jive Turkeys в Шеффилде, где диджей вроде Грэма Парка, Parrot и Уинстона Хэйзелла составляли для своих вечеров похожие подборки. И передачи Стю Аллена «Bus Dis» на радиостанции Piccadilly Radio (один час хип-хопа и один час хауса) тоже строились в похожем футуристическом ключе. Много шума в 1987 году наделали гастроли Chicago House Revue и электронного хип-хоп-дуэта Mantronix, в которых радикальное и авангардное применение новых технологий сочеталось с по-настоящему неистовой энергией. Каждый прогрессивный музыкант навострив уши следил за происходящим. Как приезд Sex Pistols в Манчестер вдохновил местных жителей на создание первых панк-групп, так и эти концерты послужили толчком к новому взрыву.

«На Ибице было много людей из Шеффилда и Манчестера — почти столько же, сколько нас, — вспоминает завсегдатай клуба Shoom и ветеран фестивалей на Ибице Адам Хит. — Реально крутые люди. Абсолютно из другого мира. У нас почти у всех были родители из рабочих, но бедных среди нас не было. А тут мы вдруг встретили людей, которые выросли в настоящей бедности. Это меня потрясло. Многие приезжали туда, потому что хотели выбраться из того, в чем жили. Они все обосновались в разных частях Европы и домой почти никогда не возвращались. Зарабатывали в основном воровством. У них даже было особое название: Интерпол называл их «международными туристами-ворами».

Ибица, Лондон, Амстердам. По этой протоптанной хиппи-гедонистами в из рабочих семей, чья жизнь состояла только из солнца, наркотиков, клубов, воровства, футбола и музыки, тропке экстази в первую очередь добрался до Манчестера. Из уст в уста передается история о том, как Шон и Без привозили из Лондона полный багажник таблеток и устраивали праздник всему городу. Конечно, имели к этому отношение и другие члены балеарского сообщества — такие как Spectrum и Future. Благодаря старым футбольным связям, завязанным на Ибице знакомствам и последователям Happy Mondays, между городами устанавливались плодотворные торговые отношения.

По пятницам в Hacienda давно можно было наблюдать безумные танцы, но с начала 1988-го танцы стали слишком безумными и странными. « Freaky Dancing» [105] — так назвали Mondays свой второй сингл, и в клубах его восприняли на ура. Шон и Без стояли в углу, Без вращал глазами и дергал руками и ногами, как сломанная марионетка под электрошоком, и вокруг них толпилась кучка друзей, зажигающих так сильно, что, казалось, нормальный человек на такое вообще не способен. Шон и Без уже пользовались в родном городе дурной славой, но теперь люди просто не могли оторвать от них изумленных взглядов. Что? Почему? Как? С каждой неделей количество людей вокруг них увеличивалось, танцы становились все более странными, и вот в одну из пятниц Без вышел из своего «экстази-угла», взобрался на сцену и принялся дирижировать оттуда толпой, которая к этому моменту уже целиком и полностью принадлежала ему.

В среду 13 июля 1988 года в клубе Hacienda вечеринкой под названием «Hot» было открыто манчестерское «лето любви». «Изначально идея состояла в том, чтобы устроить потную пляжную вечеринку в духе Коста-дель-Соль — с песком и зонтиками, — рассказывает бывший менеджер клуба Пол Коне. — Перед этим я побывал на множестве лондонских вечеринок эйсид-хаус, был в Shoom и Hedonism. В Hacienda по пятницам уже немного играл эйсид-хаус, в углу собиралась небольшая кучка поклонников экстази. Так что все очень удачно совпало и мутировало в нечто, напоминающее Ибицу. В ночь открытия все стояли на головах, у нас был бассейн, пляжная иллюминация и все такое. Сцену захватили люди, до беспамятства наевшиеся экстази и не желающие слышать ни о чем кроме танцев. У нас было ощущение, что праздник удался: было лето, и в клубе была настоящая Ибица». Диджей вечеринки, Джон Дасилва, накладывал на кислотную основу записи из библиотеки звуковых эффектов ВВС: журчание ручьев, шум волн, и это создавало на вечеринке атмосферу экзотики — посреди Города Дождей вдруг раскинулся оазис жаркого лета.

В вечеринках Nude Night Мартин Прендергаст не участвовал, и у Майка Пикеринга появился новый напарник — Грэм Парк, шотландец-экстраверт, благодаря своей работе в клубе Garage в Ноттингеме познакомивший центральную часть Англии с музыкой в стиле хаус и прославившийся тем, что создавал из своих миксов веселые повествования. Пикеринг и Парк уже работали вместе в феврале 1988-го во время Northern House Tour, в котором хед-лайнером выступала группа Пикеринга Т-Соу, играющая хаус с элементами латиноамериканской музыки. Теперь они стояли рядом, ночь близилась к концу, и они возвышались над толпой, как языческие божества: мокрые футболки, поднятые руки, обращенные к небу глаза — и слушали, как из колонок вырывается фальцет Байрона Стинджили, похожий на мистический стон, предвещающий гибель: «Я хочу подарить тебе... преданность...» И толпа, протягивая руки к диджейской кабине, в унисон повторяла а капелла припев: «О, преданность.... о, преданность...» Позже кто-то рассказывал, что чувство, охватившее всех тогда, было таким сильным, что описать его словами просто невозможно.

Лето было недолгим, но казалось, оно вместило в себя вечность. Happy Mondays и их друзья всерьез занялись распространением экстази и поставили себе задачу подсадить на него весь Манчестер: однажды они даже устроили вечеринку, на которой раздавали наркотик бесплатно. Клуб Hacienda стал территорией, на которую обычные законы не распространялись. Здесь нередко можно было увидеть, как кто-нибудь сидит на сцене с пухлым пакетом в руках и с беспечным видом раздает желающим таблетки. Люди менялись на глазах. Стивен Крессер, техник Happy Mondays и Stone Roses, вспоминает, как его друг Эрик Баркер — один из главных клубных тусовщиков в городе — «буквально за три недели превратился из обычного любителя вечеринок, опрятного юноши в клетчатой рубашке и брюках хаки, в парня с козлиной бородкой, в солнечных очках, шляпе-таблетке, восточных туфлях с загнугыми носами, шелковых шароварах и со свистком на шее».

Вначале Hacienda был местом сбора студентов, мажоров и золотой молодежи, но вскоре в клуб стали заглядывать представители иного демографического слоя — обитатели трущоб северного Манчестера. «Это был настоящий эклектический микс, все тусовались в одном месте и прекрасно чувствовали себя в компании друг друга: студенты, парни из рабочих районов, буквально все! — вспоминает Пол Коне. — Правда, ребята из простых семей, заглядывающие в Hacienda, были самыми прогрессивными и самыми модными представителями своего социального слоя, — чем-то вроде богемы рабочего класса. Может быть, они ездили в Амстердам или подрабатывали распространением наркотиков, чтобы жить на широкую ногу и не искать себе пристойную работу».

Казалось, эйсид-хаус на некоторое время объединил весь город: концертные спекулянты, мелкие торговцы наркотиками, жи-голо и прочий сброд северных районов Манчестера оказался в одной компании с поп-звездами, студентами и модными завсегдатаями клубных вечеринок. « В Лондоне очень сильно ощущался дух хиппи, а в Манчестере ничего такого не было, — рассказывает Джастин Робертсон, в те годы — студент и один из танцоров на сцене Hacienda, позже ставший известным диджеем. — В Манчестере эйсид-хаус представлял собой именно то, чем ему следовало быть: жители бедных окраин и студенты собирались в одном клубе, и никто не носился с идеей всеобщего братства, все просто мирились с таким положением вещей. И еще эйсид-хаус в Манчестере не стал развлечением для избранных — вот что самое смешное! Когда эйсид-хаус зарождался в Лондоне, все только и говорили что про любовь и мир, а ведь у них в эйсид-клубах был очень строгий фейс-контроль!»

После того как в два часа ночи Hacienda закрывался, самые стойкие отправлялись на пустыри Хьюма [106] и, минуя бесконечные бетонные застройки района (теперь давно уже разрушенные), продолжали веселье там. Клуб The Kitchen на Чарльз Берри Креснт был на самом деле двумя обыкновенными квартирами, между которыми сломали стену и превратили помещение в одну большую студию. Сначала здесь были кровати и видеоигры, кто-то приходил сюда посидеть за огромным столом, поговорить, выпить пива и покурить травы, а кто-то продолжал танцевать внизу на импровизированном танцполе. Бывали выходные, когда в Kitchen набивалось несколько сотен человек.

К концу лета в Манчестере прошла первая нелегальная вечеринка в складском помещении под железнодорожным мостом у станции Пикадилли. Зачинщиками вечеринки стали представители той самой рабочей богемы, о которой говорит Пол Коне, — люди, на ближайшие два года ставшие движущей силой манчестерской культуры эйсид-хаус: братья Энтони и Крис Доннелли из трущоб Уизеншоу, а также Эрик Баркер и его младший брат Энди, участник хип-хоп-микс дуэта Spinmasters. Они нарисовали краской на стене углового здания Стор-стрит, неподалеку от свалки отца братьев Доннелли, огромное лицо Смайли и довершили рисунок подписью: «Sweat it Out» [107]. Если как следует приглядеться, лицо Смайли можно разглядеть на стене и сейчас, сильно потускневшее, но не потерявшее оптимизма.

New Order тоже были на тот момент в гуще событий. Однажды они устроили в подвале Hacienda нелегальную вечеринку с оргией, они только-только закончили на Ибице запись альбома «Technique», а несколько месяцев спустя Бернард Самнер будет очень похоже изображать сумасшедшие танцы Беза в программе «Тор Of The Pops». 

В октябре Happy Mondays укрепили связи с Лондоном, организовав презентацию своего второго альбома « Bummed » в клубе Spectrum, принадлежащем Иэну Сент-Полу и Полу Оукенфолду. «Bummed», по словам Шона Райдера, был в первую очередь экстази-альбомом. Во время работы над записью музыканты следили за тем, чтобы у их продюсера Мартина Ханнетта не переводился запас таблеток. «Этот альбом называется так потому, что, когда мы только начали принимать экстази, мы совершенно не умели себя контролировать и трахали все, что попадалось нам на глаза, — объясняет Райдер. — У нас тогда была для этого такая фраза (теперь мы больше так не говорим): "Ты ее прислонил?". "Прислонить" — это у нас означало "трахнуть"» [108] (NME, апрель 1990). К этому времени отделение Spectrum открылось и в Манчестере, и Happy Mondays сняли в нем видео на свой сингл «Wrote for Luck», но в Лондоне разгильдяйский образ Mondays смотрелся куда экзотичнее и производил на музыкальную прессу намного более сильное впечатление. Безумные манчестерцы просто очаровали приглашенных журналистов — те танцевали до упаду (разумеется, окружение группы с радостью позаботилось о химической причине всеобщего веселья).

Через несколько месяцев Hacienda был уже слишком тесен, чтобы вместить всю ту энергию, которая сосредоточилась в нем и пылала огнем: танцующие не умещались здесь чисто физически, не говоря уже о химических реакциях, распирающих стены клуба и норовящих разорвать его на части. Собственно, именно это в конце концов и произошло. Клуб Osbourne раньше был концертным залом на улице Олдхэм-роуд в Майлз-Плаггинге — сплетении улиц к северу от центра Манчестера, одной из самых унылых и запущенных частей города с пейзажем из заколоченных магазинов, битого стекла и наполовину заселенных муниципальных домов. «Город угонщиков автомобилей» — так назвал это место один из здешних жителей.

Внешне Osbourne напоминал клуб для рабочих — темный, с низким потолком и отвратительным пивом, вонючим, как самодельное варево. Когда Эрик Баркер и Джимми Шерлок («Джимми Пирожок») со своим напарником Джоном Кеньоном («Джон Телефон») (ещедва местных персонажа с дурной репутацией, в прошлом промышлявших нелегальным распространением флайеров) арендовали это место, в нем проходили программы ирландского танца и устраивались свадьбы. Теперь заведение переименовали в Thunderdome [109], и никогда еще название так точно не соответствовало атмосфере клуба: в этом тесном и тусклом зале музыка бушевала и клокотала, как злая непогода — порывы ветра, удары молнии, ураган и ливень с градом. Местные диджей — Spinmasters, Стив Уилльямс и Jam MCs — только усиливали гнетущее ощущение. Если в Hacienda царила атмосфера блаженства и красоты и диджей крутили страстные песни диско-див, то здесь предпочитали металлический фанк из Детройта и мо-лотобойный пульс бельгийской тяжелой музыки.

К этому времени, если ты не был завсегдатаем, попасть в Hacienda становилось все сложнее и сложнее, и молодежь из близлежащих криминальных районов (Майлз-Платтинг, Анкоутс, Клейтон и Ньютон-Хит), страстно желающая выбиться в люди или вообще выбиться хоть куда-нибудь, потянулась в Thunderdome. «Манчестер делится на северную и южную часть, — рассказывает Гэри Маккларнан, фотограф из Уизеншоу, специализирующийся на фотосъемке местных клубов. — Юг — это столица, там живут студенты и журналисты. А север — мрачное и унылое место, где жить очень непросто. Тут людей эксплуатируют, здесь плохо с жильем, безработица, и, следовательно, мало самоуважения и предостаточно поводов для бунтов. Thunderdome был очень жестким местом, очень порочным. Туда невозможно было войти и почувствовать себя уютно, если ты не был в полной отключке. Тяжелая музыка, мрак, темнота. Дешевые наркотики. Эйсид и «спид».

Во внешнем мире Thunderdome имел устрашающую репутацию, для тех же, кто находился внутри, это был настоящий рай. Люди собирались за несколько сотен ярдов от клуба на той же улице в пабе Angel, чья вывеска со временем изменилась: все буквы были оторваны за исключением одной, простой и многозначительной буквы «Е».

Манчестер — это город, построенный на инициативе и изобретательности. Его текстильное производство занимало центральное место в промышленной революции, было плавильным котлом викторианского предпринимательства и бурно развивающейся торговли. Манчестер называли Коттонополисом — Городом Хлопка—и «дымовой трубой мира». В XIX веке здесь жил Фридрих Энгельс, и темные сатанинские фабрики Манчестера стали одним из источников вдохновения Энгельса и Карла Маркса во время написания ими «Коммунистического манифеста». Город сыграл ключевую роль и в информационной революции: именно здесь была собрана первая поступившая в широкую продажу модель компьютера. Хотя викторианская архитектура Манчестера остается свидетельством невероятного богатства хлопковых королей, за последние годы город сильно изменился, и теперь, в попытке противостоять промышленному спаду, центральное внимание здесь уделяется не производству и инженерной промышленности, а вопросам культуры и досуга.

Манчестер, возможно, единственный город в Англии, не считая Лондона и Ливерпуля, о котором создано такое количество мифов и легенд, что настоящего города за ними почти и не видно. Причудливая ностальгия «Улицы Коронаций»[110] — одна из самых известных манчестерских легенд: идеализированное воспоминание, основанное на утраченных понятиях всеобщей дружбы и схожесги культурных ценностей, человеческой честности и простоты, мощеных улочек и теплых встреч в «Rover's Return» [111]. «Я знал, что долго это не продлится, — сказал однажды создатель «Улицы» Тони Уоррен, с тоской вспоминая Манчестер конца 50-х. — И мне хотелось, чтобы благодаря нашему сериалу все это сохранилось, застыло, как муха в янтаре».

Тони Уоррен запечатлел прошлое Манчестера, а писатель-фантаст Джефф Нун предпринял попытку вообразить Манчестер в будущем и превратил местный пейзаж в замкнутое, лишенное дневного света пространство, населенное футуристическими панками, фанатами музыки и безработными искателями приключений, а окраины города превратил в зловонные мусорные ямы, где мутанты — полулюди-полусобаки — рыщут среди битых бутылок в поисках пищи. Как в любом фантастическом романе, эта реальность не была выдумана — она была перенесена из настоящего мира: Хьюм и Рашолм были спроецированы в дистопический параллельный мир.

Манчестер славится и рок-мифами — искаженно комической и одновременно печальной, промоченной дождями психогеографией The Smiths и еще одним мифом, в начале 90-х занявшим место мифа о The Smiths и положенным в основу захватывающего дух панегирика Сары Чемпион «И Бог создал Манчестер», — мифом о городе, в который ведут все дороги поп-культуры. «Почему? Почему? Почему? Почему?» — задавалась риторическим вопросом Чемпион и отвечала сама себе: — Потому что здесь это в воздухе, в воде и в архитектуре... Манчестер — город, где улицы вымощены рок-н-роллом. Земля возможностей, где, создав рок-группу, можно проснуться знаменитым». Все эти непохожие друг на друга представления объединяет одна общая идея: Манчестер — уникальный город, стоящий особняком от всех остальных. Здесь происходят вещи, которые не могли бы произойти ни в каком другом месте.

Манчестер — город достаточно большой, чтобы обладать экономической мощью для претворения в жизнь идей и планов, но при этом и достаточно маленький, чтобы сохранить ощущение общности. Это самодовольный, хвастливый город, чья надменность происходит от осознания того, что Лондон, может быть, и столица Британии, но зато Манчестер бесспорно — столица Севера, мифическое княжество, границы которого доходят до самого Уотфорда, а может быть до Ноттингема или даже до Лидса — на этот счет у каждого есть свое личное мнение.

Самоуверенность и дух сообщества Манчестера в сочетании с музыкальной инфраструктурой, которая давно существовала в городе, способствовали невероятному всплеску творческой активности, начало которой положили Hacienda и Thunderdome. В 1987 году группа Майка Пикеринга Т-Соу сочинила тему для зарождающейся хаус-сцены Манчестера, расслабленную танцевальную композицию в латинском стиле под названием «Carino». За этим последовали две другие композиции, представившие миру новое поколение Манчестера: «Voodoo Ray» A Guy Called Gerald и «Pacific State» 808 State. В работе над обеими записями приняли участие одни и те же люди — Джеральд Симпсон, Мартин Прайс и Грэм Мэсси. Все они прошли через электро, хип-хоп и авангардный рок, прежде чем услышать сырые чикагские треки и воспринять их как сигнал к действию. Назвав свое трио 808 State, при свете дня они устраивали жесткие кислотные джемы, а вечером распихивали то, что получилось, по бумажным пакетам и несли на вечеринку Hot, где Джон Дасилва прокручивал записи перед млеющей от восторга публикой.

В начале 1988-го Симпсон ушел из группы (вместо него к 808 State присоединился дуэт Spinmasters — Энди Баркер и Даррен Партингтон) и стал записывать музыку под именем A Guy Called Gerald [112]. Его дебютный альбом «Voodoo Ray» [113] был и в самом деле настоящим вуду — электронным колдовством, лишенными телесной оболочки заклинаниями, исполняемыми высоким голосом и сопровождаемыми цифровыми говорящими ударными. Через год эту запись будут крутить во всех клубах страны, а пока это был бережно охраняемый всеми местный секрет. «Pacific State» 808 State должен был стать посвящением техномастерам Детройта, но получился очень странный трек о искореженной саксофонной кодой в стиле "машинного джаза". «Pacific State» имел невероятный успех. «Мы как будто написали национальный гимн, — говорит Мэсси. — Понимаю, что это звучит слишком самоуверенно, но дело было не в самоуверенности, просто мы чувствовали себя так, как будто эта мелодия принадлежит всей культуре, что это нечто такое, на чем построено новое мироощущение целого сообщества людей». «Voodoo Ray» и «Pacific State» были всего лишь простым набором музыкальных звуков, но эти звуки всеобщей волей трансформировались в мольбу о свободе, в алхимические заклинания, способные открыть новые возможности сознания. «Было чрезвычайно важно то, что люди обрели новую силу, — говорит Мэсси. — Они могли собираться в группы и творить. Это было очень странное ощущение, впервые за много лет мы почувствовали, что не одиноки и нужны друг другу. Мы могли сами определять ход культуры, раздвигать ее границы. Нам практически ничего не нужно было придумывать, потому что все это было вокруг нас — в воздухе скопилось такое количество энергии, что нашим идеям не было конца и никто не сомневался в ценности того, что делает. Казалось, кто-то говорил нам: "Ты сможешь это сделать, сможешь сделать все, что пожелаешь". Мне невероятно повезло, что я оказался здесь в то время, потому что музыка — это очень личная вещь, а то, что происходило с нами тогда, воспринималось как нечто всеобщее».

Дело уже не ограничивалось только Манчестером — хаус вырвался за пределы столичного района и достиг отдаленных фабричных городков и деревень Ланкашира. В Блэкберне, маленьком промышленном городке с населением, едва превышающим 100 000 жителей, в прошлом крупнейшем в мире хлопкопрядильном центре, теперь специализирующемся на машиностроении, сосредоточились все главные события лета 1989 года. Промышленность Блэкберна, как и большинства других северных городов, давно пришла в упадок, и город был буквально усеян заброшенными складскими помещениями. К тому же в Блэкберн было легко добираться из Манчестера, Болтона, Рочдейла, Блэкпула, Ливерпуля и Престона, а также от него было рукой подать до западного Йоркшира. Полиция Большого Манчестера во главе с религиозным фанатиком Джеймсом Эндертоном — человеком, как-то заявившим, что у него есть прямая телефонная связь с Богом, — преследовала всех, кто пытался устроить нелегальный рейв в границах города, и вечеринки, устраиваемые в Блэкберне, по степени религиозного фанатизма ничуть не уступали начальнику полиции.

«Бил барабанный ритм, и люди настраивались на его волну, это было что-то первобытное. Все были охвачены эйфорией, истинным ощущением счастья. Да-а-а! Улыбки размером с туннель под Мерси! Когда танцуешь, внутри тебя что-то происходит, ты переносишься в другое измерение, ты все видишь по-новому. А если делать это вместе со всеми, то общая энергия и сила просто отрывает тебя от земли. Закон танца был сильнее, чем все другие законы. Экстази и галлюциногены открывали людям доступ к новым уровням сознания, которые в нормальном состоянии бывают закрыты, и мы даже не догадываемся об их существовании. Люди получили не только новую жизнь, но и новое сознание. Было бы нечестно сказать просто: "Мы все были на наркотиках, это было безумие, мы хорошо проводили время, это было модно", потому что все это было не так».

У Томми Смита было много свободного времени на то, чтобы как следует обдумать события 1989 и 1990 годов: сначала он сидел за решеткой по двадцать три часа в сутки и готовился к двенадцати годам заключения, потом путешествовал по Индии, потом девять месяцев жил в лесу, принимая участие в экологическом протесте против строительства трассы М65 в 1995 году. Сегодня он считает, что эйсид-хаус был неумолимой силой, что восстание молодежи было неизбежно, что рано или поздно люди должны были взбунтоваться и потребовать больших удовольствий, чем те жалкие возможности проведения досуга, которыми им приходилось довольствоваться до сих пор.

В 1988 году Смит, чей шотландский акцент со временем приобрел оттенки новомодного кельтского мистицизма, вернулся в Блэкберн из театральных гастролей по Европе. В первый же вечер он отправился на кислотную вечеринку, а уже через несколько месяцев устраивал такие вечеринки сам. За пределами Лондона владельцы клубов были обязаны закрывать свои заведения не позже двух часов ночи. Но это было слишком рано: к двум часам вечеринка только достигала пика веселья, и вдруг загорался яркий свет, отключалась музыка, танцующих резким толчком сбрасывало с небес на землю, в мир, где все подчинено правилам и распорядку. Ну нет, подумал Смит. Танцы должны продолжаться. Вместе со своим напарником Тони Крефтом Смит начал с малого — с вечеринок в крошечных клубах, магазинах, заводских помещениях, а потом перебрался в клуб Sett End на Шедсворт-роуд в Блэкберне. Sett End стал операционной базой: после того как клуб закрывался, сотни людей толпились на улице у входа и ждали, пока устроители со своими мобильными телефонами поведут колонну машин в какой-нибудь из близлежащих промышленных районов.

Это были далеко не самые впечатляющие рейвы: Смит и Крефт предпочитали просто взломать склад, арендовать недорогую аппаратуру и наплевать на ненужные излишества. Билеты стоили всего два-три фунта, и у вечеринок даже не было названий. В отли- чие от Sunrise и южных промоутеров, рассказывает Смит, финансовая прибыль стояла для них далеко не на самом первом месте: главное было открыть местной молодежи из рабочих семей доступ к удовольствию. Оказавшись внутри, они запирали за собой двери склада, перекрывая вход полиции. Но даже если полицейским удавалось ворваться внутрь, они не могли захватить аппаратуру, поскольку Смит и Крефт разработали хитроумную схему сбора техники, благодаря которой, даже если блюстителям закона удавалось захватить громкоговоритель, все остальное оборудование можно было в одну секунду разобрать на мелкие детали и вынести из здания под куртками.

С источниками энергии было сложнее: их трудно было спрятать и они слишком дорого стоили, чтобы с легкостью пережить их потерю. Но команда помощников Смита была бесстрашна: однажды они взяли напрокат машину, въехали на ней в витрину магазина и укатили с генератором в багажнике. А в другой раз они стащили электрический кабель, использующийся для питания временных светофоров, и провели его на склад — как когда-то в Нью-Йорке в 70-х годах устроители хип-хоп вечеринок подключали аудиосистему к фонарному столбу. Смиту и Креф-ту ничто не могло помешать. Однажды во время налета полицейские конфисковали диджейский ящик с пластинками и бросили его в свой фургон, но пока они выясняли отношения с рейверами, помощники Смита недолго думая взломали двери фургона, схватили ящик с дисками и бегом вернулись обратно на склад.

За несколько месяцев слава о вечеринках Смита и Крефта пронеслась по всему северо-западу страны. В два часа ночи в центре Блэкберна было столько машин, сколько не бывало даже в субботу днем. Неудачники, прозевавшие организованную колонну машин, вынуждены были в поисках рейва полночи кружить по окраинам города. Далеко не все готовы подписаться сегодня под славным мифом о городе Блэкберне. Журналистка Мэнди Джеймс вспоминает одну вечеринку, устроенную посреди зимы, где было так холодно, что люди танцевали с прикрепленными к подошвам раздавленными банками из-под кока-колы, чтобы хоть немного защититься от минусовой температуры цементного пола. А когда включили свет, Мэнди охватила тоска и отвращение: невыносимая вонь на вечеринке объяснялась тем, что, оказывается, они танцевали на скотобойне. 

В то лето две вечеринки на северо-западе Англии стали темами национальных новостей, но ни одна из них не была устроена Смитом и Крефтом. Это не были также дешевые и веселые пиратские рейвы. Речь идет о вечеринках Joy, прошедшей в августе в Рочдейле, и Live The Dream, устроенной в Блэкберне в сентябре. Оба рейва проходили под руководством братьев Доннелли и были построены по модели Sunrise Тони Колстон-Хейтера — начиная от художественного оформления и заканчивая 15-фунтовой платой за вход. Энтони и Крис Доннелли со своими безумными планами и еще более безумной болтовней были несравненным дуэтом с дурной репутацией, которому, тем не менее, хватило нахальства и таланта, чтобы осуществить то, что казалось неосуществимым. Часть их местной славы досталась братьям по наследству: «По общему мнению, мы являемся сыновьями Quality Street Gang [группировка из бандитского района Уизеншоу, известная в семидесятых]». Несколькими годами раньше их бы назвали спекулянтами, но благодаря экстази братья Доннелли превратились в евангелистов.

«В райончике, из которого мы родом, выпивка — это главное дело. Нажраться как следует и поржать с друзьями, — рассказывает Энтони Доннелли. — В Уизеншоу у нас был бар, в котором начинались все дела, которые происходили в городе. Там сидело человек сто парней, и все пили пиво, и вдруг с пятерыми или десятерыми из них что-то происходит и они приходят с банданами на головах. С 1988 по 1990-й мы ни разу не притронулись к алкоголю, ни одного хренова стаканчика не опрокинули! После "Sweat It Out" мы два года исполняли долбаную божью волю, были типа Свидетелями Иеговы — ходили повсюду и прославляли это дело. Говорили родителям, что мы изменим мир и все такое».

Они сохранили дух предпринимательства и собрали на ферме Стэнд-Лис около трех тысяч человек, несмотря на противодействие муниципалитета Рочдейла, проклятия местного депутата Сирила Смита и судебное предписание, запрещающее диджею Майку Пи-керингу появляться в здешней местности. За этой вечеринкой последовала другая — Live The Dream, не менее впечатляющая, организованная в накрытом шатром естественном амфитеатре, наполненном мерцающими огнями и пульсирующими басами. Братья Доннелли приняли активное участие в протесте против билля Грэма Брайта об ужесточении наказаний в области развлекательных мероприятий. Они арендовали Альберт-сквер в центре города, и около грузовика «Свобода вечеринкам», на котором Jam MCs кру- тил пластинки под транспарантом «Выражение, а не Притеснение» , собралось полторы тысячи человек. Вечером того же дня они взломали склад в Хаслинге и устроили там вечеринку, на которую (немудрено, что антибрайтовская кампания в конце концов провалилась) пришло в три раза больше людей, чем на демонстрацию.

А в Манчестере тем временем ночь за ночью продолжалось безумие: в Hacienda, Thunderdome, Venue, Precinct 13, в районах Эштона, Миддлтона, Анкоутса и Хьюма. «Дух Манчестера повсюду! » — кричал известный всему городу человек с дрэдами Фонсо Баллер всякий раз, когда ему удавалось завладеть микрофоном. — Дух Манчестера повсюду!» A Spinmasters в своей сумасшедшей передаче на радио Sunset беспрестанно повторяли слова: «Все вокруг орут...»

К концу лета уже вся страна просыпалась под то, что недавно происходило в самой большой деревне Британии. «РасШс State» и «Voodoo Ray» были главными хитами каждого клуба страны, а триумвират групп, представляющих движение, которое вскоре назовут «Мэдчестером» [114] — Happy Mondays, Stone Roses и Inspiral Carpets, — приобрел высокий статус в глазах лондонской музыкальной прессы. На обложках двух национальных рок-еженедельников — NME и Melody Maker — теперь, казалось, появлялись только эти три группы из Манчестера, и такая ситуация продлится не один год. Как случилось, что три инди-рок-группы (а также последовавшие за ними подражатели) так удачно вписались в танцевально-наркотическую сцену? Связь Happy Mondays с этой сценой понятна: они пили и принимали наркотики в Hacienda и к тому же водили дружбу с главными инициаторами эйсид-хауса в Лондоне, благодаря которой появился на свет радикальный ремикс на их «Wrote For Luck», сделанный Полом Оукенфолдом и Терри Фар-ли. Roses и Carpets тоже были частыми посетителями Hacienda, но на них культура клуба не оказала такого большого влияния. «Нельзя сказать, что от экстази не было совсем никакой пользы, — говорил вокалист Stone Roses Иен Браун, когда его спросили, каким образом этот наркотик повлиял на их группу. — Экстази освободил людей, которые, возможно, до этого не очень хорошо ладили сами с собой» (The Face, январь 1990). 

Музыка в стиле хаус, инди-группы, экстази и крутизна парней из бедных районов — из-за всего этого между роком и танцевальной музыкой возникла такая тесная связь, какая, видимо, возможна только в городе, где большинство музыкантов работают в одних и тех же студиях, имеют общих знакомых и где всех главных исполнителей часто можно встретить на танцполе одного и того же клуба. Однако даже в контексте инди-рока три манчестерских группы были совсем не похожи друг на друга. Mondays играли безумный обкуренный мутантский фанк, Roses — океаническую психоделию 60-х, усугубленную записанными задом наперед гитарами и студийными хитростями, а Carpets были обыкновенной, пользующейся органом Hammond, бит-группой с прическами «под горшок». В отношении к жизни они тоже сильно различались: Mondays были полнейшими гедонистами, «людьми круглосуточной вечеринки», как они сами себя называли; Roses со своим крутым, нахальным и надменным вокалистом Иеном Брауном считали себя рок-мессиями (они отказались играть на разогреве в гастрольном туре Rolling Stones, поскольку Браун считал, что это Rolling Stones должны разогревать их, а не наоборот). Ну a Carpets — те были просто поп-коллективом, которому повезло оказаться в нужном месте в нужное время.

«Stone Roses не совсем парни из бедных районов Манчестера (хотя на самом деле они — именно оттуда), просто, если сравнивать их с Happy Mondays, они совсем другие. Mondays родом из Салфорда, a Roses — из Тимперли, так что у них с самого начала были разные представления о том, как весело проводить время, — рассказывает Стивен Крессер, работавший с обеими группами. — Roses творили искусство, a Mondays были просто ситуационистами. Просто бери и делай это сейчас, наплюй на все, круглые сутки, без выходных!»

«Если провести аналогию с панком, — говорит Джефф Барретг, к настоящему моменту ставший пиар-агентом Mondays. — Mondays были Sex Pistols, Stone Roses — Clash, a Inspiral Carpets — Stranglers». 

Как и Sex Pistols, Mondays привели с собой свиту: все фанаты были их близкими друзьями, одной большой семьей, в центре которой стояла настоящая семья — Шон Райдер, его играющий на басе брат Пол, их отец Дерек, двоюродные Мэтт и Пэт, владевшие студией дизайна и с неряшливой блистательностью оформлявшие обложки альбомов Mondays, плюс целая толпа спекулянтов, дилеров и прочих бездельников. Это была их собственная черная экономика в микрокосме, «цирк уродцев», как называл ее Шон. Однажды они купили около двухсот билетов на собственный концерт, чтобы провести всю свиту. «Начиная с 1983 года их жизнь была одной большой вечеринкой, — говорит Дерек Райдер. — Речь не шла о том, чтобы заработать денег: они сами тратили деньги, огромные суммы денег, тратили просто потому, что было что тратить. Им хотелось, чтобы было весело и чтобы все друзья были рядом».

Звездный час Манчестера настал в конце ноября 1989 года, когда Roses отыграли свой триумфальный концерт перед 8000 зрителей в лондонском Alexandra Palace. Mondays и Roses к этому времени появились в программе «Тор Of The Pops», 808 Stale и Inspiral Carpets тоже были в чартах. Макси-сингл ремиксов Mondays «Madchester Rave On» [115] обеспечил манчестерской сцене идеальный маркетинговый слоган, манчестерские фанаты в своих двадцати дюймовых клешах и ярких футболках с капюшонами снабдили ее стилем, a Hacienda стал ее центром. То, что раньше было просто манчестерской сценой, теперь стало феноменом, и теперь все хотели быть к нему причастными: в начале 1990 года резко возросло число заявок на обучение в манчестерских колледжах.

Вот только когда «Мэдчестер» попал в руки музыкальной прессы, толкующей его значение для широкой аудитории, с ним произошло то же, что когда-то случилось с панком: смысл явления максимально упростили и свели до формулы: Hacienda, брюки-клеш, ребята из бедных районов, принимающие экстази, инди-данс — словом, карикатура, которую было намного проще подавать общественности, но в которой не учитывалось ни многообразия, ни истории хитросплетений манчестерских сообществ. «Почему сегодня о Манчестере так много говорят? — задавался вопросом местный идеолог, диджей Hacienda, журналист и музыкальный промоутер Дэйв Хэслам. — Что удивительного в том, что город вроде Манчестера в состоянии создать нечто новое? Лондонская пресса пребывает в коматозном состоянии. Манчестерские группы стали восприниматься серьезно только после того, как они смогли позволить себе обратиться к лондонским газетчикам и рекламщикам. С тех пор как за дело взялись профессионалы вроде Филипа Холла [пиар-менеджер Stone Roses] и Джеффа Барретта, число упоминаний манчестерской музыки в лондонской прессе резко и очевидно возросло. Это печальная правда, но она многое объясняет» {The Face, 1990).

То, что «Мэдчестер» представлялся общественности неким однородным явлением, тоже раздражало его ключевых персонажей. Рок-пресса в своем описании событий обходила вниманием черные субкультуры, сыгравшие важную роль в становлении «Мэдчестера», а также умаляла значение музыкального стиля хаус, стремясь вознести до звездного статуса группы, играющие рок-музыку, то есть такую музыку, которой было легко восхищаться и которая хорошо продавалась. Пресса смотрела на город и видела в нем белых ребят, играющих на гитарах перед толпами восторженной белой молодежи, а более сложная реальность не вписывалась в рамки их мировоззрения. Такое положение дел сильно расстраивало танцевальных энтузиастов вроде Грэма Мэсси и Мартина Прайса, которые дружили и сотрудничали с некоторыми инди-группами, но при этом не считали себя рок-музыкантами: они называли себя техно-бунтарями третьей волны, а не коллекционирующими старые записи любителями 60-х.

«Мне казалось удивительным то, что на сцену эйсид-хауса попадали люди вроде Inspiral Carpets — это было очень странно, — говорит Мэсси. — Музыка, заправляющая на этой сцене — даже вещи вроде Stone Roses, — не имела никакого отношения к культуре, на которой все это основывалось. Нас тогда это очень расстраивало, потому что мы все были во многом футуристами, а эти парни все больше тосковали по прошлому. Mondays вступили в игру, делая ремиксы на старые вещи, но всем было на это наплевать, потому что они были особенными, все знали: где они — там веселье».

Год спустя Шон Райдер согласится с Мэсси: «Ведь в конце концов, чем была манчестерская сцена? Несколькими людьми, которые ходили в несколько клубов и принимали экстази. Вся эта история с Манчестером не имела ничего общего с настоящими группами — если бы не экстази, никакой манчестерской сцены не было бы» {Melody Maker, ноябрь 1990).

Как бы то ни было, идея «Мэдчестера» стала чем-то вроде экрана, на который люди — и обитатели Манчестера, и жители других городов — смогли проецировать свои стремления и фантазии. Английская зима была как обычно пасмурной и дождливой, но казалось, кто-то зажег волшебные огоньки по всей Олдхэм-стрит. Основными цветами года стали сиреневый, оранжевый и ядовито-салатовый — такими были футболки, разукрашенные сердцами, цветами, улыбающимися солнцами и полуироничными слоганами вроде «На седьмой день Бог создал Манчестер» или «Родился на Севере, живи на Севере, умри на Севере». Нелепые джинсовые клеши беззаботно волочились по грязным лужам. Новый вид значил для манчестерцев больше, чем гордость за родной город, — это была радость от осознания того, что значение имеет только то, что происходит здесь и сейчас, что город переживает свои самые славные дни. И что наслаждаться всем этим нужно именно сегодня, что нужно не упустить мгновенье. «Было такое ощущение, что произойти может все, что угодно, — говорит Грэм Мэсси. — Возможно, я как-то искаженно видел вещи, потому что был на самом гребне волны, но, по-моему, это был такой момент, когда все вокруг исполнилось энергии и надежды, и казалось, с каждым днем жизнь будет становиться только лучше и лучше».

Лучше всего это настроение передавал ксерокопированный фанзин комиксов Freaky Dancing, который с лета 1989-го раздавали бесплатно в очереди в Hacienda. Наивные и часто неумелые рисунки были полны страсти и веры и очень точно отражали ощущение жителей Манчестера, оказавшихся в центре бушующего урагана. Фанзин рисовали двадцатилетний Ник Спикмэн и десять его друзей, сделавшие себя самих и своих приятелей по Hacienda главными персонажами комиксов: Фиш, Сте, Мистер Биг, Амир, Ленивый Укурок и компания, их путешествия в Блэкпул, обжимания и обнимания на пляже («Как бы я хотел, чтобы весь мир чувствовалто же самое»), кислотные путешествия на скамейке в центральном парке («наши глаза были открыты, и мы видели Вселенную»), прыжки и крики на рейве Live the Dream («сделай всех, Стиви Уилльямс!»), нечаянная встреча в автобусе со старыми школьными друзьями, которые не понимают, как ты мог так сильно измениться («Больше я с этим странным парнем не разговариваю»), возвращение на работу в понедельник и мечты о пятнице, которая уже прошла, и пятнице, которая скоро наступит.

«Никто не вел летописи того, что происходит, а мы искренне считали, что присутствуем при рождении новой эпохи или чего-то вроде этого, — говорит Спикмэн. — Нам казалось, что теперь все будет по-другому. И мы пытались как-то выразить эти свои ощущения. Сейчас это кажется нормальным, но в то время, выйдя на улицу в кофте с капюшоном и наглотавшись экстази, ты чувствовал себя одиночкой, когда видел, как все остальные выходят из пабов в стельку пьяные, что-то орут в твою сторону и радостно ржут. Появлялось ощущение, что стоишь у начала чего-то по-настоящему великого». Основная тема фанзина была проста: дружба, танцы, наркотики, наркотики и еще наркотики. Губы, вытянутые в предвкушении удовольствия, человеческие лица, превращающиеся в радостных Смайли по мере того, как усиливается гул в ушах, взрывающиеся головы — в Freaky Dancing были изображены все этапы приема экстази, точно такие же, какие предстояло пройти эйсид-сцене.

По правилам экстази-культуры, вещество, сделавшее эйсид-хаус таким необыкновенным, содержало в себе и оружие ее разрушения. Начиная с 1988 года периоды счастливого медового месяца постоянно сменялись периодами кислотных излишеств — не только на химическом уровне, но и на уровне культуры. 14 июля 1989 года 16-летней девушке из Кэннока, Стэффордшир, мать которой одолжила у другой девушки ее свидетельство о рождении, чтобы дочь пустили в Hacienda, ее 19-летний друг дал экстази. Проглотив капсулу за 15 фунтов, она оперлась на сцену и начала сильно потеть и тяжело дышать, ее шатало и рвало — внешне это выглядело просто как сильные судороги, но тем временем у девушки началось внутреннее кровотечение. 36 часов спустя Клер Лейтон умерла. Ее друга, сварщика Тима Чарльзворта приговорили к шести неделям заключения за снабжение Клер наркотиком. Следователь сделал заявление о том, что смерть произошла в результате необычной реакции организма на такое количество наркотика, которое не должно было оказать подобного эффекта. «Однако это не повод вздыхать с облегчением, — пророчески предостерег он. — Несмотря на то, что в нашей стране не принято считать экстази опасным для жизни наркотиком, новые несчастные случаи, связанные с его приемом, только дело времени. Эта смерть была первой, но, к сожалению, едва ли она станет последней». Суд вынес вердикт: «несчастный случай», и управляющий Hacienda Пол Мейсон сделал предупреждение: «Все, кто принимает или торгует, держитесь подальше от моего клуба».

«Честно говоря, — признается бывший пиар-менеджер клуба Hacienda Пол Коне. — Рано или поздно нечто подобное должно было случиться, потому что все просто сходили с ума. Когда думаешь об этом сегодня, поражаешься, как получилось так, что в то первое лето никто не умер. Наверное, дело было в том, что вначале этим увлекались более толковые люди — не важно, откуда они были родом, но все они были немного более разумные, более продвинутые и либо уже привыкли к наркотикам и хорошо их переносили, либо знали, как себя правильно вести, чтобы ничего не случилось. А потом появилось новое, значительно более многочисленное поколение подростков, прочитавших обо всем этом в Тле Sun, которые понятия не имели, что делают, — возможно, в своей прежней жизни они вообще никогда не бывали в клубах. И вот они ни с того ни с сего получают в Hacienda таблетку экстази, и с этого момента начинаются несчастные случаи».

Полиция Большого Манчестера уже производила довольно крупные конфискации экстази в 1989 году. Теперь все их внимание сосредоточилось на Hacienda. Группа секретных агентов была направлена в клуб для выявления фактов распространения наркотиков. «Это крутые парни, — расскажет позднее один из работников Hacienda. — Правильно одеты, правильно танцуют. Выглядят очень уместно, ни за что в жизни не догадаешься» (The Face, август 1991). Дилеры в Hacienda давно чувствовали себя как дома и беззаботно отрывались, и теперь им приходилось расплачиваться за такую свободу. «Все наркодилеры, которых вылавливали в Hacienda, были легкой мишенью, — рассказывает бывший управляющий баром Лерой Ричардсон. — Вот что мы читали в газетах: двадцатидвухлетний студент из Уилмслоу принес с собой двадцать капсул экстази и продавал их друзьям. Им никогда не удавалось поймать никого [важного], кроме одного человека, который вел себя ужасно глупо — это же надо придумать: встать посреди клуба и орать: "Если хочешь экстази, я — тот, кто тебе нужен!" Он думал, что он — невидимка, сам был на экстази и считал, что его никто не тронет. Обычно полицейские не ловили таких парней — они смотрели, не выведут ли они на кого-нибудь покрупнее. А когда с тобой долго не происходит ничего плохого, начинаешь чувствовать себя в полной безопасности, и туг вдруг ни с того ни с сего — бабах!»

Дело было не только в том, что от наркотиков умирают несовершеннолетние девочки. Об этом знала полиция, об этом знали в Hacienda, и к концу года об этом знали уже все посетители клуба. Новогодняя вечеринка конца 1988 года была восторженным прощанием с годом всеобщей радости. К новогодней вечеринке конца 1989 года настроение у всех было куда мрачнее. В проходе за дид-жейской будкой торчали какие-то очень страшные персонажи. Люди перешептывались о бандах из Читхэм-Хилла, Мосс-Сайда и Сэлфорда [116]. Молодых дилеров избивали, ломали им кости, отнимали деньги и наркотики. «Откуда ни возьмись в углу появлялась угрожающая компания из Читхэм-Хилла, и вот уже вокруг тебя на танцполе околачивалось восемь парней», — рассказывает один из дилеров. Если это случалось, нужно было либо отбиваться, либо находить себе защитников, либо отдавать свое дело в руки крутых парней.

Постепенно дилеры обзаводились оружием для защиты своей территории и прибыли, и конфликт обострялся. На смену добрым ребятам с их пакетами экстази пришли банды жестоких преступников, которым было глубоко наплевать на благополучие эйсид-хауса, и с приходом которых ухудшилось качество наркотиков — обычная история в деле распространения экстази. Было время, когда подобные типы будто бы пытались подстроиться под местное настроение, изображали из себя плохих парней на экстази, обнимались со всеми и всех любили — но теперь многие говорили о том, что возможность наживы вернула им истинное лицо и они снова стали тем, кем были «до экстази». Конечно, все было не так просто, некоторых опыт общения с эйсид-хаусом действительно в корне изменил, но все-таки для большинства из них эйсид-сооб-щество было только источником наживы. «В Манчестере часто бывает трудно отличить преступника от законопослушного гражданина, потому что здесь все чем-нибудь торгуют, — говорит Грэм Мэсси. — У некоторых преступных элементов был какой-нибудь честный бизнес для отвода глаз — они торговали одеждой или чем-нибудь таким. Но вообще-то противозаконными делами занимались буквально все, и многие совмещали легальную деятельность с нелегальной».

Лерой Ричардсон утверждает, что может с точностью до месяца определить момент, когда произошла перемена: это случилось в мае 1989 года, за несколько недель до того, как он ушел из Hacienda, чтобы возглавить новый бар Dry лейбла Factory на Олд-хэм-стрит. Однажды он отказался бесплатно впустить в Hacienda одно из самых влиятельных гангстерских «авторитетов» Читхэм-Хилла. «Я сказал: "Ты меня знаешь. Я скорее умру, чем впущу тебя внутрь". А он ответил: "Наверное, тебе и в самом деле придется умереть". Это был "Белый Тони" — Тони Джонсон».

Клуб ничего не мог поделать с тем, что туда приходили члены банд вроде известного своей неуловимостью Джонсона. Работники Hacienda были напуганы. Когда бандиты требовали шампанского и бутербродов, никто не смел им отказать. Они не скрывали того, что вооружены: рядом с клубом Thunderdome (который вскоре после этого закрылся) было застрелено несколько вышибал. Ричардсон пытался договориться с ними по-хорошему, успокоить, уступить их желаниям, но при этом не поступиться правилами: нельзя было показывать им свою слабость, иначе они тут же садились тебе на шею. «Полицейские должны бы были защищать клуб, — возмущается Ричардсон. — Они должны бы были сказать: "Мы их поймаем", но вместо этого они говорили: "Мы хотим, чтобы вы их поймали и привели к нам, скажите им, что вход в клуб для них запрещен". А я тогда сказал: "Почему бы парочке ваших офицеров не стоять на входе, когда мы будем им это говорить? Вы всегда появляетесь, когда дело уже сделано"». 

В Konspiracy, новом клубе на Феннел-стрит, дела обстояли еще хуже. Клуб был открыт в ноябре 1989 года бизнесменом Марино Морганом и диджеем Jam MCs Крисом Нельсоном в ответ на становящийся все более строгим фейс-контроль на входе в Hacienda. Как говорит Нельсон, их клуб был «ответным ударом людей с улицы». Konspiracy представлял собой лабиринт комнат, ниш и промозглых пещер, украшенных головокружительными психоделическими фресками. Здесь создавалось ощущение, будто находишься под землей и тебя подстерегает какая-то опасность — какая именно, ты не понимал, просто было немного страшновато. «Konspiracy был чем-то вроде глобальной деревни, — говорит Нельсон. — Люди разбредались по всему клубу, в нем было очень много темных уголков, и некоторые, проведя там ночь, не уходили до самого обеда».

Наверху, в помещении, которое называли «комната Сэлфорда », стены содрогались от жесткого техно, ритма амфетаминового психоза — ты как будто бы снова попадал в Thunderdome; внизу же, в пещерах, Джастин Робертсон и Грег Фентон крутили приятные балеарские мелодии и инди-танцевальные гибриды. В течение пяти месяцев Konspiracy был новой точкой пересечения парней из бедных районов Манчестера и студентов, взмокших от пота и окутанных дымом, — полторы тысячи, а иногда даже 1800 посетителей в клубе, рассчитанном на 800 человек. Но вскоре и тут дела начали прибирать к рукам бандиты — теперь их люди стояли на входе и заправляли делами так, как будто бы все здесь было их личной собственностью. Один из работников клуба вспоминает: «Они хотели, чтобы на дверях стояли их люди, чтобы все их люди входили в клуб бесплатно, чтобы им можно было заказывать выпивку и не платить за нее и чтобы им разрешалось в открытую торговать в Konspiracy наркотиками. Владелец говорил мне, что из-за этих парней мы за один вечер теряли 300 фунтов на выпивке, потом эта сумма возросла до 400 фунтов, а в конце концов они стали просто заходить за барную стойку и брать себе бутылку водки или шесть бутылок шампанского» {Spin, 1992).

По словам постоянных посетителей, здесь пускались в ход пистолеты, избивали диджеев и нападали на работников клуба. Нельсон пытался удержать становящуюся все более криминальной ситуацию под контролем и одновременно с этим продолжал диджеить. И здесь за происходящим тоже наблюдали агенты тайной полиции, собирающие информацию о торговле наркотиками. « Вниз вела лестница, на которой часто торчали члены шаек — такое название мне кажется более подходящим, чем банда, — говорит Нельсон. — По обеим сторонам лестницы стояло человек по десять парней, которые выкрикивали: "Экстази! Гашиш! Кислота!" — всем без разбору. А когда кто-нибудь пытался предупредить их о том, что они пытаются всучить свой товар одетым в штатское полицейским, они отвечали: "А мне насрать, отвали!" Вот такими они были людьми. Очень крутыми. Такого я еще никогда не видел. Я знавал людей, которым насрать на полицию, но эти парни... С ними я ничего не мог поделать».

Тем временем в Блэкберне события развивались точно по такому же сценарию, что в Манчестере и Лондоне. Томми Смит и Тони Крефт были зажаты между бандитами с одной стороны и полицейскими с другой. Людей стало значительно больше: теперь на выходные в город приезжало не две-три тысячи человек, а почти десять, и все они мотались по окраинам Блэкберна в поисках рейва. В адрес Смита и Крефта вдруг стали поступать угрозы, сначала от их земляков, потом от парней из Ливерпуля, а потом еще от одной банды из Сэлфорда: всем хотелось нажиться на происходящем.

«Они просто приходили домой — к нам и еще к нескольким людям в Блэкберне — и делали невероятные вещи, вели себя, как собаки на новой территории: садились и гадили посреди комнаты, приговаривая: "Это принадлежит мне". Такой уж у этих людей был образ мышления. Они угрожали нам, говорили, что с этого момента мы работаем на них — и баста. Когда дело доходит до того, что они узнают, где ты живешь, и начинают тебе угрожать, становится довольно страшно. Но вот только мы ведь понимали, что в их руках все пойдет наперекосяк: плата за вход ни с того ни с сего подскочит до 10 фунтов, в ход будут пущены пушки — и все, считай, дело загублено. В то время мы с Тони были очень наивными и с таким вот уродством встречались на каждой вечеринке, где бы она ни проходила. Противостоять этому уродству было сложно, но нужно было хотя бы помнить о его существовании, потому что в один прекрасный день оно могло коснуться лично тебя. Много времени спустя я как-то встретил этих парней, и они извинились, сказали: "Мы тогда сильно напортачили". Что люди подобного склада ума могут осознать свою ошибку и поступиться собственным эго для того, чтобы эту ошибку признать, — для меня это было настоящим потрясением, но все равно исправить ничего уже было нельзя».

К началу 1990 года Lancashire Evening Telegraph запустил кампанию против рейвов Смита. «Всему есть предел, — скрежетала зубами передовица. — Анархию эйсид-хауса необходимо остановить. Преступники эйсид-хауса смеются над законом». Городские советы Восточного Ланкашира и член парламента Кен Харгривз требовали введения дополнительных мер наказания помимо предложенных в билле Грэма Брайта. Делая упор на небезопасность проведения рейвов в заброшенных зданиях, этих «смертельных ловушках», Харгривз предупреждал парламент: «Рано или поздно там обязательно кто-нибудь умрет. И, к сожалению, это будет не один человек, а многие. Я не понимаю, как могут те, кто посещает подобные вечеринки, не осознавать опасности, которой они себя подвергают. Я также не понимаю и того, как могут родители присылать в редакции местных газет письма, в которых защищают вечеринки и говорят, что благодаря их организаторам в районе появилась хоть какая-то возможность развлечься» (Hansard, март 1990).

Смит прослушивал радиопереговоры полиции, но все-таки это не было похоже на ту настоящую техно-войну, что развернулась в прилежащих к Лондону графствах, а больше походило на кулачные бои, тем более, что иногда кулаки и в самом деле шли в ход. Когда полицейские предпринимали попытки захватить оборудование, им противостояли грубой физической силой. Как-то раз во время вечеринки одного полицейского поймали, избили и отняли у него рацию, и вскоре полицейская радиочастота содрогнулась от ритма хауса. А когда однажды у рейверов конфисковали вертушку, кто-то побежал к одному из близлежащих домов, выбил ногой дверь (в те дни это было принято — выбивать двери ногой) и вынес оттуда стереосистему Amstrad. Систему опутали проводами и крутили на ней кассеты до тех пор, пока кто-то не раздобыл новую вертушку.

Конфликт достиг своего пика 24 февраля 1990 года. Гангстеры продолжали вторгаться на территорию рейва, а полицейские становились все более непреклонными. За несколько месяцев до этого произошла страшная драка с отрядом охраны общественного порядка, во время которой у места проведения вечеринки подожгли две патрульные машины. И теперь в Нельсоне, к северу от Бернли, батальон из двухсот полицейских совершил налет на са- мый большой склад из всех, что когда-либо занимал Смит: внутри было 10 ООО человек.

«Я сидел на крыше и восхищался красотой происходящего, — вспоминает Смит. — Это было похоже на сон. На вертушке крутилась "Strawberry Fields Forever", на нас накатывала синяя волна, и когда я пригляделся повнимательнее, то понял, что волна состоит из блестящих синих шлемов блюстителей порядка. Они набросились на всех сразу. Мы выбежали на улицу и стали швыряться в них камнями. Мы были похожи на героев вестерна: шесть часов утра, у всех туман в голове, ночь прекрасна, а на горизонте — они, и их становится все больше, и они идут, укрывшись щитами. Они были отлично проинструктированы, у них были наши фотографии, и они знали, кого надо искать. К счастью, мне удалось замаскироваться и убежать».

Смит пересек границу графства и, оказавшись в западном Йоркшире, попытался продолжить свою деятельность там. Но йоркширская полиция, хорошо подготовленная к массовым беспорядкам после забастовки шахтеров, только и ждала чего-то подобного. В июле 1990-го Смит помог организовать вечеринку Love Decade, которая окончилась одним из крупнейших массовых арестов в британской истории. Полицейские в обмундировании для подавления забастовок, с лошадьми и собаками окружили здание склада и били всех, кто пытался вырваться наружу, дубинками, в результате чего многие рейверы получили ранения и 836 человек оказались за решеткой. Игра больше не стоит свеч, с грустью подумали Смит и Крефт. «Мы с Тони смотрели друг на друга и видели в глазах и сердцах друг друга, как рушится нечто очень прекрасное. И тогда мы просто исчезли. Мы отправились в Америку».

Но это еще не конец. Вернувшись на родину, Смит был арестован и обвинен в хранении и намерении сбыть 70 000 доз ЛСД. Некоторые люди, причастные к организации вечеринок, и в самом деле занимались распространением наркотиков. «Они были известны как своими вечеринками, так и тем, что у них можно купить наркотики. В происходящем было так много энергии и мощи, что все эти люди казались себе неуловимыми невидимками, а когда занимаешься таким делом, подобные ощущения очень опасны. Полиция пыталась повесить на меня обвинение, но им так и не удалось доказать, что я торговал наркотиками, потому что я ими не торговал». Из восьми арестованных человек шестеро были признаны виновными. «Джон получил пять лет. Джо — два с половиной. Стиву дали двенадцать лет, Тони — восемь, Брайану — десять, Нику — семь, а меня при шали невиновным».

В 1990 году популярность Happy Mondays достигла своего пика. Stone Roses увязли в финансовых спорах с звукозаписывающей компанией; Inspiral Carpets с достойным уважения трудолюбием разъезжали но стране, их пластинки продавались, но мало что значили; а волна групп, появившихся вслед за ними, вроде Northside и Paris Angels, казалось, должна была благодарить за свое появление карикатурный образ «Мздчесч'ора», созданный журналистами, а не дух экстази. A Mondays были настоящими героями, они вели беспутную жизнь, неделю за неделей появляясь на обложках музыкальных изданий и в сенсационных эксклюзивных материалах, которые сами же продавали желтым газетам.

Эта группа могла предложить публике нечто совершенно новое, а не просто переработанные старые формулы. Roses и Carpets грели руки на проверенной идее бит-группы из четырех человек, лежащей в основе каждого головокружительного успеха брит-рока с начала шестидесятых, и видели себя «артистами» в традиционном рок-понимании этого слова. Mondays же сплавляли в своем творчестве все, что оказало влияние на Райдера, — северный соул, Motown, Боуи, Roxy Music, Funkadelic, The Beatles, The Rolling Stones, New Order, хип-хоп, хаус, а кроме того с живительным непочтением относились к рок-наследию и поэтому с распростертыми объятьями приняли танцевальную музыку, в то время как все I (стальные отнеслись к ней скептически. Хотя их альбомы были далеки от совершенства и казались недоделанными и недоработанными — инстинктивный хаос, царящий на их концертах, куда лучше передавал то, что л,ела vi их такими особенными, - придуманные ими мифы о самих себе обеспечили Mondays место в ряду икон брит-попа — групп вроде Rolling Stones или Sex Pistols. Они были архетипом экстази-культуры, бунтарями рабочего класса, хулиганской богемой — «детьми Тэтчер», как говорил Райдер.

«Тэтчер превратила нормальных людей в преступников, — рассуждал он позже. — Мы торговали. Они называли пас преступниками, но мы считали себя деловыми людьми, работающими в сфере развлечений. Она раздала карты, и людям ничего не оставалось кроме как играть в ее игру. Мне и миллиону других. Но я никогда не голосовал за тори. Я говорю людям, что голосую за тори, потому что это их заводит, НО я ни разу в жизни не голосовал» {Melody Maker, май 1995).

Еще одним ключевым моментом, из-за которого Mondays стали такой особенной группой, был сюрреалистический лиризм Райдера. Он воровал фразы из классических песен, выворачивал их на свой лад, вплетал в них пошлые сленговые словечки и потом невнятно мямлил все это своим непристойно стонущим голосом. В прессе, однако, Райдера часто изображали глупым северным чурбаном, передразнивали его манчестерский акцент и произносимое им слово «фак» писали как «фук» [117] — как будто он был каким-то отсталым парнем из провинции, толком не научившимся говорить. «Я всегда произвожу впечатление тупаря и во многих интервью получаюсь полным придурком. То, как эти интервью написаны, делает меня полным тупарем, — говорит он. — Когда они берут интервью у негра, они же не начинают записывать его негритянский говор, ведь так? Что же делать, если у нас так говорят».

Однако, разговаривая с журналистами, Шон старался соответствовать стереотипу, лицемерно заявляя, что его стихи — бессмысленная ерунда, выдумывая небывалые истории и рассказывая их снова и снова, каждый раз немного переделывая. Возможно, он делал это для того, чтобы позабавить журналистов, но скорее всего, развлекал себя самого. Может, Райдер и был, как он сам себя называет, бездельником из рабочей семьи, который только и умеет, что воровать, продавать наркотики и сочинять песни, но помимо всего этого у него наличествовал острый ум, неиссякаемое желание творить, он много путешествовал, прекрасно разбирался в музыке и попробовал почти все известные человеку наркотики. «Если бы Шон не побывал там, где он побывал, и не сделал того, что сделал, он бы не написал таких песен, какие он написал, — говорит отец Шона Дерек. — Об этом не пишут, если играешь в обыкновенной группе из Манчестера — для этого нужно побывать где-то там, не здесь, и многое повидать».

Благодаря концертам Happy Mondays экстази-культура пришла и в рок-сообщество. Хотя группа по-прежнему придерживалась формата стандартных рок-концертов, по ощущениям их выступления больше напоминали рейв, и виноват в этом, по мнению Райдера, был экстази: «Все были на экстази. Каждый человек, пришедший в клуб, был на экстази, поэтому всем нравилось то, как мы выглядим и играем. Я знаю, что все они были на экстази потому, что мы сами выходили в толпу и продавали экстази как футболки. Вот перед тобой несколько сотен человек, все они проглотили по таблетке, и все выглядит реально круто, все отлично звучит, атмосфера самая что ни на есть подходящая. Мы все тоже были на экстази, поэтому и нам было хорошо, и слушателям в зале было хорошо».

Выступление Happy Mondays в мрачном как пещера выставочном центре G-Mex в марте 1990 года стало зенитом «Мэдчестера». Промоутерами выступили Джимми Пирожок и Джон Телефон, на разогреве у Mondays играли 808 State, и все 8000 билетов на концерт были распроданы. «Для всех, кто имел отношение к эйсид-сцене, тот вечер стал кульминационным моментом происходящего, — говорит Грэм Мэсси. - Казалось, Мэдчестер рос, рос, рос — и дорос до своей высшей точки. Атмосфера была просто невероятная — представьте себе все вечеринки Hacienda разом в одном помещении!»

В мае Stone Roses ответили Happy Mondays 30-тысячным концертом на открытом воздухе на Спайк Айленде, неподалеку от У ид-неса. Люди в мешковатых штанах резвились на траве, а Пол Оукенфолд, Фрэнки Боунс и Дэйв Хэслам сотрясали колонки. Roses вышли на сцену уже ночью, и после их выступления, сопровождаемого фейерверками и пением толпы, казалось, их впору назвать Последней Великой Группой Рок-н-Ролла, однако после подобного триумфа пройдет еще пять лет, прежде чем они выпустят новый альбом, и вскоре после этого Roses распадутся. В то лето доминирующее положение Манчестера не раз подтверждалось, причем самыми примечательными способами. Переплюнули всех, безусловно, New Order, записавшие тему английской сборной для чемпионата мира по футболу. Песня называлась «World In Motion» [118], и все, кто слушал ее в первый раз, не могли поверить в подобную дерзость и прокручивали песню снова и снова, чтобы убедиться, что они не ослышались. Ну и припев! Интересно, футбольная команда Англии, подпевающая на бэк-вокале, вообще понимала, о чем поет? Это была величайшая шутка «для тех, кто понимает» всех времен и народов! Припев был таким: «А — это Англия! Англия!» [119]. Первое место в чартах — конечно, «А — это Англия...».

A Mondays продолжали выдавать хиты. «Pills, Thrills and Bellyaches» [120], сопродюсером которой выступил Пол Оукенфолд. журнал N ME назвал лучшим альбомом 1990 года. Mondays собрали стадион Уэмбли, и в конце их выступления под безумные аплодисменты над сценой зажглась огромная буква «Е». И все-таки что-то было не так. В то лето, во время поездки на Ибицу, пока остальные участники группы расслаблялись и шалили на пляже, как буйная молодежь на вечеринке «Для тех, кому от 18 до 30», Райдер почти все время сидел у себя в номере, непривычно молчаливый и угрюмый, и щурясь выходил на солнце только для коротких фотосессий. Его пресс-агент Джефф Барретт довольно прозрачно намекал на «тяжелые наркотики».

Несколько месяцев спустя стало известно, что Райдер подсел на героин и на время записи альбома поддерживает силы с помощью метадона. В декабре он лег в реабилитационный центр «Прайори клиник» в Чешире. Главный смысл Mondays — человеческое воплощение экстази — был одним ударом разрушен. Фанаты, считавшие своих кумиров веселыми и беззаботными певцами любви, почувствовали себя опустошенными: героин, тяжелый наркотик, последнее табу в городе. Райдер признался, что принимал его, «чтобы остыть», с тех пор, как был подростком. Мечта начала прокисать.

Казалось, краеугольные камни эйсид-сообщества рушатся один за другим. В результате полуторагодовой слежки полиции за Hacienda и Konspiracy было принято решение лишить владельцев клубов лицензии. Администрация Hacienda была в бешенстве: вместо того чтобы бороться с бандами, власти пытаются закрыть клубы. Администрация решила бороться. Для начала Тони Уилсон нанял известного адвоката Джорджа Кармэна, представлявшего интересы политика Джереми Торпа и комика Кена Додда, выступить защитником по делу Hacienda и тем самым дал полиции понять, что просто так они не сдадутся. Затем Пол Коне связался с лидером лейбористской партии Манчестера Грэмом Стринджером, который пообещал оказывать поддержку клубу, подчеркивая в своих заявлениях важность Hacienda для жителей Манчестера и существенность вклада клуба в улучшение международного статуса города.

Ну а после всего этого дирекция Hacienda заявила о своем намерении полностью искоренить торговлю наркотиками и, насколько это возможно, их прием в стенах клуба. Для этого посетителям раздавались флайеры с надписью: «Пожалуйста, не покупайте и не принимайте, повторяем: НЕ покупайте и НЕ принимайте наркотики в этом клубе». На входе производился жесточайший досмотр, постоянных посетителей прогоняли, и в здании были установлены видеокамеры, металлодетекторы и инфракрасные датчики общей стоимостью 10 000 фунтов - первый знак того, какую большую роль системы видеонаблюдения будут играть в клубной культуре 90-х.

Результат был разрушительный. Число посетителей резко уменьшилось, атмосфера в одну ночь испортилась, и Hacienda перестал быть сказочным садом удовольствий и превратился в очередной холодный индустриальный склад, каким когда-то он и был. Клуб, который только-только, впервые за все время популярности эйсид-хауса начал наконец приносить прибыль, теперь ожидали большие финансовые трудности. «Атмосфера была невыносимая, - говорит Пол Коне. - Не запретить наркотики мы не могли, но в каком-то смысле это было очень лицемерное решение, потому что мы знали, как важны наркотики для клуба: если там не было экстази, не было смысла туда приходить. Так что мы просто мучили и себя и других — вместо того чтобы разом со всем покончить, лишили клуб его веселья и остроты».

Чтобы изменить образ клуба, вышибалы перестали впускать в него людей, которые выглядели как-то не так — иногда ими оказывались даже самые преданные фанаты клуба. В августовском вы- пуске Freaky Dancing один из его создателей был изображен стоящим у входа в Hacienda, и один из вышибал преграждал ему дорогу со словами: «Не сегодня». Людям, для которых клуб значил так много, было трудно смириться с его гибелью. «Самое страшное было то, что я очень сильно в него верил, — говорит Ник Спик-мэн. — Мне хотелось сказать: "Не нужно все портить, пусть все останется, как есть". Нам казалось, что он значит куда больше, нам и в голову не приходило, что все держалось на одном только наркотике, — мы были уверены в том, что все гораздо глубже и важнее. Но потом, оглянувшись назад, я вдруг осознал, что многие люди, с которыми я тогда дружил, были полным дерьмом. Это тоже было для меня сильным потрясением: мы искренне верили, что все эти люди останутся нашими друзьями до самой смерти, но даже и это было испорчено: гибла не только сцена, портились отношения между самыми близкими друзьями. Во многом и здесь были виноваты наркотики, потому что из-за них люди становились немного психическими и параноидальными, было много жертв. Freaky Dancing больше не выходил. Он просто умер».

В Konspiracy Крис Нельсон и Марино Морган не могли себе позволить адвоката уровня Джорджа Кармэна, и у их клуба не было национального статуса, чтобы обратиться за поддержкой в муниципалитет или в NME, который сделал Hacienda темой номера — статья называлась «Самый знаменитый клуб Британии». Они не могли взять под контроль даже собственных вышибал и помешать лидерам банды Читхэм-Хилла вроде наводящего ужас «Белого Тони» Джонсона превратить клуб в свою базу. Manchester Evening News нарисовала ужасающую картину: Konspiracy — сырой, переполненный людьми притон; тысячи наивных молодых людей танцуют плечом к плечу с жестокими, опасными монстрами, которые отказываются платить за вход и всю ночь требуют бесплатных напитков; черные банды из Читхэм-Хилла дерутся с белыми бандами из Сэлфорда; сотни людей в открытую курят марихуану; полицейским предлагают ЛСД. На слушании дела по отзыву лицензии Крис Нельсон был объявлен «лицом, неготовым и недостойным обладать лицензией», и к концу 1990 года клуб закрыли — ровно через год после открытия.

«Тони Уилсон безусловно знал, что делает, он умел защитить свои деловые интересы, и мы были не в силах ему противостоять, — говорит Нельсон. — Впрочем, все равно это было отличное время, я ни о чем не жалею. Клуб сделал для меня очень многое во многих смыслах, и я рад, что все закончилось прежде, чем кто-нибудь умер или что-нибудь вроде того. Пожарные выходы у нас не открывались, контроля не хватало, помещение было слишком большим и жарким. Давление становилось слишком сильным. Мы переоценили свои силы».

Теперь, когда «их» клуб, Konspiracy, был закрыт, куда было податься бандитам? Конечно, обратно в Hacienda. Несмотря на то, что клуб получил отсрочку с отзывом лицензии, через три недели Hacienda тоже закрыла свои двери после того, как главному вышибале клуба угрожали пистолетом. «Мы вынуждены пойти на этот шаг, чтобы защитить своих работников, членов клуба и наших клиентов, — говорилось в заявлении Тони Уилсона прессе. — Нам до смерти надоела жестокость, проявляемая некоторыми лицами» [The Guardian, январь 1991). Еще бандиты пили в клубе Dry лейбла Factory, и в тот вечер, когда Mondays и Roses дебютировали в «Тор Of The Pops», вспоминает местная журналистка Мэнди Джеймс, «эти парни заказывали шампанское с таким видом, как будто бы это была их пластинка и как будто они лично взрастили эти группы». Бесплатное шампанское они тоже требовали, сегодня — две бутылки, через неделю — четыре: «Я видел, как они пили шампанское Moet не заплатив, а потом избили кого-то пустой бутылкой до полусмерти, — рассказывал один из работников бара газете Manchester Evening News. — Я уже не удивляюсь, когда они достают пистолеты и требуют все, чего им хочется. Похоже, никто не может ничего с ними поделать, даже полиция».

Банды из Сэлфорда и Читхэм-Хилла не были представителями «организованной преступности», это были либо случайно собравшиеся вместе люди, либо преступные семьи из этих районов, движимые не только честолюбием, напускной храбростью и страстным желанием доказать, что они круче других, но еще и банальной жадностью. В 1989 году экстази-гангстеров восточного Лондона удовлетворяла контролируемая ими часть клубов на окраине города; в Манчестере же жадность бандитов была если и не сильнее, то, во всяком случае, заметнее.

Начиная с конца 1989 года Шон Райдер намекал на то, что главные лица города перешли на новый наркотик. Шон говорил, что, когда он открыл для себя экстази, он глотал таблетки целыми днями и целыми днями был на седьмом небе. Но когда ощущения от экстази полностью исследованы, медовый месяц позади и экстази нужен тебе только для того, чтобы попытаться снова почувство- вать то, что чувствовал вначале, понимаешь, что пора двигаться дальше. «Ты принимаешь экстази один год, и все, конец», — говорил Шон [Vox, июнь 1991). Но поскольку наркотики по-прежнему были ему нужны, Райдер перешел на кокаин.

Количество конфискованного полицией и таможенными службами кокаина свидетельствует о том, как сильно возросла популярность этого наркотика в конце 80-х и начале 90-х. Кокаин больше не считали «наркотиком-шампанским», доступным только богатым яппи и звездам шоу-бизнеса. Теперь его принимали на улицах и в клубах. «Знаете, экстази был классной вещью два года назад... Из-за него все были такими мирными. Но теперь жестокость снова возвращается в манчестерские клубы, — говорил Райдер на пике популярности «Мэдчестера». — Теперь все курят крэк. Весь Манчестер как с ума сошел... сначала все помешались на экстази, это было что-то, а теперь эти парни, которые раньше сидели на экстази, курят крэк. И все наши лондонские знакомые... везде одно и то же» (The Face, январь 1990). Братья Доннелли организовали компанию по производству повседневной одежды под названием «Gio Goi», и оформление их первых футболок запечатлело царившую тогда атмосферу. На одной большими буквами было написано слово «Гибралтар» — «потому что все сейчас коптят камни» [121], а на другой просто говорилось: «Берегись дождей и пистолетов» [122].

Продавали и принимали кокаин и дрались из-за него все те же бандиты. «Из-за экстази с ними никогда не было проблем, — говорит Лерой Ричардсон. — Здесь все дело было в кокаине и героине. Оттого количества кокаина, к которому у них был доступ, запросто можно было миновать стадию удовольствия и превратиться в психа». Разобравшись с мелкими торговцами в Hacienda, бандиты принялись враждовать из-за наркотиков друг с другом. В конце февраля 1991 года возле паба Penny Black в Читхэме был убит «Белый Тони» Джонсон: в разборке между группировками Сэлфорда и Читхэм-Хилла ему достался один выстрел в рот и два в туловище. Друга Джонсона, «Черного Тони» Макки в тот раз тоже подстрелили, но он выжил. Обычно Джонсон носил под одеждой пуленепробиваемый жилет, но на этот раз он его не надел. 22-летнего «Белого Тони», отца трехмесячного ребенка, подозревали в убийстве, многочисленных случаях использования оружия и кражах. «Тони Джонсон был у них самой значительной фигурой, — говорит Ле-рой Ричардсон. — После его смерти у нас появилась надежда на то, что теперь будет проще заново открыть Hacienda, потому что он был их главной силой».

На следующей неделе после убийства полиция и дирекция Hacienda провели тайные переговоры с остальными членами банды о том, что клуб сможет снова открыться только при условии, что они перестанут держать в страхе персонал и посетителей, и в качестве знака перемирия бандиты получили от владельцев клуба бесплатные входные билеты. Была назначена дата: 10 мая. Чтобы попасть на вечеринку торжественного открытия, нужно было пройти через металлодетектор, установленный на входе. Но большой пользы это не принесло: через полтора месяца группа парней из Сэлфорда проскользнула внутрь через черный ход и напала на шестерых вышибал — это было хорошо спланированное возмездие за то, что им не разрешили войти. В других клубах в то лето бандиты тоже избивали вышибал, угрожали оружием и стреляли — только таким мародерским способом им можно было попасть внутрь. Тони Джонсом был мертв, но ничего не изменилось. Нелегальность наркотиков вроде экстази и кокаина и спрос на них создали огромный черный рынок и стали отличной возможностью поживиться для преступников. Казалось, медовый месяц закончился уже много лет назад и теперь город переживает тяжелое похмелье.

«Последствия манчестерской сцены представлялись очень безрадостными теперь, когда люди растеряли свой энтузиазм, — говорит Грэм Мэсси. - Всему виной была жадность, и теперь продолжать заниматься этим стало слишком опасно и хлопотно. В воздухе стало меньше энергии, казалось, все вокруг смертельно истощено». Hacienda сохранил лицензию, но отныне больше не мог похвастать волшебством, которым когда-то так весело щеголял. Некоторые люди, как в Манчестере, так и в других городах, пытались продлить удовольствие, принимая экстази или кокаин или комбинируя оба наркотика с чем-нибудь еще и увязая в длительном и разрушительном полинаркотическом тумане. Экстази больше никого не удовлетворял. «Люди стали принимать все, что бы ни предложил наркодилер, - говорит Мэнди Джеймс. - Клуб стал местом сбора, а на вечеринках после закрытия клуба принимали серьезные наркотики. Был такой период, когда в клуб приходили только для того, чтобы встретиться с тем, с кем продолжишь веселье после закрытия. Ходить куда-нибудь по четвергам стало очень опасно — можно было до утра понедельника не увидеть солнечного света. В каждом клубе было ядро человек из двадцати, с которыми ты продолжал тусоваться до тех пор, пока тусовались они».

«Это был самый странный и самый неприятный период, — говорит Гэри Маккларнан. — У нас была своя группировка, и мы славились тем, что устраивали гедонистические вечеринки, которые начинались в пятницу и заканчивались только в понедельник. Мы запирались в доме в Биддулфе и полностью отрывались, без конца принимая таблетки. Все было очень странно, психотропно. Мы вообще не приходили в себя. Я пытался поспать, но у меня в голове все искрилось. Конечно, это был перебор». Маккларнан страдал от депрессии и паранойи, в конце концов заработал себе нервный срыв и смог вернуться к клубной жизни только после длительного периода восстановления сил и серьезной переоценки ценностей.

В подобной ситуации падение Happy Mondays было неизбежно. Этому словно суждено было случиться, как будто это оговорено в сценарии — именно таким должен был стать кульминационный момент этой долгой и сумасшедшей истории. Сначала Райдер отправился в реабилитационный центр, потом Mondays сфотографировались с голыми девушками для журнала Penthouse и в интервью поговорили о сексе и порнофильмах. Хотя участники группы не видели ничего предосудительного в том, чтобы позабавиться с обнаженными «птичками», поклонники их музыки были более чем недовольны.

Последней каплей стало интервью в NME, в котором журналист Стивен Уэллс рассмотрел гедонистическую философию Mondays с точки зрения своих собственных социалистических принципов и обнаружил, что группа никуда не годится. Они похожи на «нюхающих клей Вомблов» [123] в пиджаках по 400 фунтов и часах по 1300, писал он. Они не протестуют против положения рабочего класса в условиях правления консервативной партии, они радуются своему богатству и успеху, благодаря которым у них есть дорогая одежда, крутые машины и неограниченное количество фармацевтических средств. И что хуже всего, Без то и дело говорит о том, что «педики отвратительны... так нельзя». Гомофобия, сексизм, материализм — виновны по всем статьям. Эти люди — пролетарские консерваторы, заключал Уэллс, реакционеры, маскирующиеся под стильным образом изгнанников, бунтари без мозгов. «Нули рабочего класса» [124] — так называлась статья.

Но дело было не в знаменитом принципе рок-прессы «превознеси, а потом дай под зад». Mondays сами себя превознесли, и дать себе самим под зад они тоже могли вполне компетентно, тут уж не беспокойтесь. В январе 1992 года они полетели на Барбадос записывать свой пятый альбом, продюсировать который должны были Тина Уэймаут и Крис Франц из Talking Heads. Барбадос был выбран местом работы не случайно: считалось, что на острове нет героина, есть только трава, и Райдер сможет здесь наконец отказаться от наркотика и серьезно взяться за работу. Но в аэропорту Манчестера Шон уронил свои бутылочки с метадоном, помогающим ему держаться без героина, — весь пол был залит полутора литрами зеленой липкой жидкости. В самолете Райдер почувствовал себя нехорошо, он сильно потел и дергался — начались ломки.

Путешествие превратилось в настоящий кошмар. В первую же неделю прилета на остров было разбито две машины, Без получил серьезный перелом руки, Райдер без конца глотал транквилизаторы и ромовый пунш, чтобы возместить отсутствие метадона, а еще обнаружил, что на Барбадосе есть огромное количество нереально дешевого крэка. Журналистка Миранда Сойер стала свидетельницей следующего разговора между певцом и его менеджером Натаном Макгоу: « — Я только что выкурил тридцать камней, — заявляет Шон тоном, который можно назвать "и мне по фигу, что ты об этом думаешь".

Натан раскрывает рот от изумления:

— Что?

— Тридцать, — Шон криво улыбается. — Мне надолго не хватает.

Натан не может в это поверить. Он урезонивает Шона, зная, что тот никогда не увлекался крэком в Манчестере:

— Зачем ? Ведь дома ты почти никогда этого не делал, ты идиот, ты же только что слез с героина, ты слез с метадона, какой в этом смысл, ты же прекрасно понимаешь, что вредишь себе...

Шон слушает вполуха и в каком-то смысле согласен с Натаном.

— Да знаю, знаю, друг, — говорит он. — Но мне хотелось, чтобы у этой пластинки был другой наркотик.

Он смеется, но в его объяснении есть доля правды. Шон не хочет, чтобы новый альбом был похож на пропитанный героином «Pills'N'Thrills», он хочет услышать музыку так, как никогда не слышал ее раньше. На острове звучит много музыки в стиле "рагга", и ему это очень нравится. И все-таки он обещает Натану, что бросит, что пока это еще не проблема» (Select, сентябрь 1992).

За полтора месяца группа подготовила инструментальные треки, но Райдер, который часами сидел в туалете, набрасывая стихи и куря крэк, свои вокальные партии так и не записал. Клавиш-ник Пол Дэвис тоже курил крэк, а Без снова сломал руку. В отчаянии Макгоу отказался от дальнейшей работы в студии и увез группу домой. Музыканты начали ссориться, группе казалось, что Райдер и Дэвис их подвели, и тогда Райдер лег в реабилитационную клинику в Челси, где одна неделя лечения стоила 10 000 фунтов. К концу лета альбом был наконец готов, но, хотя он обошелся группе почти в 250 000 (говорят, это самый дорогой инди-альбом за всю историю рок-музыки), «Yes Please» звучал скучно и плоско и продавался очень вяло. «Мне было это тогда неинтересно, — признался позже Райдер. — Я не писал, мне было на все насрать. В общем-то тогда всем было на все насрать» (Melody Maker, май 1995).

23 ноября 1992 года Factory Records объявила себя несостоятельным должником: ее долг составлял около двух миллионов, причем стоимость альбома Mondays и задержка выхода нового альбома New Order составляли не самую малую долю этой суммы. Лейбл Factory Records был основан в 1979 году на 12 тысяч фунтов, доставшихся Тони Уилсону в наследство от матери, и имел большой вес в музыкальном мире: благодаря Factory был построен клуб Hacienda с его элегантным дизайном в духе модернизма, Factory продемонстрировал, как можно добиться успеха, не считаясь с мнением столицы, а еще на этом лейбле были подписаны наиболее значительные белые рок-группы 80-х. Проблемы у компании начались несколько лет назад, и дело тут было не только в перерасходе средств, но еще и в неверном ведении политики: хотя Factory принадлежал самый известный танцевальный клуб страны, лейбл не заключил ни одного контракта с исполнителями этой сцены, настаивая на том, что Factory — лейбл классический. Исключительно важный для манчестерской сцены альбом «North», сборник, представивший миру здешний хаус и выпущенный в декабре 1988 года при участии Майка Пикеринга, A Guy Called Gerald, 808 State и других местных мечтателей, по логике вещей должен был бы появиться на Factory, но на самом деле его выпустила компания Deconstruction — лейбл, в котором Пикеринг был помощником директора и который на северо-западе страны все больше и больше ассоциировался с музыкой хаус. Возможно, для гибели Factory это был идеальный момент — миссия выполнена, мечта полностью себя изжила, но случившееся с легендарной компанией усилило ощущение того, что Манчестер занимается медленным саморазрушением.

В следующем феврале Mondays должны были подписать новый контракте EMI несмотря на то, что их внутренние конфликты переросли к тому времени в настоящую вражду между членами группы. Во время встречи с представителем EMI Клайвом Блэком Шон Райдер вышел из комнаты, заявив, что хочет сходить в кафе за жареной курицей. Обратно он не вернулся, и сделка сорвалась. Группе пришел конец. «Хорошо, что все тогда закончилось, — сказал позже Райдер. — Ничего уже не было. Все закопались в собственных задницах. Мы не уважали друг друга. Это уже была не группа, а сплошное дерьмо. Одно только бабло, бабло, бабло. Нас всех подкосили деньги. А я тогда правда пошел за курицей, не за наркотиками. Есть очень хотелось» (Vox, июль 1995). 

Превращение «Мэдчестера» в «Ганчестер»[125] — модное в 1993 году выражение, незатейливое журналистское изобретение, разозлившее многих жителей города, которым не нравилось, когда к Манчестеру применяют стереотип земли беззакония, обители преступников и наркодельцов, в которой банды значительно более организованны и вездесущи, чем это есть на самом деле. Однако зловещий ярлык в действительности очень хорошо отображал настроение, охватившее город, и клубы Манчестера начали экспериментировать с разными стратегиями, чтобы попытаться преодолеть этот монументальный спад и создать пространства, свободные от насилия и страха.

Первое, что было предпринято, это отказ от политики равноправия на входе в эйсид-клубы: людям пришло в голову, что банды с самого начала получили доступ к эйсид-сцене из-за того, что владельцы клубов идеалистически впускали внутрь кого угодно. Клуб Spice Джастина Робертсона и Грега Фентона (а позже еще один, более успешный их клуб Most Excellent) стал частью общенационального смещения в сторону балеарской музыки, более камерных клубов, более требовательного дресс-кода, попытки встать в стороне от массовости рейв-сцены, которая возникла благодаря выходу в 1989 году лондонского фанзина Boy's Own. Фанзин Робертсона и Фентона Spice перекликался с Boy's Own в том, что предлагал открыть «клуб для крутых парней, а разные придурки пусть идут в жопу» и высмеивал «кислотных пижонов» в их «провонявших потом и пропитавшихся амилнитратом домах». По иронии судьбы в 1993 году Most Excellent сам подвергся нападению со стороны сэлфордской шайки и был вынужден закрыться.

А некоторые решили и вовсе уехать из города: чтобы избавиться от внимания преступников, Гэри Маккларнан открыл свой Delight в сорока милях по трассе Мб в Shelleys Laserdome в Стоук-он-Тренте. Это был совершенно сумасшедший клуб, который станет легендарным и упрочит репутацию своего постоянного дид-жея Александра Ко по прозвищу Sasha. В 1988-м он работал в Hacienda, а всенародную славу ему принес последний и самый большой рейв Блэкберна. Особенным достоинством Sasha было удивительное мастерство динамики: длинные, тревожно затянутые вступления к песням срывались в сияющий ливень фортепьянной музыки, и слушатель совершал космическое пугешествие по волнам эйфории. Вскоре Sasha был причислен к сонму северозападных богов вертушки, где оказался в одном ряду с Майком Пикерингом и Грэмом Парком. Его статус подтвердился, когда Sasha дважды появился на обложке танцевального журнала Mixmag, где его красноречиво назвали сначала «Первым дидже-ем, чью фотографию повесят на стену», а потом — «Сыном Бога». «Возвращаясь из Shelleys, люди рассказывали: "Там выстраиваются целые очереди, чтобы пожать руку Sahsa, парни просят его поцеловать их девушек". Такого еще никогда не было, и мы чувствовали, что обязаны об этом написать, — объясняет редактор Mixmag Дом Филлипс. — Sasha так хорошо передавал ощущение, испытываемое людьми, когда они принимают экстази, его музыка поразительно соответствовала ощущению. Он был одним из них, и это очень чувствовалось».

Блэкберна больше не было, и теперь, когда после закрытия клуба в голове продолжало шуметь, пойти было некуда. За неимением ничего лучшего люди ездили на станции обслуживания автомобилей Knutsford или Charnock Richard на трассе Мб, Anderton на М61 или Burtonwood на М62 и превращали придорожные кафетерии или автомобильные парковки в импровизированные рейвы: море из шапок с помпонами, дутых курток и походных ботинок, выкрученные на полную мощь автомагнитолы, переодевание из мокрого в сухое, сворачивание косяков и общение с клабберами из Quadrant Park в Ливерпуле, Monroe's в Блэкберне, Legends в Уоррингтоне или Oz в Блэкпуле. Иногда полиция перекрывала выезды на трассу, лишая возможности проезда не только рейверов, но и сонных бизнесменов и голодных водителей грузовиков, а иногда придорожный бар закрывали сами владельцы. Проблема была в жесткости закона о выдаче лицензии, и вскоре власти юго-востока вынуждены были смириться с тем, что молодежь продолжает собираться в самых неожиданных местах, а на северо-западе нескольким клубам стали разрешать оставаться открытыми после двух часов ночи. Блэкберн оставил за собой яркий след.

В поисках атмосферы, не испорченной мужланской бравадой банд Читхэм-Хилла и Сэлфорда, которые теперь норовили захва- тить каждый новый хаус-клуб, жители центрального Манчестера потянулись в гей-клубы. Силясь уловить дух бисексуальной свободы, Пол Коне запустил «Flesh», первую голубую вечеринку Hacienda. «Flesh» проходила один раз в месяц, в выходные, и в этот вечер клуб наполнялся трансвеститами, мускулистыми диско-мальчиками, вымазанными губной помадой лесбиянками и танцующими королевами. Требование для входа было очень выразительное: «только голубые» — и если с виду ты казался гетеро-сексуалом, свою преданность делу нужно было доказать, страстно поцеловавшись со своими друзьями: бандиты в такие вечера войти в клуб даже не пытались. « Flesh » немедленно приобрела огромный успех — в Hacienda набивалось больше тысячи человек со всего северо-запада. «Flesh» заложила основы будущей славы Манчестера как «голубой столицы севера» с ее бурной ночной жизнью и «голубой деревней» клубов и баров, сосредоточенных вокруг Кэнел-стрит, похожей на гедонистический анклав на Олд-Комптон-стрит в лондонском Сохо. «Это уже не Мэдчестер и даже не Ганчестер, это — Гейчестер\» — говорил Коне. Он даже мечтал о создании собственной группы — голубой версии Happy Mondays.

К середине девяностых в городе начался период творческого возрождения: в Манчестере появлялись новые поп-звезды вроде группы Oasis, которые делили чарты с бывшими кумирами эйсид-хауса. Когда Майк Пикеринг основал свой новый танцевальный коллектив под названием М People, чей второй альбом завоевал в 1994 году престижную награду звукозаписывающей индустрии Mercury Music Prize, он изо всех сил старался избавиться от разрушительной и уже давно набившей оскомину темы наркотиков: «Я играл на большом рейве в Шотландии, там было около семи тысяч человек, и буквально каждый из них был в отключке, — говорил он. — Мне не нравится такая ситуация, при которой если ты чего-нибудь не принял, то ты исключен из игры. Эти ребята говорят: "Друг, ты принял? Нет? Ты что, коп?" По их мнению, если ты не набрался экстази, значит, ты коп. Полный идиотизм».

Джеральд Симпсон, A Guy Called Gerald, вслед за успехом «Voodoo Ray» подписал контракт с международным лейблом CBS, а потом на него махнули рукой и забыли, когда он начал исполнять странные техно-мантры вместо потенциальных хитов. Симпсон продолжал развивать тревожное, клаустрофобное напряжение стиля джангл, отражающего хаос и паранойю жизни в Мосс-Сай-де. Названия его альбомов «28 Gun Bad Воу» [126] и «Black Street Technology)) [127] хорошо передавали его ощущения. Бандитские столкновения, размахивание оружием, запугивание - все привыкли к этому и воспринимали как вполне обыденные вещи. Единственное, что мог сделать Симпсон, — это попытаться изгнать злой дух с помощью своей музыки. «Такое ощущение, как будто продираешься сквозь что-то, - говорил он. - Здесь, в Манчестере, мне угрожали пистолетами. Здесь тебя готовы убить, если ты делаешь что-то для себя, и моя музыка сейчас — об этом» [i-D, май 1995). По мере того как джангл выходил из подполья, вместе с ним поднимался и Симпсон.

Вскоре публике был предъявлен новый проект Шона Райдера, и все, кто списал его со счетов из-за пристрастия к крэку, были потрясены: группа Black Grape, которую возглавили Без, Райдер и его товарищ по героину Кермит (Пол Леверидж, бывший участник группы Ruthless Rap Assassins, лучшей манчестерской хип-хоп-команды), была великолепна и наложила хулиганское очарование Mondays и их невнятные тексты на горящие фанковые риффы. С убийственной иронией их дебютный альбом назывался «Its Great When You're Straight... Yeah» [128]. Миф о Happy Mondays тут же был переписан заново: теперь речь в нем шла не только об излечении Райдера, но еще и о подъеме, падении и повторном подъеме самого Манчестера - хотя к этому времени и Райдер, и Джеральд Симпсон уехали из города.

Три года спустя после гибели Factory и распада Happy Mondays ночная жизнь Манчестера бурлила как никогда - благодаря послаблению правил лицензирования. В городе открылось около тридцати новых баров, и общая вместительность клубов увеличилась вдвое. В новых клубах вроде Home, Sankey's Soap и Paradise Factory, открывшихся в центре города, веселье продолжалось до самого утра. Идея состояла в том, объяснял глава муниципалитета Грэм Стринджер, чтобы извлечь выгоду из ночной энергии Манчестера и создать ему славу культурного центра двадцать первого века, «круглосуточного города». Ночную жизнь больше не считали проблемой, которую следует контролировать и строго регулировать, теперь ею гордились и считали, что она позволит Манчестеру приобрести известность за рубежом, привлечет посетителей и поможет экономике города — этому примеру последовали и другие английские города, например Лидс и Шеффилд.

Экстази-культура помогла возрождению центра Манчестера, но оптимистичные защитники свободного рынка «ночной экономики» имели склонность закрывать глаза на то, что такая экономика построена на преступных сделках, а это не очень-то хорошо сочетается с идеей возрождения города. Когда в 1991 году вновь открылся Hacienda, проблема с бандами стояла все так же остро. Группировки Сэлфорда и Читхэм-Хилла сначала внедрялись в клубы как торговцы наркотиками, а со временем ставили своих людей на вход. К 1996 году многие из них открыли легальные охранные фирмы и получали деньги за поддержание в городе хрупкого спокойствия. С этой вечной дилеммой сталкивался любой город, возрождающийся за счет своей ночной жизни: клубная культура традиционно представляет собой маргинальную экономику, тесно связанную с торговлей запрещенными наркотиками, и поэтому привлекает к себе преступников и дельцов черного рынка. Восстановить былое могущество после жарких 80-х было делом не из легких, но Манчестер пытался создать себе новый образ международной культурной столицы, и ему предстояло решить еще множество сложных вопросов, встающих перед всеми меняющимися городами в последнее десятилетие миллениума.

Некоторым казалось, что единственный выход из положения — это оставить прошлое позади. К концу 1996 года новый авангард клубной культуры Манчестера отказался от массового хаус-сообщества, созданного его предшественниками, в пользу микросообществ, образовавшихся вокруг обособленных музыкальных стилей — таких как джангл, техно, американский гараж, которые, как им казалось, должны были разрушить однообразие массовой культуры эйсид-хауса и указать новые пути развития музыки. 

В июне 1997 года, через несколько недель после празднования своего 15-летия, Hacienda закрылся и объявил себя банкротом. Долги клуба составляли 500 000 фунтов. Полиция только что завершила очередную затянувшуюся операцию наблюдения за клубом и требовала, чтобы суд отобрал у него лицензию, поскольку у здания Hacienda произошло умышленное убийство: 18-летний юноша разозлил сэлфордскую банду, считавшую некоторые части клуба своей собственностью. Говорят, полицейские тогда уверяли, что город станет куда более приятным местом, если в нем не станет этого клуба. Наступал конец беспокойной, пленительной эры, и наивная эйфория 1988 и 1989 годов казалась тогда чем-то немыслимо далеким.