"Поп Чира и поп Спира" - читать интересную книгу автора (Сремац Стеван)
Глава четырнадцатая содержит конец повествования Габриэллы, которое не уместилось в главу тринадцатую. Следовательно, читатель узнает ещё некоторые подробности, относящиеся к вышеупомянутому крупному событию, и увидит, как создаётся и ширится в селе фама
Покинув супругу господина нотариуса, госпожа Габриэлла устремилась к гречанке госпоже Соке. А супруга нотариуса, в свою очередь, сломя голову помчалась к супруге господина кассира Гецы и к госпоже аптекарше — разведать, что им обо всём этом известно, и в зависимости от обстоятельств или обогатиться новыми сведениями, или поделиться собственными.
— Собака не укусит? — доносится голос с улицы.
— Ну, кто там ещё? — спрашивает госпожа Сока, окидывая взглядом калитку.
— Госпожа Сока, собака не укусит? — повторяют вопрос, и госпожа Сока узнаёт голос Габриэллы.
— Нет, нет!.. Она на цепи под амбаром. Заходите, не бойтесь! — кричит госпожа Сока. — О, что ей опять нужно, этой старой сплетнице?! (Госпожа Габриэлла не была ни старой, ни уродливой, как раз наоборот, но госпожа Сока была не в духе, а в таких случаях даже мужчины не бывают объективными и не стесняются в выражениях!) Опять помешает мне работать, как в прошлый раз, — ворчит госпожа Сока, склонившись над кучей старых заплесневелых перчаток, которые она разрезала на кусочки, чтобы завязывать ими бутылки с томатом, — в тот день ома заготавливала томат на зиму.
— Добрый день, кис ти хант[72]! — приветствует её госпожа Габриэлла. — Пардон, пардон, если я вас хоть чуточку обеспокоила… вы, как всегда, за работой. Господи, гнедиге, хотелось бы знать, когда вы отдыхаете?
— О, нисколько вы меня не потревожили. Как раз наоборот. Я вот только что сидела и думала: не пошлёт ли кого господь… скучно одной, хоть бы зашёл кто-нибудь. Ан глядь, вы и пожаловали, как по заказу. Сам бог вас послал!
— Право же, милая, я ненадолго, по делу забежала, да и вы, вижу, заняты.
— Шарю вот по шкафам, старые перчатки собираю — бутылки с томатом завязывать. И всё только бальные попадаются, бог знает с каких времён сохранились. Гляжу на них и диву даюсь — неужто это мои? Разве влезет в них вот эта моя теперешняя лапа? Как меняется человек! Да и то сказать, когда это было, милая! Боже мой, что такое человеческая жизнь? Не успеешь оглянуться, а годы ушли! Господи, каким, помню, франтом был мой покойный, когда ещё молодым купчиком за мной ухаживал!.. Эхма, и всё это прошло, всё!
— Но и вы должны признать, дорогая, что было ему за кем поухаживать, ей-богу было! — говорит госпожа Габриэлла.
— Да… не могу ничего возразить, не он один мне в этом признавался… Была молода, а что молодо, то и красиво… Было, да прошло! — вздыхает госпожа Сока.
— Эх, госпожа Сока, годы текут, что полая вода, говорят в народе. Что, милая, прожили, то и ваше.
— И то правда, — соглашается госпожа Сока.
— Да право же! А людям всё жить тесно! Поглядеть хотя бы на наших преподобных отцов, попа Чиру да попа Спиру… А что поделаешь?.. Одному тесно, а другой с жиру бесится!.. Словно тысячу лет собираются жить!
— Попа Чиру и попа Спиру? — удивлённо спрашивает госпожа Сока. — А что случилось?
— Неужто ничего не знаете? — недоумевает госпожа Габриэлла.
— Ничего…
— И ровно ничего не слышали?
— Ни слова, моя милая, ни слова!
— Возможно ли это?
— Задержали меня дома эти проклятые помидоры, угораздило же именно сегодня за них взяться!.. Эфи! Эфика! Собери-ка эти перчатки, намочи, растяни и очисти от плесени, а потом разрежь на куски, вот как я тут начала, — приказывает госпожа Сока пришлёпавшей Эфике, округлой толстухе с белесыми ресницами. — У меня гостья… сейчас мне некогда. Живей собирай и уноси! Так что же, милая, случилось? Просто сгораю от любопытства, уж очень я найгириг[73]! Ничего-то ведь я не знаю.
— О, тогда я в большом накладе! А я-то, грешница, надеялась хоть какую-нибудь пользу извлечь: дай-ка, говорю себе, забегу на минутку к госпоже Соке, она-то уж, наверное, знает, недаром лавку держит! Ах, как жалко…
— Ни слова, уверяю вас, не слышала! Расскажите, ради бога, что знаете, не мучайте, моя милая! Что знаете, то и расскажите, а уж я смогу себе представить!
— Да, конечно, что знаю.
— Поссорились, что ли?
— Бога можно было бы благодарить, если б только это!
— Фью-ю! Госпожа Габриэлла, да что вы говорите? — А от кого, господи боже ты мой?!
— От отца Спиры.
— Вот тебе раз! Как же это его угораздило? Из-за чего?
— Из-за жениха! И у того и у другого в доме по невесте; вот чтобы заполучить его… из-за господина Перы, учителя.
— Да знаю, знаю… но всё же… думается, не следовало бы из-за этого так… — удивляется госпожа Сока. — Не первый день сватанье заведено! Ах, боже ты мой, — ахает и крестится госпожа Сока, — точно мужики какие!
— Мне всё это супруга нотариуса рассказала… заглянула я к ней случайно, на минутку, от неё и услыхала. Как услыхала, так и окаменела, едва опомнилась. И десятой доли не передать из того, что она понарассказывала (да и некогда, милая). Нотариусиха говорила, между прочим, что дело шло не только о том, чью он дочь возьмет, — это, пожалуй, отец Спира ещё и простил бы; но он узнал, что тот, то есть поп Чира, ездил, куда там полагается, хлопотать, чтобы его будущий зять, то есть теперешний господин Пера, получил приход отца Спиры!.. Как это должно было произойти, я точно объяснить не могу, — довольно того, что отец Спира проведал об этом и, недолго думая, пустился за отцом Чирой вдогонку и наилучшим образом испортил ему планы. Еще там, в Темишваре, говорит супруга господина нотариуса, они поссорились, а сегодня утром поставили точку.
— Свят, свят! Неужто так-таки и подрались?.. И какого чёрта, в их-то годы?
— Форменным образом подрались. По всему селу только об этом и судачат. Пойду — может, услышу ещё что-нибудь. До свидания! До свидания! — прощается Габриэлла и торопится к выходу.
— Посидите ещё немного, — уговаривает её госпожа Сока, провожая до калитки. — Только что ведь пришли! А меня вы нисколько не задерживаете.
— Пора, пора, милая, и так слишком я засиделась. Прощайте!
— Э-э, фрау Габриэлла, у вас что-то по земле волочится! — закричала ей вслед госпожа Сока. — Вернитесь скорее! Куда вы в таком виде? Нижняя белая юбка волочится: запутаетесь, нос разобьёте.
— Ах, вот беда! — заахала в отчаянии госпожа Габриэлла, очутившаяся уже на изрядном расстоянии, от дома. — Фу ты, боже мой! Как это случилось? — Она остановилась и, оглядевшись, убедилась, что дело обстоит именно так. — Уф, уф! Как же мне быть?
— Фрау Габриэлла, — доносится из открытого окна голос кассира, господина Гецы. — Где ваши глаза? Ха-ха! Юбку по дороге потеряете! Ну и бабы! Помилуй бог!!
— Заходите скорее к нам! — слышится голос из третьего дома.
— Ох, явите милость! — просит госпожа Габриэлла и кидается туда. — Простите, на одну минутку. Уф, уф! Как это могло со мной случиться? Умоляю, дорогая, мне очень некогда, возьмите вот юбку, я пришлю за ней завтра мою девушку. Уф, уф, в самую горячую пору такая беда! Пожалуйста, только до утра.
— Будьте покойны.
— Но, пожалуйста, милая, никому ни слова об этом! Уф, уф! Большое спасибо! Счастье ещё, что беда приключилась со мной перед вашим, а не перед другим домом! Знаю, что вы женщина, слава богу, порядочная! Куда бы мне иначе деваться! Ах, будь оно неладно! Чего доброго, увидели бы парни да частушку сложили, дьяволы! Куда бы я делась от стыда? Проклятые мужчины! — И умчалась как вихрь в дом господина Гецы, где её с распростёртыми объятиями встретила Гецина супруга, госпожа Марта.
— Ну и вид же у меня, — говорит госпожа Габриэлла, влетая в дом Гецы. — Точно меня избила, а не господина Чиру!
— Скажите, бога ради, правда ли то, что я слышала о наших преподобных отцах?
— От кого, милая?
— Да от нотариусовой жены. Говорит, будто её Кипра всё в протоколе прочитал.
— Она это сказала?! Она?!! Да ведь это я ей, моя милая, всё рассказала!
— В лучшем виде подрались. Едва разняли. Отец Спира инзультировал господина Чиру этак по-мужицки — ударил его.
— Ударил! Да неужто! А чем?
— Хватил его штоглой по левой щеке, все зубы повыбивал, так по церковному двору и разлетелись.
— Какой штоглой?
— Какой? Боже мой, вы ещё спрашиваете! Да штоглой, ручкой от утюга! Боже, госпожа Марта, вы словно деревенщина какая, будто у вас в доме утюга нет и вы гладите, как мужичка, на катке!
— Да… знаю, но всё же… — мямлит госпожа Марта и оторопело крестится. — Ах ты господи! Откуда же взялась у него штогла?
— В кармане принёс. Вам-то, милая, должно быть известно, как кассировой жене, каковы поповские карманы и что в них может уместиться!
— О-о боже!.. Штогла…
— Да, да, да, у него была штогла!
— Да… Знаю, знаю… — тянет с сомнением госпожа Марта. — Добро бы попадьи подрались штоглами — на то они и женщины, и не было бы ничего удивительного, если б даже утюги да плиты пустили в ход!.. Но мужчины, да ещё священники! Ах, — решает она наконец, — какая там штогла, господь с вами!!!
— Да штогла же, милая, штогла! — жалобным голосом уверяет госпожа Габриэлла. — А в конце концов, — продолжает она, опомнившись, — сейчас я не берусь сказать, откуда штогла появилась… но так я слышала… за что купила, как говорится, за то и продаю.
— Откуда же взялась штогла? — не перестает удивляться госпожа Марта. — Тогда уж…
— Э, раз не верите, не стану и рассказывать, — заявляет, чуть не плача, госпожа Габриэлла.
— Ах, пожалуйста, расскажите!
— Нет, нет! На ваших глазах со мной стряслась эта беда, — лепечет госпожа Габриэлла, ударяясь в слёзы, — и вы просто дразните, не верите мне. Это по меньшей мере нехорошо, госпожа Марта! Конечно, у меня свалилась юбка, однако я не имею привычки лгать! — произносит сквозь обильные слёзы госпожа Габриэлла. — Это же со всяким может случиться, кто по делу спешит! — заканчивает она, вся заплаканная.
— О боже, боже, чем подрались!
— Ну ладно же, раз у вас из веры вышла, больше вы меня никогда не увидите. Так и запишите!
— Да не принимайте всё так близко к сердцу! — пытается успокоить её госпожа Марта. — Господи помилуй, такие люди — и вон до чего дошли!
— Вы, слава богу, знаете господина Спиру, — говорит, утирая слёзы, уже несколько успокоенная госпожа Габриэлла, — деревенщина, грубиян, а ещё из дворян!
— Ну, добром это не кончится! Супруга господина нотариуса со слов мужа говорит, что отец Спира, как дважды два, будет расстрижен и обрит, а приход получит господин Пера, как только женится на Меланье — прелестная выйдет пара! — и будет в попы посвящён. А как бы вы думали! Лишится бороды…
— Ха-ха-ха! — рассмеялась сквозь слёзы Габриэлла. — Не могу, милая, не смеяться, хоть и не до этого. Что мне в голову пришло! Бедная Юла! До чего невезучая! Вот уж потрафила: не напрасно влюбилась в этого брадобрея Шацику — будет кому обрить отца Спиру! Ха-ха-ха! Собственный зять! Ах, чёртушка Габриэлла, как это только тебе в голову взбрело! О женщины, женщины, исчадие дьявола! Ещё ненароком услышит кто, что я так смеюсь, подумает, вот, дескать, какая негодница. Бедная Юла! Вот уж потрафила!.. Будьте здоровы, до свидания!
— Да посидите ещё, милая! Кофе бы выпили, у меня чудесные сливки.
— В другой раз, в другой раз. Сейчас не могу! Нужно ещё кой к кому заглянуть, — бросила уже на ходу госпожа Габриэлла и вихрем помчалась к калитке. Она обежала несколько улиц и посетила по крайней мере шесть домов. Когда она выходила из шестого, начинало уже смеркаться. Пришлось прибавить шагу.
Госпожа Габриэлла, несясь как угорелая по улицам, встретила сначала супругу господина нотариуса, потом гречанку Соку, которая оставила свои томаты на попечение Эфики, наказав в случае чего разыскать её, и, наконец, фрау Цвечкенмаерку, — с этой последней она проболтала довольно долго. Фрау Цвечкенмаерка, услыхав, что её закадычная подруга фрау Габриэлла знает гораздо больше, чем она, была просто убита и горела жаждой мщения, по не могла вымолвить ни слова: обиднее всего было то, что фрау Габриэлла даже и не расспрашивала ни о чём! Вот почему фрау Цвечкенмаерка постаралась от неё отделаться.
— Ну, до свидания, — сказала она.
— До свидания, милая, не стану вас задерживать, да и я по горло занята. Завтра приду к вам под вечер и всё подробно расскажу. Господи, уже чувствуется осень… день всё короче! Пока посуду помоешь да всё приготовишь, уже и стемнело! А мне ещё семь домов надо обойти. Адьё[76]! — И, поцеловавшись, они расстались.
Госпожа Габриэлла пустилась по скорняцкому переулку. У калитки она застала Пелу, жену скорняка Леки, — рассердившись на что-то, она бранила учеников.
— Уж не подрались ли вы с кем? — спросила госпожа Габриэлла.
— Нет, милая… да вот без мастера с учениками сладу нет.
— Ах, только-то, а я думала, подрались — сейчас ведь, знаете, это в моду вошло даже у дворян! Если уж священники дерутся…
— Какие священники? — встрепенулась Пела.
— Да попы… эти… наши.
— И кого они, говорите, побили?
— Хе, кого! Того, кто уж, наверно, не станет этим хвастаться. Будто вы не знаете! Вы — и не знаете?!
— Откуда мне знать! С тех пор как муж разъезжает по ярмаркам, я редко выхожу… и ничего не знаю.
— Верю, верю… Ну конечно, отец Чира к вам хвастаться не прибежит… Пожалуйста, дайте мне чашку воды колодезной — в горле пересохло от волнений и потрясений.
— Сделайте одолжение! Заходите, пожалуйста, — пригласила Пела, и они обе вошли во двор.
— Мила, ступай, загони Серка под амбар! — крикнула Пела ученику. — Он, знаете, терпеть не может городских и вообще обутых людей — за бродяг, должно быть, их принимает.
И в самом деле, Лекин пёс почти не лаял на босых крестьян, но, завидя господина или просто обутого человека, впадал в бешенство и норовил вцепиться зубами в каблук.
— Простите, — говорит Пела, — мой Лека вот уже три недели разъезжает по ярмаркам, а я боюсь, как бы в отсутствие хозяина не забрался кто в дом, вот и спускаю с цепи собаку.
— Большое вам спасибо! Чудесная вода. Господи, сказала «вода», а сама думаю: говорят, что люди сперва напиваются, а потом уж дерутся; но, видно, кому суждено, тот и без вина и без воды в драку полезет. Вот как сейчас с отцом Чирой…
— Ах, я забыла вас спросить, кто же на него напал?..
— Да отец Спира!
— Отец Спира! Ах, страсти какие! А за что?
— Да из-за жениха… господина Перы.
— А на нашей улице говорят, будто между Юлой и господином Перой было уже раньше всё договорено, ещё когда он в семинарии учился… Сказывают, что на другой день после его приезда обручение состоялось.
— Э, состоялось, чёрта с два! А вы, милая невестушка Пела, сразу и поверили? Сплетни и больше ничего! Конечно, поп Спира был бы рад-радёхонек этому, но уж больно он прижимистый, словно грек какой, ни крейцера не пожелал дать в приданое дочке. А поп Чира, тот, право же, умнее поступил — взял да и переманил юношу. Ведь если девица на выданье да ещё с изъяном, так, ей-богу, скряжничать не приходится!
— С изъяном? А нешто попова Юла с изъяном?
— А как бы вы думали?
— Да ведь она здорова как дуб!
— Э, только кажется, милая моя.
— О пресвятая и пречистая! Какой же у неё изъян? — спрашивает удивленная Пела.
— Да разве один, милая! Не знаю даже, с какого конца приняться!
— Ах, родимая, кто бы мог подумать! — недоумевает Пела.
— Прежде всего — не знает немецкого! Разве это не изъян для молодой девицы? Скажите сами!
Пела молчит, задумавшись, и ей кажется, что в самом деле это изъян.
— И ещё какой изъян… ещё какой, милая! Вам-то, как жене мастера, не в обиду будь сказано, это, понятно, совсем не нужно, но ей, ей…
— И подрались?..
— Чуть было не проткнул его крюком, которым солому дергают… На счастье, рядом оказались господа старосты и Аркадий, пономарь, и отняли у него крюк.
— Ах, страсти какие! Откуда же у него крюк?
— Да в церковном дворе это случилось… в церковном дворе… А он тогда схватил кирпич да как трахнет ему по голове — так все зубы и вышиб!.. Ну, собрался в доме больного консилиум бечкерекских врачей и дал заключение: нижнюю челюсть поминай как звали!.. Да и бог знает, останется ли жив!
— О-о, господи, что я слышу!
— Ну, а сейчас, невестушка Пела, всего лучшего. Спешу я! До свиданья! До свиданья! — И, прощаясь уже на ходу, вдруг споткнулась у самой калитки и от неожиданности вскрикнула: — Ах!
— Ой-ой, что с вами, вы чуть не грохнулись!
— Ах! Панталоны, чтоб они сгорели! И как раз сейчас, когда прямо вздохнуть некогда! Пела, милая моя, не до туалетов мне теперь, — пускай они у вас переночуют, а утром я за ними пришлю… Нате вот, — сказала она и торопливо сунула их Пеле. — Ах, злосчастная ты, Габриэлла! Если и дальше будет так же, как началось, ничего не донесёшь ты до дома!
— О мать честная!.. А как… ха-ха-ха!
— Счастье ещё, что не в другом доме… А что, если бы на улице беда эта приключилась, да ещё на глазах у мужчин!.. Сгорела бы от сраму!.. Вот было бы представление!
— Упаси бог! Да ещё при каких-нибудь охальниках, досталось бы вам завтра…
— Уф, невестушка Пела, не напоминайте мне о них. Лучше сквозь землю провалиться! Всюду торчат, чёрт бы их взял! Мужчины! Только подумаю, бррр!.. Да ещё эти парни деревенские — чуть что заприметят, сейчас же на все село ославят. О-о, тут беды не оберёшься, милая невестушка Пела!
— Чтоб они пропали!
— Только, ради бога, ни слова! Ни единого слова! Знаете, я и сама-то услыхала об этом от фрау Цвечкенмаерки. Она каждый день ко мне под вечер заявляется. Насела на меня так, что я, хочешь не хочешь, должна была слушать… А она обязательно всё перепутает… Поэтому я и на десятую долю ей не верю.
— Не беспокойтесь, голубушка, знаю я, что такое тайна, — говорит Пела, провожая госпожу Габриэллу, которая мгновенно исчезла во мраке, проклиная «ссору», из-за которой теряются нижние юбки и панталоны. Вслед за ней тут же отправилась по соседям и невестушка Пела. В дома она не входила, а останавливалась у калиток, сзывала хозяек, служанок и делилась с ними новостью. В первых трёх местах она сказала, будто повреждение нанесено крюком, а в двух других впопыхах ошиблась и сказала, что железными вилами.
Госпожа Габриэлла легко и уверенно неслась по улице; в четвёртом квартале она встретилась опять с фрау Цвечкенмаеркой, в пятом — с гречанкой Сокой, в шестом — с супругами нотариуса и кассира, а в седьмом — с госпожой аптекаршей. И эти пять энергичных женщин разнесли, подобно жёнам-мироносицам[77], весть о страшном утреннем происшествии быстрее, чем если бы всё село было опутано густой телефонной сетью. Этому способствовало ещё то, что в этот день, 29 сентября, был женский праздник Кирияка-отшельника, который праздновался в селе с тех пор, как двадцать с лишним лет тому назад, в этот день, одну женщину хватил за корытом удар. Все самым настоящим образом сбились с ног, бегая из улицы в улицу. Даже госпожа аптекарша, поначалу стеснявшаяся принять в этом участие, потому что смешно коверкала сербские слова, — даже она в конце концов ревностно взялась за дело.
Как комок снега, маленький и неприметный, катясь с горной вершины, превращается у её подножия в огромную лавину и погребает под собой целые дома, так и эти толки, возникшие утром, разрослись к вечеру до того, что просто погребли дома попа Чиры и попа Спиры! К ночи в том конце села, где продают из-под полы табак и где не считается грехом изувечить или даже убить податного инспектора, там, где в первую очередь разыскивают и чаще всего находят украденные в селе вещи, — в этом вот конце передавались в тот день вечером уже невероятные истории, даже сущие басни, притом с мельчайшими подробностями. Поэтому автору приходится ограничиться сообщениями вышеупомянутых дам, а все прочие, принесённые с сельской околицы, только отметить, ибо самым достоверным источником сведений о данном происшествии является пономарь Аркадий; источник же этот весьма скуден и преждевременно выдал бы автора. Он (то есть Аркадий) стоял у дверей и слушал, пока попы ссорились в комнате, но как только дело у них дошло до драки, он убежал на колокольню, дабы не очутиться в щекотливом положении свидетеля. Фама кружилась по селу со всеми своими прикрасами — ядрёная, грузная фама, тучная фама, тучнее, чем обе попадьи, взятые вместе.
Потому-то и докатилась эта весть до окраины села в таком преувеличенном виде. Там рассказывали, будто преподобные отцы подрались ещё в Темишваре, но их быстро разняли, и они якобы затаили злобу, поняв, что на чужих людях у них нет такой свободы действий, как в своём селе. Поэтому, едва приехав домой, попы схватились на следующий же день. Отправляясь на свидание, тот и другой якобы запрятали под рясу по бруску, чтобы объясниться как следует, по старинке, как полагается мужчинам. Слово за слово, — продолжал свой рассказ Рада Чилашев, — и, право слово, дело дошло до крайности. Поп Спира как-то избежал удара, выбив у попа Чиры из рук брусок, но хватил его так неудачно, что свернул ему нижнюю челюсть на спину так, что цирюльник Софра лишь с большим трудом вправил ему челюсть на прежнее место. Ну а зубы — поминай как звали! Поп Чира поклялся, что если останется жив, то не успокоится до тех пор, пока не снимет у попа Спиры усы и бороду, чтобы того нельзя было отличить от католического священника! Два ланаца[78] лучшей своей земли пускает в продажу и даже стряпчего нашёл, — будет вести процесс, пока хватит казны и земли. И говорят, будто ему уже передали от владыки, чтобы не беспокоился: отберёт, дескать, у попа Спиры столько кварталов с прихожанами, сколько не хватает во рту у попа Чиры зубов.
А что во всём этом правда и что неправда, читатель узнает из последующих глав, которые будут короче предыдущих, но не менее любопытны.