"Записки о Рейчел" - читать интересную книгу автора (Эмис Мартин)

Девять: уборная

Просматривая папку, озаглавленную «Всякая всячина», я только что натолкнулся на две довольно любопытные заметки, сшитые скобкой, что уже само по себе весьма странно, так как я всегда стараюсь не ограничивать движение материала Первая датирована моим восемнадцатым днем рождения. Она гласит:

Что касается туалетного воспитания. Помню, когда мне было 8 (?), я спросил у матери, как должны вести себя какашки. Она сказала, что в идеале какашки должны иметь коричневый цвет и плавать. Я посмотрел — черны как ночь и камнем идут на дно. Больше не смотрел ни разу. Отсюда, вероятно, мое анальное чувство юмора?

Не понимаю почему, я всегда думал, что анальное чувство юмора очень распространено в моей возрастной группе, хотя я мог и ошибаться. Это же очевидно: приятные вещи скучны, а мерзкие — забавны. Чем более мерзко, тем забавней.

А вот вторая заметка. Датирована первым августа, год не указан, так что это могло быть написано во время летних каникул в Лондоне.

Поведал Джефу, как сильно я хочу трахнуть Взрослую Женщину. Он сказал, что не понимает меня, поскольку я ему уже все уши прожужжал о том, какие они страшные. Он спросил, с чего я вообще решил, что мне понравится, если я ни разу еще их не трахал и даже не видел ни одной голой. Мне нечего было ответить.

Интересно. Перенос отвращения к собственному телу на другой объект? Нет, слишком скучно. Нелюбовь к женщинам? Вряд ли, поскольку я считаю, что взрослые мужчины выглядят столь же устрашающе, если не хуже. Нежелание мириться с собственным тщеславием плюс литературный интерес к физическому гротеску? Возможно. Чистая риторика? Да.

Я подхожу к креслу и устраиваюсь в нем, ноги на одном подлокотнике, голова — на другом. Чувствую себя как в люльке: по-тинейджерски. Ногтями разгибаю и вытаскиваю скобку и соединяю листки канцелярской скрепкой. Не думаю, что они должны быть настолько близки.

Звонит телефон.

— Алло, позовите пожалуйста Чарльза Хайвэя.

— Это я. Привет, Глория, — сказал я, приспосабливая свой голос к модуляциям кокни. — Как дела?

— Чарльз…

— Что?

— Я знаю, ты меня убьешь, если я тебе скажу.

— Что?

— Если скажу.

— Скажешь что?

— Я не могу.

— Давай, я не рассержусь. Обещаю.

— Это ужасно… Утром я получила это извещение… По почте. Это такие розовые листочки. В них говорится, что у меня инфекция и что я должна сказать всем, ну, ты понимаешь, с кем я…

Я схватился за перила.

— Что за инфекция?

— Три хама…

— Что? Скажи по буквам.

— Как?

— Скажи медленно и по буквам.

— Т-р-и-х-о-м-о-н-а-д-а. Но это не очень серьезно. Я была в клинике, и доктор дал мне таблетки. Принимаешь их пять дней, и все, ты в порядке. Чарльз?

— Я здесь.

— Ты очень на меня сердишься?

Дома никого не было, так что я мог говорить громко.

— Так-так, трихомонада…

Что же делать? Что же делать? Что же делать? Просто пойти к доктору, выложить хозяйство на стол, сказать, что у меня там завелась эта штучка-дрючка, он даст мне таблеток, я их приму, и на этом все кончится?

— Ты на меня сердишься, да?

Я вздохнул.

— Нет. Не на тебя. Ты не виновата.

— О Чарльз!

— Кто это был, кстати сказать? Какие-нибудь догадки, соображения?

— Да. Терри. Я больше ни с кем не была, и доктор сказал, что это не мог быть ты, потому что…

— Инкубационный период, я знаю. Понятно. И когда тебе снова можно будет заниматься сексом?

— Я не спрашивала. Думаю, уже скоро.

— А почему у меня нет никаких симптомов?

— У мужчин не бывает. Только у женщин.

— И какие?

— Ну, зуд, жжение, когда хожу в туалет.

— Мм, сочувствую.

— Прости, Чарльз.

— Не беспокойся. Увидимся, наверное, когда все это закончится.

Таким вот образом Природа призывает людей к моногамии.

От той девчонки с грязным животом — мандавошки, муравейник в паху Способ лечения: пять дней ты бегаешь с яйцами вроде сверхновой звезды. Втираешь молочно-белую мазь и ждешь, кусая губы, стараясь перебить запах сигаретным дымом. Через пять дней, в уборной, пытаешься отскрести мазь. Не помогло. Повторяешь процедуру. Нечеловеческие страдания вновь застигают тебя врасплох. Наконец, через десять дней, все заканчивается.

От Пепиты Манехъян — триппер. Это было девять месяцев назад. Пепита была обитательницей одного из многочисленных оксфордских колледжей, готовящих секретарш. Эти колледжи обеспечивали город должным количеством женщин определенного сорта. Она, конечно, не была особой красоткой, иначе имела бы возможность выбирать среди студентов и не нуждалась в этих угреватых школьниках. Я поимел ее во время какой-то вечеринки в туалете (довольно просторном помещении с ковриком, полотенцами и изобилием туалетной бумаги). У нас неплохо получилось, несмотря даже на то, что в самый критический момент Пеппи трижды ударилась головой об унитаз, придав этому судорожному эпизоду еще большую нелепость.

В ближайшую пятницу или около того я проснулся и обнаружил, что кто-то выжал целый тюбик гноя на мои пижамные брюки. Ядовитый эротический сон? В уборной также выяснилось, что я мочусь раскаленной лавой. Со мной явно что-то происходило. Я соорудил для головки члена что-то вроде насадки из ватных тампонов и эластичного бинта и стал пользоваться узким нижним туалетом, где, упершись ладонями в стены, как Самсон в колонны филистимского храма, выдавливал из себя с четверть литра жгучей мочи, гноя и крови.

Затем я стал думать, что же мне делать.

Само собой, я уже никогда не смогу спать с женщиной, но (бог свидетель) невелика потеря. Или, может быть, есть еще надежда? Кроме всего прочего, Пепита была иноземного происхождения, а это значило, что за лечением мне наверняка придется отправиться на Мадагаскар или еще куда-нибудь. «Ага, конго-триппер, — процедит сквозь зубы врач. — Колдун доктор Умбуту Кабу- ку — вот кто тебе нужен. Он единственный, кто сможет тебе помочь. После Замбези сворачиваешь налево, второе племя, третья хижина справа. Поднеси ему эти цветные бусы…»

Все выходные я проплакал. Я бился головой о дверь уборной, думал о способах самоубийства, убегал в лес и вопил там во всю глотку, рассматривал возможность отрезания своего сучка бритвой, спал на терновом ложе из собственных нервов. Я даже подумывал, не рассказать ли моему отцу; я знал, что его это не особенно взволнует, но мысль о его рациональном сочувствии вызывала во мне непреодолимое отвращение.

В понедельник, после шести часов ни кем не разделенных страданий в школе, я пошел с Джеффри выпить кофе. Поговорив о девушках, презервативах и промискуитете, я наконец добрался до главного — разумеется, чисто гипотетически. Джеффри считает, что знает все о подобных вещах, потому что его отец — врач. Когда я спросил о способах лечения, его ответ был безжалостен:

— Это настоящий ад. Они дергают тебя за член, пока он не встанет. Потом они засовывают туда такой тоненький зонтик и нажимают на кнопку, от чего он раскрывается. А потом, потом, они выдергивают его со всей силой. — Он сделал резкое движение своей ложкой.

— Но они хотя бы делают анестезию?

— Нет. Это невозможно. Ведь сперва нужно, чтобы у тебя встал, прежде чем они засунут туда эту штуку. Это же очевидно. И когда они выдирают ее, заодно выходит и все это дерьмо. — Он отхлебнул кофе. — Как правило, ты теряешь сознание.

— О боже… И когда можно снова ебаться?

— Точно не знаю. Через полгода, может быть, год. Полгода минимум. При постоянном уходе.

Излишне говорить, что все это не имело никакого отношения к действительности: всего лишь пара уколов пенициллина в зад да унизительные посещения местной поликлиники.

Затем я написал Пепите. Уж я написал Пепите! У меня до сих пор где-то валяется ее ответ. Мое письмо отдали на съедение собачке сторожа. Но прежде его прочла директриса: имя адресата было неразборчивым, так что письмо пришлось вскрыть. Бедную женщину крайне огорчило его содержание. (То письмо мне особенно удалось: оно изобиловало красочными описаниями и фигурами речи.) Пепиту вышвырнули из колледжа, ее родителям послали официальное письмо и т. д.; я был сражен справедливостью и своевременностью всего произошедшего. Пеппи поведала мне эту историю в своем ответе, надеясь, наверное, таким образом сгладить свою вину, и закончила тем, что, оказывается, «вовсе не хотела меня заразить». Ну и зараза! Позже я узнал, что она, помимо меня, наградила трипаком еще пол-Оксфорда. Ее отношение к личной гигиене, по всей видимости, было столь гибким, что она могла бы так никогда и не заметить никаких симптомов.

Итак, что же теперь? Что же теперь? Я спустился к себе в комнату, зачем-то запер дверь и в темноте улегся на кровать.

Волноваться было не о чем. Джеффри знал одного голубого доктора из Челси, который просто обожал возиться с подобными болезнями. Только в прошлом месяце он вернул Джеффри к жизни. Джеф подцепил какую-то замысловатую штуковину от той шведки. У шведки — неспроста, как мне кажется, — был шрам наподобие гигантской застежки-молнии прямо поперек живота. Джеффри сказал, что трахнул ее исключительно из альтруизма, и я ему верю. (Эрекция, как нам всем известно, приходит к тинейджеру по первому зову.) Он сделал это, чтобы не обидеть ее. Так что можете сами извлечь отсюда мораль. Док тогда взял с него пять гиней; такую сумму я смог бы одолжить у Норма. Наверное, придется отложить свидания с Рейчел, возможно, на пару недель завязать с бухлом, и у меня однозначно будет веселенький денек. А так — совершенно не о чем волноваться.

Попробуйте-ка дать мне подобный совет. Как странно все устроено! В субботу я целый день парился насчет Рейчел: не продинамит ли? что мне делать, если она будет со мной холодна? В воскресенье я был слишком занят самой Рейчел, чтобы думать о чем-нибудь отвлеченном, — и парился насчет своего прыща: не изуродует ли он навсегда мое лицо? не прорвется ли он и не брызнет прямо на белую блузку Рейчел? Весь понедельник, вчера, после муторной ночи и сегодня утром благодаря непрекращающемуся кашлю во мне нарастала уверенность, что мои легкие вот-вот выскочат наружу, что скоро я начну выплевывать не только мокроту, но и содержимое желудка с кусками внутренних органов и что мне, конечно же, не суждено пережить Китсианские двадцать шесть.

Теперь все эти проблемы казались смехотворными. На мой взгляд, тут и говорить-то было не о чем.

Но кое-что пугало меня гораздо сильнее. Если я завтра пойду к врачу и, скажем, к выходным буду уже здоров, это не избавит меня от тревог. Просто у меня появятся новые тревоги. Когда антибиотики полностью вычистят мои гениталии, ментальные бактерии вновь объявят мобилизацию в своих рядах. Я придумаю что-нибудь новое, чтобы запариться.

Я подошел к столу, зажег лампу и достал блокнот, озаглавленный «Бесспорность и Нелепица». Я написал:

ДЕСЯТКА ТРЕВОГ. Неделя по 26-е сентября

(Позиция за прошлую неделю в скобках)

(-) 1 Триппер

(1) 2 Рейчел

(2) 3 «Громила»

(7)4 Шатающийся зуб

(10) 5 Денежный долг Норману

(3) 6 Бронхит

(6)7 Отсутствие друзей

(9)8 Безумие

(-)9 Гниющие ноги

(4) 10 Прыщик в левой ноздре

На подходе: член короче, чем у Дефореста; зарождающийся нарыв на лопатке.

Триппер взорвал чарт, потеснив Рейчел после ее уверенного лидирования на протяжении двух недель. Разлагающиеся ногти на ногах определенно последуют за Прыщом в носу на пути из Десятки — но берегись Нарыва на спине!

Так что до встречи на следующей неделе. Верно? Верно! Спокойной ночи.

Происходит ли то же самое с каждым — каждым, то есть, конечно, кроме убогих с рождения, или гангренозных имбецилов, или деградировавших бедняков, или безнадежных уродцев, у которых в силу понятных причин всегда есть четко очерченный объект для беспокойства? Если это так, то понятие «проблемы» — или «жизнь более тяжелая, чему других», или «жизнь более тяжелая, чем раньше», — было ложным. У вас нет проблем, а есть лишь способность к беспокойству, которая может менять направление и переключаться с одного на другое, но всегда остается с вами.

И вновь я ощутил знакомый толчок — напоминание о том, что мир ждет от меня, когда я напишу свой капитальный труд. Надо торопиться, чтобы успеть до своей безвременной кончины. Проблема была в том, что я никак не мог пойти дальше заголовка и посвящений, прежде чем начинал думать о том, как моя работа будет воспринята общественностью, о рецензиях и своих язвительных ответах на них. Долгожданное открытое письмо в «Тайме»:

От профессора сэра Чарльза Хайвэя Сэр, я бы хотел в последний раз обратить внимание господ Во, Конноли, Стайнера, Левиса, Эмпсона, Триллинга и др., что дискуссия по поводу моей работы «Смысл Жизни» не была задумана как комедия. В недавней телепередаче было сделано немало, чтобы исказить содержание…

И так далее.

У меня под кроватью стояла непочатая четвертинка виски, мое снотворное. Можно ли бухёть перед приемом антибиотиков? Я размышлял об этом, пока не выпил всю бутылку.

Когда появились первые признаки опьянения, я направился в уборную. Я проводил массу времени, особенно по ночам, перемещаясь из спальни в уборную, из подземной уборной в подземную спальню, тайные миры забытья, снов, усталости, стыда. А это еще откуда взялось? Ах да, припоминаю одно эссе, в котором утверждалось, что спальня и уборная — секретная, личная зона человеческой жизни, — были миром «смерти… откуда приходит любая человеческая фантазия». (У Джеффри, кстати сказать, не было своей уборной. Он рассказывал, как однажды срал, пока его подружка там же принимала душ. Однако!)

Я пустил воду и начал раздеваться. Когда я снял штаны, мне на глаза попалась бритва на полочке над раковиной. Я взглянул вниз, а потом снова на лезвие. Тут был мой член, а там — бритва. «Давай, не трусь, оттяпай его, — внушал мне внутренний голос. — Просто отрежь его к чертовой матери. Давай. Ну давай же!»

Зажав член между ног, как побитый пес, я залез в ванну и улегся. В углу потолка была небольшая трещина. Домовитый паук плел свою прозрачную паутину. Съешь муху, что ли, сказал я ему; будь символичен.

И вот ведь что — за всю жизнь у меня была только одна настоящая инфекция. Остальное — лишь мелкие болячки и все возрастающий невроз по поводу моих интимных частей — частей, жизнь которых в последние месяцы становится все интимнее. Теперь я смотрел на них только тогда, когда в этом была крайняя необходимость, да и то лишь исподтишка, словно педик на чужие органы. Любое пятнышко или царапина, даже если я абсолютно точно знал, что это след от молнии или остатки выдавленного прыща, означали начало рутинных процедур. Это означало взятие в разработку. Это означало подавление всех своих чувств одного за другим. Это означало еще один поход в местную библиотеку, еще одно утро лихорадочного листания медицинских энциклопедий и справочников для корабельных врачей.

Пускай он только попробует выкинуть какой- нибудь фортель, когда я буду мочиться — уж тогда-то я покажу ему, кто здесь главный. Я помылся, вылез, накинул на плечи полотенце и помочился. Я не смог понять, было ли мне больно, так что я на всякий случай взял его в разработку — и неслабо.

Обычные процедуры: я дергал его, шлепал, душил его обеими руками, пытаясь выманить наружу хоть каплю этого ужасающего вещества, этих выделений. Не тут-то было. Я ковырял головку пилкой для ногтей. Я расчесывал лобковые волосы с суровостью смотрительницы сиротского приюта. Я смазывал яйца одеколоном. А может — ершик для прочистки трубок, обмакнутый в дезинфицирующий раствор?

Я чувствовал страшную жалость к самому себе. «До чего еще додумается этот ум?» — сказал я, осознавая самодовольство от этой мысли, и самодовольство от этого осознания, и самодовольство от осознания этого осознания.

Хватит! Почему тебе так нравится сходить сума?

Но даже эта мысль была весьма привлекательной. Даже она, и тут уж ничего не поделаешь, была крайне захватывающей для девятнадцатилетнего мальчишки.

— Да. Очень. Человек либо берет эту ответственность на себя, либо ответственность сама берет его в оборот. Потому что со временем возникает привязанность. Принято считать, что это чистая химия. Но это не так. Ты просто неизбежно начинаешь чувствовать привязанность к тем, кого давно знаешь.

— Они начинают зависеть от тебя, а ты — принимать их как должное. И ты думаешь, что так вы в безопасности. И вот ты уже беспокоишься о том, как они будут жить без тебя и как туго тебе придется без них.

— В этом-то и засада. Беспокойство о том, как ты без них обойдешься, — чистая отмазка. Нельзя позволить втянуть себя в чужую игру. — Неформальный окрас моей речи частично был вызван хипповской сумочкой Рейчел — этакой потрепанной торбой с бахромой по краям, — которая (так она утверждала) сделана исключительно из натуральных волокон и красителей (то есть из соплей, волос и ушной грязи). Я сказал, что сумочка очень мила.

— Да, это проблема.

Я почувствовал внезапный прилив возбуждения. В конце концов, вот она — сидит на моей кровати и беседует со мной без каких-либо признаков антипатии. За обедом в Чайном Центре мое сочувствие к Дефоресту было таким искренним, мои манеры — такими милыми и такими… правильными, мои советы «забыть школу», «немного пожить» — такими ненавязчивыми, что — вот, пожалуйста, — она сидит на моей кровати.

К счастью, все эти дни я держал комнату в состоянии боевой готовности, так что звонок Рейчел не застал меня врасплох.

Сразу перейдя к делу, она сказала, что у нее все в порядке, что Дефореста не будет в школе и, возможно, будет неплохо, если мы встретимся пообедать и «поболтать». Ее напор сперва меня испугал. Мне не понравилось это «поболтать». Все было как- то уж очень легко. Но я, хладнокровный, как удав, не звонил ей с самого Нянюшкиного воскресенья; так что я поддержал инициативу.

— Можно, я переверну пластинку?

Она имела в виду диск «Битлз» (конец среднего периода их творчества — между милыми-мальчиками-рок-н-ролыциками и туманным оккультизмом). Это представлялось мне безопасным выбором, поскольку не любить «Битлов» (конец среднего периода) значило не любить жизнь.

Все, что мне пришлось сделать в комнате, так это более тщательно убрать постель (посыпав тальком между простыней), правильно разложить пластинки и — это пришло мне в голову в последний момент — оставить на кофейном столике два незавершенных стихотворения, чтобы смущенно убрать их оттуда, когда — и если — я ее сюда приведу.

Я наблюдал за Рейчел, склонившейся перед проигрывателем. На ней был желто-коричневый вязаный свитер без ворота, обтягивающая (и довольно короткая) светлая юбка и коричневые сапоги до колен. Она присела на корточки, и ее зад образовал… если хотите — полукруг задообраз- ной формы над каблуками сапог.

Рейчел вернулась на кровать и, слегка покачивая головой, своим слабеньким, но приятным голоском принялась подпевать нравоучительному Джорджу Харрисону: о расстоянии, которое нас разделяет, о людях, которые упрямо прячутся за стеной иллюзий, и так далее.

Меня все еще бросало в пот, когда я вспоминал пережитый страх и чудесное спасение, произошедшее чуть больше часа назад. Когда я вслед за Рейчел вошел в комнату, первое, что бросилось мне в глаза, было огромное объявление на каминной полке:

РАДИ ВСЕГО СВЯТОГО,

НЕ ДАВАЙ ЕМУ К СЕБЕ ПРИКАСАТЬСЯ!

У НЕГО НА РЕДКОСТЬ ОТВРАТИТЕЛЬНАЯ БОЛЕЗНЬ.

Объявление, написанное на маленьком пузырьке с таблетками (вложенном в мою дрожащую руку за двадцать четыре часа до этого), было закодированным; надпись на пузырьке гласила:

Флагил. По одной таблетке четыре раза в день.

Я сунул пузырек в карман, пока Рейчел разглядывала свежий номер журнала «Встреча», который я оставил на кровати. Позже я засунул таблетки в шкафчик в уборной («беречь от детей»).

Теперь Рейчел призывала меня послать ей открытку, черкнуть строчку, высказать свою точку зрения и внятно объяснить, что я имел в виду. Ей вторил мальчишеский голос Пола Маккартни. Я же не внял ее просьбам, а вместо всего этого пытался читать статью о взаимодействии жизни и искусства во «Встрече». Рейчел откинулась на кровати. Она замолчала. Посмотрела в окно. И зажгла сигарету, первую с тех пор, как мы сюда пришли, первую за час. Я подглядывал поверх оправы очков. Даже лежа, Рейчел выглядела так, словно она стоит, напомнив мне недавнюю Дженифер. Ее колени были согнуты, так что я мог видеть непрозрачную темно-коричневую верхнюю часть ее колготок и ускользающую тень в глубине.

Было абсолютно естественно взять импровизированную пепельницу-блюдце с кофейного столика и исключительно вежливо перенести ее на табурет возле кровати. Казалось совершенно нормальным постоять немного у окна, можно было ожидать, что я скину «Встречу» на пол, было весьма вероятным, что я присяду в нижней части кровати, и очень даже запросто моя левая нога могла погладить ее сапог. Так все это виделось Рейчел. Для меня же, как и всегда, соблазнение было новым и неожиданным поворотом событий: желанным и, в общем-то, неизбежным, но чужеродным, полностью отделенным от всего того, что ему предшествовало.

Lovely Rita meter maid Lovely Rita meter maid, -

пропела Рейчел. Затем она прекратила петь.

Должен ли я что-то сказать?

Повисло душное молчание. Диагональные струйки дыма от ее сигареты посверкивали тысячами пылинок в лучах осеннего солнца. Лучи пробивались сквозь листву дерева в саду, просачивались через перила, четвертовали себя в окне, червями вползали в комнату.

Рейчел стряхнула пепел.

Я сжал ее кожаную лодыжку.

Она повернулась ко мне, выпустила дым и улыбнулась.

Ее губы, намазанные чем-то бледно-коричневым, были почти одного цвета с кожей. Я смотрел на них, наклонившись. Эти алмазно-твердые, слегка неровные зубы. Эти бледные десны. Посмею ли я преподнести свой грубый рот в дар этому сокровенному отверстию?

Отверстие продолжало улыбаться, когда я его поцеловал.

Ее губы уступили моим, но вовсе без жадности, так что я сохранял дистанцию, меняя угол каждые несколько секунд. Рейчел пока не двигалась с места. Чтобы совершить необходимый маневр, мне пришлось нависнуть над ее ногами и нижней частью туловища. Я поддерживал себя, не без усилий, единственной дрожащей рукой, опирающейся о кровать рядом с ее поясницей, и это позволяло сохранять расстояние между нашими телами. Свободной рукой я перебирал ее волосы, поглаживал по щеке и водил пальцем вокруг уха. Но долго так продолжаться не могло.

После первого поцелуя есть два варианта действий. Можно отстраниться, ухмыльнуться и изречь что-нибудь (непременно) киношное. А можно двинуться дальше — к ушам, подбородку и шее. Моя поза предполагала первый вариант, поскольку я не мог никуда больше дотянуться, не свалившись на пол или не обрушившись на Рейчел всем своим весом (она, чего доброго, решит, что это я нарочно). Но я предпочел второй вариант, поскольку, по правде сказать, никогда не пробовал первого. Поцелуй продолжался уже более тридцати секунд. Я усугубил его, просунув язык на полсантиметра внутрь. Рот Рейчел приоткрылся примерно на столько же. Ладно.

Я призвал на помощь все силы и опустил свое тело так, что оказался прямо над ней, — теперь я мог опереться еще и на правый локоть, чтобы снять нагрузку с левой руки. Одним движением я перенес все свои шестьдесят кило на правый локоть, перекинул ноги через ноги Рейчел на другую сторону кровати, и, угнездившись таким образом рядом с ней, прервал, наконец, поцелуй и положил голову ей на грудь.

Я слушал, как кашемир шуршит о ее более или менее пустой лифчик. Мой пах и ее юбку разделяло сантиметров двадцать. Я лежал не двигаясь.

Как я и рассчитывал, левая рука Рейчел поднялась и погладила мои волосы. Самодовольно ухмыляясь стенным обоям, я полежал так с четверть минуты, и затем положил руку ей на живот. Приподняв голову, я кротко взглянул на нее. Рейчел созерцала потолок, возможно уйдя с головой в материнские фантазии. Хотя я сомневаюсь.

Тактически это было не слишком удачно. От мечтательной задумчивости легко перейти к сожалениям. Я поднес лицо вплотную к ее лицу, клацнув зубами. И снова я целовал ее, на этот раз гораздо решительнее, уделяя особое внимание углам рта и местам, где десны переходят в зубы: и то и другое — очень эрогенные зоны. Одновременно я «делал» ее левое ухо указательным пальцем правой руки. Если «делать» умело, то можно довести партнера до исступления. Вся штука в том, чтобы едва касаться уха, касаться его так легко, как только возможно для того, чтобы это все-таки называлось касанием. Чем ближе вы будете к тому, чтобы не касаться его, тем лучше. (Я знаю, потому что как-то раз одна замечательная официантка «делала» мне это на автобусной остановке. Я чуть не лишился чувств, впрочем, мне тогда было всего семнадцать.)

Реакция Рейчел была удовлетворительной. Ее язык, как и прежде, находился в состоянии ожидания. Губы, однако, делали свою работу, а сама она издавала должные звуки. Когда я надавил своим вельветовым коленом на то место, где соединялись ее ноги, нельзя сказать, что они так и прыгнули в разные стороны. И, по правде говоря, она пока что не положила и пальца мне на задницу.

Но ничего.

Левой рукой я производил вращательные движения по животу Рейчел поверх свитера, не касаясь ее грудей, но иногда шаловливо приближаясь к ним. Таким образом, я соблюдал тройную цикличность сексуальных действий по принципу контрапункта. Например: всунуть язык, убрать палец от уха; вытащить язык, погладить шею, провести мизинцем левой руки по узкой канавке между ее свитером и юбкой (тактично обходя пупок); поцеловать и чуть лизнуть шею и подбородок, «делать» ухо, ненавязчиво положив руку ей на колено; прекратить «делать» ухо и погладить по волосам, приближаться к ней ртом и подниматься рукой по ее ноге с одинаковой скоростью; когда рот уже совсем близко, долгую секунду держать ее взгляд, пока рука взмывает по самолетной траектории со взлетной полосы ее бедра и приземляется… снова ей на живот в тот самый момент, когда встречаются наши губы. И так далее.

Проделывая все это, я думал о том, как мне повезло, что я оказался не при делах. Вот что сказал мне гомик доктор Торп: «Пускай твоя штучка отдохнет, ты ведь пока не станешь пулять из нее в милых дам? Приходи в следующий понедельник — ладушки? — и мы взглянем на нее еще разок». Повезло, потому что теперь не было ни малейшего шанса, что я зарвусь или меня унесет, если это слово вообще здесь уместно. Теперь можно не бояться, что я стану думать о чьем-либо удовольствии, кроме удовольствия Рейчел. Я издавал вежливые постанывания, но это была профессиональная искренность дегустатора вин в противоположность откровенному подхалимажу алкоголика.

Мой член, конечно, и не подозревал обо всем этом. Однако же, надо отдать ему должное, сей орган накануне вел себя безупречно. Накануне я стоял возле застеленного белой простыней врачебного кресла доктора Торпа, с брюками, гармошкой лежащими вокруг голеней, и мешковатыми, но без пятен, полуспущенными трусами на подрагивающих бедрах. Когда Торп подвихлял ко мне, когда он протянул свою наманикюреную руку, сказав: «Ну-ка, поглядим на старого чудика», — я был уверен, что сейчас он нащупает какую-нибудь известную ему одному кошмарную кнопочку-железу, и мой член бодро взовьется в его руке, а Торп посмотрит мне в лицо с радостным узнаванием. Но все обошлось как нельзя лучше. Я даже подумывал, не купить ли моему «чудику» мешочек конфет за примерное поведение.

Теперь. Я завершил действительно сложную последовательность маневров. Среди прочего были представлены массаж тазобедренной кости локтем, поглаживание ресниц, а также облизывание ушей (при этом я внимательно следил за тем, чтобы не сильно их обслюнявить). Еще я вел разговоры — выдавая в основном совершенно беспардонную лесть, но бескорыстную и всегда к месту, что делало ее, на мой взгляд, гораздо менее неловкой, поскольку из лести рождаются истинные комплименты, и оценить их можно только ретроспективно.

— Знаешь, когда ты смотришь прямо на меня, я все равно вижу белки твоих глаз вокруг радужки. Посмотри на мои. Радужка всегда соприкасается с веком. Твои глаза поразительны. Это первое, что я заметил, увидев тебя. Зачем ты вообще носишь темные очки? И снова: — Чем ты мажешь губы? По вкусу не похоже на помаду. Трудно понять, где кончаются твои губы и начинается лицо. У тебя такой забавный цвет лица, словно мокрый песок; но очень красиво.

Рейчел, со своей стороны, в какой-то момент сказала:

— У тебя такое вкусное дыхание. — Она засмеялась. — Не сладкое — просто вкусное.

Хотя и совершенно необъяснимо, но это было правдой — девчонки не раз говорили мне то же самое (огурец с перечной мятой — лучшее описание, какое мне удалось из них выжать). Все равно это замечание меня глубоко тронуло. Было бы здорово, так сказать, сдать вахту и полностью отдаться этому ощущению, как чему-то не относящемуся ни к прошлому, ни к Дефоресту, ни к три- хомонаде, ни к будущему. Но я должен был сперва заполучить Рейчел, а на остальное и потом будет время.

Я покинул поле тактильной битвы, поднес обе руки к ее лицу, положил ладони ей на щеки и легонько поцеловал в губы. Часто в подобных ситуациях девушки выглядят печальными, даже если они на самом деле не печальны. Именно так Рейчел и выглядела: насупленной, красивой, утомленной, с ясными глазами.

С тех пор как я первый раз ее поцеловал, прошло тридцать минут. Я знаю это, поскольку как раз закончилась пластинка (позже я замерил время звучания для своих записей). Но пластинка не отключилась автоматически, как полагается любой нормальной пластинке: эти бесстыжие «Битлы» надрезали последнюю бороздку, так что

Cussy Anny hople — wan Cussy Anny hople — wan, -

до бесконечности, пока тебя не задолбает и ты не поднимешь иголку. (Джеффри утверждал, что это какая-то фраза, пущенная задом наперед, но я так и не удосужился проверить.)

С полминуты я притворялся, что не замечаю. Затем воскликнул: «О черт!» Я вскочил, снял иглу с пластинки и сел спиной к Рейчел. Музыка была не более чем журчанием, предназначенным заглушить любые неловкие звуки в процессе моих домогательств. Теперь нас окружала гулкая тишина.

— Ты помял пиджак, — сказала Рейчел. Ее голос звучал словно издалека.

Я посмотрел вниз: пиджак был и вправду помят. Я уперся взглядом в ковер.

— Кстати, где Дефорест? — Я счел, что это прозвучит основательнее, если я останусь сидеть спиной.

— В Оксфорде. Проходит собеседование.

— Да? — произнес я непроницаемым тоном. Интересно, почему я не прохожу собеседования? — И когда он вернется?

— Завтра. Но потом он поедет стрелять в Нортгемптоншир.

— Стрелять? Что это значит?

— На охоту. Ну, знаешь, из ружья.

— Ага. Значит, он этим занимается, да? — Буржуйство и мясоторговля: они наверняка еще и извлекают из этого прибыль.

— Не то чтобы… — Я услышал, как она сдерживает зевок. — Друг пригласил его на уикенд.

Она сделала ударение в слове «уикенд» на первый слог. Влияние Дефореста. Я повернулся к ней, улыбаясь.

— Это значит, что ты сможешь пойти сегодня вечером в кино. В «Классике» идет «Разрыв» Шаброля.

Она прикрыла глаза и печально кивнула. Я наградил ее жарким поцелуем.

Вдруг мы услышали шум со стороны лестницы, как если бы вся победоносная футбольная команда после финала «Кубка» сбегала по ступенькам. У нас с Рейчел едва хватило времени, чтобы сесть прямо с испуганными и виноватыми лицами, прежде чем дверь в мою комнату распахнулась. Над нами нависла круглая голова Нормана. Он не обратил никакого внимания на Рейчел.

— Давай наверх. Твой папаша здесь.

— Что? Здесь?

— Ну да. Давай. — Он повернулся, чтобы уйти.

— Слушай, Норман, подожди секунду, — сказал я. — Ты не мог бы сказать ему, что я болен или что меня нет? Какого черта он вообще приперся? — Я почти не делал поправку на Рейчел, заранее объяснив ей, что моя сестра непостижимым образом вышла замуж за этого бешеного кокни: «Он совершенно безвреден, большой оригинал, конечно же не в ладах с головой, пусть тебя не пугает то, что он говорит или делает» и так далее.

— Нет, тебе нужно подняться. Дженни просила. Она думает, что я его забодаю или что-нибудь в этом духе, если тебя там не будет. Это Рейчел?

— Да. Рейчел, это Норман.

— Привет, — жизнерадостно сказала Рейчел. Она сидела, обняв руками колени.

— Чу. — Брови Нормана поползли вверх, голова запрокинулась: это могло означать либо отвращение, либо зависть — я не мог понять что именно. И еще я не мог понять, как ему удается вести себя столь оскорбительно, никого при этом не оскорбляя.

— Ладно, давайте, — сказал он, — оба. — Норман энергично замахал в сторону двери, подгоняя нас. — Его баба тоже здесь, — добавил он таким тоном, как будто они пришли независимо друг от друга.

— Ты хочешь сказать: его любовница?