"Записки о Рейчел" - читать интересную книгу автора (Эмис Мартин)Восемь тридцать пять: Записки о Рейчел, том 1Встав теперь у окна, я с трудом откупориваю вторую бутылку вина. Брызги летят на подарок Рейчел к моему двадцатилетию: томик Блейка издательства «Лонгман». Снаружи очень темно, так что будет уместно провозгласить: Меркнут в ночи Света лучи - Юность не может цвести в кандалах![7] На моем столе — море блокнотов, папок, конвертов, писем, клочков бумаги; все они связаны с Рейчел. Надев очки, я составляю предметные указатели, координирую сноски, помечаю красными и синими чернилами перекрестные ссылки. Мы должны начать с достаточно ровного развития отношений, которое характеризовалось случайными встречами, недобросовестной подготовкой, сомнительными успехами. Поглядывая в «Завоевания и Методы: Синтез», я пишу на внутренней стороне обложки личной папки Рейчел: Исходный 2Б Компенсаторные тенденции A3 Гамбит Эмили Отсроченный вариант Мэрилин. Я стираю «отсроченный» и вписываю «отклоненный». Но это не вносит ясности. Мой первый день в подготовительной школе был крайне обескураживающим, и не столько для меня (как я чувствовал), сколько для директрисы и ее персонала. Они были абсолютно беспомощны, как и большинство обладателей подобных регалий. По дороге в школу, шагая по симпатичной Ад- дисон-авеню, я достал два письма, полученные утром. Был безоблачный день, и поскольку я вышел неприлично рано, то нашел себе на скамейке место среди птичьего помета и присел, чтобы как следует их изучить. То, что у моей матери были хоть какие-то письменные контакты с внешним миром, являлось трогательным подарком Британской государственной типографии. Мое имя было написано с ошибками, адрес даже я не смог бы разобрать, в верхнем левом углу — четыре перевернутые однопенсовые марки. Я надел очки и начал продираться сквозь строчки: «Жаль не смогла попрощаться в воскресенье… разобрался?., болеет… Твой отец в Лондон на две недели, но… устраивает дома довольно большую вечеринку… друзья по колледжу… ты придешь?.. Привет Дженни… Норман себя ведет… миссис Вик нашла фуфайки, что ты забыл…»У меня горело лицо. К чему все это? Не может быть, чтобы просто так. Ах вот, зловеще ясная концовка: «…Береги себя. Узнай у него, сколько их придет. Его можно найти по 01 -937-28-14. 9-3-7, 3-А-П, Запад: район Кенсингтон; наверное, там живет его шлюшка. Почему бы матери не позвонить ему в офис? Или это такая хитроумная демонстрация равнодушия? Все это меня наверняка расстроило бы, но я уже договорился о чае с Рейчел — Второе письмо, все заклеенное кричаще яркими марками, пришло авиапочтой. Его прислала Коко. Коко была шестнадцатилетней дочерью ливанского профессора экономики, который подружился с моим отцом, будучи «приглашенным лектором» в Кембридже в позапрошлом году. В течение лета их семья навещала нас трижды, по уикендам. Загорелая, экзотичная, кокетливая, она сочла меня совершенно неисправимым. В первый уикенд я поцеловал Коко на площадке между этажами. Во второй — гладил ее неразвитые груди в теплице. В третий — убедил ее прийти в мою комнату в двенадцать ночи — идеальная ночь, — впрочем, соития так и не произошло. Ей едва ли было тогда пятнадцать, и я не хотел выйти из тюрьмы, когда ей исполнится двадцать один. Вдобавок она бы мне не дала. Я поддерживал с ней переписку, поскольку это позволяло мне чувствовать себя сексуально активным и пользующимся спросом, к тому же я люблю в письмах пускать пыль в глаза. Я прочел: Дорогой Чарльз, спасибо за твое письмо — наконец-то! Как не стыдно, что ты не написал мне раньше! Я очень рада, что ты так хорошо сдал экзамены. Мои результаты не были столь же хороши! Я пробежал глазами ту часть, в которой говорилось о том, какой я молодец. Последний абзац гласил: Меня не покидает надежда поскорее приехать в Англию. Мама говорит, может быть (?), в будущем году. Я часто думаю о том, как мы опять встретимся и что я тебе уже наверно не понравлюсь. Если я приеду в будущем году, ты будешь в университете, а я в театральном училище!? Но мы еще можем попасть в Страну Несбыландию. Ладно! Мне надо идти спать, я так замучена! Напиши мне скорее. С любовью, Коко XXX Это требовало незамедлительного внимания. Вынув записную книжку, я начал набрасывать ответ: Сладость моя! Спасибо за твое долгожданное письмо. Я был особо заинтригован, услышав про Страну Несбыландию. Не могла бы ты рассказать мне побольше об этом странном месте? Какая, например, там столица, географическое положение, форма правления? Какие там, скажем, климатические особенности, государственные границы, ведущие отрасли промышленности? Кроме того, уже второй раз ты игнорируешь мой вопрос о том, собираешься ли ты, когда приедешь, лечь со мной в постель… Я встал и потянулся, раскинув руки, как морская звезда. Было уже почти полдесятого. Я собрал свои бумажки и припустил бегом. Школа походила на полицейский участок викторианской эпохи. Защищенное с боков длинными стандартными домами, окруженное розовато- лиловой оградой здание было отнесено подальше от дороги, и его закопченные кирпичи даже не мечтали о солнце. Я свернул на тропинку, ведущую к заднему входу. Похоже, что в школе, кроме директрисы, не было ни души. Миссис Таубер сидела в своем кабинете и пила одновременно не меньше трех чашек кофе и курила не меньше трех сигарет. Она удивилась, но, кажется, обрадовалась моему появлению. Мы поздоровались, и после недолгого, но весьма зловещего молчания я спросил, не слишком ли рано я пришел, всерьез опасаясь, что перепутал время, поскольку школа была явно пуста. — Конечно, нет, — сказала она, указывая на настенные часы за ее спиной. Девять тридцать пять. — Ты видишь, который час? — Похоже, она искренне хотела услышать ответ. Это сбило меня с толку. Единственным логичным ответом было бы: «Я дико сожалею и прошу прощения, но… здесь находится Психиатрическая Больница Таубер?» Вместо этого я поинтересовался, где остальные. — Я шлепнул себя по ноге и покачал головой. — А-а. Э… где я могу подождать, пока все не начнется? К ней уже вернулось прежнее благодушие, и она с деланным энтузиазмом препроводила меня в «библиотеку» — грязный чулан, в котором было три стула, расколотая школьная доска и с десяток потрепанных учебников, грудой лежащих в углу. Именно сюда, в это святилище либерального образования, мои сокурсники подтягивались на протяжении последующих полутора часов. Всего их было четверо, две девушки, одна из них ничего, хотя и выше меня почти вдвое. К середине недели школа уже ничем не могла меня удивить. Выяснилось, что есть еще и второй этаж, который состоит из большого зала /спортзала /кафетерия /класса и двух маленьких кабинетов. Скоро я понял, что школа является еще и детским садом, или, по крайней мере, чем-то вроде этого. Нас было всего пятеро в подготовительной группе, тогда как группа Общий-вступительный- и-младше оказалась раз в десять многочисленнее. В моей группе возраст ребят колебался от семнадцати (малолетний преступник с внешностью упыря) до девятнадцати (я сам), состав другой оказался более пестрым: от младенцев, еще не вошедших в анальную фазу, до плоскомордого монгола выше меня ростом, который мог потянуть на любой возраст от восьми до тридцати восьми. Многие из детей были явно не в себе. Мое время (теоретически) должно было делиться между краткими утренними занятиями в кабинетах с двумя университетскими преподавателями (математика и латынь), вечерними занятиями с учителем английского в Сент-Джонс-Вуд и «общими предметами» в большом зале. А на деле? Прихожу от десяти до пол-одиннадцатого. Двадцатиминутный урок математики с мистером Гринчерчем. Кабинет — вакуумная камера, благоухающая, как носки мертвеца; безволосый, вислоухий восьмидесятилетний дед, шумно и беспрестанно сосущий свои фальшивые зубы (поначалу я думал, что у него полный рот леденцов; в среду он позволил своему коварному протезу вывалиться почти до подбородка, прежде чем всосать его обратно); память как у испорченных часов с кукушкой — постоянно забывает, что вы вообще здесь. Десять минут в коридоре болтаю с Сарой, менее уродливой из двух девушек. С одиннадцати тридцати до полудня — занятия с миссис Мери- гольд Трейгер, гигантской, но хорошо сложенной вдовствующей учительницей латыни, чьи несокрушимые ноги были для меня постоянным объектом наблюдений; приемы, например, могли быть такими: уронить карандаш с противоположного конца стола (я сидел прямо перед ней) и пойти в обход, чтобы его поднять; стоя рядом с ней, нагнуться, чтобы завязать шнурок; околачиваться под лестницей, на случай, что она вдруг по ней пойдет: миссис Трейгер было за тридцать, и она наверняка была крайне непривлекательна, но при этом носила довольно короткие юбки. Еще пять минут с Сарой. Живительная прогулка домой. Легкий обед и попытка поболтать с Дженни или Норманом, если кто-нибудь из них был дома — ни разу не заставал их дома одновременно. С полчаса я опять топтался в школьном коридоре, заговаривая зубы трем своим одно- группникам (Сара бывала только утром). Затем все же делал попытку позаниматься хотя бы несколько минут, что было совсем не просто, так как полсотни вопящих дегенератов учились за стенкой пению, актерскому мастерству или, может, какому-нибудь там самовыражению. Но все это было лишь прозаическим фоном для моих ночных изысканий. Я начал исследовать литературный гротеск, в частности работы Чарлза Диккенса и Франца Кафки, открыв для себя мир, наполненный причудливыми образами и каверзными интригами — всем тем, что я всегда стремился сделать достоянием собственной жизни. Настоящая учеба происходила дома, и посвящена она была в основном Рейчел, а также английской литературе и языку, к которым у меня были (или, по крайней мере, мне казалось, что были) неслабые способности. С того вечера, когда между Дженни и Норманом произошла драка, все было довольно тихо. Но в тех редких случаях, когда они оказывались вместе, в комнате становилось трудно дышать. Не было ни ежедневных скандалов, ни вялого, наполненного чувством вины холодного раздражения, которое столь часто завладевает отношениями в парах, где даже не пытаются выявить и четко сформулировать источник конфликта. Нет, тут определенно был некий камень преткновения, и я чувствовал, что мне необходимо понять, что же встало между ними. Как и следовало ожидать, поведение Нормана было более показательным, чем у его жены. Теперь ранними вечерами он проводил время за кухонным столом, задумчиво поигрывая ключами от машины и уперев в стену остекленевший взгляд. В какой-то момент он импульсивно кидался к двери — но выходил лишь для того, чтобы выйти; его поступки уже не производили впечатления беззаботной целенаправленности. После своего первого утра в школе я сидел на кухне, обедая — довольно мило, как мне казалось, — сандвичем и стаканом молока. Я едва заметил, как появился Норман. Он вошел не в привычном маниакальном возбуждении, с грохотом и криками, а нерешительно, колеблясь, как если бы, только оказавшись на кухне, уверился наконец, что попал в нужный дом. — А, привет, — сказал он. — Дженифер дома? («Дженифер» на языке Нормана обычно означало «эта сука Дженни».) Я ответил, что, похоже, нет. Мы оба пожали плечами. Кивнув каким-то своим мыслям, Норман открыл холодильник. — Чего-нибудь пожрать? — спросил он, рыская взглядом по комнате. Его взгляду предстали: полная раковина немытой посуды, грязная кошачья миска, корзина с вонючими простынями, вытряхнутый на стол набор для вязания, плита, похожая на прилавок в лудильной мастерской. Никогда прежде Норман не проявлял хоть ка- кого-нибудь интереса к домашним делам и вел себя так, словно он жил в палатке или временном вагончике: кидал газеты на пол, раздевался на лестнице, расхаживал в своих говнодавах по свежевымытому полу. Теперь же произошло нечто странное: он шагнул вперед и пинком загнал мусорное ведро под раковину, затем поправил кружку, которая наполовину сползла с сушилки для посуды. — Эти долбаные бляди! — возопил он, закинув голову. — Все, на что они способны, это жрать свои чертовы сласти да лить на себя вонючие духи. — Резким движением он открыл кран и засучил рукава. Его голос дрожал от праведного гнева. — Ты, бля, целыми днями горбатишься на работе, а они тем временем тратят твои бабки в ресторанах и крутят жопой в этих модных магазинах, бля, шмагазинах, или где там еще. Ты покупаешь жратву, а они тем временем таращатся на себя в зеркало. — Его голос поднялся на пол-октавы. — Если они отрастили себе сиськи, это еще не значит… — Он издал долгое, сотрясающее тело рычание, полное негодования и ярости. Норман вымыл посуду (с дотошностью бойскаута), надел пиджак и выскочил из дома. Но все было не так просто. Если бы все было так просто, ничто на свете не заставило бы его сделать то, что он только что сделал. В следующий раз я встретил Рейчел в пятницу, через три дня после случая в Чайном Центре. Это произошло совершенно неожиданно. Даже если бы я все спланировал, мне бы не удалось достичь такой спонтанности. Я был тем более потрясен, поскольку уже собирался вообще забить на Рейчел. В среду утром, во время бритья, меня дергало и корчило, когда я вспоминал то, что произошло накануне. В лучшем случае, она просто меня пожалела; в худшем — это была вторая фаза их с Дефорестом дьявольского плана. Я боялся ей звонить. Вдобавок мне было стыдно. Возможно, завтра. Спешить некуда, да и терять нечего. Но, как я уже сказал, встреча была совершенно спонтанной, меня застали врасплох: небритого, с волосами как мочалка, в пальто из бобрика и мешковатых вельветовых брюках. У меня не было при себе даже какого-нибудь блокнота, так что пришлось импровизировать. Я стоял спиной к главному входу «Смите» в Ноттинг-хилл, и почесывал голову — не в задумчивости, а просто потому, что чесалось. Пристыженный давешней промашкой с «падением-с-грузовика», я только что поставил на место словарь жаргона кокни («Ну, дернули, Норм — прополощем тыкву. Обстругаем заначку на пару мальков в этом гадюшнике»?) и снял с полки «Критику и лингвистику». Она подошла сзади и довольно чувствительно ткнула меня под ребра. — Приветик. Че читаешь? — О, привет, — сказал я, подкрепляя свое удивление хрипотой в голосе. Но я быстро пришел в себя, и меня понесло. — Понимаешь, какой-то наемный писака пересказывает старые статьи и пытается нас убедить, что они представляют собой единое целое. — Я на секунду прервался и сделал нетерпеливый жест рукой. — Он утверждает, что все они о «проблемах слов». — Я указал на подзаголовок на обложке. Тут у меня в мозгу всплыла фраза из одного романа, и я почувствовал, как в крови забурлил адреналин. — Но на самом деле эти статьи попросту о нем самом — о его вкусах, его положении и о том, как он любит деньги. Взгляни хотя бы на цену. — Рейчел как раз смотрела на цену, после чего перевела взгляд на мое улыбающееся от уха до уха лицо. Претенциозно, многословно, неуместно, если хотите, — но, в общем, неплохо для затравки. Затем мы (опять же, совершенно стихийно) отправились на экскурсию по магазину. Это позволило мне создать еще несколько ярких образов, продемонстрировав мальчишеский восторг, в который меня до сих пор приводят детские игрушки; неподдельный интерес к канцелярским товарам и любовь к пошлым поздравительным открыткам (на которых изображают котят с клубками шерсти, щенков, похожих на старичков). Было видно, что Рейчел получает от всего этого удовольствие, но ее реакция явно отличалась от той, на которую я рассчитывал. Например, она ни разу не схватила меня за член. Наша экскурсия закончилась в отделе пластинок. Там мы могли наблюдать маленького человечка средних лет (с необыкновенно большими коричневыми ушами, похожими на печенье, которое обмакнули в чай), обличающего такую же маленькую, но гораздо более молодую продавщицу. Она непрерывно зевала ему в лицо. Он никак не мог заполучить нужную ему пластинку в монозвучании. — Вы хотите сказать, что она существует только в стереоверсии? — спрашивал он гнусавым голосом.. — Да, но она… — Все это просто замечательно для тех, у кого есть стереопроигрыватели. — Пластин… — А как насчет тех, у кого нет стереопроигрывателя? — На ней напис… — Это отвратительно. — Он произнес это так, словно долгое время придерживался мнения, что это вовсе не отвратительно, что это даже приятно, и вот теперь у него, наконец, открылись глаза. — Это отвратительно, — повторил он, двигаясь вдоль прилавка в попытке индивидуализировать свою аудиторию. — Мы же не стадо баранов, а? — он смотрел на каждого по очереди в стиле вы- вы-и-да-да-еы-сэр. Он подошел ко мне. — Вот у вас есть стерео? — спросил он. — Простите? — У вас имеется стереопроигрыватель? — Отнюдь. Похоже, мой ответ его удовлетворил. Он стремительно зашагал к выходу. Я намеревался купить себе новую пластинку, но теперь решил этого не делать, поскольку до сих пор не имел ни малейшего представления о музыкальных вкусах Рейчел. Вместо этого я предложил выпить кофе. Сверившись с часами и оговорившись, что ей через пятнадцать минут надо быть в подготовительной школе, Рейчел согласилась. Это вызвало у меня улыбку, изначально радушную, но очень быстро превратившуюся в саркастичную, зловещую гримасу, выражающую (как мне казалось) сексуальную угрозу. На пути к выходу у меня возникла блестящая идея. Когда мы оказались на улице, я внезапно остановился. Мне было страшно жаль — это как-то выскочило у меня из головы — но я обещал Цецилии Ноттингем покататься с ней на лошадях в Гайд- парке. Ничего? — Но, Рейчел, — сказал я, — как насчет понедельника? Может, выпьем где-нибудь чаю? Она задумалась. — Хорошо. — Правда? Тогда в четверть пятого. — Я остановил такси. — В Чайном Центре? — Хорошо. — Чудесно. Дорчестер, пожалуйста. Увидимся. * * * Это была мерзкая выходка, и самым жестоким укором оказалась для меня сама Рейчел. Она уже не выглядела такой шикарной, такой самоуверенной, короче — такой путающей. Казалось даже, что она всячески это подчеркивала, то надувая губы, то изображая дурочку, то неправильно произнося слова, — в общем, все как положено. Но мне было все равно, даже когда она, пребывая в нерешительности, по-детски морщила нос или очаровательно выпучивала глаза в изумлении. Если она глупа, скучна, уродлива и больна, думал я, все это мне подходит. В любом случае, нужно было продемонстрировать независимость, создавая контрапункт своему унижению во вторник. И мне требовалась передышка, время для дальнейшего исследования. К тому же мое лицо было не в той кондиции, чтобы подвергнуться беспощадному неоновому свету в Чайном Центре. Нелепый предлог — катание на лошадях — по крайней мере объяснял мой затрапезный вид. И с этим я не мог ничего поделать; мое тщеславие — это лишенное гребца каноэ, скачущее по порогам моей фантазии. Мне кажется, что именно в тот день я начал работать над Письмом Моему Отцу — осуществление этого замысла займет у меня немало времени в последующие недели. Сейчас, думал я, доставая ручку и свои записи, этот ублюдок получит сполна. Через сорок минут передо мной лежал листок с двумя строчками: Дорогой Отец! Мне нелегко было писать это письмо. Когда я поднялся наверх выпить чаю, Дженни была на кухне, где обрабатывала свой уже наполовину поблекший синяк, доставшийся ей от Нормана во вторник. — Ну как он? — спросил я. — Уже лучше. Проклятая дверь! Теперь Дженни все больше молчала, но ее молчание было весьма красноречиво. В первые дни после драки она пыталась вести себя так, будто ничего не происходит: «Не волнуйся за меня, у меня полный порядок», — патрулируя дом на крейсерской скорости в поисках самых изнуряющих занятий. Всякий раз, нагибаясь или поднимаясь по лестнице, она исторгала — не в силах сдержаться — утробный стон или страдальческий вздох. Ближе к концу недели, наверняка не позднее «Смитсовской пятницы», она стала целые дни проводить в постели, превратившись в призрачную фигуру, которую лишь изредка можно было увидеть на лестнице или на кухне, готовящей себе что-нибудь перекусить. Иногда я слышал, как она ходит из комнаты в комнату на верхнем этаже, время от времени спускаясь в уборную. Иногда, ранними вечерами, когда Нормана не было дома, она заглядывала ко мне, чтобы выпить со мной чашку чего-нибудь. В таких случаях я всегда старался выглядеть умиротворенным, мудрым и готовым помочь словом или делом; безрезультатно. В субботу, почти через две недели после моего приезда, спустя шесть дней после великой кастрюльно-сковородочной речи Нормана, я собирался в Галерею Тейт и поднялся в гостиную отхлебнуть пару глотков, только чтобы защититься от холода). Я стоял, глядя в окно на площадь, ощущая всем телом, как джин, подобно священнику, изнутри ведет со мной душеспасительную беседу. Из смежной спальни донесся голос Дженни, вялый и тревожный одновременно: «Ноорман?..» Я сунулся в комнату и сказал, что это не Норман, а я, и спросил, не нужно ли ей чего-нибудь. Пять минут спустя я пытался найти место для кружки с чаем среди завалов на подносе, стоящем у кровати. В комнате пахло косметикой и женскими грудями: ополовиненные кофейные чашки, переполненные пепельницы, сырое одеяло; обвалившаяся стопка журналов на полу; под туалетным столиком Бина и Тики катали пустые тюбики от губной помады. Между тем Дженни — в красной ночной сорочке из хлопка, румяная, с горящими щеками, приятной на вид сальной кожей и блестящими волосами, — заставила меня вновь подумать, что я был бы не прочь увидеть ее голой. Я присел на край кровати и попытался выяснить, как она себя чувствует. Дженни, лежа на спине, подтянула к себе колени. — Нормально, — произнесла она, и слеза, размывая тушь, выкатилась из опухшего правого глаза. Она шмыгнула носом и с извиняющейся улыбкой потянулась за кружкой. Я почувствовал комок в горле — горя, я был в этом вполне уверен, а не мокроты. Я открыл рот, чтобы что-нибудь сказать, но слова не шли. — Просто устала, — сказала Дженни. Мы оба хотели поговорить; я не знаю, почему нам это не удалось. Провел весь день, готовясь к свиданию с Рейчел в понедельник. Я думаю, что только человек старше тридцати способен явиться на свидание без подготовки и с невозмутимым видом. А что же говорить о болезненном, склонном к навязчивым идеям подростке с хрупкой психикой? Отжимания, приседания и прочая сексуальная гимнастика. Полный набор очистительных процедур (прошу прощения): побрить подмышки, постричь ногти на ногах, причесать и уложить лобковые волосы, вычистить каждый зуб, отскрести язык, продуть нос. (На следующий день у меня будет время только на то, чтобы заскочить после школы домой и сунуть конец под струю горячей воды.) Я проштудировал несколько справочников по технике секса. В девять часов — бутылка «Хорликса»[9]. На этот раз Рейчел не подвела. В понедельник, сидя за горячим чаем, побуждаемая своевременными вопросами, ободряющими улыбками и проницательными обобщениями с моей стороны, Рейчел Ноес поведала мне историю своей жизни. Это похоже на дешевый роман. Она вовсе не была еврейкой (таким образом, в корне пресекая любые гамбиты в духе «Ты-выйдешь-за-белого- парня?»). Родилась в Париже девятнадцать лет назад (на месяц старше меня). Конечно же, ее отец, как и подобает подобному персонажу в романах, «сбежал», когда Рейчел было десять лет («Думаю, мы просто ему надоели»), и ее мать (у которой «были кое-какие сбережения», да возблагодарим же за это бога) почти сразу переехала в Лондон. Короче, за что купил: — В основном я проводила время с Нянюшкой Риз, если не была в школе. Она очаровательна. Я до сих пор езжу повидаться с ней в Фулем. Мамочке пришлось отпустить ее, когда мне исполнилось шестнадцать. О, я проплакала целую неделю. Потом Мамочка вышла замуж за Гарри, и это, наверное, неплохо, потому что он милый, а ей было так одиноко одной. Они были знакомы уже лет сто и, я думаю, давно уже стали любовниками. Он такой милый — тебе он понравится, он всем нравится. Он очень спокойный… благоразумный человек, а Мамочке как раз это и нужно, потому что она часто нервничает из-за всяких пустяков. Она может довести себя до ужасного состояния. Я думаю, она так до конца и не оправилась после Папочки. Он поступил с ней просто по-свински. Потом они — мамаша и ее приживальщик Гарри, как я понял, — купили дом в Хампстеде, и вот теперь я здесь. Я спросил о ее настоящем отце. — Я вижусь с ним время от времени. Он художник, до сих пор живет в Париже, в Я спросил, что именно он кричит. — О, почему я не пишу, когда я снова приеду, сдала ли я, наконец, экзамен. И он говорит гадости про Мамочку, что она лгунья и все такое. Но ведь это естественно, ведь так? — когда разведенные родители грызутся через своих детей. Тут не обойтись без соперничества, ты согласен? Я был согласен. — Он звонил на прошлой неделе. Хотел знать, принимаю ли я противозачаточные таблетки, представляешь? Я сказала: «Послушай, дружок, если я и залечу, то побегу не к тебе!» Тогда он заткнулся. Еще бы он не заткнулся. — Дома мы никогда не упоминаем о нем. Это ни к чему. Это одна из самых милых черт Гарри. Он никогда не говорит о нем. Нам всем очень повезло, что он (Гарри) у нас есть. Он не дает нам всем свихнуться. Его тоже бросила жена, так что они довольно хорошая пара. Она оставила ему Арнольда, когда ему (Арнольду) было четырнадцать, а это ужасно трудный возраст для мальчика, которого бросают. Ты знаком с Арчи? — Нет. — Я не стал ей говорить, что видел «Арчи» на вечеринке и он уже успел вызвать во мне ненависть. — Ты должен пойти и познакомиться с ними. Я захлопал ресницами. — Пойдем? — спросила она. На какую-то секунду я решил, что это было великодушным приглашением пойти и познакомиться с ними прямо сейчас. Но я ошибся. Я попросил счет. Тем временем Рейчел высморкалась в потрепанный носовой платок и нацепила круглые старомодные очки с затемненными стеклами: от этих действий нос ее стал казаться большим и красным. Когда мы вышли из кафе и неспешно направились к автобусной остановке, мною овладело равнодушное недоумение. Ее личные качества не многим превосходили ее лексикон. И с чего это я решил, что она умна? Джеффри? Нет. Сестра Джеффри? Нет. Я? Да. Похоже, дружок, ты выдумал себе фетиш и теперь на него молишься. У меня было ощущение, что всего за несколько часов «Записки о Рейчел» полностью утратили какой-либо смысл. Весь этот титанический труд — впустую, совершенно впустую. — Но тебе хотя бы нравится Блейк? — вслух пожаловался я. — Что? — Я хотел узнать, любишь ли ты Блейка, поскольку если это так, то, я думаю, мы могли бы сходить посмотреть его картины в Галерее Тейт в следующее воскресенье, если ты их еще не видела. Я, конечно же, планировал произнести эту фразу. Но сейчас она прозвучала совсем тускло. Я не поглаживал ее по плечу и не смотрел на нее тем неотразимым взглядом, который был описан в блокноте, лежащем в кармане моих брюк. Я вообще на нее не смотрел. Я сказал: — Просто я думал, может, ты захочешь… Я не… Из-за угла появился ее автобус. Я остался стоять на месте, в то время как Рейчел начала незаметно продвигаться вперед вместе с очередью. Я не собирался никуда ехать. Мои разочарование и усталость вот-вот могли породить громкий стон, и у меня бы не хватило желания и сил его подавить. Но тут Рейчел внезапно сказала: — Чарльз! Мне бы очень хотелось, честное слово, но… все так сложно. Она посмотрела на автобус обвиняющим взглядом. От нетерпения и беспокойства она чуть ли не подпрыгивала на месте, как маленькая девочка, которая хочет писать. Абсолютно спонтанно я сделал шаг вперед, собираясь сердечно пожать ей руку Но она держала руки в карманах. — Это из-за Дефореста. Он придет обедать. Он может остаться. — А, понятно. — Но позвони мне. Нет, В этот момент объемистая старуха с чем-то вроде полиэтиленового мешка на голове грубо оттеснила меня и встала рядом с Рейчел. — Кто ж знает? — крикнул я. Как я люблю вот так идти по улице, размышляя о душе, думал я, идя по улице и размышляя о душе. Отлично: дьявольские механические машины; могучие и прочные живые деревья; фальшивые строения на горизонте; пятнистые инопланетные странники; Острая Осознанность Бытия; жалкая иллюзорность плюс вездесущее * * * Я позвонил Рейчел на следующее утро. Мы болтали как старые друзья. Когда я завел разговор о Блейке, она поддержала его с энтузиазмом и удивила меня своей осведомленностью. Несомненно, если мы соберемся пойти, нужно будет сперва проработать эту тему. — Да, но в картинах Мильтона животного страха по крайней мере не меньше, чем божественного откровения. — Я остановился и отсчитал от трех до нуля. — Но дело вот в чем: ты сможешь со мной пойти? — Чарльз, я чувствую… — Говори, пожалуйста, громче, у нас тут люди. — Я захлопнул дверь, так что звуки приемника на кухне превратились в невнятный гул. — Теперь лучше, да? Ее тон не потерял твердости. — Чарльз, я чувствую себя ужасно неловко. В воскресенье придет Дефорест, и я не могу так просто… ну, ты понимаешь. — Но ты ведь хочешь пойти, не так ли? А если так, то не волнуйся. Я выдумаю для него какую- нибудь бесподобную ложь. — В том-то и дело. Я не хочу ему врать. О господи! — Ага, понимаю. А ты не могла бы ему просто сказать, что идешь на Блейка, но не говорить с кем? — Видишь ли, мы с ним недавно там были. И будет неправдоподобно, если это снова придет мне в голову. На самом деле нельзя было даже предположить, что может прийти в это вместилище мудрости. — Думаю, я могла бы сказать, что хочу посмотреть иллюстрации Грея. — Кого грея? — Иллюстрации к стихотворениям Грея. — А, конечно. Да, так и скажи. Но он ведь все равно захочет пойти с тобой? — Нет, если я скажу, что после этого собираюсь навестить Нянюшку Риз. Я подождал. — И нам действительно придется после этого идти к Нянюшке Риз? — Ты не хочешь? Думать надо было быстро. — Почему? Можно. Но ты говорила, она живет в Фарнеме, а это, вообще-то, довольно-таки… — Нет, в — Фулем? Ну отлично. Тогда давай сходим. По твоим рассказам, она просто замечательная. Буду рад с ней познакомиться. Она из Уэльса, или что? В субботу, накануне похода в галерею, я решил наведаться туда в одиночку, снаряженный как ходячий офис, не забыв даже захватить с собой карманное издание Блейка в придачу к замусоленному «Темз энд Хадсон». С полчаса я просто бродил по залам: ухмылялся, проходя мимо батальных полотен на первом этаже, и смеялся, рассматривая работы Хогарта. Затем настало время поработать. Я составил примерный маршрут и обозначил пункты, на которых стоило задержаться. В надежде, что буду признан на следующий день, я решил потревожить музейного служителя. Обратившись к нему, я довольно долго выслушивал, как он ненавидит американцев и детей любых национальностей. Основательно осмотрев картины Блейка, я пометил их в «Темз энд Хадсон» и проникся общим настроением зала. На самом деле я чувствовал стыд, оттого что не бывал здесь раньше. Ведь я действительно любил Блейка — и не только за те поебки, которые он мне обеспечивал. Два часа спустя, сидя за бутылкой «ячменного вина»[12] в баре на Кингз-роуд, я заучил наизусть пару цитат и набросал несколько речей. Одна была о «Боге, создающем Адама», и я планировал произнести ее в завершение экскурсии, под огромными окнами в южном конце галереи; если только я не ошибся в расчетах, блики солнца, отраженные рекой, будут зловеще пробегать по моему лицу, когда я, сдвинув брови, приглушенным голосом произнесу эти слова. Я написал: Сексуальная энергия невероятной силы исходит от горизонтального… развития этой картины. Лица Бога и Адама (пауза) — искажены болью, но вместе с тем бесстрастны. (Спросить, что она думает по этому поводу, и согласиться.) Да, похоже, что Блейк представлял себе Сотворение по сути своей как акт… трагический. (Здесь засмеяться, разрушая серьезность момента.) Но при этом весьма сексуальный. Видно, он это глубоко прочувствовал. Затем, в форме заметок, я набросал короткое полемическое произведение о том, почему я до сих пор не видел иллюстраций Грея (и, очевидно, никогда о них раньше не слышал): Подозрения оправдались — совершенная безжизненность материала — натянутый юмор — отсутствие гибельности. Я вошел в раж: Неуместная серьезность — реакционная пошлость — на хрен все это. Заведение начало заполняться футбольными хулиганами в бело-синих шарфах — они казались безутешными — и очень похожими друг на друга пожилыми людьми, которые выглядели легкомысленными и беспричинно счастливыми. Прикончив свой «ячмень», я прочитал написанное. Я посмотрел по сторонам, кашлянул и снова все перечел. Так: Я исследовал карманы на предмет оставшихся денег. Хватит на такси или на двойной виски и метро. Но, может быть, лучше отказаться от того и другого и затолкать в себя какой-нибудь пирожок. Ведь дошло до смешного. Я никогда не был особым едоком и вздохнул с облегчением, когда Дженни слишком озаботилась своими мыслями или чем там еще, чтобы готовить эти жирнющие обеды (которые я всегда уминал в больших количествах, чтобы Норман, не дай бог, не решил, что я педик или что-нибудь в этом роде). Но вместо того чтобы просто отойти на второй план, еда вдруг стала казаться мне чем-то неуместным, излишним, полностью чужеродным. Наверное, это из-за Рейчел. Мне на ум пришел персонаж Диккенса, Гаппи из «Холодного дома», когда он говорит Эстер, к которой неровно дышит, что «в подобные моменты душа испытывает отвращение к еде». «Подобные моменты» происходили с Гаппи, только когда он был «на взводе». В моем теле это ощущалось вялотекущей аллергией. Внезапно мне пришло в голову, что я, должно быть, влюблен. Я выбрал виски, и этот напиток мягко заглушил все мои страхи. Пока я шел к метро, мне повсюду встречались кучки континентальной молодежи. Стоя в ярком свете витрин, эти люди громко переговаривались друг с другом или с девушками, красота которых смогла бы разбить не одно сердце. Всем им не было до меня никакого дела. Правда, пришлось немного понервничать, когда я пересаживался на станции «Ноттинг- хил»: на платформе пошаливали хулиганы. Но я держался рядом с двумя толстыми старухами и буквально втиснулся между ними на сиденье, когда мы зашли в поезд. Когда я вернулся домой, то добавил еще — теперь уже с Норманом. Полтора часа кряду мы проговорили о девушках. Он ни разу не упомянул Дженни, а я — Рейчел. Потом, вместо того чтобы спать, я всю ночь глазел в потолок и безустанно кашлял. — Если однажды тебе покажется, что твой хуй плохо пахнет, — рассуждал Джеффри, разглядывая тюбик клея в руке, — то просто нюхни вот это. — Он сунул тюбик мне под нос. — И ты больше не будешь волноваться. Я понюхал. Было похоже на протухший «камамбер». Я поинтересовался: — Когда ты говоришь «плохо»… — Я имею в виду плохо, — сказал он, кивнув. Джеффри пытался приклеить плакат с изображением обнаженной девушки на стену у себя в гостиной. Он продолжил: — Нет, чувак, незачем с ней так мудиться. И брось все это свое интеллектуальное дерьмо. Девчонки не любят, когда перед ними слишком — Хуйня, — хмыкнул я (решив, что если он не стесняется Шейлы, то мне и тем более не стоит). — Думаешь, хоть кто-нибудь может вести себя с девушкой естественно? Может быть, ты? И ты никогда не бываешь любвеобильным загадочным Джеффри, или крутым мачо, или просто славным стариной Джеффри, который никогда ничего из себя не строит и не играет ни в какие игры? Он зевнул. — Не понимаю, о чем ты толкуешь, — сказал он, падая на одну из разбросанных повсюду подушек и передавая косяк Шейле. Пока она затягивалась, он целовал ей шею и уши. — Расслабься, — прошелестел он, обращаясь скорее ко мне, чем к Шейле. — Плыви в потоке, никогда не пытайся изменить… ход событий… Нам не дано… менять… — Джеффри, — сказал я, — ты опять начитался этой китайской лабуды, «И-Цзин» или… Джеффри высунул позеленевший от амфетамина язык и украдкой принялся делать мне какие-то знаки свободной рукой. Шейла встала, отряхнулась и протянула мне косяк. Я вежливо отказался. — Как ты себя чувствуешь? — спросила она. — Уже лучше? — Да, уже лучше. — Хочешь еще кофе? — С удовольствием. Воскресенье, час дня. Два часа до свидания с Рейчел. В то утро я вскочил как ужаленный в девять пятнадцать, немного с бодуна. Я проснулся, потому что Норман «занимался мусорными баками» — он делал это дважды в неделю. Эта обязанность, я уверен, доставляла ему удовольствие; в конце Норман всегда сбрасывал оба мусорных бака с трехметрового откоса как раз рядом с моим окном. Это производило немало шума. Я дождался второго удара. Он оказался еще громче, чем первый. Пройдя через комнату, я, как был, голый, с четвертой спички зажег камин и плюхнулся в кресло у огня. Трясущимися руками я помассировал лоб и кожу под волосами. Когда голова начала немного проясняться, я подошел к окну и осторожно приоткрыл занавески. Норман стоял надо мной, держа в вытянутых руках по железной крышке от баков. Он ударил их друг о друга, как цимбалы. Я шарахнулся от окна. — …Воздействовать на свои чувства, но можем поменять образ своих мыслей. Последовала достаточно долгая пауза, чтобы я мог сказать: — Ладно, я, пожалуй, пойду. — Вот. — Шейла протянула мне книжку. «Спираль гармонии: восхождение», профессора Гамильтона Макриди. — Прочти. Это замечательная книга. Я полистал ее. Четыре сотни страниц хипповских нравоучений. — Хорошо. Спасибо. — Нет, непременно прочти. Джеффри сказал, что проводит меня. В коридоре он забрал у меня книгу. — Не парься на этот счет. Я ее спрячу. — Он запихал книгу между телефонными справочниками на полу. — Она всерьез этим увлекается, так что… — Ах вот почему ты пытался меня заткнуть! — Да, так меньше базара. — Вот видишь? Ты тоже так делаешь. Ты соглашаешься со всем этим. Так в чем же разница? Джеффри открыл входную дверь. — Я делаю только то, что должен делать, как и все остальные. Но я не говорю ничего такого, с чем не согласен. Для меня это не является частью глобального… действия. — Действия? — Ну, стратегией, методом. Ты ради этого отклоняешься от своего пути. А я никогда даже не задумываюсь об этом. Никогда не задумывался до сегодняшнего дня. — Да, но Шейла уже с — Ага. В любом случае, главное — чтобы было похуй. — Ага, по хуй. Она классная, эта Шейла, несмотря на все ее… — Точно. Звони. Увидимся. — Ага. Пока. — Удачи. Чтобы прийти в норму, я не спеша приступил к своим утренним процедурам. Пальто из бобрика и чуть-чуть гимнастики; вверх по лестнице; хриплые приветствия и кофе; анекдоты и голые фотомодели в утренних газетах. Затем я взял кофе и заперся у себя в уборной (которую за несколько не слишком напряженных дней сделал пригодной к употреблению) и уселся на стульчак, то и дело наклоняясь, чтобы харкнуть в раковину. Смысл кофе был в том, чтобы замаскировать любые темные субстанции, которые я мог ненароком выкашлять; аналогичным образом я пользовался розовой зубной пастой, чтобы уничтожить любые признаки того, что могло быть, а могло и не быть кровоточивостью десен. Но в это утро я вообще не решился посмотреть в раковину, смыв все деспотичным потоком горячей воды из крана. В зеркале я встретил свой взгляд. Мое лицо выглядело одновременно унылым и злобным. Волосы свисали с головы, словно это был парик, купленный на распродаже. Рот был изогнут наподобие куска замороженного французского картофеля. Более того, мой подбородок оказался странным образом деформирован, несимметричен. Внезапно мои руки сами потянулись к лицу. «Громила». В течение пяти минут я измывался над ним при помощи грязных ногтей. Затем я позвонил Джеффри. — Прелестно. Так, значит, ты сам решил пойти в этот университет? Рейчел ответила за меня: — Да, он мог бы пойти в какой-нибудь другой университет, но решил подождать еще год и попробовать поступить в Оксфорд. — Вдруг получится, — вставил я, опасаясь, как бы она не приняла меня за бездельника и прожигателя жизни. — Очень хорошо, — сказала Нянюшка. — А Эта Нянюшка была весьма недурственна: краснолицая, полная, но сильная с виду женщина лет шестидесяти пяти — семидесяти. Типичная уэльская крестьянка. Мы с Рейчел расположились на диване, лицом к электрокамину. Нянюшка сидела в сыром кресле, справа от Рейчел, ее глянцевые старческие колени впитывали жар. Пока она разливала чай, Рейчел поглаживала мою ногу своей. В результате возникла болезненная, полупридушенная эрекция, которая, как и подобает в подростковом возрасте, так просто не проходит. Чашка чая полностью остыла, стоя на пульсирующем блюдце над моим пахом, а я так и не осмелился хоть раз поднести ее к губам. Мое лицо выражало сдержанную благосклонность ко всему, что я видел вокруг. День начался не так уж плохо, особенно учитывая, что первые слова Рейчел, когда она меня увидела, были: — Привет. У тебя на подбородке огромный прыщ. Я посмеялся вместе с ней, почувствовав облегчение от того, что нам теперь не придется тратить весь день на то, чтобы не замечать этот прыщ. — Спасибо, мне все о нем известно, — сказал я. И это было правдой. В то утро прыщ и человек стали едины, нераздельны. Теперь он ощущался как искусственно имплантированный грецкий орех. Но, похоже, Рейчел было все равно, или она искусно делала вид. Мне бы на ее месте не было все равно. Я столь часто перечитывал свои записи, что они потеряли для меня весь тот смысл, который я пытался в них вложить. Так что пришлось прибегнуть к экспромту. Рейчел довольно много болтала — исключительно чепуху. Чтобы сохранить лицо, я использовал видоизмененный вариант речи о «Боге, создающем Адама», приспособив ее к призрачной игре света и тени в нижней галерее вместо сомнительных бликов отраженного солнца: с расширенными глазами и пророческими интонациями в голосе. Когда я закончил, Рейчел взглянула на меня и произнесла следующее: — Видишь того мальчика на лестнице? У него из-под брюк торчит пижама. Мы пробыли там два часа. Уходя, я расщедрился и купил Рейчел трехпенсовую открытку с репродукцией «Призрака блохи» Блейка, которую преподнес ей с мальчишеской застенчивостью. Она (весьма заслуженно) поцеловала меня в щеку, едва не попав в прыщ. — Потом ей отрезало палец на фабрике, — рассказывала Нянюшка. — Конечно, ей выплатили компенсацию, сто сорок пять фунтов. «Несоблюдение техники безопасности» — так они сказали. Жаль, ведь ее теперь никуда не возьмут. Повезло, что ей заплатили, но… — Но ведь это ужасно, — сказала Рейчел. — Она должна была получить сотни… — Нет, нет, — Нянюшка убежденно помотала головой, — она получила хорошие деньги. Я только в пятницу прочитала в газете, как мальчику в типографии отрезало ногу. Они пишут… Я стал смотреть по сторонам. Из комнаты вела только одна дверь, и мы как раз через нее вошли, так что можно было смело предположить, что эти четыре стены (а точнее шесть: комната имела неправильную форму) ограничивали Нянюшкино существование, — если не считать походов в какую-нибудь загаженную уборную, где на полу валяется дерьмо и ирландцы в бессознательном состоянии. А что происходит, когда эти люди становятся слишком старыми и затраханными, чтобы подниматься на три лестничных пролета всякий раз, когда их ужасные старые кишки подают (безусловно ненадежные) позывные? В дальнем углу было некое подобие кухни: раковина, одноконфорочная электрическая плитка, крошечный столик. Там Дора Риз завтракала пшеничными хлопьями, смоченными водой из-под крана, обедала наперченными чайными пакетиками, ужинала кружкой горячей воды, в которую осторожно опускала бульонный кубик. А какой пир она устроила для нас! Два вида сандвичей, кекс с изюмом, ветчина ломтиками, чай без ограничения. Я заметил, что сама она воздерживается от пищи, так что после пары сандвичей, съеденных из вежливости, я тоже перестал есть, ссылаясь на то, что очень плотно пообедал, всякий раз, когда она принималась меня упрашивать: «Скушай еще моего обеда на следующий вторник. Отведай мой завтрашний ужин». Словоохотливая Рейчел между тем ела так же много, как и говорила. Я снова стал слушать. Под предводительством Рейчел они кружили по тропинкам памяти — полагаю, специально для меня. Рейчел говорила громко, перескакивая с одного на другое; Нянюшка Риз лишь влюблено смотрела на нее, изредка бросая случайный взгляд на моего «громилу». Время от времени она вставляла что-нибудь вроде: «Да, моя красавица» или «И не забудь про такого- то, ангел, он был…» — после чего Рейчел энергично возобновляла свой рассказ. — В то воскресенье, на Пустыре, когда те ребята из Камден-Тауна отобрали у меня обруч, и ты бежала за ними до самой Долины, и один из них крикнул… Мне приходилось чертовски много смеяться, а также нельзя было прервать поток восклицаний типа: «Нет!» и «Не может быть!» — но меня это ничуть не смущало. Рейчел была сегодня такой красивой! Интересно, чего ради она меня сюда привела? — …Думаю нам пора идти, Нянюшка, — сказала Рейчел, завершив этим объявлением слезоточивую историю о лягушке, которая когда-то у нее жила. Лягушку переехало инвалидной коляской (водитель-инвалид наверняка скрылся с места ДТП). Я встал. — Передавай от меня привет твоей матери, — сказала Нянюшка, — и мистеру Сет-Смиту. — Обязательно. И Мамочка говорит, что она попробует выбраться и скоро придет вас повидать. — Скажи ей, чтобы берегла себя. До свидания, Чарльз, очень мило было с тобой познакомиться. — Пожалуйста, не надо, не вставайте, — сказал я. — До свидания, мисс Риз, огромное спасибо за восхитительный чай. Был счастлив с вами познакомиться и надеюсь, мы скоро снова увидимся. Я направился к выходу, чтобы дать им закончить недолгую, но бурную сцену с объятиями, поцелуями и взаимными обещаниями. Рейчел догнала меня у дверей и вышла первая. Идя за ней, я обернулся, чтобы помахать Нянюшке на прощание, самодовольно отметив про себя, что за каких- то два часа знакомства я, вероятно, понял про это печальное явление в нашем обществе больше, чем когда-либо сможет понять Рейчел. Старушка меня не видела. Она сидела, приблизив красное опухшее лицо к камину, и, кажется, улыбалась. Рейчел стояла ко мне спиной, склонив голову над расстегнутой сумочкой и пытаясь зажечь сигарету, — она не курила все время, что мы там просидели. Рейчел была полностью поглощена своим занятием. Я еще раз оглянулся. Нянюшка сидела не шевелясь. Ее голова покоилась на левой руке, а правая лежала на лбу так, что руки почти соприкасались; лицо ярко блестело, отражая свет, идущий от камина. Возможно, это был пот, или грязь, или сальные выделения — но, как знать, может, это были слезы. Мне нравилось думать, что это так. Когда я закрыл дверь, Рейчел повернулась и, в полутьме, с зажженной сигаретой во рту, начала спускаться по мрачной лестнице, ведущей в холл. В холле пахло вареной капустой — а точнее сказать, там пахло так, будто кто-то съел центнер спаржи, запил все это таким же количеством пива «Гиннес» и затем обоссал все стены, пол и потолок. В уме я прокручивал возможные планы. Прогулка по набережной и мои проницательные наблюдения по поводу Нянюшки Риз. Поход в кино и моя последующая эффектная лекция о кинематографе. Или поездка с серьезными лицами на такси ко мне домой, где мы будем терзать простыни в неистовом вожделении. Но ничто из этого меня не прельщало. Когда мы вышли на улицу, я предложил: — Может, зайдем куда-нибудь выпить? — Давай. Куда? Только не надолго. Мне надо быть дома к девяти. — «Королевский Вяз». На другом конце Фулем- роуд. Он как раз откроется, когда мы подойдем. Уже начинало смеркаться, и только что прошедший недолгий ливень не сделал воздух теплее. Рейчел плотно застегнулась и передернулась, напомнив мне какого-то персонажа из диснеевского мультика. Откуда-то изнутри пришел сигнал, что самое время приобнять ее за плечи. Я его проигнорировал. — Что-то нежарко, — сказала Рейчел, когда мы уже подходили к проспекту. — Может, возьмем такси? Заплатим пополам. Мне не слишком хотелось это делать. Сейчас такси казалось мне пошлостью, дурным тоном. Пуританское чувство вины после того, как я приоткрыл грязную занавеску, отделяющую от нас Нянюшкин мир? Но я не смог бы отказаться, не поставив себя в дурацкое положение. Помимо того, у меня не было ни малейшего желания всю дорогу жизнерадостно обсуждать с Рейчел, какой изумительной милашкой была наша старушка Риз, каким беззлобным, душевным и, конечно же, добродетельным человеком. К тому же я внезапно осознал, насколько сомнительными были мои измышления на социально-бытовую тематику. Как и большинство людей, я испытываю подсознательное чувство вины по отношению к стоящим внизу, зависть к находящимся выше и неизбежное чувство угнетенности системой вообще. Лучше ли это, чем простая несознательность Рейчел? Она не пользовалась несчастьем других, чтобы тешить свое самолюбие, это верно, но я, по крайней мере, не пытался съесть их еду. — Может, надо было помочь ей убраться? — Хотелось бы посмотреть, как это у нас получится. Она бы в жизни нам не позволила. Естественно, я заплатил за такси, хотя Рейчел после долгих поисков и извлекла несколько монет из своей сумочки. — Оставь, — сказал я. Мог бы и не говорить. — Рейчел… — Я поставил на стол напитки (томатный сок для нее, — Около года. Мы собираемся говорить о нем прямо сейчас? Она улыбалась, так что я сказал: — Да. Настало время Дефореста. Час Дефореста. Где ты с ним познакомилась? Рейчел зажгла сигарету. — В Нью-Йорке, в конце прошлого лета. — Она замолкла, и было слышно, как двое мужчин в форменной одежде молочников жаловались друг другу на подлость/низость игрального автомата. — У меня были каникулы, и я уехала пожить к Мамочкиной подруге. Она модельер. В Вест-сайде. Дефорест тоже там жил. Это ее племянник. — Он живет в Америке? — спросил я, довольный оттенком пренебрежения, который послышался мне в ее голосе, когда она говорила о Дефоресте. — Ну, в общем, да. Он приехал сюда учиться. Он пробудет здесь как минимум еще четыре года. Он хочет поступать в Оксфорд. Он… — На какой факультет? Она назвала. Это был не мой факультет. — А что, если он не поступит? — Поступит. Но в любом случае, ему уже предложили место в Лондоне. Почему она так в нем уверена, и откуда ей известны все его планы, и почему она так невозмутимо обсуждает его с этим странным, назойливым молодым человеком — Чарльзом Хайвэем? Я решил попробовать подойти поближе: — Он приехал в Англию в первую очередь из- за университета, — вкрадчиво начал я, — или важнее было… — Нет. Он бы все равно приехал. — Она глубоко затянулась. Разговор принимал нежелательный оборот. Возможно, ее немногословность была связана с отказом врать Дефоресту и являлась частью какого-нибудь дурацкого принципа, абсолютно не соответствующего тому, что она чувствует на самом деле. Или, может, его она любила, а меня ненавидела. Я попытался немного абстрагироваться от этой ситуации, взглянуть на нее со стороны, подойти к ней конструктивно и разумно. И тогда я увидел, что это вовсе не такое уж веселое и увлекательное приключение, как мне хотелось бы верить. Мы встречаемся уже в пятый раз. Значит ли это что-нибудь, или это совершенно обычное дело? Я спрашивал себя, что же думает обо мне Рейчел, и не мог найти ответа. Я боялся даже предположить. — И что ты будешь делать, когда он уедет в Оксфорд? — Боже, до этого надо еще дожить. Мы даже еще… — Я имею в виду: что ты думаешь, что будешь делать? — Я не знаю. — Что ты к нему чувствуешь? Ты мне скажешь? Теперь, в дополнение к непристойной брани, после долгих споров и обманных маневров один из молочников начал лупить игровой автомат, раскачивая его ударами ладоней. Рейчел взглянула в их сторону и снова повернулась ко мне. Мы сидели под прямым углом друг к другу. Она смотрела на меня, а я смотрел прямо перед собой. Я умышленно сидел так, чтобы она не видела мой прыщ. Рейчел отвела глаза. Одной рукой она теребила край заляпанной скатерти. Я опустил голову, почувствовав, что мой «громила» запульсировал как еще одно сердце, выдохнул весь воздух из легких и заговорил: — Мне ужасно неловко, и, может быть, все это совершенно не в тему — я уже не могу понять, что в тему, а что нет, — но послушай. Я… короче, я все время думаю о тебе, вот. И я подумал, что лучше выясню у тебя, что ты насчет меня думаешь, чтобы мы могли решить, что нам сделать. — Я подождал. — И потому что я на самом деле хочу знать. Я уже устал… Игральный автомат рыгнул, завибрировал и под одобрительное улюлюканье молочников начал, позвякивая, выплевывать из себя жетоны. — Это трудно… — начала Рейчел. — Что? Я не слышу. Она закусила губу и помотала головой. Машина кашлянула. Молочники загоготали. Я похлопал Рейчел по колену. — Ладно. Ничего страшного, — сказал я, размякнув, вдавленный в свое сиденье. В голове не было ни единой мысли, как у младенца. Она могла бы уйти, и я бы даже пальцем не шевельнул, даже не заметил. — Пойдем отсюда. Это сказала Рейчел. Мы стояли посреди тротуара; мои руки лежали у Рейчел на плечах, ее — играли с пуговицей моей куртки. Я видел ее прямой пробор, и от нее приятно пахло, как в парикмахерской. Я взял ее за подбородок и заставил посмотреть на меня. — Ты плачешь? Она снова уронила голову. — Это не из-за тебя. Я держал ее довольно крепко и вглядывался в витрину на той стороне улицы, пытаясь разглядеть свое отражение. Я выглядел веселее, чем Рейчел. — Послушай, — сказал я. — Ты слушаешь? Она кивнула и всхлипнула. — Мне все равно, что теперь случится. Честно. Я могу ждать столько, сколько понадобится. Но помни, что я постоянно думаю о тебе. И не беспокойся. — Я погладил ее по волосам. — Как ты доберешься домой? — На такси. Это я заорал не на нее, а окликнул такси, которое остановилось на светофоре. Я открыл дверь, и Рейчел сообщила шоферу адрес. Она обернулась и, несомненно, сказала бы мне «пока», если бы я не остановил ее властным прощальным взглядом. Возможно, Рейчел продолжала смотреть на меня через тонированное стекло, так что я стоял на тротуаре и махал, делая зловещие пассы руками, до тех пор, пока машина не скрылась из виду. Я вернулся в бар, допил шанди, прикончил еще две кружки «ячменного вина» и сыграл в дротики с тремя очень серьезными автомеханиками. Затем я шел по Фулем-роуд до метро «Южный Кенсингтон», несколько раз останавливаясь, чтобы посмотреть на свое отражение в витрине или просто подумать. |
||
|