Глава Шестая

Не близко. И дальше далёкого от Берлина.

Фридрих очнулся в белых подштанниках и рубахе. Позже он узнал, что это было солдатское нижнее белье из запасов почившей советской западной группы войск. Но, по пробуждению, бельё показалось ему истинно больничным, американским. Густая тишина палаты, в которой стояла одна койка со стойкой капельницы рядом, заканчивалась за занавесками окна. Где уплотнялась стена шума, насыщенного работой и здоровьем. Фридрих "рванулся" к этим звукам. Встал, еле переставляя не идущие ноги. Хотя ощущал себя практически невесомым. Подошел к окну, раздвинул занавески и открыл пластиковые окна.

Фридрих задохнулся воздухом поздней весны, а полифония звуков, заполнявших двор, показалась ему одним из утерянных опусов Баха. По своей жизнеутверждающей силе, при божественном в ней присутствии. "Больной" растворился в целительном коктейле жизни.

Во дворе, окруженного забором гофрированного метала и соснами, разгружали трейлер с коробками. Рядом стояла знакомая "БМВ". В цепочке разгружающих, соответственно занятию одетых, выделялся статной фигуры молодой человек в белой рубашке и ярком галстуке Он легко подкидывал коробки и подбадривал партнеров шутками и смехом. Скоро разгрузка закончилась и человек в белой рубашке, махнув рукой, созывая рабочих, принялся раздавать им наличные. Последним подошел длинный, сутулый работник, всё время разгрузки куривший у борта грузовика, и протянул руку.

— У нас кто не работает, тот не ест, — ответил ему "банкир", засунув оставшиеся купюры в нагрудный карман, и направился к "БМВ". Это был "Немецкий Ваня".

………….

Вскоре в "палату" зашла девушка, одетая если и не под настоящую госпитальную сестру, так во всем белом и чистом, и пригасила Фридриха пройти в столовую. Сама же и проводила его, предварительно способствовав облачению "пациента" в хороший махровый халат.

В столовой стоял длинный шведский стол, и пара столиков отдельно. За одни из них и сидел — "Немецкий Ваня". Он, что-то жуя, указал Фриззи на свободный стул напротив. Фридрих сел.

— Я думаю. Знакомится нам не к чему, — начал беседу Ваня. — Я смотрю, вы и сейчас зажаты. Да и я наслышан о мнениях, бытующих в Берлинском обществе о своей персоне. Право, — занимательно слушать эти сказки братьев Гримм об эдаком чудовище. А нам с вами нужно, очень нужно понять друг друга. Понять, и может в чем-то простить.

А как можно простить мифическое существо? Сочинить очередной миф? Если так, то уж позвольте заняться эти мне, индивидууму, так сказать наиболее близкому к первоисточникам…. Кушайте, заказывайте. Рассказ мой будет длинным. И расскажу вам я о неком мальчике, о его росте, процессе его становления, как человека, со всеми отсюда вытекающими — привычками, предпочтениями и антипатиями. Я вам расскажу о человеке бывшим когда-то Йоханом Бергером, а ставшим "Немецким Ваней"…

……………………………

Ване переезд в Германию казался праздником. Ни суета, затянувшаяся на месяцы, ни усиливающаяся нервозность не вымывали из души маленького человечка ощущения сумбурные ощущения. Нет, не тихой радости и тепла семейного уюта в правильном мире цивилизованной стране. Эти чувства — мечты осаждали разум родственников, — не его! Ехать в страну, которую надо было называть Родиной. А что здесь, в Сибири, — чужая сторона?

Даже плюгавые карапузы проникались уважением, когда он, гуляя по двору, сообщал: "Я уезжаю в Германию". Были смешки порой, плоские шутки, но не было зависти. Был скорее испуг. Нет, нет, да и мелькнет сострадание в глазах, — не словах. Да принесут и одарят какими-то малопонятными подарками. Малопонятными, особенно от детей. Васька принес и подарил пуговицу, выпуклую и желтоватую, со звездой. А Гришка, гордо сверкая свежее набитым фингалом, настоящий перочинный нож со странной надписью: "Идём Резать Актив".

Ваня умел читать с трех лет. А во всём виноват соседский дед — бездельник коему оставляли его для присмотра.

И приснился Ване сон. Его везут на автомобиле "Жигули", держат на коленках на заднем сиденье. Во сне он не рассмотрел, — кто держит. Открывается окно и вдруг холодный порыв ветра стягивает его с колен, вырывает из цепляющихся рук и уносит его из окна, из машины и швыряет его в пропасть.

Так он и жил дальше и месяцы последние в России и первое время в Германии. С ощущением близкого обрыва, где сначала он летит вниз во тьму. Во время этого долгого полета — падения в густеющую хладную синеву до адской тьмы с проблесками костров — он тяжелел. Он рос вширь. Он уплотнялся до твердости листа фанеры. И вдруг нежданный порыв воздуха выворачивал его из падения в полет. Обратно из черноты в синь, из синевы в прозрачную светящуюся лазурь. Он сжимался от страха. Резало визгливыми струями ветра тело. Холодило руки и голову. Ужас сдавливал дух. Но, взлетая из тьмы к свету, теплело. Радостью и уверенностью полнилась душа. Всё будет хорошо! Так он и ходил — в неизведанном. На всякую сложность, обиду, боль — вспоминался сон, и он твердил себе: "Терпи! Всё Будет Хорошо!".

…………………….

Первое время Германия была очень интересна. Первое время мама и папа были возбуждены и воодушевлены. Они с энтузиазмом брались за всякое дело в лагере переселенцев. Учили язык, и все законы нового мира. Первое время папа не пил.

Они получили предписание на место жительства. Переехали в другой город и стали жить своими силами и умом. Иван видел трудности родителей с языком и удивлялся. Он впитывал немецкий язык с каждой случайно услышанной фразой на улице, в магазине, из телевизора. И малец как-то не вытерпел и сказал матери: "да что ты мелешь!" И без запинки, пару раз повторил немецкую скороговорку для развития речи, которую на автомате повторяла мама, готовя еду на кухне. Еда получалась вкусной, а немецкая скороговорка чудовищной — нестерпимой для Ваниного слуха. За это свое блестящее выступление он и получил первый подзатыльник на немецкой земле.

Дальше — больше. Хулиганье есть везде, и их двор, наверно, был в пределах средней статистики. Но Ване показалось, что всё хулиганье города переселили в этот двор. В новостройки для малоимущих и молодых семей. Много позже, повзрослев, он счёл свой двор, да и свой район тишайшим. Хотя тут же понимал, что к тому, и он приложил свою руку.

Но только в этом дворе он в первый раз услышал слово "унтерменш". Он еще не знал его истинное значение, но тело среагировало быстрее. Его нога непроизвольно выпрямилась, высоко выпрямилась и захлопнула пасть, из которой вывалилось это слово. Оскорбитель — неудачник, потеряв высокомерное выражение лица, взвыл и побежал к своему подъезду. Правда он через каждые пять — шесть шагов оборачивался и вопил: "Унтерменш! Унтерменш!". Около подъезда его встретили вышедшие на крик взрослые. Он, было, обрадовался, увидев знакомые, а может быть и родные лица. Но тут же взвыл еще громче. Взрослые схватили его. Кто за ухо, кто за воротник и принялись отвешивать затрещины, волоча его в дом.

Но всё это было мелочи. Беда подкралась незаметно. Как-то, подслушав ночные разговоры родителей в постели, Ваня понял — кажется, отец нашел работу. Мама его охала и смеялась одновременно: "Сколько денег — с ума сойти! Что купить, что взять?". И сонный ответ отца: " На квартиру свою копить будем". "А, может сразу на дом?", шептала мать. "Можно", — соглашался отец и погружался в храп.

Проходила неделя за неделей. Обстановка в квартире сменилась уж несколько раз. Не в пример той старой квартиры в Сибири, где за четыре с половиной года Ваниной жизни сменился разве что прогоревший чайник. А здесь, квартира, наполняясь всякой всячиной, менялась постоянно. Менялась вся, менялось всё. Например — телевизоры. Сначала в их двух комнатной квартире начало расти их число Дошло до трех, а потом и до четырех. Ваня помнил, как ржал Отец, привинчивая ЖК-панель в совмещенном санузле. Потом начала расти диагональ телевизоров. Пока в родительской спальне — гостиной не утвердился на полу телевизионный проектор "Сони" один метр восемьдесят сантиметров по диагонали. И примерно в то время отец начал пить.

Пропадая на работе допоздна в будние дни, он хорошо набирался в местном гаштете пива. Не гнушался пропускать и по крепче. В субботу и воскресенье легонько и лениво лечился. Бывало выезжал на "планер". Всей семьёй за город, к благоустроенному по-немецки озерку.

Но однажды в пятницу он пришел какой-то затаенно сосредоточенный. Поставил на пол около огромного телевизора литровую бутылку водки, большое блюдо с нарезанным салом, черным хлебом и луком. Бережно достал из коробки DVD диск и вставил в проигрыватель. Начался фильм, фильм на русском языке. Фильм назывался "Белое Солнце Пустыни".

С этого момента их уикенды изменились коренным образом. Отец сидел на корточках по-турецки на полу. Пил водку, заедал черным хлебом, луком и салом. И глядя на экран, брызгая крошками закуски, смеялся. А по лицу его катились слезы.

В следующую пятницу все повторилось. Водка, закуска, фильм. Как-то мать робко возмутилась, однообразной кинопрограммой. На что отец, молча, взял её под локти, выставил из комнаты и закрыл дверь. После чего выкрутил звук до упора. По дому гремело, вырываясь во двор: "Нет, ребята, пулемета я вам не дам!", "А, гранаты у него не той системы", и хохот отца.

Периодически этот концерт прерывался тишиной. Отец выходил курить на балкон. Где жадно потрескивающий огонек сигареты высвечивал не утертые дорожки слез на отцовском лице. "Верещагин, уходи с баркаса!". Уходи, малец, уходи! Ты еще не знаешь голос этой скрипки в груди. Скрипки, смычком тоски царапающей горло.

… Позже он узнал, что это состояние называется "Ностальгия". Это — болезнь, и присуща она, якобы, только русским. Позже он посчитал такое утверждение ложью, — не только русские, все нормальные люди тоскуют о прошлом.

Но еще позже он понял, что Ностальгия как болезнь присуща только русским. Только русские, обращая взгляд в прошлое, прозревают будущее. Видят то, неизбежное русское будущее, когда успокоится светом душа. И всем всё воздастся, и ада нет.

Но отец Вани не светлел душой. Он начал сорится с женой, мамой Вани. Он начал их бить и при этом орать: "Русские свиньи! Твари, зачем вы здесь?! Здесь место только цивилизованным людям! Русские ублюдки, расплодились, наехали на готовое! Зачем я вас с собой приволок? Нет, я построю, дом, я построю свой замок! Корми еще вас!".

Дальше он просто терял все слова, — и только шипел: "Руссиш-ш-швайн!", хлеща ремнем по рукам и другим частям тел. Хлеща по жене и сыну, ползающих перед ним, сбитых, поваленных на пол. А подустав, отец, садился смотреть фильм "Белое Солнце в Пустыне" Забывая о поверженных — о жене и сыне. И Йоганну, — теперь его звали только так, по-немецки, — должен был надоесть этот фильм, достать до печенок. Но нет — он любил этот фильм. Любил особой любовью. Когда отец смотрел на экран, его лицо очищалось от бугров злобы и складок презрения. Лицо отца становилось даже красивым и безнадежно чистым. Пусть и с синюшным отсветом бледности в свечении экрана. Пока он смотрел фильм он никого не бил.

Таким, именно таким он его и запомнил. Бледным, смотрящим в счастливо в больное Никуда, с заплаканным лицом Пьеро. А не злобную маску зверя в мелькании змеиного тела ремня.

Жизнь продолжалась, продолжались избиения. Но теперь только Вани. Супруга Альберта Бергера и мать Вани терпела не долго. Заявила, что при первом следующем агрессивном прикосновении к ее или сына телу она сдаст его властям с потрохами. Она это давно бы сделала, но очень любила его, другого — трезвого. Ну а Вани теперь доставалось за двоих, когда матери не было рядом. Ваня не жалобился на папашу, а всё чаще сам нарывался, глядя в бешеную физиономию отца, отказывался выполнять его указания и провокационно заявлял: " Я русский". Хотя в генетическом древе их семьи не было не то что русской, славянской крови не было ни капли. Потом, распластанный на полу, или на столе, терпел боль, молча, на зависть белорусским партизанам.

В его затуманенный болью мозг вплывали тогда чудные светлые видения страны по имени Русь. Которой он по сути не знал. Он видел сказочные терема, бородатых людей бьющих поклоны друг другу и красавиц с изогнутыми бровями, подвязанных скромными платочками. И постоянно вплывало во все видения одно и тоже лицо. Лицо пожилой женщины с печальными и добрыми глазами. Она будто видела все мучения Вани и молча подбадривала.

Её глаза давали еще хрупкому человечку неимоверные силы. И по ночам ему, обессиленному снилось — приходила она и давала краюху хлеба с вареньем и кружку молока. Он впивался зубами в хрусткую теплую корку, подирая разбитой губой сваливающиеся с куска ядрышки крыжовника. Запивал теплым, жирно сладким молоком и пялился в окно, где стучали в стекло холодные капли осеннего дождя. Теплая рука женщины ложилась на его затылок и не уходила, пока не переставал дождь. Пока сквозь потеки дождливых струй не прояснялось голубое небо с желтыми всполохами берез.

Он вставал утром полный сил. Весело побаливали мышцы как после упорной тренировки, а не зверского бития. А в груди рос, покалывая жжением упругий клинок. Пока еще не остывший, пока еще в процессе каления. Но скоро, неизбежно — он станет холодным и острым, гибким и не ломаемым, беспощадным орудием Права. Права Себя.

Битье ремнем уже не удовлетворяло истязателя. Как-то он схватил швабру. К третьему удару пластик изогнулся и лопнул. Тогда он переломил её надвое и продолжил опрокидывать град ударов уже с двух рук и не только по спине ребёнка. Удары летели куда попало. И вскользь по руке, и прямиком по голове. Изверг, войдя в раж, не понял, что бьет уже бессознательного человека, колотит уже по бесчувственному телу.

Мать приходила поздно. На этот раз раньше. Войдя в комнату полную жара ярости и боли, увидела тело сына. А над ним не своего мужа — воющего демона, в мельтешении, казалось множества бьющих лап. Она едва выдержала — не потеряла сознания и не закричала. Захлёбываясь слезами и давя тошнотные порывы, она убежала и вызвала от соседей полицию.

В итоге Альберта Бергера лишили родительских прав и упекли в тюрьму. К тому же нашлись и другие его, не малые прегрешения пред Германским Порядком. А Йоханн Бергер попал в больницу. С тех пор он забыл русский язык. Но, после долгого лечения, вернувшись в школу, он продолжал в любом сложном положении заявлять обидчикам, глядя прямо в лицо: "Я Русский". Теперь уже только по-немецки…

Не смотря на постоянные стычки со старшеклассниками, — их осталось пара тройка особенно тупых и заторможенных не признавших силу воли Вани и его права быть и называться, кем он хочет, — Ваня учился хорошо, кроме языков. Иностранные языки Ваня перестал понимать вообще, воспроизводил, не понимая смысла, только входящие в германскую группу. Названия городов, областей, имена давались также с трудом, и только через немецкую транскрипцию. Он признавался, что французская, итальянская, славянская речь воспринимаются им как мелодии, иногда очень приятные и очень красивые, но мелодии — без иного значения, как радовать или печалить слух.

Он даже словчился сдать экзамен по английскому языку. Он одобрал отрывок из аудио постановки Шекспира, наиболее приятный ему мелодически. И, с помощью друга, музыкально образованного Гелли Занкера, разложил его по нотам и разучил его как партию духового инструмента, — трубы или саксофона. Заучил перевод соответственно музыкальным фразам. Уловив знакомые нотки, в вопросе экзаменатора, выдавал созвучный отрывок, начиная ответ то: "Йес, ит из", то: "Ду нот ит из" или "Из ит нот", выбирая по наитью.

Глаза преподавателя поначалу подбадривающие, становились с каждым ответом все удивленнее. Под конец экзамена он уже забывал закрывать рот, и на нижней губе его поблескивала капелька слюны.

Ставя оценку "Хорошо" он сказал:

— Ученик Бергер, я знаком с мнениями о вашей персоне и о том, что вы, в языках, полный дуб, простите. Но, то, что вы сейчас выдали — феноменально! Я уже в глаза вам стал смотреть, но видел в этих чистых голубых озерах незамутненную веру в своей правоте! Ведь в ответах на вопросы вы пару раз допустили полную ахинею! Я не знаю, какой вам поставил бы диагноз врач, — шизофрению или манию величия, но вы меня поразили, и я остановил свое любопытство, на критической черте, дабы не поставить вам плохую оценку, робот вы наш, германский.

На что Ваня не удержался, и уже на выходе закрывая дверь, ответил:

— Я не Германский робот, а Русский Мученик.

Экзаменатор, чуть задумавшись, блестяще парировал:

— Это одно и то же, Йохан.

У Йохана были друзья, но не спортивные типы, — краса и гордость школы, а "Школьные уродцы". Сам унижаемый он знал, что такое быть униженным. Он никогда не стремился занять место Унизителя — палача. Некоторые защищенные прилеплялись к нему и таскались следом. Он уклонялся, как мог от их общества. Но после, пусть нехотя, сойдясь с ними по ближе, увидел за каждым из них свой мир. И, как-то сразу, рациональной частью своего ума, — ведь сколько не называй он себя "Русским", был по крови чистый немец — пользу в каждом.

Один непролазный компьютерный маньяк. Другой хоть и вынужденный родительской волей не плохой музыкант. Третий, вообще — дебиловатый молчун — не выныривал из дедушкиного гаража — мастерской и был бесконечно предан всяким колесикам и клапанам. Был еще худосочный любитель средневековой истории, видевший себя по ночам прекрасным рыцарем в латах на могучем коне. Была и девочка. Уродиха, до сих пор играющая в куклы, но уже в игры с медицинским уклоном.

Так, как у Вани уже начал вызревать Великий План. Он не мог понять какой от последних двоих может быть толк, но поразмыслив, решил подкорректировать увлечения этих убожеств.

И вот "историк" стал с интересом изучать не только латы и гербы, а и политическую, экономическую историю и стал не малым знатоком многоходовых интриг. А "медсестра" постепенно перестала бесконечно бинтовать кукол и ставить им уколы. Она утонула в изучение фармацевтических справочников, разыгрывая с куклами фармакологическое действие и совместимость каждого из препаратов.

У Вани складывалась Организация, члены которой еще не знали ни о самой Организации, ни о своем в ней членстве. Не хватало только связей. Не хватало только самого Дела. Ваня решил искать "Русскую Мафию".

Он двинулся на поиски по наводке своих, далеких от криминала соратников. А также руководствуясь данными из репортажей телевизионных репортеров. Подготовившись, то есть, взяв с собой пару кастетов и надев армейские башмаки с металлическими вставками, Ваня отправился в район "захваченный", по словам журналистов, "беспредельно жестокой русской мафией".

Недолго побродив по улицам и закоулкам страшноватенького на вид района, Ваня наткнулся на группу ребят, судя по внешнему виду явно знакомых с криминалом. Поздоровавшись, вступил с ними в разговор. Естественно на немецком. Те отвечали ему грубо с диким акцентом, посылая его во всех смыслах далеко от сюда. Потом перешли на свой язык. И Ваня не узнавая язык, и не помня русский, сразу, третьим чувством понял — это не русские.

Тут его бросились бить. Заблаговременно окружив его с разных сторон.

Ваня держал руки в карманах свободной на талии куртки и давно уже вдел пальцы в кастеты.

Столкновение получилось жестким, но коротким. Мелькнувшие было ножи, успели лишь изрезать куртку крутящегося Вани, как тут же сунувшиеся поближе попадали под молотильню Ваниных кастетов.

Бил Ваня споро. Один удар по протянутой конечности, а второй уже летел в череп противника. Ребятки, побросав перья, громко причитая и визжа, поддерживая товарищей с разбитыми головами бросились неуклюже наутёк, в глубь грязноватого переулка. Какие-то женщины заголосили из окон.

Ваня двинулся прочь из переулка. А услышав шорох шин за углом, успел зашвырнуть, как не жалко, кастеты за ближайшую крышу. Подоспевшие полицейские выскочили из двух машин уже с пистолетами наготове. Увидели одинокого, хотя и крепкого паренька, сконфуженно попрятали оружие. А после, как Ваня подошел поближе, и они услышали его голос со словами благодарности, увидели его ясный васильковый взор и блондинистую стрижку, а также порезанную с висящими лоскутьями куртку, они так и вовсе запричитали. Обступили, ощупали, даже в уши заглянули — не разбиты ли. После осторожно усадили в одну из машин.

На вопрос как он, приличный с виду немецкий мальчик, оказался в здешней Гомморе, он почти честно ответил, что искал своих дальних русских родственников, но заблудился. Русского языка он не знает вот и обратился за помощью к ребятам стоящим на улице. А те бросились его бить. Ване сказали, что он наверно родился с золотым ключиком во рту — остался без единого серьезного пореза. На его наивный вопрос: "это за что русские его так встретили?" Полицейские заулыбались и ответили: "Нет, это албанцы".

Ваня чуть было не ляпнул, что по телевизору ни слова об албанцах в этом районе не сказано, а сказано о русской мафии, но воздержался. Только спросил, а где русские тут живут? Не нарушают ли порядок? На что ему ответили, что именно здесь русских нет, а вот в ближайшем по пути к станции метро квартале, живут какие-то криминальные типы. Русские, не русские, но славяне точно.

Расставшись у метро, поблагодарив полицейских и отказавшись от дальнейшей помощи, Йохан наметил на ближайшее время посещение упомянутого полицейскими района. Но теперь — до этого он еще сомневался, — без кастетов он никуда не сунется. Надо было снова срочно вооружаться. А потом можно и в гости, к очередным "русским".

К этим очередным русским он вынырнул из-за угла. Издали заметив их интерес к одному "Мерседесу". Подобрался и выпрыгнул, когда они уже вскрыли дверь и завели мотор. Сходу, отщелкнув защелку замка задней двери, и запрыгнув в автомобиль, приказал: "Гони!".

Что они с испугу и исполнили.

Через два квартала они опасливо обернулись и попытались задать вопросы. Но получили по затрещине и услышали знакомое: "Гони!". И еще: "Гони к своим!". Угонщики больше назад не оборачивались.

Через некоторое время они сходу влетели в загодя открытый гараж, где ребята сноровисто выскочили из машины и встав у стены стали криками: "Михал! Михал!", вызывать кого-то. Из проема двери, ведущей вверх во второй этаж дома, показался не маленький, коротко стриженный, но усатый, детина. Обращаясь к нему, два угонщика тыкали в сторону Вани, седящего на заднем сидении и торопливо что-то объясняли. Михал удивился и, сложив руки за спину, демонстративно медленно направился к машине, до узкощелочности жмуря глаза в попытке увидеть, вспомнить и понять.

Ваня вышел на встречу и, подняв ладонь, громко и четко выдал курьезную тираду: "Успокойтесь, камрады! Я не полицейский. Я ищу русскую мафию. Она должна здесь быть. Мне необходимо встретится с ней по личным причинам!". Михал вздел в удивлении кустистые брови, приспустил усы и, протянув из-за спины свою лапищу, сказал: "Добро пожаловать!".

Много позже когда они подружились и совершив не одно совместное дельце, они часто и долго смеялись, вспоминая момент их знакомства.

Ребята, конечно, ни какой русской мафией не были. Они не были русскими. Не были и мафией. Так, подворовывали хоть и регулярно, но по нужде.

Михал вспоминал — услышав нелепую речь, увидев светящиеся такой отчаянной надеждой глаза Вани — он просто не в силах был отказать. Поприветствовав Неизвестного тогда паренька: "Добро пожаловать!". Он, пожал ему руку и увидел, как у паренька обессилено опустились плечи. Тогда, приобняв его, Михал отвел наверх в дом на кухню, усадил к столу.

По дороге, Михал, лихорадочно вспоминал виденные им в фильмах мафиозные ритуалы. Путая "Крестного Отца" с "Калиной Красной", виденной им в детстве в родной Польше.

Решил, что всё ж — таки выпить по чарке водки будет к месту. Если он русский, — значит по полному стакану. А если еще и мафия, — то выпить стоя. И сопроводить это какой ни будь многозначительно туманной фразой. Но, — разрази его гром, — не мог припомнить из фильмов ничего стоящего, кроме: "Мафия — бессмертна!". Но, то приговаривали, кажется, итальянцы. А русские? Что-то русское надо добавить…

И вот что получилось: он, скоро нацедив в четыре высоких фужера для коктейлей самодельной водки до края, демонстративно встал. Отодвинул в сторону локоть под прямым углом. Подняв фужер на уровень груди, подождал пока так же, не сделают остальные. И выпил. Перед тем произнеся по-немецки: "Мафия Бессмертна!". А заглотнув водку, на выдохе, добавил по-русски "Ёб её мать!". Так и повелся с тех пор лозунг в команде Вани и Михала: "Мафия Бессмертна! Ёб её мать!". Лозунг не изменился, даже когда Вани стал понятен её русский смысл.

После, утром, когда оставшийся ночевать у Михала Ваня был в полудреме, Михал, подсев, к нему на кровать, осторожно признался, что они вообще-то ни какая не мафия. По мере возникновения нужды в деньгах угоняют машины, переделывают, перекрашивают, перебивают номера и продают в Польше. И не совсем они русские, то есть совсем не русские. Михал — поляк и его сын Владек — поляк. Ян и Козимир — полу румыны полу венгры — трансильванцы, одним словом. Они как раз и угоняли машину с Ваней. Еще есть словак Прутик — машинный и прочих дел мастер. Вот и вся их "мафия".

Но если надо они не только машины угонять и переделывать могут, если Ваню кто обидел, они все за Ваню постоять готовы. Мол, у них половина спортсменов, а другая просто — лихие драчуны. Потом, правда пояснил, что драчуны — трансильванцы, но дерутся чаще между собою. Что сын его Владек спортсмен — гонщик, но пока не у дел, — с тренером он поссорился, а своя гоночная машина и лицензия дорого стоят. А "спортсмен" Прутик — доминошник. А вот он, Михал — чемпион области по греко-римской борьбе. К тому же он и Прутик служили в армии. Правда, Прутик в армейской радиомастерской. Зато сам Михал был польский десантник и дослужился до капрала.

На все откровения сонный Ваня ни капли не огорчился, и, сказав: "Всё нормально", перевернулся на другой бок и засопел спокойным сном.

Уже на средине монолога Михала Ваня понял — всё надо делать самому. Ъ

И воспринял свою мысль, как Правило Жизни.

Ни кто не принесет готовую "мафию" и не отдаст ему. А ни в какую готовую мафию его не примут. Это его рок: всё делать самому. Начиная от своей собственной национальности до своей "мафии". И он её сделает. Все эти неумехи, неудачники и просто уроды, которых судьба сплетает вокруг него, все они в единой организации на правильном, только ему предназначенном месте станут силой, неколебимой и всепобеждающей. Он заберет, снимет с их душ гниль неуверенности в себе, смоет синдромы неудач. Потому что он, — Победитель. Русский.

Скоро устроилось некое подобие мафии. Высокопродуктивное предприятие, разбитое на ячейки по всем правилам конспирации. Но по сравнению с соседями албанцами и прочими — не громкое, и, на вид безобидное. Простая серенькая фирмочка. Поставленные дела связанные с автомобильным, радиоэлектронным а также мусорно — металлическим "бизнесом", не вызывали резонанса. Они не лезли жадно за копейками непосредственно на мусорные свалки. Они отказались от непосредственного участия в угонах, в обворовывании складов. Это все было правильно. Но нужно было противоречиво опасное, возбуждающее — люди забывали славу несгибаемого Немецкого Вани. А если так, то завтра всякие разные удальцы могут просто прийти и приказать работать на них.

Поучается парадокс. Правильно построенный бизнес не всегда правильный. Они криминальны, значит, нужна червоточинка, сознательно допущенная, контролируемая.

Его организация расширилась, — уже и настоящие русские эмигранты работали у него, ни чем особым его не поражая: европейцы европейцами. Его организация усиливалась. А как всякому быстро растущему организму ей отчаянно не хватало известности и статуса, значимости и авторитета.

…………………………

Гилли, музыкальный друг Вани, специально полетел на родину знакомого трубача аргентинца, где не дорого нанял уругвайца Херхио Начо. Только, что покинувшего стены тюрьмы хулигана и индейского погромщика, одного с Ваней роста и стати.

Покрасили его в блондина, загорелое лицо и руки покрыли белой крем — маской. Вставили сине зрачковые линзы. Собрали ему сборную подручных из своих, только в масках.

Добровольцев было! Пришлось устраивать конкурс на место в погромной команде. После устроили показной погром в одном районе зачумленный косоварами. Там носился среди всполохов огня и дыма очумелый Хорхио Начо, сверкая двумя огромными разделочными ножами, с выкриками: " я русский Ваня! Я немецкий Ваня! Бойтесь!".

В это время сам Ваня сидел в ресторане с двумя полицейскими чинами, которые хотели поговорить с ним в неформальной обстановке, пока. Вот он и пригласил их в ресторан, за свой счет. К его тогда удивлению они не отказались и не вспомнили о скрытой форме взятки. А на утро газетенки вопили о нацистском погроме. Вот тогда Ваня торжественно вошел в криминальный бомонд и прочно принят на заметку в криминальной полиции. Издержки известности, однако.

Ваня жаждал знакомства с самым влиятельным пауком криминального мира восточных ландтагов Германии господином Александером Йенсом. Потому начал тусоваться в людных местах. Ранее он старался их избегать. Теперь же фланировал открыто, давая возможность данной фигуре подойти к нему запросто. С выбором места теперь проблем не было.

На адрес его официальной фирмочки прикрытия по ремонту автомобилей посыпались приглашения на презентации, юбилеи и конференции от различнейших организаций и частных лиц. Вот задал работы своим "аналитикам" Ваня! Выяснить, кто из них кто есть: кто серые личности, кто криминальные, а кто просто любопытствующие аристократы или толстосумы, коллекционирующие знакомства.

Тогда он находился на презентации нового строительного проекта одной молодой и энергично развивающейся фирмы, организованной под патронажем известного риэлтора Ганса Маллера. Известного в криминальных кругах как верткого мошенника, но не гнушающегося в достижении целей и крайних мер. Он мог и резко испортить экологию облюбованного им района, что бы потом взять на себя труды по её восстановлению и улучшению. Мог и старушку придушить одинокую. Теперь уже чужими руками, конечно. А вот в молодости — но что и как — доказывать не кому.

Ваня, стоял в стороне и попивал яблочный сок из высокого фужера, со стороны так похожего на все пропитавшее своим духом вокруг шампанское. Александера Йенса подвел к нему и представил друг другу лично сам хозяин вечера, тут же элегантно их покинувший.

— А! Вы тот молодой человек, что портит и без того хрупкий мир меж представителями непризнанных законом профессий? Ох, как не хорошо! Но стоит признать — вы жестоки и изворотливы. Или просто по детскости своей обескураживающее наглы. Я еще не сделал выводы. Но при в следующей встрече я их вам сообщу. Одно скажите — вы чего-то добивались своей эскападой или всё это от избытка сил и гормонов?

— Прошу прощения, герр Йенс, но у меня просто не было, ни подходов, ни выходов на вас. А смысл моих действий может быть вот он: вы и я стоим рядом и разговариваем друг с другом.

От такого ответа Йенс недоумённо потирал нос минут пять.

— Оригинально. Так раньше чернь подпаливала барские конюшни, дабы Государь обратил внимание на их беды. Йохан, вы же не бедный?

— У меня было тяжелое детство.

После этой фразы Йенс улыбнулся. И не последние представители двух криминальных поколений, пожали друг другу руки.

………………………….

Ваня поехал в Россию с деньгами отобранными у очередных придурков. С мятыми, чудом уцелевшими бумажками с адресами. Со специальным словарем, где крупными буквами были транскрипции русских обиходных фраз. Сел в авиалайнер до Москвы. Дальше надо было либо поездом, либо самолётом до Омска. Из него автобусом до районного центра, а там, говорят, местные на частном транспорте подбросят.

Он поехал поездом, хотя один германец настоятельно рекомендовал дождаться вечернего самолета в Омск и лететь им. Не искушать пространства России своим иностранным видом. Но он упрямо решил ехать по железной дороге и посмотреть на великую страну хотя бы из окна вагона. Но на её просторах царила зима. Как будто специально для немцев — ранняя, ноябрская. И длинная ночь лишь накоротко оставляла землю в предвечерней мгле, называемой здесь "днем, только пасмурным". А когда пересекли великую реку Волгу и начались степи, весь состав пронзил ветер и мороз, и окна покрылись белой узорчатой вязью. Так что просторов страны он не увидел.

И, конечно, в первые же часы, когда он вышел в туалет и легкомысленно оставил куртку с портмоне в кармане, его как положено здесь, — за место: "Здрасте!", — обокрали. Хвала Господу, — выпотрошенную шкурку кошеля с его паспортом великодушно подбросили в купе проводников. Потом он обнаружил, что в его, пусть и дорогой, из кожи тончайшей выделки, курточке холодно даже в купе. По его беспокойному мнению случился природный катаклизм. Катастрофическое падение температуры с -3 до -32. Он ждал когда, на какой станции всех пассажиров поселят в гостиницу, а поезд поставят на прикол до наступления приличных для передвижения температур. Не ниже -15 градусов по Цельсию.

На что ему, недовольные его возбуждением, отвечали проводники — радостные, как показалось Ване — "Такое бывает, вот только, бля, козлы казанские угля не дали. А ведь верно должны были знать о такой природной херне", и советовали ложиться спать, укрывшись двумя одеялами.

Его, обобранного, взял на поруки один русский. Немного говоривший на немецком, вернее едва говоривший, а чаше писавший ответы на клочке газеты. Он мнил себя довольно приличным знатоком языка Гёте и Гейне, которых он принялся без конца цитировать. Но только по-русски. После принимался переводить обратно на немецкий, коверкая немецкий смысл и сам язык.

На вокзале они оказались рано утром и попутчик, которому ехать в туже сторону, что и Ване предложил никуда не соваться, а обождать на вокзале, благо тепло: целый +1 в зале, а не -28 на пероне. Ваня согласился, но его дернуло побежать звонить в Германию пану Михалу о срочной пересылке финансовых средств. Дозвонившись, он наорал на пьяного румына. Наорал не справедливо, — каким еще быть румыну поздним вечером в пятницу? Он потребовал, что б тот нашел Михала и мчался на круглосуточный "Вестерн Юнион" пересылать деньги на их же подразделение, но на вокзале в Русском Омске.

Вернувшись успокоенный услышал строгий выговор обеспокоенного русского, что тот не предупредив ушел. И не зря — пропала уже и сумка с вещами Вани. Ваня опять взгрустнул — там не только вещи, там бумажки с адресами и прочее от прошлой жизни, сохраненной матерью. Потом он пошел в туалет. А зайдя в туалет, услышал шорох в соседней кабинке и по наитью сделал то, что не сделал бы в Германии, — рванул дверцу и увидел втиснувшихся в кабинку двух парней, примеченных им еще в поезде, тормошащими его сумку.

Увидев его, остолбеневшего, ребятки, цыркнув сквозь расшатанные зубы, сказали ему просто:

— Пошел на хуй, фашист.

И Ваня их понял.

Когда он уходил, ребятки, отрубленные наглухо, валялись на очке, брызгами своей крови изукрасив туалетный кафель под вид павлиньих хвостов.

Вернувшись в спящий зал, он, теперь уже молчаливый и наглый, забрался в сумку попутчика. Тот лишь с интересом смотрел на своего подопечного, сразу заметив окровавленные руки. Ваня достал из чужой сумки бутылку водки и выхлебал с горла половину, а на вопрос — утверждение:

— Что, друг, еще и впизды получил?

Отрицательно мотнул головой и разразился длинной матерной тирадой на чистом русском, хоть и свистящим шепотом. Чем привел попутчика в восторг. А когда он бросил из-за спины украденную сумку перед собой, попутчик просто задохнулся от восторга и замотал головой.

— Ну, бля, пацан! Считай, что ты уже вернулся. Ты теперь не в гостях. Ты на Родине. Может ты и другие слова вспомнил, кроме матерных?

И только тут Ваня с нарастающим удивлением вслушался в себя. В нем что-то сдвинулось. Сдвинулось поверх огромного темного кома, который он часто, будучи в стрессовой ситуации, ощущал в себе. Летали хлесткие матерные фразы, но они ему уже были неприятны, а там, внутри кома слышались звуки других слов, и их было много, им было тесно. Но они, как, ни силились, — не могли вырваться из стягивающего их, и душу Вани, липкого плена. Пока не могли…

Уборщица со шваброй удивленно и даже возмущенно выпялилась на него, когда он начал передвигать с место на место свою сумку и чемодан прикорнувшего попутчика, давая ей подмыть пол везде. Уборщица уже открыла рот что-то сказать, верно, резкое, но Ваня, сам от себя такого не ожидая, успел ляпнуть вперёд:

— Заебла.

Сказал, и его обдало запоздалой краской. Он точно не знал смысла того, что сказал. Он только знал: что-то очень грубое. Но уборщица, закрыла рот, так ничего и, не произнеся, продолжила тереть пол. Уже подальше от него.

Захотелось есть. Очень. Страшно захотелось есть. Толкнул спящего попутчика и объяснил ему, жестами, — показывая, как он ложкой забрасывает себе, что-то в рот, — что пора кушать.

В буфете Ваня, давясь, жрал какую-то херню, купленную сострадательным попутчиком. Но "херня" была горячей, а бурда под названием "чай с молоком" обжигающей. И было хорошо. Было вкусно, и противоречиво: мозгами понимаешь что херь полная, — от которой и отравится можно, — и ни чего вкусного. А — вкусно и хорошо, — тепло и сытно. А на тебя смотрит буфетчица, и в какой-то момент удовлетворенная чем-то, будто кивает. Кому? Ему? И отходит по своим делам.

Поев, Ваня почувствовал эйфорию. Тело было невесомым, телу и душе было тепло. И вся серость вокруг стала обретать цвета и принадлежность. Она становилось его, а он становился своим.

Потом осоловелый сунулся к окошку "Вестерн Юнион" и не обращая внимания на вывески и объявления принялся сначала просто просить открыть. Потом громче. Потом принялся тарабанить кулаком и орать матом. А в голове его, и по всему телу, млело, и струилась безотчетная радость.

Тут-то его и взяли под белы рученьки охранители правопорядка вокзала. Он только изумился: "Вас ис Дас?" как локти его отпустили, но провели в привокзальное отделение милиции, придерживая нежно за бока.

— Там Ваня выдал какой-то словесный сумбур, мешая немецкие слова и русский мат. Прибежал попутчик, волоча все их вещи. Видно ванин мат был слышен далеко. И принялся что — то по-русски объяснять стражам порядка. Те проявив было заинтересованность, верно услышав о краже в поезде, поскучнели и отложили достанные было ручку и бумагу. Спросили через попутчика — переводчика будет ли он, гражданин Германии писать заявление о краже в поезде. Ваня отрицательно замахал — и головой, и руками. Милиционеры облегчено вздохнули и вернули ему паспорт. Погрозили ему пальчиком, что б больше не орал, и не колотился. И, напоследок, почему-то обозвали "Декабристом".

Наконец, открылось окно "Вестерн Юниона" и сонная кассирша начала уныло отсчитывать ему доллары. Опять прибежал возбужденный попутчик, умоляя поспешить. Автобус до его остановки, — райцентра в который он ехал — вот, вот должен отойти. Ваня поспешил было, но Сергей, попутчик, остановился, взял у Вани доллары и ринулся обратно к окошку "Вестерн Юнион". Там громко заматерился и ринулся уже к автобусной кассе. О чем-то долго упрашивал еще одного кассира. Под конец опять громко заматерился и бросился на выход. Рукой махнув Ване — за мной, мол.

Автобус, к которому устремился его ангел — хранитель уже закрывал двери собираясь уехать. Попутчик настиг его и заколотил по корпусу. Автобус остановился. Прозвучали краткие переговоры. Двери закрылись и автобус уехал. Сергей остался на асфальте — весь расхристанный и в мыле.

Как он потом объяснил, отдышавшись: в "Вестерн Юнион" выдали деньги в долларах, а нужны рубли. Рублей у кассира не было. Должны были быть, а не было. Кассир же автобусной кассы, вполне правомочно отказался продавать билеты за доллары. Водитель автобуса вообще скорчил брезгливую рожу. А на предложение пассажирам обменять или взять в залог — услышал в ответ лишь раздраженное шипение: "мошенники, какие-то…"

Вот так они опять оказались прибитыми к тому же берегу. Но, не надолго.

Два простых парня согласились их подбросить и за "зелёные". Вернее за "зеленые" Ваню. Попутчик же бился рядом с ним из странной для Европы солидарности. Деньги у него были свои, и от Вани ему не чего не было надо. Как Ваня потом понял — его ему было просто жалко.

Один "ГАЗ 53" был с полным грузом. В него сел попутчик Сергей. Ваня сел в машину под названием "Ока". К крупному, толстому, и, конечно, добродушному водителю. Сзади, вместо сидения, лежал большущий связанный баран. Водила что-то с жаром принялся рассказывать Ване, кивая назад, в баранью сторону, верно про своё удачное приобретение. Ну, типичный немецкий фермер, только машинка уж слишком мелковата, тем более для этого здоровяка.

Дорога пошла лесом. Иван спросил:

— Тай — га?

Здоровяк, улыбаясь, отрицательно замотал головой:

— Подлесок.

Он сразу понравился Ване. Это потом Ваня понял особую породу Степана Лялюка.

Лялюк неприятности и обузы принимал с улыбкой и радостным выражением лица. Он принимался "возюкать" ту неприятность ли, ту обузу. Пока оное не меняло свою сущность. Приобретало положительную полезность, а то и доходность. Либо не пропадала в чистую.

А того, что добивался, над чем сознательно трудился, то воспринимал с холодком. Со своего планомерного и размеренного труда полученные плоды и достижения встречал хмуро. И, будь-то какая вещь, вертел порой, угрюмо, в руках и откладывал в сторону. Она ему была уже не интересна. Только Неожиданному он радовался. Проиграв сто рублей, радовался подобранной копейке. А случись с его дел взрыв — радовался бы удаче, что остался жив.

"Подлесок" перешел в "подгорок". Машину заметно потряхивало и заносило на поворотах. И вот на очередном ухабе баран заблеял, и запах аммиака ударил по носу Ване. Перегнувшись назад он увидел, что баран обоссался. Бывший недавно белым, валялся в моче и грязнился. Это показалось Ване почему-то вопиющим непорядком. И он пихнул водителя в бок, требуя его внимания на груз:

— Шо це там? — буркнул Степан и тоже перегнулся назад, повернувшись вправо. Ваня почувствовал — что-то твердое, и холодное, уперлось ему в бок. Он взглянул: это было рулевое колесо в руках Степана. Ваня уловил как у него пустеет в голове и расширяются зрачки. Он поймал взгляд водителя, — и у того тоже начали расширяться зрачки, еще не посмотревшие вниз на свои руки. На то, что они сжимают руль управления автомобиля, когда сам водитель повернут к направлению движения чуть ли не задницей. Водитель не заорал, только коротко молвил:

— Ась? — И посмотрел по ходу движения

Машина неслась, подпрыгивая на кочках с очередной горки, и дорога впереди плавно поворачивала в бок. А между ног водителя на месте руля торчала труба, уставившись жутким зраком смерти. Они слетели с обочины, будто пращей кинутый булыжник и, подмяв придорожную мелочь, врезались в сосну. Та треснула и медленно завалилась на них, покрывая хвоей Ивана и Степана. Уже распластавшимися тушками на капоте, с ногами в салоне. Они даже стекло не выбили. То от удара само выскочило и валялось рядом, целёхонькое.

Ваня отлепил от капота лицо и глянул на Стёпу. Тот тоже лежал щекой на капоте и внимательно пялился на Ваню. Молчали оба. Тишина леса, превратного тайги, укрыла хвоей срубленного ими дерева, и где-то выше, витая меж стволов соседних сосен корчилась их личная Смерть. Давясь от смеха.

Ваня отжался руками от эмалированной жести и, не прислушиваясь к ощущениям, — нет ли переломов, ушибов — поспешил выбраться из автомобиля.

Ему было стыдно, он был раздражен, частично возмущен и где-то безмерно удивлен как несостоявшийся ученый — исследователь, и банально счастлив — как человек. Столь разные и противоположные чувства, не умещаясь в нем, гнали Ваню все дальше в лес. Он спотыкался о валежник, цеплялся плечами за ветки, чертыхался беззвучно. Отмахивался от несуществующих мошек, и, остановившись на малюсенькой полянке — просвете меж сосен — просто сел на усыпанную палыми иголками землю. И горячо и раздраженно заговорил сам с собою вслух:

— Это невозможно. Это просто противоречит самым высоким и главным смыслам и целям существования человека.

Это какой-то цирк — едешь в храм, приезжаешь в цирк. Ну вот, вот оно, — тебя приветствует твоя Сказка. Да… А клоунов нет, акробатов нет. Одни зрители. Зрители кругом. Сидят и смотрят. Читают программки и смотрят. Они смотрят на тебя, и ты оглядываешься — никто ни показывает, ни тычет в тебя пальцем. Но ты один. И ты понимаешь, — клоун-то Ты…

Я — клоун. Я ехал к детству. Я ехал в храм. Приехал, пусть в цирк, пусть в балаган. Но почему Клоун — Я? Что это значит? Что?

И тут Ваня вспомнил свою поездку с коллегами в одну из бывших югославских провинций. Как там местные пареньки подобострастно заглядывали ему в глаза и кричали друг другу: "Це е — мо Мон Ами!" и готовы были ему за копейки сосать член в обоих смыслах. То же было в поездке на турецкие курорты. Только на отлёте взгляда замечаешь кинжальную ненависть гостиничного персонала.

Но и его коллеги немцы отвечали вежливой презрительностью. Есть такая манера — просто не замечать персонал в любых ситуациях: в кафе, в спальне, в туалете. А вокруг всё ровно. Только: "что пожелаете?". За ваши деньги что угодно и станцуют и споют. А старым кошелкам и любовь изобразят.

И отправляясь в Россию, к своим детским миражам, Ваня, предупреждая боль разочарования, подготавливал себя к картинам, схожим с виденным в Бывшей Югославии и Турции. Он готовился.

— Я смирял рвущееся в Страну Сказки свое сердце. Но…. Но! Оказался клоуном в цирке… Да, что это зрители притихли? Насторожились — уж не момент ли выхода на арену зверей? А я здесь, на манеже, — клоуном! Но где, же решетки? Или это звери местные, и своих не едят?

Вдруг кровь резко отхлынула от головы. И Ваня зажал онемевший рот. Удивительное дело, — он говорил сам с собою вслух. Говорил на русском языке!

……………………

Он вернулся. Проломившись сквозь придорожный кустарник к дороге Ваня, застал на асфальте подъехавший грузовик "ГАЗ" и уже вытащенную им из леса "Оку". Рядом с машинами стояли водитель грузовика, бедолага Лялюк и периодически сгибающийся от хохота его попутчик Сергей.

Ваня, еще не подойдя к ним, загодя стал орать русским матом. Попутчика согнуло до земли, он уперся пальцами в дорожное покрытие, а вместо смеха из него вылетали одни всхлипы и повизгивания. Оба водителя автотранспорта сконфуженные стояли рядом. Лялюк осматривал вершинки сосен, а "Газонщик" ковырял носком ботинка асфальт.

Ваня примолк. Что-то было не так. Ладно, Лялюк, полностью и с довеском виноватый, а второй-то с чего конфузится? Сделав еще два шага поперек дороги, Ваня начал догадываться. На другой стороне дороги, в кювете торчал еще один грузовик "ГАЗ". А рядом с машиной уныло вошкался еще один горе — водитель. Оказывается, когда "Оку" вытягивали из лесу, и первый "ГАЗ" пятился задом, из-за поворота выехал второй грузовик. Выехал он не быстро. Водитель видел всю обстановку на трассе. Но у него, как на грех, с утра барахлили тормоза, да и рулевое влево тянуло. В итоге — пришлось ему, чуть ли не добровольно, соскользнуть в противоположный кювет. А водитель первого грузовика был сконфужен просто из чувства крайнего стыда. За жизнь и за Родину, — попутчик Сережа не преминул с ехидцей доложить о необычном пассажире. О Ване — германском госте.

Когда все машины, наконец, вернулись на дорогу, Ваня наотрез отказался садиться обратно к Лялюку и поменялся местами с Сергеем. Когда тронулись, не много погодя водитель сказал:

— Вы в сосну удачно въехали. Если бы в берёзу, то были б мертвые. Берёза не ломается, пружинит. Швырнуло бы вас обратно, как из рогатки. Да…. а берёз при дороге побольше сосен будет. Везучий ты парень, Иван.

Все это ничего не подозревающий водитель сказал, конечно, по-русски. А Ваня всё понял!

………………………….

На развилке дорог, попрощавшись с Сергеем, обменявшись адресами и телефонами, совершив рокировку автотранспортом, они разъехались. Веселый попутчик ехал в один маленький закрытый сибирский городок. Сергей был специалистом по, — , как он сам выражался, — "некоторой физике в закрытой её части". А Ваня с Лялюком были практически земляки. Жил тот на хуторе близь Ваниного села. Переехал не так давно — лет семь назад, и о знакомых, и вообще — о старожилах села мало знает. Но мал, мал кого все же знает. Отвезет на дом к бывшему директору совхоза. Оттуда Ване сподручней и определятся. Кого директор вспомнит, а может, кто самого Ваню и семью его вперед вспомнит? Бывает всякое.

Бодрый старик у ворот встретил Лялюка какой-то мало понятной, но отчего-то знакомой фразой:

— Здоровеньки булы, радяньский пан?

Пан не совсем чинно, — вперед задом, — выбрался из авто и поздоровавшись за руку, облапил медведем невысокого "председателя". Махнул рукой вызывая Ваню, и тут же представил его как гостя из Германии. Начал уж было приплетать какие-то звания и высокие миссии, но Ваня бесцеремонно прервал его:

— Перестань! Я ни какой не "посол", я родился здесь. Малышом уехал с родителями в Бундес, вот вернулся в… на Родину посмотреть…

— Да хиба на нее глядеть! Тут строить надо! — взорвался хохол.

"Председатель" — Максим Иванович — пригласил в дом, выспрашивая о фамилии именах и отчествах, усадил за стол. Сам сел напротив и словно на официальном приеме достал из стола тетрадь и ручку:

— Знаю я твоих родителей, но не так хорошо как дедушку с бабушкой. Эмма её звали, — не помнишь?… Да, верно, ты тогда только, только родился — вспомнил я. Они же погибли тогда.

Эммина дочка, Варвара, помню, родила и тут они оба с Федей и погибли… Да….а я признаться ухлестывал за ней. Красавица. Да и дочка — не уродина. Но Эмма… Вижу, — у тебя её стройность то. Родители то её, да и сама она придерживалась — баптисты они были. Строгие, работящие, не пьющие. Наши староверы недолго приглядывались — быстро зауважали. А вот Варвара вышла за городского Альберта. Отца твоего. Тоже был работящий. Всё на калымы летом мотался. С чеченцами связался — коровники они халтурили в Казахстане. Да, — работящий был твой папашка. И деньги любил, и выпить любил, да и девок не пропускал… как он, сщас то?

— Врать не буду. Сидит.

— Ага, вона как. Здесь значит, увернулся. Подельников его чеченцев, посадили тогда. Он увернулся — не сдали его горцы. А в Германии вишь, не уберегся. Ну, Бог с ним.

— Бог с ним, — согласился Ваня.

Дед внимательно взглянул на него и кивнул головой, с чем-то соглашаясь. Встав из-за стола стоящего посреди комнаты, отошел в уголок к самовару на комоде.

— Я вспомнил тебя. Это ты у Маруси месяцами под присмотром был.

Да-да. Родители твои в городе в делах зашились. Квартиру себе отдельную зарабатывали. А бабку с дедкой прибрал Господь. Так они тебя к соседке и пристроили. К Эмминой подружке — Марусе. Да она сама напросилась. Говорит, — увидала она тебя, в кулечке еще.

Да как покажется ей, что это муж её молодой в руках внука держит и ей протягивает. Сам весь, говорит, в темно-зеленой гимнастерке, сапогах кожаных чищенных, фуражке с черным околышем.

В общем, не в себе она всегда была с тех пор, с самой войны. Она там, на той войне двух братьев, да мужа молодого оставила. Считай, прямо из под венца увели. Вот ты у нее и прижился. Чуть ли не все первые два года. Потом на лето одно помню — это точно. А потом в детский сад тебя Варвара пристроила. Да, — в Германию уже документы собирали. Маруся просила, — привезите. Да мимо ушей ее тогда слушали.

— Меня в четыре с лишним года увезли, в Германию — из города. Что помню, так нашу квартирку и наш двор. И все. И то кусками. В каком-то желтом цвете, цвете выгоревшей фотографии. А деревню помню. Помню дома, деревья, поле по ту сторону. И всё цветно, ярко, во сне можно приглядеться и каждую щепу отдельно увидеть. И помню женщину. Особенно снилась она мне, когда трудно было. Когда… в общем это не важно. Может быть это она, о ком вы говорите?

— Может, — не может. Конечно, может!

— И как бы мне её…

— А вот каком. — Ваня непонимающе взглянул, а дед засмеялся, — прости меня, старого, — все забываю, что ты немец. Пешком надо. Думать и делать, — каком. Просто встали и пошли. До ней пошли.

…………………………

Дом Марии был не далеко, как и всё на селе. Прошли не запертые ворота. "Председатель" покликал хозяйку. Без ответа. Углубились в катакомбы двора, крытого по-русски, по-сибирски — от снега и дождей. Вышли на зады, где на огороде ворошила вилами стог сена женщина с повязанным под подбородок платком. Когда они вышли со двора, скрипнула какая-то деревяшка. Женщина подняла голову, увидела пришельцев и просто сказала:

— Ваня мой приехал.

Ваня встал столбом. Вся кровь как исчезла. Тело стеклянное хрупкое — не пошевелится.

Эта женщина приходила к нему во снах. Эта женщина снимала боли и обиды. Эта женщина поила его молоком не городской свежести. Эта женщина хранила его от опасности, являясь и днем над тем местом, куда он хотел идти. И он не шел. А на следующий день узнавал в телевизоре знакомое место и там, то автокатастрофа, а то криминальный труп в кустах.

Мария отставила вилы и, подойдя к Ване обняла его, недвижимого. Она наклонила его высоко сидящую голову себе на плечо, а другой рукой гладила по спине. А он не двигал и пальцем, ни издавал и звука. Только слезы двумя ручьями текли по застывшему лицу.

"Председатель" деликатно уже давно тихонько утёк со двора. А они все стояли посереди огорода, ни говоря не слова. Они давно умели говорить, не пустословя воздух. Много можно сказать без слов, и среди них важнейшее — о Любви и Вере. А потом прикоснувшись, узнать и о здоровье. Телесном и душевном. А так же о детях, — есть ли? А если есть, то и о их здравии.

Потом Мария отвела гостя в дом. Усадила в деревянное кресло во главе длинного стола, за которым когда-то еще до войны сиживала их не малая кержатская семья.

Мария что-то быстро сообразила ему на стол с непременной кружкой молока. Он начал есть, не чувствуя по началу вкуса. Вдруг в нем проснулся зверский аппетит. На него пахнуло непередаваемой естественностью и сытностью. И не заметил он, как уже уминал съестное в две руки. Пока он ел, хозяйка молчала.

Тут начали захаживать гости деревенские. То за одним, то за другим. И все не преминули заглянуть в большую комнату. Поглазеть на "иностранца" и поздороваться. Им Ваня мычал лишь, кивая в ответ с набитым ртом. Уходили, уже что-то обыденное говоря хозяйке. В изменившихся голосах сквозило облегчение. Будто ожидали великое начальство, а приехал практикант.

Всех гостей успел оповестить и всем доложить о приезжем и их смертоубийственной аварии по пути "ни кого в деревне не знавший" Лялюк. Наконец, когда Ваня допивал вторую кружку молока, явилась целая делегация и попросила прибыть гостем на свадьбу. Его принялись уверять, что он обязан знать и должен вспомнить пацаненка с соседней улицы на год его младше — нынешнего жениха. Ваня посмотрел на хозяйку. Та утвердительно кивнула, добавив:

— Сегодня сходим, что б ни надоедали. А то ж неделю шлындать будут. А с завтраго гнать всех.

…………………..

Свадьба собрала, наверно всё село за исключением самых малых и совсем больных. Пиршеским залом сделали весь крытый двор, загодя очищенный от скота и кизяка. Покрыли настилом из свежих духовистых сосновых досок. Стены обновили, топорами обстругали. Наперед, обгоняя хозяев, выскочил невесомо дородный Лялюк. Облапил Ваню и расцеловал. Будто сто лет не видевшийся друг детства. По красной ряхе видно — уже принял на грудь.

Из-за стола подымались и кивали как старому знакомому разные лица. Усадили поближе к невесте. И тут же сунули штрафную — стакан, но полный на половину. Ваня крикнув: " За здоровье молодых", с ходу, без позерства замахнул эти сто грамм. И только выдохнул, не меняясь в лице. Возбуждая кряканье и одобрительные кивки. Водка была заводской еще, сорокоградусной и по правде пошла как вода. Не то, что забористая "домашняя" водочка градусов за семьдесят от пана Михала.

Добрые соседи по столу принялись подсовывать то огурчик, то грибок на вилке, а кто сала кусок. Свадьба поглотила его и вернулась в свое течение. К нему подсаживались мужики, что-то говорили. Все чаще вспоминали о их приключении на дороге. О котором сам Лялюк подпив и рассказал. Он устал ждать того от немца. Будто тот не немец балованный вовсе, а полярник какой. Лихой вахтовик, который может в кювет слетает по паре раз на неделе. Хоть и незавидная была роль Лялюка в том происшествии, но не пропадать, же зря такому добру.

Но кто не подсаживался не мог разговорить расшевелить Ваню. Он лишь отмахивался, прибывая в полном удовлетворении, растворенный в атмосфере застолья. Он отдыхал, впервые может быть за свои неполных двадцать пять лет, ослабивший внутреннее напряжение, впервые со времени выезда семьи в Фатерлянд, уж точно.

Зимнее солнце быстро склонилось к вечеру. А из вечера собралось скатиться в ночь. А всё как-то не привычно было на свадьбе, — уже смеркается, а драки нет! Но тут, наконец, пошло какое-то движение за дальними столами. Не то чтобы настоящий шум, а, так сказать — волнение. Ваня как раз встал. Ноги размять и по малой нужде сходить. Как он вспомнил. Туалеты в деревнях, это дощатые будочки на задворках. Вот, на вытоптанном пятаке возле будочки и сбилась в разборках молодежь. Парни, на пяток другой лет помоложе Вани, и как раз прямо перед ним один с размаху ударил другого. Замахнулся второй, но не успел. Ваня, походя, перехватил удар правой. Отвел на залом. И так же, не сбавляя хода, не меняя направления в туалет — врезал левой. Парень улетел в смородину, а Ваня уж затворял дверцу будочки.

Сделав свое дело, он вышел. Его обступила толпа встречающих. Знакомящихся и просто глазеющих. Словно он какая кинозвезда и вышел не из деревенского клозета, а из длинно шикарного "Кадиллака". Наздоровкавшись вдоволь, аж рука заныла, он прошел дальше.

И застал притихшую свадьбу. Какой-то человек в милицейской форме, в сопровождении двух гориллоподобных гражданских держал перед сидящими за столами речь. То ли поздравительную, то ли ругательную. Оказалось — и то и другое вместе. Просто стиль общения у господина Участкового выработался специфический и применялся во всех жизненных ситуациях. За исключением моментов общения с начальством. В принципе, он произносил речь благожелательную, но сдобренную большим количеством отступлений матерного наполнения:

— … Значит, желаю тебе, сын гражданина Фёдорова, козла охуевшего, машину свою в райцентре, где попало бросающего, жизни долгой и без правонарушений.

А тебе, Евлампиев… Чё потупился? Я когда сказал, блядина, мне свиньи пол туши откатить? Ты чё? Тебе в город за так откормленную на ворованном зерне поросятину продавать возить позволят? В моем лице? Ты сучий потрох не "закрутился", а "за так" проскочить решил. Думал я пьяный был, так ничего не помню? Мимо меня ты хуй проедешь, ты понял?

Так, а… Валентина, тебе желаю, чтоб сын гражданина Федорова, твой жених, хорошо работал, денег домой приносил, и нас не забывал — на своем молоковозе масло взбивая. Не удивляйся, — знаю я его хитрости, — моток проволоки, там, — то, да сё… В общем так, господа сельчане, чтоб вся ваша блядская криминальщина неистребимая, сама становилась под контроль и несла подати. А то вам будет. Мои други городские озаботят каждого, в индивидуальном порядке. Любого загну раком и выебу, если…

Тут Ваня не выдержал и оборвал "речь" начальника:

— Господин офицер, следи за языком, — здесь люди сидят, и женщины среди них.

— А ты кто такой — не пуганный? А-а, говорили, — немец! Я местный представитель власти усёк, путешественник?

— Какая разница, — ты за языком следи.

— А-а, — значит борзеем. Ладно, проходи, садись. А поговорим после. Заеду, как-нибудь — за делом. Поговорим…

Тут Участковому вынесли большой мясной пирог, торт домашний, кулёк салата и сумку с бутылками. И он, не благодаря, не прощаясь, ушел со своим сопровождением.

Так-то на свадьбе все Ванино будущее и определилось. Хотя он того еще долго потом не понимал.

……………………………..

Ваня не досидел до конца свадьбы, хотя ушел далеко за полночь. Он еще не знал, что досидеть до конца русской свадьбы в деревне, да еще зимой, когда в поле и в лесу дел нет, физически не возможно.

Бабушка Маруся ушла раньше. "Бабушка…"- так её все здесь звали, и только Ваня упорно, супротив годам и старости, называл её "тётя Маруся".

Уходя, Ваня сообразил, что на свадьбе надо что-то дарить. Он, не задумываясь о деньгах, скинул с плеч почти новую дорогую куртку и протянул молодожену в подарок.

Бабушка Маруся не спала, и как только Ваня переступил порог, тихонько его позвала. Тот, подойдя к ней, присел на краешек кровати.

— Зря ты Ванюша, языком за эту грязь в образе человечьем зацепился. Зря ты Участкогого задорил. Ох, чувствую я, большие с того беды могут тебе быть. Да не только тебе, — всему селу.

— Успокойся, тётя Маруся, — но не могу я по-другому…

— Я знаю…

— Всё будет нормально, а не будет — я со всякими бился. Да если что, ты же мне поможешь. В Германии за тысячи километров помогала же?

Бабушка Маруся замолчала, а потом взяла его за руку и начала рассказывать о жизни.

Говорила она о сыром и бесприютном бытии ссыльных староверов, — кулаками обозванных и ссыльных из Сибири в Сибирь. Говорила о злой власти и блюстителях её, как о самых несчастных рабах божьих. Говорила о добрых людях, — благообразных старцах и тех, что злодеями лицом и повадками сущие разбойники. О справедливости человеческой и Божьем суде, который порой удивляет самим образом, видом кары своей, пугая и успокаивая одновременно всегдашней своей неотвратимостью.

Как подавился рыбьей костью и издох сипящей собакой первый на них написавший донос сельчанин, тоже старовер. Как председатель комбеда, побоявшийся со своими вооруженными голодранцами даже подступится к их не малой, с крепкими мужиками и парнями, семье, и от того вызвавший из района специальный отряд, вышел однажды пьяный, по малому делу до ветру, и обморозил себе там, ниже пояса, всё так, что потом еще долго постоянно ссался в штаны. Уже и людей не стесняясь. Ходил по деревне командовать в мокрых, вонючих галифе. Загнулся он потом окончательно, от жутких резей в низу живота.

Рассказала, как умирала застуженная по недогляду в новом, наскоро сооруженном на новом месте доме сестрёнка её. Как она мучилась и всё поминала, что стащила у соседей мешочек колотого сахару перед самым их отъездом, уже дочиста разоренных и обобранных. Она думала — для всей семьи брала, а после испугалась родительского гнева, мешочек спрятала. Пыталась как-то сама чуть лизнуть, но сахарный вкус вдруг отдал такой мерзко прельстивой иссушающей приторностью, что её стошнило.

Она всё спрашивала, — не наказал ли её Боженька? И совала Марусе этот заклятый сахарный мешочек. Маруся ничего не сказала отцу с маменькой, а как умерла сестренка, высыпала тот сахар в прорубь. А на следующий день пошел брательник на реку рыбки с голодухи половить и скоро вернулся, изумленно протягивая вязанку нагулянных окуней. И кормила всю ту голодную первую на новом месте зиму их семью та прорубь, сахарная. И где тут наказанье и где прощенье?

Выжила их разделенная уже на три, меж дядьями и отцом, стараньями власти, семья. Зажили по малу — ни хуже прежнего. Даже при совхозном строе. Но пришла война, забрали братьев на фронт. А к ним подселили ссыльных — немцев из Поволжья.

Были они поначалу всем испуганные, осиротелые, хоть и всей семьей были. Не людимые. Старшие по-русски разговаривали очень плохо, почти ни как. Не нужно им было этого в своей самостийной республике немцев Поволжья.

И вот однажды, как обустроились, отец Эммы увидел, а скорей услышал, как её батя Тимофей Емельянович зачал колоть дрова на задах. Вышел к нему с своим топором на подмогу и молча пристроился рядом. Так оно и повелось поначалу — что затеет отец Маруси, то тут же берется делать отец маленькой тогда еще матери Эммы. И всё — молча. Так же, поначалу, они столоваться норовили отдельно — в тесной, выделенной им спаленке. Но отец как-то перехватил жену немца с кастрюлькой горячей похлебки идущей от плиты в комнатенку и мягко, но силком усадил её за стол. Кивнул Марусе что б и сама на стол собирала. Что есть — сало, черемшу солёную, бруснику, грибков. А немке словами и руками объяснил что б всех своих вела за общий длинный стол.

За столом как все уселись, старшего немца Тимофей Емельянович усадил по правую руку. Хозяин дома сказал: "Помолимся". И вслух, внятно, но негромко произнес трапезную молитву. Встал, перекрестился на образа, а сев, кивнул немцу. Тот понял, и произнес свою молитву. А закончив немецкую молитву, встал и перекрестился на русские образа.

Так и повелось. Позже, молитвы, правда, вслух говорить перестали. Каждый нашептывал одновременно свое. Но поднимались уже все вместе и клали вместе крестные знамения в один угол. Одним иконам. Позже Мария узнала, что у баптистов кланяться божьим изображениям перед обедом, да и вообще, не приято. Но лихолетья меняют земные правила. Старший немец, как-то сказал сидя на лавочке уже около своего дома, Марусе. Это было спустя месяцы после смерти отца, далеко после войны:

— Образа, иконы — суть идолопоклонничество. Но когда твой отец первый раз усадил всех нас вместе за стол, и мы обратились совместно к Богу с молитвой, я не уподобился обезьяне, подражая твоему отцу, крестясь в красный угол. Это меня теплой волной от пола подняло и повернуло в сторону написанных краской лиц. Но крестился я уже сам. Я понял: Бог заглянул к нам, в этот бревенчатый дом на краю мира и не оставит нас больше.

И про твоего отца я могу сказать — он не раб Божий. Такие люди никогда, ни у кого не были и не будут рабами. Более лучшего друга я и не мог ждать от Бога. Теперь он потребовался Ему.

Да-а, наверно не простые времена наступают, если даже на небесах нужда настала в нашей помощи. А мне что здесь делать? Нет, если я не хуже твоего батюшки, то и мне скоро помирать.

Скоро старый немец догнал старовера. Умер правильно, никого не мучая, ни кому не досаждая. Как по приказу. Ушел, как мобилизованный.

Пообедал. Почему-то после обеда поцеловал домашних. Лег, как бы передохнуть. Закрыл глаза и умер.

…………………

А до того была Война.

Бабушка Маруся говорила о войне как о каком-то месте, живом месте, но не страшном. Как о полном движения крае, но печальном притом. И было то место, может за тем леском, а может по той дорожке грунтовой на право, огибая поле ржи, за лысой горкой. Рассказала, как пришли в конце войны три похоронки, как она плакала над братьями, а над Николаем, мужем своим не убивалась. Просто онемела и больше месяца ходила безгласая. Она ведь задолго до пришествия официальной бумажки почувствовала, увидела, когда и как его убили.

Три похоронки. И ни капли ненависти на немцев. Верно, воевали они не с немцами, а со съедающим личины и души вселенским Злом.

Ваня слушал неторопливый рассказ бабушки Маруси и вспоминал её образ, то во сне, а то и видением, средь бела дня являвшийся ему. И такой же добрый взгляд её глаз, только её правильное, красивое лицо было молодым, без нынешних морщин.

Он был на Родине. Он чувствовал это. Ну, а как же Германия? Он парадоксально чувствовал, что и она, тоже его Родина! Сегодня он уехал, сегодня он не там, а она — все равно — в нем.

…А можно ли ни куда и не уезжать, но от земли своей отказаться? Проклясть её и жить на ней будто, на земле чужой по чужим законам? Жить чуждыми ей поступками и плодами чуждыми захламлять? Жить как Не Здесь, а на словах класться в верности и любви к земле этой.

А можно только раз вздохнуть здешнего воздуха, и родившись здесь быть увезенным, но там, на чужбине жить по законам родной земли во благо её и вопреки всему.

Сказала, проговорила бабушка Маруся, а Ване подумалось: "Вопреки всем! Даже не осознавая того…. Но, всё же — где земля его, чей дух в нем? Германия? Россия?"

Земля, вместе с воздухом просторов и соком почвы дает свой Закон. И если Дух Земли — микрочастицами пыли меж молекул кислорода. То Закон Земли — в сопряжении и соразмерности этих частиц со всем сущим в мире, малым и большим. И поймешь ты его без зубрежки. Лишь только воздух родины пронзит утренний свет.

…А может и ничего такого не говорила бабушка, — о земле, о воздухе, о людях с виду здоровых и радостных, но приносящих гнилые плоды? Ваня уснул, держа руку бабушке Маруси. Он не помнил, как она отвела и уложила его на кровать.

……………………

Проснувшись, Ваня увидел рядом на лавке стеклянную двухлитровую банку молока, прикрытую полотенцем. Выхлебал ее все присев на кровати и почувствовал, что нет в нем ожидаемых послесвадебных болезней.

Вышел во двор, накинув на голый торс заботливо положенную рядом на лавку волчью доху. Как потом сказала бабушка, волка того из которого доха пошита, пристрелил еще отец в первую их ссыльную зиму.

Морозец холодил колени и уши, но был сух и весел. Увидев на заднем дворе поленницу дров и подходящий инструмент воткнутый в колоду, не раздумывая взялся за работу. Погодя скинул доху, — так и махал колуном минуток двадцать. Больше для себя, — дров в поленнице хватало. Соседские видно не забывали бабушку Марусю.

Позже он узнал, что для прожитья варит бабушка самогон, но не на поток делает, а с любовью. Чистит древесным углем, цедит через хлеб, сдабривает ягодками, корешками лечебными. Делает с любовью, но и цену держит высокую. Не всякий позволит себе из сельчан. Вот и норовят подсобить чем-нибудь, угодить.

В самом областном центре распробовали бабушкины настойки.

По красивым запечатанным бутылкам никогда не догадаешься, что первоосновой был обычный как у всех самогон. Горожане денег не жалели и мотались за сотни верст до бабушкиного дому раз в две недели.

А как же?! Если один высокий гость из Москвы, попробовав бабушкиной настойки, сказал, что уже пил во Франции "этот коньяк". Назвал его наименование, срок выдержки, место, день и час его пробы. Областные начальники заключили с ним пари и отвезли его на село.

Познакомили с бабушкой Марусей. Та давала пробовать того же, о чём спор, приговаривая, что это одна из "простеньких". Давала и других настоек отведать, что "позабористей" и "с изюминкой". Столичный гость со вздохом признал свое поражение. И тут же с горя напился. Ведь он проспорил местным начальникам значительную добавку к областному бюджету! А, уезжая, обливался, гость пьяненький, умиленно слезьми и целовал бабушкины руки.

В общем, бабушка не бедствовала. Но Ваня, облазив весь дом и двор, нашел себе работы. Домыслил, творчески развил и составил план. И почти целый месяц его воплощал собственными руками, помощников нанимал пару раз и то, только туда где специалистом чувствовал себя никаким, и хоть и предпочитал всему учиться самому, не счел нужным тратить время и рисковать поломкой не дешевого оборудования.

Бабушка была сметлива в Ваниных улучшениях своего быта и "производства", не цепляясь за старое, как многие пожилые люди. Даже освоила спиртоводочную мини-линию, как положено — со сменными фильтрами и мощным охладителем, и много ещё чем полезным. Закупил тару стеклянную, также бочки и бочоночки дубовые для выдержки некоторых типов продукции: на оленьих пантах, например, орехах, женьшене и других таёжных травах.

Ваня трудился не покладая рук, с раннего утра и, не зная усталости. А вечером банька, каждый день, и по два раза наливочки бабушкиной.

Здесь-то Ваня и понял, пусть побочную, но не маловажную мысль. Не жара благостная и обеды с завтраками с деревьев свисающие сделали человека из обезьяны, если такое вообще было. Не в Африке, а только в местах подобных этому могло появиться человечество как таковое. Где творцами, а значит и противниками порой, а порой и помощниками: Хлад — Мороз, Снег и Лёд. Здесь, здесь Тварь Дрожащая стала ЧЕЛОВЕКОМ!

……………………..

И вот пришел момент, когда надо бы и уезжать. Уже звонки до хрипоты мембраны замучили сотовый телефон. Партнеры, друзья, подчиненные и просто заинтересованные влиятельные особы, навязчиво интересовались сроками его прибытия в Германию. Да и у самого Вани появились здесь некоторые дельные мысли. Проекты, для воплощения которых необходимо побывать в Германии. И кажется, при современных средствах транспорта, с открытой визой, деньгами и возможностями — да мотайся ты в Сибирь хоть дважды в месяц, что некоторые и делают.

Но Ваня как что-то чувствовал.

Сначала сказал деревенским что уезжает, но что еще приедет, и не раз. Потом постоянно и как-то неуверенно отнекивался на не однократно заданный вопрос: когда проводы. Не хотелось ему этого события. Но без проводов никак нельзя. Тем более, что часть селян вскорости возможно станут его сотрудниками. Хотя об этом еще, как говориться, они — ни сном, ни духом. Нужно было оставить добрую память, "показать Лицо", или как сказал Лялюк: "хорошие понты — половина дела".

…………………….

Для прощального обеда, ужина, а может случиться и завтрака Ваня арендовал хорошо приспособленный и пока не загаженный двор недавнего молодожена. Чему тот с родственниками искренне обрадовался. Как приработку. А заодно есть реальный шанс — опохмелится после "медового" месяца.

Рассыльные пацанята позвали всех семьями. Но женщины зайдя попрощаться и пожелать, что принято, быстро и тактично уходили. Остался строго мужской "актив" села. Наливать принялись бабушкиной наливки. Из тех сортов, что по звонче, по забористей, на красном перце, хрене, да волчьем корне.

Ваня сказал, что в покое их не оставит, есть планы. Посмотрит что покажет Германия. Разговор пошел о сельских проблемах, а потом привычно скатился в политику:

— …Так своего и выбрали. Так никто ведь не хочет, из Настоящих. Вон, Талалихина сынок, тоже поди свой, только крученный — в райцентре живет, все у него там знакомые… А вишь как оно случилось… Сразу всё увязалось: папаня его, он сам, собутыльник депутат. Участковый новый из пропойной деревни — да еще майор! Много ли участковых майоры, да на джипе "Крузёре"? Что, где еще творил? А так, кто из нас знает: кто за кем прибег, кто с кем водку пил? Прокуроры, деляги торговые, шабашники дорстроевкие… Да, что говорить — попало село!

— Вот только говоришь: "попало". Пропало село! Давайте-ка, мужики, баб своих выдвигать. А то по огородам перекрикиваться это они горластые, бойкие. А как дело…

— Так, так, — пусть делают. А сделают первым делом ущемленье нам.

— Какое ущемленье? Хвоста, что ли?

— Какое, какое! Сухой закон введут, вот чего.

— Тебе дед никакие законы завсегда не писаны были, что государственны, что от правления, что от бабки твоей.

— Я что, — за себя? Я за мужичьское общество. Собутыльники то разбегутся. Как тогда, когда из Омска цирк приехал. Сиди три дня дома, — тоска волчья.

"Общество" рассеялось и принялось подставлять стаканы прыткому, на разливе стоящему, деду Камаринову.

Распахнулась правая половина амбарных ворот. Некто не желал входить бочком. В клубах вспарившего от столкновения с морозом теплого воздуха восшествовали три типа. Двое по бокам, играясь резиновыми палками. А посередине, руки в карманах, господин Участковый лично.

— Что, бляди, не ждали? Ты что, херр немецкий, на отвальную не зовешь? Личность мою забыл или не пожелал?

— Вы завсегда сами, Не званные, приходите. — опередил ответом Ваню дед Камаринов.

"Гости" растолкав, подвинув мужиков на скамейках, уселись рядом с Ваней, оставив на месте лишь "председателя" и Лялюка. Первого не тронули, верно, из-за бывшего его начальственного положения, хохла же из уважения к тяжести всей его фигуры.

— Я прослышал: вы здесь власть языками треплите. Депутата нашего уважаемого поминали небось? Ну-ну, ваши бабы мерзавки, телеги так и пишут. На него, на меня, на зам. Директора ТОО Талдыкина и председателя сельсовета Талдыкина младшего?. Нет? "Да я же их читал", как у Высоцкого. А, ты Максим Иванович, прокурору написал, — два раза. Один раз обстоятельно так, а второй раз уже требовательно, с угрозами, — "Масквой" пугаешь?

Где Москва, а где я, видишь? Пойдем-ка до воздуху, — покажу. Подымайся — пойдем, пойдем.

Ваня, было, привстал заступиться остановить, он еще не понимал что может случиться, но предчувствия были самые дурные. Максим Иванович вышел из-за стола и жестами успокоил Ваню и гостей. Мол, все в порядке, сидите. И вышел вперед Участкового на двор. Подручные сержанты продолжали, молча седеть за столом и зыркать на собравшихся.

Тяжелая тишина за столом, ожиданье как перед операционной хирурга. Вот, наконец, вернулся Участковый. Один вернулся. Молча, уселся за стол и сам разлил спиртное по стаканам. Но только себе и своим подельникам.

— А где Иваныч? — Тревожно спросил дед Комаринов.

— Да поплохело ему что-то. То ли со свежего воздуха, то ли с разговору. Повез его мой водитель домой. — Заслышав шевеление за столом, гаркнул. — Сидеть! Не в кутузку повез, — домой. — И добавил уже ровным голосом, — честное офицерское! Ну, давай, немецкий Ваня, выпьем на посошок. Приезжай к нам, подарки привози, не как в этот раз. Ну, ты, видать не ученый — теперь в курсе будешь. А если дело какое — нам друг без друга никак. Связи какие, — все у меня! И, знаешь, власть то здесь — я! Захочешь дружить — все у тебя на мази будет. А нет….На нет, и суда не будет. Сам убежишь.

— Я, господин начальник, как здесь говорят: я с тобой у одного забора рядом срать не сяду. Я если даю — то даю сам. А забирать будут — не отдам. Ни в Германии не отдавал, ни здесь, ни отдам.

— Ух, ты какой! Ладно, не держи зла. — И налив уже кажется по третьей полной себе и соратникам, сказал, — На посошок, — и, не замечая остальных и самого хозяина, выпил. — Пойдем, проводи хоть, а то дороги и тебе не будет. Давай, что — боишься?

— Пойдемте, — провожу.

С Ваней подорвались пойти несколько парней и мужиков. Но подручные участкового стали их отпихивать. Дубинками поперек, возвращая за стол. Ваня теми же жестами, как давече Максим Иванович, подал знак что бы сели, что все в порядке. Но Камаринов малый и Витька, бабушки Маруси сосед, все-таки протиснулись к самым плечам Вани. Участковый лишь недобро ухмыльнулся.

Когда вышли из утепленного до амбарного состояния крытого двора, в темноте заурчали два мотора, с обеих сторон ударил свет мощных фар. Участковый махнул, зазывно, во тьму и обернулся к Ване с провожатыми, скалясь широкой улыбкой:

— Зацени мою доброту Ванёк! Ты ко мне не ногой, а я к тебе — на джипах! Давай, Ваня, прощаться! — и шутливо семеня, перетёк к Ване и облапил его, суясь губами в лицо. Три раза совался, три раза отстранялся Ваня. Зажатый в объятиях, перешедших в захват из французской борьбы.

— Ну, неродимый, какой. Ладно, езжай, а у меня дела — надо проверить мужичков: не завелись ли среди них неучтенные личности.

И как ни в чем не бывало, отправился обратно на крытый двор к опоганенному им застолью. Оставив Ваню с ребятами одних перед домом. Из-за неплотно прикрытой двери понеслись знакомые Участковые выраженьица:

— Ухуячте жопы в лавки! Я вас всех, браконьеров, по закону разъебу! И будет вам электро-газ, телефонизация и перловка с повидлом!

— Полегче загибай начальник — ты с людьми разговариваешь, не с электоратом. — прорвался хрип деда Камаринова.

— А-а, слова выучили, Выползни Пиздодырые!

— А здесь не просто люди сидят. — Резанул пилой голос промысловика Скокова. — Здесь добрые люди сидят. А добрые люди — зверей не хуже. Усёк?

Но не дослушали ребята дискуссию. Недолго они одни оставались. Из света фар, с двух сторон вышли плотные граждане. В коротких черных куртках казавшихся большими мячами, вот только с отростками — руками, и увесистыми битами в них. Восемь человек профессионально окружили троих и дружно, наискось, взмахнули битами. А Ваня был "пуст".Он расслабился здесь. Забылась всегдашняя готовность к схватке. Почитал в этих краях, что кулак — оружие достаточное. До сегодняшнего вечера.

Быстрая серия ударов. Они смяты, повалены, руки назад закручены. Их, стонущих забрасывают в машины — везут. Все молча. За селом свернув направо, остановились за горкой, между лесом и полем снежным.

Выдернули из машины. Сорвали верхнюю одежду. Еще раз, уже очень обстоятельно, избили. Норовя всё ж по мягким местам. А напоследок, завершающим аккордом — кодой, один бугай прошелся и каждому нанес два приметных удара по лицу: в нос и губы. Плюща, давя, превращая их в рванные вишневоцветные вареники.

Их, корчащихся от боли, со сбитым дыханием в легких, спихнули с пригорка в снег. И уехали.

Тьма на небе. Изсиние бельма сугробов кругом. Поздний ветер и вымывающий по капле тепло нудный ветерок. У них открытые кровящие раны. И через сколько минут, ветерок, выдув тепло, начнет выдувать жизнь? Они трое — в рваных футболках, рубашках, со скрученными за спиной руками. Без шапок. Хорошо — не босые, и в штанах.

Ваня, оглядывая заплывшими глазами соратников, встал и скомандовал:

— Встать, мужики. Все ко мне, в кучу, от ветра.

Когда стеная, они прибились запыхавшиеся к нему, он еще раз скомандовал:

— Лезем наверх. Первым ты, как самый легкий. Мы пихаем тебя головами, словно телята бодаем тебя под зад. А ты сучи ногами! И — на верх!

Сосед Витка выпихнулся наверх легко, чуть ли не с подлётом. Остальные же двое все ж зарылись мордами в снег ската.

— Беги в лес. Об сук, обо что хочешь — развяжись. Распутай руки!

Витька распутался быстро. Радостно щерясь разбитым ртом, спрыгнул к ним, волоча три палки посохов.

Скоро развязавшись и выбравшись на дорогу, страдальцы устремились к огонькам деревянных хаток. Обгоняя переохлаждение и смерть.

………………….

Постучавшись, ввалившись в первый же дом, стали яростно отогреваться. Раздеваться прямо перед испуганными, заспанными хозяевами. И не успели они отойти от мороза, просохнуть, как в дом вбежал знакомый парнишка и закричал:

— Председателя убили!

И все, кто в чем был, рванули за ним следом.

У дома председателя уже было пол села. Говорили, что нашли его бездыханным лежащим у крыльца собственного дома. Видимых следов побоев нет, но у мертвеца были плотно стиснутые челюсти и прищуренные жгущие мертвым взором глаза. Все сразу решили, чьих рук дело. И пусть не били, пусть инфаркт, — но виновные они. Участковый со своей бандой.

Тут же у крыльца принялся составляться добровольческий отряд — идти карать нелюдей.

— Эй, молодцы, охолоньте! Не ездите туда. Всё решено, — недолго Участковому по земле топать. Наизголялся — будя. Всё само решится, будто сгинул он и всё. А вам — по домам, раны лечите. — резанул голосом Скоков.

— Нет, дядя! За председателя, он, сука кровью захлебнется. На моих глазах захлебнется, — заорал Камарин.

— Да, — мы живы. Хоть, может завтра, ухи, пальцы какие и отвалятся, — да хер с ними! Но за председателя — каждая их сучья минутка жизни, — комом в горле. Хай сдохнут! — поддержал Витька.

Все, почему-то, посмотрели на Ваню.

— Едем, — сказал он, закончив спор. — Вон та машина, чья? Васькина? Двигатель у нее еще теплый… Горючее есть?

— Утром полный бак был, — охотно ответствовал Вася, выбираясь из толпы.

Тут стоящий посередине Скоков поднял руку:

— Едем только мы — я и вы втроём. Без меня не пущу. Ну, Васёк, конечно, — шофером. Там егеря, под боком у "Центра Досуга" ихнего. Вот блин горелый, названьеце-то, для тайги. Егеря там — все мои кореша. — Твердо дорезал голосом Скоков.

— Едем втроем в кузове. Дядя Сергей и водитель Вася в кабине. Сейчас на машину и быстро вооружаться. Есть чем? — распоряжался уже дальше Ваня.

— Есть, — ответил Камарин.

— Найдём, — ответил Витька.

— А мне чем — не знаю, но поищу, — задумчиво молвил Ваня.

— Нечего искать. Спроси у бабушки Маруси своей. И всё.

— Да-а, — прокряхтел дед Камарин и, когда машина уж тронулась отъезжая, добавил про себя, — узнает она, что за председателя Мстя — того б оружия всей деревней от Маруси унести…

………………………….

Когда Ваня вошел в дом и рассказал сходу о случившемся, то бабушка Маруся только побледнела и села. Но сидела не долго — пошла бабушка молча, куда-то на двор. А назад пришла и бросила с глухим стуком на диван два автомата "Калашникова" и поставила рядом ведро, полное на две трети патронов всяких калибров.

— Вот, оружие вам, — и помолчав, пояснила, — Из лесу как-то вначале 90-х вышли военные ребятки молодые. Точка у них секретная там, — да Скоков лучше знает. Говорят мне: "Дай поесть, бабушка, что-нибудь мясного, а больше сладкого, да и картошки бы — наша сгнила вся. Одна капуста каждый день."

Дала им колбаски домашней, сахарку, сушеных яблок, да ведро картохи — не жалко. А какие страшненькие, потертые, худющие! Еще бутылочку наливки добавила ту, что насекомых сгоняет и гнойники затягивает.

Так они столько всего принялись из лесу таскать! И офицеры уже с ними. И на мотоцикле, и на "УАЗиках". И не только ко мне. Но ко мне чаще, — за наливочкой. А эту "бронь" я взяла уж на всякий случай. Впихнули силком почти за ящик наливки и большой настоечный бутыль нечищеного самогону.

Я отнекивалась, говорила, что у нас зверей таких не водится, что б с энтим вооружением на них ходить. А офицер ихний и говорит: "Эх, бабушка, такие времена настают! Вишь: мы из лесу выползли. А ты нас раньше видела? Нюхала? А ведь, сколько лет рядом были. Вот, жди, — скоро и другие полезут: кто из леса, кто из города. Да такие звери — не чета нам. Мы хоть и сволочи, зато честь еще не всю пропили". Так вот говорил ихний старшой.

Ну, хватит расусоливать. Иди внучёк. С Богом.

Все произошло, как вихрем пронеслось.

Приехали. Машины на дворе. У машин никого. Вызванный егерь, подрабатывающий здесь еще дровосеком и банщиком, сообщил, что только что приехала машина из города, с блядьми. Парни похватали со двора не допиленные бревнышки, доски. Позапирали все двери и окна. Не успел Ваня обернуться, как кто-то плеснул бензинчику. И баня занялась…

Кто-то начал палить по окнам, по стенам, просто в воздух. У Вани возникло некое подобие просветления лишь, когда пламя резко взвыло и ушло в небо свечкой над одним из строений. "Бочка соляры, должно быть", — сказал кто-то рядом.

Он посмотрел себе на руки — оказывается его руки, тоже сжимали автомат, и он тоже стрелял, входя в раж. Ствол автомата был горячим. Тут из горящей бани раздался вой. Там были люди и они молили о жизни.

Что тяжелое краеугольное рухнуло в душе у Вани, и он, не отдавая себе отчета, пошел к окну, отбросил запиравшее его бревно, пинком выбил ставни и полез во внутрь. И так он лазил несколько раз. Кого-то находил, хватал, тащил и вываливал в окно. И он точно бы сгорел, если бы ребята не сбили бы его с ног и не прижали, дымящегося его, к снегу.

Баня озорно полыхала, огонь уже охватил гараж и сарай, горящие угли падали на крыши дорогих автомашин припаркованных рядом.

Новые сибирские партизаны уезжали. В кузове грузовика на коленях Вани хрипел Участковый, а другой спасенный погорелец сипел и дымился огарком, валяясь у снежного когда-то борта. Под его оплавленной одеждой снег сначала превратился в лёд, а лед растаял в лужицу. Как и злые обиды в душах сельчан.

Даже сквозило какое-то недоумение, — что было то? Из-за чего всё? Есть раны, есть засохшая кровь и горький осадок зла в горле. А войны нет. Ни отечественной, ни гражданской….

Один заявил, что он главнее всех, а все, которых он главнее, не согласились. Если все дискуссии в России подобные, откуда здесь-то добру скопится? Всё пожгут спорщики. Тут, видно, привыкли заканчивать споры, когда спорить, делить и рядить уже нечего. На пепелище.

……………………………..

И только в деревне утром, когда он уже лежал в схроне, под полом бабушкиного дома, до Вани дошло.

Спасая из подожженной бани скотов в человечьем обличье, еще в бане, в огне пожара Ваня скинул куртку, горящей кожей впивавшейся в тело. А в ней были все документы — германский паспорт, регистрация, билет… Хоть деньги не все сгорели, в сумку отложил.

Ваня днем слышал, как приходила и уходила милиция, что задержаны Камаринов малой и Скоков. Но задержанные умудрились сбежать прямо из милицейского "УАЗика". Что задержали было и других селян, да скоро отпустили. Приходили соседи — садились, обсуждали события. И вот, сквозь дрему, услышал как-то Ваня слова и о себе:

— ….Ванька немец правильный — обстоятельный, не пьющий…

— Да ну уж, — не пьющий!

— Как он пьёт, так почитай трезвенник. С нашими-то, не сравнить.

— Да какой он немец! Ну, какой немец полезет в пожарище лютое. Огонь-то как завывал! Будто все бесы ментовские Богу взмолились! — Послышались пугливые шепотки, поддакивания, — И будет тебе немец — не человека — вражину из огня тащить? Нет! Немец бы еще бензинчику плеснул бы — для порядку. Что б полней выгорело!

А Ванька полез и вытащил! Сам обгорел, а вытащил. Точно говорю — обманула Альбертика Варька, мать его! Спуталась с директором школы нашим, или зоотехником Ильиным. Тот тоже выхаживал, спасал всякую тварь.

— Да помню. На директора школы похож. Да и характером схож. Директор то, в школе на какого проказника так зыркнет, что тот на месте писался. Ваське Шлявому, помню, так подзатыльник отвесил, что тот шеей воротить полгода не мог. А вот, помнишь, Петька Лебёдкин с крыши навернулся? Тоже, ведь, порой директора доставал! Так, того директор на руках до докторова дома, через все село тащил тогда, помнишь?

А под полом проснувшийся Ваня сжимал зубами наволочку, что бы ни прыснуть истерическим смехом.

Он всю жизнь до этого момента добивался от людей признания в себе Русского. Часто стойкостью. Иногда жестокостью. А добился в Германии лишь клички. Здесь, в Сибири он — русский немец — вдруг, в глазах людей, потерял и оставшуюся половину немецкой составляющей своей клички. Сразу и конкретно, стал просто "Русский" — стоило ему пожалеть врага…

……………………

Через три дня он вылез из схрона и сказал, что пойдет сдаваться. Бабушка Маруся ничего ни хотела понимать. Говорила, что Лялюк уже как-то умудрился узнать телефоны его немецких друзей и договорился, что они сделают новый паспорт на другую фамилию и перешлют с надежным человеком. Что ему и делов-то: посидеть, переждать. Можно здесь, а можно на заимке таежной. А Егор говорил, что милиция, не найдя его возьмется за нее и не станет у бабушки дела своего самогонного, на пропитание. Та была согласная на любые потери, но он себе не мог такого позволить.

— … Нет, бабушка, так надо. У меня в Германии бизнес криминальный.

— Я не знаю что это такое.

— По-русски, я, бабушка, Вор. И, рано или поздно, но должен сесть.

— Под Божьим солнцем ни какая работа не лишняя. И воры тоже нужны — людям в разумение. Всё Богово, пока лица человечьего не теряешь.

— Не потеряю, бабушка.

………………………………………..

В милиции его, ни в какую, не хотели признавать гражданином другой страны. Показали какие-то свидетельства, что он хоть и немец, но Российский гражданин, и париться ему в настоящей, а не игрушечной зоне.

В деревне же он стал очень уважаем. И в районе о нем знали — ведь, слухами земля полнится. Посадили его сначала в одиночку. Но, что-то заело в милицейском механизме, а скорее всего, нашелся среди подвальной охраны кум, сват или брат его деревенским друзьям и подселили к нему старого бродягу.

Оказался он, и совсем не случайно, родным братом Камаринова деда. Старик, прослышав от брата про милицейский беспредел, и о хорошем, но малообразованном в "расейских" тюремных делах человеке, сам подставился под статью, что б сесть и научить.

Ваня поначалу мало его понимал. Но старичок был настойчив в беседах. То, ведь, сразу принялся тараторить про какую-то "маляву" от себя и от общества. Без конца, по началу, ругался и сетовал — что продажно все, и суки уж в закон воровской входят. Скоро и петухов короновать начнут. Но, божился, только после его смерти. Так, он глотки еще и сам перегрызть может. До последних двух зубов обещал правды воровской держаться.

А потом как то, вечером, вместе с пайкой передали старику писульку. Прочитав которую, дед подозвал Ваню и сказал:

— Тухляк пущен на зону, что ты помимо поджога еще изнасиловал там кого-то. Так что держись за жопу.

Ваня сходу возмутился.

— Кого я там мог изнасиловать, так это того мента. А за такую мразь в тюрьме любого государства каторжане наказывать не будут. Я так думаю.

— Это ты правильно сообразил. За такого козлика тебя на зоне орденом наградят. А так как ордена металлические на наших зонах не в ходу, распишут тебе на всю спину акт мужеложства, — Тебя с Гомиком, в Козырной Фуражке. Тебе это надо? А так хулиганка и есть хулиганка — со всех сторон круглая статья.

— Как он там?

— Кто? А-а, Участковый! Ожег на все легкие. Ему вскрыли трахею и вставили шланг от кислородного баллона. Он орал безобразным ором три дня и две ночи.

Выдыхать то ему нечего, вот и выл дикие ноты на пределе громкости минут по пять, а то и десять. И так без перерыва на сон и прием пищи. На третью ночь, кто-то по запарке баллон его передвинул и об стенку случайно краник и перекрыл… Умер Участковый.

— Да…. Спрашивала как-то меня бабушка — где Прощенье, а где Наказанье? А в чем Преступленье и в чем Спасение? Она не говорила… Только что-то о человечьем обличье, которого нельзя терять.

— Да красавица была, Маруська.

— Почему была? Она мне и сейчас — красавица.

— Да, да это ты прав. Не бери на сердце, — это я в голове кино кручу, архивное…. А ты все ж меня послушай.

Парень ты весь правильный и справный, — но честный. Дурак дураком. Не обижайся на старика, но куда ты собрался с гордой головой? В монастырь? В Высокое собрание? Там клоака, отбросы. И что ты там себе насочинял, что должен пройти? Тюрьма не показатель. Была ж задумка у Хохла вашего, эх… но Маруську ты тем уберег. Не от позора. Ей перед людями стыдится не чего. На нее любые помои вылей — святой водой сойдут. От разора, нищеты треклятой уберег ты её, внучек. Так я за это тебе молодому мозги и вправлю. Слушай меня старого ходака, прошедшего и "Сучий Передел" и "Красную Шапочку".

Как не сопротивляйся, как не бди, а будь ты хоть с хряка весом и с бицепсом в телячью ляжку — подловят: раком загнут, черенком лопаты целку в очке пропердолят, а в хавальнике челюсть, специальным приемом отстегнут. Что б за хер зубами не цапнул. Выебут, да в ебало нассут. Пробьют в зубах ножкой от табурета проем, под размер папиного хуя, да губы по бокам набьют для упругости смачного чпока. И будет у тебя не рот, а ебальник. Загонят жить под лавку и хлебать тебе баланду дырявой ложкой.

Твоя судьба, — учись с людьми общаться, и людей от падлы отличать. А падл не мутузь без правильной обосновы — подставляйся, провоцируй, прикинься, коль надо, — слабым и трухлявым, что бы хоть раз, для авторитета, перед всем честным народом прояснить проступок падлы и наказать при всем собрании. И быть тебе тогда — честным фраером. Конечно, опустить тебе падлу до петуха не позволят, и ты на это серьёзно не покушайся, — ведь почти всякая падла у кого-нибудь из блатных в шестерках, но попытку нарисуй, если обоснуешь такой край правилки, тут же к тебе пахан падлы подойдет до компромиссу, а это уже — уровень!

Так научал его жизни длинными тюремными вечерами старый зэчара — старший брат деда Камаринова. С шестнадцати лет брошенного в адово горнило лагерей, где делили власть Воры и Суки. Где кучковалось по углам уже чистое зверьё: бендеровцы и полицаи, басмачи и абреки. Как между Сциллой и Харибдой проходил юнец меж перьев и куканов. Весь осторожный, а доигрывался до "Красной Шапочки". Когда за повторный фуфел — проигрыш в карты, право его зарезать было и у последнего зачуханого вафлиста.

Он выжил, — молодым человеком, принявшим воровскую черную масть, и, видно для смеха, заброшенного в вагон на пересылке. А может слишком чистенький бушлат вызвал у кого-то из вохры классовую ненависть. В том вагоне было половина воровских авторитетов еще с довоенных лет, а половина их бывших подельников пошедших защищать Родину, дослужившихся до старшинских и офицерских погон — суки, в общем. Вагон вскрыли только по прибытию, на четвертый день. Ни одно стоячего и сидячего- на полу, на нарах просто куча. Куча трупов. А он выжил. Выполз, стонущий, из под окоченевших тел с пером в боку.

………………………

…Менты горели жаждой мести. Но, ни судье ни, тем более, районным властям раздувать акт поджога до акта кровной мести и гражданской войны не хотелось.

Менты даже на суде пытались гнуть свою "Погромную" линию. Но судья прервала очередного "свидетеля" в форме и с погонами:

— Вы оказываете давление на суд. Не приводя фактов, разглагольствуете вообще. О низкой, якобы, морали сельчан. По-вашему получается, что это жители, именно этого небольшого села постоянно наезжают в город и затерроризировали весь районный центр. Это они снимают все бани в городе и не дают вам помыться. Это они собирают всех женщин легкого поведения и не дают вам попользоваться.

Молчите! Это они, а не вы. Они приезжают в город и устраивают пьяное стрельбище в центральном парке культуры и отдыха. Это они, а не вы выпивают всю водку в городе, что к утру вам опохмелиться нечем. Молчите.

И сядьте! Это ваша объяснительная у меня в руке. Объяснительная прокурорскому работнику по поводу вашей отлучки с поста дежурного: " так как вечером к нам приехали сельчане и пробыли долго, с утра ни в одном ларьке поблизости от ГОВД не было ни одной бутылки спиртного!". Это какие такие "сельчане", — не господин ли Участковый, со товарищи?

Так, прямо в суде, по месту работы жены, произошел очередной акт драмы под названием "семейная жизнь", где муж майор, дежурный городского отдела внутренних дел, а супруга председатель районного суда.

Судья терпеть не могла некоторых коллег мужа, как правило его собутыльников. А местных проституток, которых местные менты крышевали, — как сказать, помягче…. Сама б удавила.

Референт суда рассказывала, что когда принесла документы по "горелому" делу судье, то в щелку не плотно прикрытой двери видела выражение лица этой женщины. Она читала список жертв пожара. Работники милиции, спортсмены — бандиты и местные красавицы — путаны. Лицо обрело выражение плотоядное. Хищника созерцающего огрызки обильной трапезы.

Вышло: гильзы, — так от прежних, ментовских же, забав. Есть свидетели. Ваня спал в кабине, когда поджигали гараж, а не баню. Есть свидетели. Поджигали, состоявшие в бегах Камарин с Витькой, в состоянии аффекта ревнивые да пьяные: не поделили с милиционерами и их городскими друзьями девку Ленку, бывшую сельчанку, перебравшуюся в райцентр (она парилась в бане с пострадавшими). Скоков, как взрослый и не пьющий, бегал между ними и протестовал. Огонь перекинулся с гаража на баню, из бани одумавшиеся поджигатели, руководимые проснувшимся Ваней, успели спасти двоих, остальные сгорели. Обвиняемые скорбят и сочувствуют вместе с общественностью.

Участковый показаний не дал и умер в больнице, но спустя три дня, что по закону переводит его из категории "непосредственно убитого" в "тяжко пострадавшего", хоть и мертвого. Второй пострадавший спортсмен, призер области по классической борьбе при даче показаний сообщил, что был пьян ничего не помнит, с версией адвоката сельчан о разборках из-за девки согласен, а под конец заявил, что "предъяв до колхозников не имеет и зла просит не держать, если что".

В общем "хулиганка", пусть и отягощенная непредумышленным убийством, переведенная стараниями адвоката и непротивлением судьи в "убийство по неосторожности".

В общем, нечаянные "паровозы" Камарин и Витька пока бегали по округе, да таились в тайге, их соучастникам — Скокову и Ване дали по два года. Только "везде положительному" Скокову — условно. А "мутному" Ване, заявившего поначалу вообще, что он гражданин другой страны, дали "общего режима", для науки.

Кстати, Ваня некоторое время недоумевал, что нашлись свидетели по самым скользким моментам, а о том, что он приехал из Германии, знало всё село, а не один о том и не помянул, даже любимая бабушка Маруся. Это всё ему было тяжко растройно в душе. Пока сокамерник не возмутился его обидам:

— Да ты что! Да это высшее всё! Вся деревня знала и никто, ты слышал: ни кто, ни одна падла ни вякнула, ни один дурак не проговорился! Хотя во всякой другой деревне обязательно хоть одна гнида да нашлась бы. Никто не выдал тебя, что ты Иностранец!

Ваня опять не понял и таращился бестолково.

— Ты пойми. Они люди темные, пусть и с образованием. Кто техникум, а кто и институт, директор школы даже университет, закончили, — а все ж темные. Природа у них такая. Так, грамотный — разграмотный, заливает словами умными, что тот пьяный по весне соловей.

А коснется власть рукой, взор пристальный на него бросит, тут вся тьма стародавняя мозг и заполнит. Для них иностранец, это если не шпион, то очень значительная особь, ради которой власть всегда перед иностранцами фасон державшая все перероет. Все переворошит, камня на камни не оставит, а пол деревни пересадит уж точно, на всякий случай.

Кто ты такой был, если не шпион? Какую заразу разбросал, чем мозги запакостил? А-а? Всех через камерное очищение. Всех, кто с тобой ручкался, кто рядом стоял или пробегал мимо. А что с тобой со страху местные слуги государственные учудить могут! Фантазии не хватит. Самое простое: найдут тебя в камере одиночной на собственных штанах повешенным. Или в дурашку переведут — с напрочь отбитой головой, но без всяких следов побоев.

Спасали люди тебя. Тебя и твою деревню. Она ж твоя, деревня то? А ты ж ихний…

Тут у Вани закружилась голова и он, упав на нары, притих на долго. Лежал, не мигая уставившись в тюремный прокопченный потолок, где среди волн копоти желтела белая наверно когда-то известь и была там расписана вся жизнь здешняя на век назад и на век вперед.

…………………………….

Как насоветовал деда Камаринова брат, Ваня и сделал.

Уже на зоне, в бараке услышал шепоток за спиной. Стерпел, пошел по следу и вычислил разносчика. При всех после ужина надавал оплеух, а возникшим двум авторитетам предъявил дедову маляву, где тот божиться за поклеп сучий, и ручается за Ваню как за правильного человека, блатной масти в Немецкой стране. К тому же, в кратце, описал его подвиги здесь.

Уважение к имени и погонялову, совпадающей с фамилией и к собственноручно писаным словам, было удивительным для Вани. Старичок ведь хоть и благоволил к Ване, внешне не произвел на него впечатления. Так, старый бойкий замухрышка — кости в коже складками.

На фофана Ваней указанного махнули рукой — отдаём мол, делай что хочешь! Хоть в зад парафинь, хоть пристукни до доски последней. Но Ваня ограничился тем, что поставил того на колени, громко назидая:

— Не давился словами, давись росой божьей! — Помочился тому прямо на лицо.

…………………………

В зоне Ваня пристроился работать в библиотеку, и к тому ж записался в вечернюю школу, в которой преподавали городские учителя. Поставил Ваня задачей себе, конечно, не физику с химией, а сам русский язык, правописание и литература. Читал всё время, как очумелый очкарик.

…Если Ваня практически сдался властям сам, то Витьку соседа поймали через месяц. И всё с его наглости ездить до "гарной дивчины" в райцентр. Откуда еще и провожать пьяным до самого Омска. Где на вокзале и был задержан, за пьяный вид и вызывающее поведение. Потом уж разобрались что за птица, чья личность красовалась на стенде "Их разыскивает милиция"

А вот Камарину сыну Камарин дед садиться запретил под любым предлогом, без всяких случайностей! Брат его, говорит, отсидел за всё семейство на 100 лет вперед. На Камарине сыне и отработал, Лялюк, всю цепочку и технологию потайной переправки людей и в "Бундес". Вместе с легальными посылками.

Сам же Лялюк в Германию ездил официально. По приглашению от фирмы, зарегистрированной на гараж пана Михала, как частный предприниматель. Он же и привез туда бабушкины настойки в десяти ящиках экземпляров для показа. В общем, бизнес задумки Вани вовсю претворялись в жизнь и без его участия.

Вот только настойки бабушкины не пошли под, в общем-то, дурацкой, маркой, — "Сибирский Самогон". А, по мудрому предложению подопечной Вани, той, что в своё время любила играть в куклы, а ныне стала знатоком фармацевтики, жидкость разливалась в тару по сто и двести тридцать грамм и расходилась по Германии как сугубо лекарственное средство.

То, что Ваня с друзьями глушил в деревне литрами, гражданами ФРГ измерялось каплями и потреблялось чайными ложками. Пять евро в опте за сто грамм сибирского здоровья!

Посещая зону, на свиданьях, Лялюк слушал Ваню его планы его криминальных акций и возмущался поначалу: зачем криминал, когда 1500 % прибыли без всякого криминала! Тогда разгоряченный непониманием Ваня показал на примере: одной рукой сгреб флакончики с образцами, а другой легонько треснул по хохлятской тыковке. И сказал:

— А теперь это всё моё! Понял?

Хохол полупал немного глазами, пока его не осенило:

— А-а! Значит и у вас могут треснуть, как у нас трескают?! А-а! Герр Ваня прошу извинить неразумного хряка. Какие ще будуть указы?

— Продолжай в том же духе. А про Криминал отныне ты знать не должен. Зря я перед тобой тут изливался. Нет, это не Недоверие, а так всем будет спокойнее. И тебе говорю, — это в натуре: не знать, не лезть, не спрашивать, не слышать и не видеть! А левый наш канал переброски через границу отдай Камарину Младшему. У него натура генетически каторжанская. Не с твоим же пузом и мозгами на зону же идти, если что. А Камарин и по соображению подходит. Дюже ушлый он во всяческих обходах и виражах! И если судьба у них родовая — сидеть в тюрьме, так лучше в комфортной Германской!

Через пять месяцев Лялюк и пан Михал выправили ему паспорт и письмо из посольства

…………………………….

Переведенный в международную зону, Ваня повел себя с тихим достоинством. Садясь обедать один за отдельный стол. Ни с кем сам не заговаривая Ни кого, не по делу лепечущего — о погоде и прочей лабуде — не слушая.

Белые братки подослали человека к нему. Он ответил:

— Я не за белых и не за красных, — я скорей за зелёных, тех, что из тайги.

Сию шараду европейцы разгадали так: Ваня — Немецкий "Зеленый" и пострадал за зелёное экозащитное дело, уничтожив Базу злобных истребителей редких таёжных зверей. Уничтожил с помощью туземцев сочувствующих среде обитания. Один доходяга даже подлез уточнить:

— А каких животных убивали, истребляли те люди, что вы сожгли вместе с казармой? Медведей?

— Нет. Их, пьяных, медведи сами б трахнули…. Наверное, на тушканчиков. Редчайший зверь в тайге.

Швед Беннас, задумался и стал выглядеть бесконечно одиноким и совершенно чуждым месту. Весь какой-то бесприютный он тут же был взят под опеку Ваней, хотя этого еще не понимал какое-то время. Пока как-то вскорости севшего за "белый" стол с краешку Беннаса походя не обобрал сосед. Придвинув к себе его яйца с маслом. Ваня встал со своего места подошел к ним. Молча двинул сверху обидчику локтем про меж лопаток. Тот выгнулся спиной, ловя беззвучно ртом воздух, и упал, слегка задетый ребром Ваниной руки по шее. Ваня взял Беннаса за локоть, приподнял, сунул ему в руки поднос и, нагрузив его едой, подтолкнул в сторону своего стола. А привставших было, грозных белых братьев успокоил, молча приложив указательный палец к губам и помахав им, как добрый учитель шаловливым деткам.

После приёма пищи он сказал ему:

— Теперь твоё место — это. И посылай всех в мамину дырку.

Они общались на немецком. Беннас был из богатой семьи, но принявший на себя всю ту невезучесь, что до селе миновала его предков.

Однажды он поехал с однокурсниками в Санкт-Петербург. После попойки в каком-то молодежном заведении Беннас благополучно дрых в микроавтобусе, когда пара выпивших приятелей не вздумала поехать поснимать девочек. Вскорости ребята сбили старушку, лет за девяносто, которая как раз перебиралась своим ходом поближе к кладбищу. Его, спящего, "друзья" за руль и переместили, прежде чем сделать ноги.

Как потом оказалось: ребяткам, седевшим спереди и не забывшим одеть ремни, безопасности ничего не было, а вот Беннаса так мотнуло и ударило об борт микроавтобуса, что он получил сильнейшее сотрясение и вывих шеи. Он должен был её сломать, но к счастью был мертвецки пьян и расслаблен. К тому же, в результате аварии, его зрение упало до минус семи. Ко всему прочему он начал терять в весе, неизвестно почему. Оказавшись сначала на больничной койке, затем на скамье подсудимых, а потом в бараке коми-пермяцкой зоны Беннас не испугался. Его преследовало лишь постоянное сильное удивление.

Лучшие адвокаты нанятые предками раскопали всю дела подоплеку, но ничего не смогли доказать. "Забыли дать наверно"- шутил Ваня. А сбитая старушка оказалась почетным пенсионером, родственницей каких-то бывших партийных вождей и пережила блокаду, правда на продуктовом складе. Это тоже раскопали адвокаты.

Отбывая срок, Беннас получал бесконечные посылки. Где к прекрасному питанию прилагалась куча таблеток с подробнейшей инструкцией, что когда и поскольку принимать. Кстати, российская тюремная медицина, больным, и от того каким-то особенным Беннаса не считала.

Излучающий спокойный оптимизм Ваня непроизвольно привлекал симпатии русского персонала. Он даже стал преподавать в зоновской школе русский язык и литературу. Чуть ли не на правах спец. поселенца. Сошелся с врачом — человеком интересным и, конечно, пьющим.

Так тот, за чаркой, как-то поведал, что вся болезнь шведа, как он выразился: "из закрытых исследований, по мнению специалистов ГУЛага". С которыми он по своему опыту согласен. Есть Болезнь Перерождения. Он непременно умрет или переродится в другого человека. Человека, практически с другим метаболизмом, а значит и телом. С другими жизненными установками, приоритетами, а значит и душой.

Как правило, на зоне такие люди умирали. Продолжал врач. Умирали, даже откармливаемые для исследований в больничках под присмотром. А если уж набирали вес, то возвращаясь в зону, становились из "политических" настоящей мразью. Готовых ради пайки предать любого. Готовых и себя подставить, и свое имя — когда-то честное, и свою жопу — когда-то не дранную.

Но была и другая порода. Которые не умирали, высыхая и телом и душой. Где-то там, в них, упирался сам Его Величество Голод в какую-то кость, жилу какую то. И всё — кажется, нет человека, только тень его бредет, кончается, но смерть уже не властна над ним. Ударь его — отлетит, встанет и снова пойдет. Да, кто из таких, тех не трогали не вохра, ни блатные.

И не согласен он — как медик и человек, — продолжал друг Вани, — с Солженицыным, утверждающим, что на зоне естественно молодым думать о женщинах а старикам, о еде. Настоящий старик стоит у смертного порога, и если человек настоящий, то не боится кончины, а лишь жалеет, что чего-то не попробовал. А что самое дорогое в человеке и для человека? Общение! Тем более с тем, кто может продолжить его род. И поэтому для настоящего человека в старости естественно думать и вспоминать женщин, с которыми были и с которыми не были, а желали лишь. Но не как не жрачку — которую едали или — ах, какое горе! — не усели спробовать!

Ваня, разгорячённый спиртным, ответствовал:

— Сука, он, Солженицын, если так, об людях думал. И правильно его на зону укатали. Может там настоящих людей и встретил. А в молодом, со здоровыми мозгами организмом, наверно, должно происходить торможение самопроизвольное функций размножения. Главное ему, развивающемуся, — выжить насытиться, а насытившись, и о бабе подумать можно.

— Да по идее так. — Соглашался медик. — Но очень часто у молодых срабатывает эффект похмельного стояка, близкий к предсмертному. Когда организму кажется, что он умирает, он посылает в мозг панический сигнал, — "срочно присунуть!". Что бы размножиться, оставить свое семя, свой генетический отпечаток в популяции. Но вот тут, то и срабатывает на генетическом уровне — воспитание, традиция.

— Ты прав, но умозрительно со своей колокольни. Может в твой системе, структуре отношений приоритетов, связей и секреций организма, мозга так и происходит: если ебать, так для функций продолжения рода. Если таковых поблизости никого нет, не пахнет женскими ферментами — организм эту функцию тушит, а добычу еды развивает. Но это у тебя. Здесь ты конкретней наверно поймешь кто ты по нации.

Вот кавказец, — ему еды не надо, дай присунуть. Но не северные кавказцы такие. В тех горская генетика привыкла быстро приспосабливаться к лишениям. "Горячие" чаще закавказцы, потом может, разницу меж ними поймешь.

Или вот узбеки, азиаты. Не верю я, что они дома до отвала жрали, а здесь толи климат, толи именно сама неволя, а, может, невольная воля оставленных без присмотра рабов — и эти мусульмане начинаю жрать всё! Слезла с них вся их Магометанская цивилизация, как с пещерных жителей, — аж брызги поросячего жира из ртов летят! А за свиной хрящик и зарезать могут!

Или вот китайцы, вьетнамцы, — не все здесь носильщики с рынков. Я дела читал, тут многие большущими деньгами вертели на воле. И что? Страдают, изнеженные? Тут они все чувствуют себя как на курорте! Тут байка ходит, — приехала родня одного китайца, привезла ему мешок риса. Вместе с Проверяющими от какого-то посольства, проникли "помогайками" на территорию. Посмотрели на житиё земляков, вспомнили как на девяти метрах подвальных в Москве по девятнадцать человек обитают, — там же и варят, и стирают, и едят, — так не отдали, в итоге, земляку тот мешок, а затребовали, что б он своей родне сам помогал! Из Зоны, им объедки слал, что ли, или запчасти от местных швейных машинок воровал, — не знаю, но байка такая есть.

По их понятиям, всего у зеков хватает. У них и опущенных нет, — свои добровольные пидерасты, неизвестно откуда появились. Я думаю у них, у многочисленных народов, срабатывает механизм "стайности", как в косяке рыб. Если много самцов, а самок нет, необходимая часть самцов перерождается в самок! Да, не делай такие глаза. Да, да и люди как рыбки. Не ржать! Мы ведь не много, — литра еще не выпили! Не ржать, я сказал! Сообщали же, что у китайцев в больших городах развивается странная болезнь — и у мужских и у женских особей. Асексуальность, — не "транс", а — "А"! То есть им секс просто противен — вообще. Анти- естественен любой, — хоть однополый, хоть двуполый…

— А русские от немцев, чем отличаются на Зоне? С медицинской точки зрения?

— Я не могу вывести закономерности. Мало объектов для изучения…

— Ну, все же, навскидку, или что запомнилось?

— По пиву страдают… по мясу, — немцы. По кофе, — вообще все европейцы. Русские… помимо водки и папирос, — сладкое, наверно.

— Сладкое…. Значит я — Русский…

— Значит, ты много думаешь. Наливай! Так что молодой должен думать обо всем. И о еде, и о бабах, и о книжках не читаных, странах не виданных. Он молод, — а его в клетку посадили! — так рассуждал медик.

А Ваня, продуктивно споря, возражал:

— Но молодой, если конечно не пожизненный срок себе накорячил, должен подчинятся своей воле, воле своей души, а не позывам взбесившегося в нехватке органоида. Он должен — готовится к воле, и набираться, даже в Зоне нужных и правильных знаний, умений, правил и знакомств.

— Вот, может по сахарку ты и Русский, а по понятиям — чистый Немец.

— Но и они же — ведь нормальные в основном люди!

— Это, — да. Да только ты — "Выдающийся", просто- "из ряда вон"! А психическая норма — это лёгкая дебильность. Так что не бери в голову, бери в рот, — налито, — поехали!

…………………………………….

В этой Зоне не все порядки меж уголовников Ваню устраивали. Мусульманские кланы — землячества давили всех. В первую очередь свободно обирали посылки европейцев, японцев и американцев… Порой, подчистую. В общем, тиранили всех, более или менее, цивилизованных людей.

Мусульмане были разбиты на землячества, но верховодили всем палестинские арабы. Только два эмиратовца и один саудит были ими уважаемы, но держались тройкой богоизбранных, в стороне от жестко иерархированного "Палестинского Халифата".

Как-то, чьи-то турецкие ручки, привычно протянулись и к посылке для Вани из Германии. Ваня, молча, тут же сломал руку в запястье и, тычком ладони расквасив нос, отправил "даньщика" на пол, с глаз долой.

К нему подошли с разговором лишь на следующий день — это были два армянина.

— Уважаемый, выслушай нас, пожалуйста. Мы знаем: ты у русских в авторитете был, с правильной Зоны пришел. Да и местные Зоновские начальники тебя уважают. Ты с послаблениями, ты учишь зеков в школе, у тебя есть деньги. Ты и так можешь себе достать, что пожелаешь. Ни кто, упаси Бог, на твоё не посягает.

Но есть традиции, правила. Часть того что пришло с посылкой, по законам шариата, должно быть отдано на распределение среди обездоленных. У Палестинцев есть мулла, он и распределяет Божью часть. Конечно, палестинцы — самые обездоленные. Это у них дьяволово отродье — евреи — итак отняли саму землю Это они так говорят, не мы. Им надо чем-то загасить пламя сжигающей их сердца ненависти. Чем-то смягчить их несчастье мученическое…. Всего лишь десятая часть, — ради Бога. Согласись, что хоть каждый молится своему Богу — Он один на всех.

Ваня отпил компоту из стакана, дело было на обеде, и наклонился к ним заговорщески:

— А можно я сам буду отдавать, — тайком, после, — что б авторитета не ронять?

— Конечно, дорогой! Только двадцать процентов, и в первую очередь…

Глухой шлепок под подбородок не возбудил постороннего внимания но прервал вдохновенное развитие пунктов условия соглашения о почетной сдачи крепости под названием "Немецкий Ваня".

— Мудачьё, вы, мудачьё. Эта зона находится на Российской земле. А значит на моей земле. Моя родина, моя земля — и в Германии, и в России. Так вышло. И ни там, ни здесь у меня, ни кто ни чего не возьмет. И не принудит меня. Я сам могу дать, но лишь с добром в душе.

Один из армян сжимал рот, из которого капала кровь, отстранился от стола. Второй же, как ни что не бывало, на той же ноте продолжил переговоры.

_ Уважаемый, у тебя мы слышали в Германии предприятие, и не одно. А там строго! Та ты же платишь налоги.

— Да плачу. И плачу с чистым сердцем. Это моя страна.

— Ну, вот видишь. Отнесись к этому как к налогу, что ты платишь в своей Германии.

— А в России у меня тоже предприятие. Правда, пока одно. И пока платить я не планирую. Потому что земля моя, а власть чужая, и ей я на пропой и прожёр ни чего не дам. Пока не увижу, что и для моего села она что-то делает. Так что валите ребята к вашим "палестинским демократам".

— Они не наши. Мы лишь хотим мира, дорогой.

— Мне плевать, чьи они, и чьи вы. Мой ответ: "нет". Ни копейки. Ни крошки. А будете воровать, — объявляю всем: что по моей просьбе, при упаковке посылок в Германии, предварительно смазывают все вещи и продукты свиным жиром. От хряка — производителя. Пусть, падлы, давятся.

— Ай, зря, дорогой. Они злопамятные. Может кровь случится. Послушай нас — умерь гордыню. Мы тоже, может сказали что-то не то: десять, десять процентов, дорогой! Вровень с самыми достойными. У иных, у кого и половину, а у кого и всё отбирают. Прислушайся к разумным словам, мы ведь с тобой, брат, христиане.

— Поздравляю вас. А я еще не определился, — достоин ли я, называться Христианином.

Или, черт с тем! Пока на Зоне, пока кругом гниды и жизнь говно: быть мне язычником.

Буду безжалостным Русом, кровожадным Тевтоном…. Обрею голову, оставлю чуб, а на груди орла наколю. Буду отрывать бошки и пить кровь. Не составите компанию?

— Ай, не шути так.

— А я не шучу. Их власти, где я — не будет. Я первый не начну, но я их сделаю. С Божьей помощью!

Ваня чувствовал, как закипает кровь, но контролировал себя. Он, преодолевая самоуспокоенность, легкую ленцу и свой же страх перемен и бойни, захотел поставить эксперимент по организации сопротивления, обрести опыт революционера. Все цивилизованные зеки признали его лидерство, даже японцы и корейцы.

Он никого не обирал, своего хватало, но был третейским судьей. За суд ему, конечно, несли подарки. Но он намекнул, что ценит не еду, а вещи изящные. И у него появились прекрасные ножи и кинжалы с удивительным и рукоятями. Учитывая самодельность и не богатый, как кажется, выбор материалов. Дальневосточные веера, шелковый халат, трубки курительные и другие интересные вещи.

Были свои приближенные, сидящие с ним за одним столом. Среди них два очень независимых типа, но видно не обладавшие Ваниной харизмой, и не ставших лидерами. Первый — пожилой, но ловкий японец.

И второй — такой же как японец худощавый, но высокий южноафриканец. Который при знакомстве, назвал свое имя и протянул визитку. Белую картонку, с надписью по верхнему краю " Южно Африканская Республика". По середине, жирно, но не крупно, его имя и под ним маленькая скромная приписка: "инструктор". Позже Ваня узнал, что он ветеран Южноафриканского спецназа. Инструктор боевой подготовки при организации наёмников и её совладелец.

Посажен как раз за вербовку россиян в свой коллектив. Так он считает. На самом же деле за банальную драку в ресторане. Он был под градусом и не рассчитал последствий своих профессиональных действий. Был очень мнителен. Считал, что посажен ветеранами "Альфы", с которыми он в том ресторане и пил.

Эти же ветераны его несколько раз навещали на зоне. Он с ними мило и корректно беседовал, получал от них подарки. А на недоумение Вани отвечал, что все это тонкая шпионская игра. Словом, был он малость не адекватен.

Пожилого японца — "Дедушку-Якудзу" — взяли в аэропорту при выходе из ВИП зала на посадку в аэродромный автобус. Он уже практически уже покинул Россию. Он имел дипломатический паспорт. Но при задержании уверял всех, что он не он, а воспользовавшейся похожестью с ним, — высокопоставленным японцем, — злоумышленник "якудза". Хотя на его теле не обнаружилось ни одной наколки, чем так известны братки из якудзы.

Он был в хорошей форме и с чистой кожей. Пойман был случайно, но верно за наглость наказан господом Богом. Он проносил ручной кладью полный чемодан — "дипломат" — чистейшего героина. Рядом, по своим делам случайно проводили пограничники служебную собаку — овчарку. Так она, проходя мимо японского "волшебного" чемоданчика, просто упала на бетон и принялась перекатываться. Блаженно похрипывая, постанывая, будто поймала приход.

По всему, потаённому для не сведущих, Ваня видел, — бойцы из обоих "тихушников" знатные будут. Но он опасался за всех остальных европейцев. Он сомневался в их способности к самоорганизации военного типа. Поэтому решил подстраховаться и обрести союзников в крупном китайском клане, эдаком зоновского типа "чайна-тауне". Вот только чем их подцепить — всем удовлетворенных и дисциплинированных?

Его провели к одному человеку. Тот был слегка в теле и в росте, на фоне мелковатого окружения, китайцем. Ваня принялся ему доказывать, что европейцы единственная преграда между "Палестинским Халифатом" и "Поднебесной" и её представителями здесь. Порушив белых, они накинутся на китайцев. На что китаец надел маску презрительного сомнения. Тут Ваню осенило. Он вспомнил историю, и сказал что всё бешенство мусульман от их породы — ленивой и самовольной Они не то, что трудолюбивый и законопослушный китайский народ. И вся их свирепость от того, что они лишились привычных для своего уклада рабов. У них завсегда процветал рабский труд.

А китайцев они вообще презирают. Потому, как с ними практически в боях не сталкивались. Подержите нас, если не как друзей, то, как щит, что бы они разрывались своей ненавистью между европейским щитом и китайской булавой.

Китаец задумался. Сказал, что ему надо посоветоваться.

На следующий день Ваня пришел за ответом. Ему сказали подождать. Он удивился вслух: мол, что ваш Главный, с Пекином советуется? На что удивились уже сами китайцы: "А с кем же еще?". Ваня ушел очень озадаченным.

……………………

В лагере росло напряжение.

Особенно чувствовалось как оно, сквозило в столовой во время совместного приема пищи. Ваня был готов к вспышке насилия в любой момент.

Готов был и к превентивному нападению из-за угла и на себя лично. Поэтому когда из-за угла — не услышал — почувствовал тихий шорох бега — весь приготовился. И когда только возник намек прикосновения — контакта — с разворота ударил.

Обернувшись вслед за кулаком, увидел, как падает навзничь Беннас.

Ваня обдало жаром. Он бросился к нему.

— Что случилось. Почему не крикнул меня по имени. Почему не позвал?

Беннас успел лишь виновато улыбнутся, и отключился. По телу пошли судороги. Изо рта пошла пена. Ваня подхватил его на руки и побежал в санитарный блок.

Беднягу Беннаса быстро приняли из Ваниных рук на стол. Велели выйти, но не далеко. Предстояло объясняться с оперативным работником.

Ваня порывался войти в операционную, но дюжий санитар его отстранял. Ваня принялся приставать ко всем входящим и выходящим, но даже врач, приятель и собутыльник, отмахивался и спешил мимо. Он прождал около двух часов.

И вот, когда Ваня был в медицинской зоне, и началась Большая Разборка.

Случилась драка на выходе из рабочей зоны. На отряд европейцев, шедших в колоне, набросилась толпа, спереди и сзади. Благо, Лагерные постройки позволяли именно такое нападение. Случился даже десант сверху, со второго этажа, на головы идущих.

Исход бойни был бы плачевным, если бы два "тихушника", японец и африканер, не организовали растерявшихся, хоть и загодя вооруженных зеков. Они пинками согнали их в плотный кулак, и повели на прорыв из рабочей зоны, к бараку отряда. Где всё было готово к "правильной" обороне.

При прорыве, преследовавшие их "душманы", неизбежно столкнулись с безоружной, таковы правила, администрацией лагеря. И принялись отвязываться на "гражданинах начальниках".

Более половина "белого" отряда прорвалось — не рассеялось, и не свалилось прибитым. Загодя отработанным манером "Войны Беспредела" забаррикадировались. Их пытались поджечь, высадили стекла в окнах — но загороженные кроватями проемы не способствовали нападавшим. Но откуда-то появились подобия таранов и войско Палестинского Халифата пошло на штурм в чаде и дыме.

В это время Ване сообщили, что Беннас умер.

Ваня оглянулся: в дверь вносили, вводили первых пострадавших, унесших ноги от основного очага бунта. По санчасти забегали военные, готовясь к Акту Миротворчества. Зоновский Омон готовил, подгонял свою сбрую.

Ваня с санитарами присоединился к ним. Его пытался изолировать один из начальников. Но на выручку пришел его друг — врач. Услышав мнение о нем и других врачей, начальник, взглянув в Ванины глаза, увидел там что-то такое, что сказал:

— Пусть идет. Каску ему только дайте. И бронник.

Ваня стал отнекивался. Но ему раздраженно пояснили:

— Не о твоей башке забочусь. Чтоб не выделялся. Наши же тебе и дадут просраться.

Когда он с отрядом вошел в Зону, то понял — все уже кончилось или кончается. Но в бой, в самый решающий его момент, когда казалось — вот, вот и рухнут преграды барака — вступили китайцы.

Вооруженные палками они муравьями посыпались мусульманам на спины. Это в тот момент, когда они большей частью уже застряли в узких проемах при штурме европейского барака.

Омон резким дружным рывком окружил основной очаг. Заорали в мегафон команды. Китайцы дружно побросали палки, а "душманы", в большинстве своём, уже ползали побитые… Омоновцы тут же принялись "винтить" руки зекам и партиями отпралять их вдругой конец лагеря.

Вокруг, хромая и постанывая, пытались расползтись ни как не агрессивные кучки покалеченных людей. Омоновцы облегченно вздохнули и чуть расслабились. Ваня, сняв каску и вручив её ближайшему омоновцу, вырвался из строя и побежал к бараку.

Но не одной жертвы не попалось на его пути, никого, на ком отвести душу. Он завернул в какую-то разгромленную нишу, сел на пол, и заплакал.

Он не плакал когда его бил отец, он заплакал лишь, когда обнялся с бабушкой Марусей, но тогда он плакал непроизвольно. А сейчас он хотел плакать, и он плакал навзрыд. Он рвал на себе одежду и царапал до крови лицо и грудь, но жечь жара не проходила. Это огонь полыхнул в мозгу и обжег всё тело сразу, как только он увидел, кого ударил.

Он чувствовал, осязаемо чувствовал тот краткий, микронный миг, который надо было остановить, попридержать. Пусть и не смочь остановить удар, но притормозить — снять, те лишние килограммы силы, оказавшиеся убийственными. Смертельными для, впервые может быть, именно в лагере, ставшего жизнерадостным Беннаса.

Именно в лагере, у Беннаса оказался первый настоящий друг, который доверил ему дело по силам, и который заставил его поверить в нужность его малого участия. И, главное, поверить в Не бесполезность жизни, в её Не безнадежность.

Ваня сжимал кулаки. И там, внутри них, он чувствовал тот микрон времени. Тот, который он сжимал — он был лишним и убийственным. Ваня ощутил, осознал и поверил — Время равняется Силе.

Время и Сила (Энергия). Они взаимозависимы и взаимо обращаемы. И меж ними нет преграды понятий Пространства и Жизни. Пространство и Жизнь зависят от них, и не могут без них. А они — нет. Время и Сила.

………………

С Ваней грозились разобраться зоновские начальники, навесив на него, и бунт, и убийство Беннаса. Но всё откладывали, будто винтики бездушного механизма исполнения наказания одушевились, и вот, вдруг, не трогают человека, страдающего из-за гибели друга.

Но говорили, что Ваню пугают только для порядка. Виновными за всё будут заявлены другие, до кого раньше было трудно добраться. Несколько раз приятель медик садился рядом и втолковывал Ване, что он не виноват. Беннас и так был не жилец. Ему стоило, чуть сильней поскользнутся. И не надо ударяться головой. Нет, — просто сильнее встряхнуть её, и ниточка его жизни окончательно бы лопнула.

Что и случилось тогда, когда он по радостной своей дури бежал сообщить, успеть первым, радостную весть. Ванино дело передали на рассмотрение по досрочному освобождению.

Оказывается: Ваню не щадили, а ждали высоких гостей из специальных служб для участия в Ваниной экзекуции. А может и для отдельной беседы.

Экзекуция не получилась. Ване постановочным голосом сообщили, сколько ему карячится за убийство шведского подданного. И за многое другое, если потребуется, по списку. Но он так посмотрел на заседавших господ начальников, в погонах и без, что старший беспогоный подал какой-то знак и представители местных зоновских властей быстренько покинули помещение. Старший еще раз, в тишине, внимательно посмотрел на Ваню и сказал просто и прямо:

— Вы будете работать на службу внешней безопасности России?

Ваня в тон ему и ответил коротко:

— Да, буду.

…………………………….

После знаменательной вехи в Ваниной жизни — разговора с людьми в штатском, его скорейше освободили. Перед самыми открытиями прощальными зоновских ворот, сам господин кум лагеря, вышедший его проводить, посетовал:

— Ты вот уезжаешь, а глади — порядок при тебе установился не плохой. Кого порекомендуешь в лидеры под тип "Смотрящего", что б в зоне тишь была?

— А кого-нибудь из армян. Они хоть договариваться умеют.

— Но с тобой не договорились?

— Я, — сказал Ваня, — особый случай. А тебе главное, что б тишина была. А это чаще не гегемония какой либо группы над всеми, — а баланс интересов и сил. Армяне это смогут. Чего — чего, а считать они умеют.

— А я думал того длинного Южноафриканца подтянуть.

— Упаси тебя Бог! Если не хочешь трупы тележками вывозить. Скоропостижно и по неустановленной причине скончавшихся.

…………………………..

После печальных событий в лагере освобождения, Ваня лишь на денек заскочил в истинно родное селение. Увидел, что всё в порядке узнал, что и с кем. Получил легальные бумаги и билет на Люфтганзу у Лялюка, а нелегальные малявы через деда Камаринова. Еще раз обнял бабушку и отбыл в Москву на рейс Германию.

Он очень спешил увидеть её и свои дела посвежевшим новым взглядом. А о пути надо было увидится кое с кем из авторитетов в Москве. Развить связи, так сказать. Два дня положил на объезд объявленных ему адресов. Думал, обойдется без происшествий.

Зря, как всегда.

……………………..

— Каково ночевали, бродяги?

— Да живы пока. На воле клопы не заели. Чего надо, брателла?

— Я к вам с малявами от Сергунька и Ряхи.

— Так милости просим. — Тут же, враз подобревший до пригибания цырл хозяин хазы, перевёл в шепот и так не громкий голос. — Извини, уважаемый, у нас тут гости случились… не хорошие. Пройдём на кухню.

— Ну-ка, погоди, — Ваня отодвинул хозяина и заглянул в большую комнату. — Здрасьте, честной компании.

Хмурое громкое общество едва удостоило его быстрым оглядом и продолжило прения.

— Кто это? Арабы?

— Нет, — Нохчи, — Чеченцы, значит. — Успевший заглянуть в малявы хозяин, видно прочел там, что гость не совсем русак, и посчитал своим долгом, более доходчиво объяснятся. — Кавказцы мусульманские, в общем.

— А-а, турки значит. — Привел споро к общему, с увиденным, знаменателю свои познания Ваня.

— Турки… если бы, людей режут почем зря. Кто под руку, — подвернется ни кого не жалеют. Вот терки сейчас, — они типа грузинский бизнес крышуют. Бары, шмары, казино. Так грабят богатых клиентов. Или кто там, — с большим выигрышем, так хрен уйдет. Догонят, а нет — вычислят. Оберут, мало того — зарежут!

Ну, зачем, коль бабки уже на кармане! Нелюди, в общем. Беспредельщики полные. Еще и "двигаются" к тому же. Употребляют тяжелые наркотики, то есть. Во и сейчас, поди ширнутые или унюханные… всё им побоку.

— Да-а, и что же они такие страшные и без охраны? Ну, у подъезда двое в тачке сидят. Ну, на лестничной площадке один тусуется. И всё? Не порядок. Здоровье совсем не берегут, ребята.

— Я ж говорю: прибабахнутые, — ничего не боятся!

— Ладно, посмотрим…

— Чаю, кофе, водочки?

— Кофе с коньяком — можно.

Хозяин налил кофе, добро прибавил из пузатой бутыли коньяку и, поставил перед гостем. Достал из холодильника сыр и вынул из ящика стола нож. Тут у Вани полыхнуло в мозгу. В миг сымпровизировался дерзкий, до безумия, но чисто Ванин план.

— Хозяин, ну-ка дай нож.

— "Зелингер", Германия. Дерьма не держим. — Хозяин был на грани "петушкового" подобострастия.

— Не держим… потому, что руки кривые. Что он тупой такой?

— Так постоянно в деле же, — оправдывался поваренком нерадивый хозяин.

— Давай точило, правило…

Хозяин крутнулся на месте, почесывая лоб, и метнулся в угол к нижнему ящику.

— Вот. Пожалуйста.

И положил перед Ваней охапку точильных приспособлений. Ваня наточил, подправил нож. Довольно длинный, средней ширины, и, пристроив его в рукав куртки, за браслет часов, сказал, как нечто заурядное:

— Скажи по сотовому своим молодцам на улице что б вышли из машины подошли к туркам.

— …Чехам!

— …К чехам и завязали с ними разговор. Если получится, или просто встали рядом. По сигналу, какому сам кумекай, что б начинали валить их из всех стволов. Или они пустые?

— Нет. Как можно! А может, ну их…

— Не. Да, "conraden", так надо. Родина нам не простит. Так карты нынче легли. Решено.

Хозяин поник было головой. Но постояв молча, собрался, и уже твердо кивнул головой.

— Сам выйдешь в подъезд и заговоришь с тем чехом, что на площадке мнётся. Услышав шум из хаты, — отпрыгивай и вали его. Пистолет есть?

— Найдем.

— А я вежливо побеседую с залетными в хате.

Плюнув в ладонь кособоко пригладил волосы и посмотрелся в зеркало. Приклеенное к холодильнику, наверно, чтоб страждущий еды узрел вдруг свою ряшку и подумал — а надо ли? Скорчил туповато робко просительную рожицу дебила — альбиноса. Сохраняя маску лица, пошел к большой комнате и подозвал стоящего у прохода чеченца. Самого большого из здесь присутствующих, жестом приглашая его в соседнюю комнату.

Верзилу запустил первым. Тот едва успел оглянуть комнату с успокаивающим интерьером и детским плюшевым мишкой на кровати.

Ваня резко дернул его голову вверх и назад, зацепив пальцам за надбровные дуги. Другой рукой, с выпростанным из рукава ножом, провел по шее с легким заворотом, одновременно глубоко вдавливая. Рукой с ножом же отбил рванувшиеся к ране руки. Продолжал тянуть другой вниз и вверх голову чеченца. Для большего раскрытия раны. Не случилось ни звука. Кровь хлестала, но совсем не шумно. Ваня перехватил поудобнее в пальцах нож чтобы двумя руками уложить по-тихому агонизирующее тело на пол. Не получалось. Живой труп стоял с недовведенными до распоротой шеи руками и всё еще трясся.

Ваня надавил всем своим телом сверху. И только так смог опустить его на колени. Он зафиксировал его. сдавив руками сверху плечи. Рана на шее была не то что бы достаточно широка. Она была огромна. Для скорейшего испускания духа. И он как, кажется, уже покинул тело. Но тело — здоровое, и полное жизни в самих клетках — умирать не хотело.

Ване решил не рассчитывать — сколько он сможет зарезать. Сколько сможет столько и зарежет. По-русски не загадывая на перед. Но по-немецки тщательно подготовился. Закидал тряпками кровь, аккуратно уложил труп здоровяка и накрыл его покрывалом с головой.

Вся обстановка в комнате не вызывала резкой паники. Но своей непривычностью для воровской хазы- плюшевые мишки, ажурные занавески — она требовала оглядеться, осмотреться. На это и был расчет. Ваня глянул в зеркало — поправился, восстановил дыхание и глупое выражение лица, и отправился за второй жертвой.

Второй так же без вопросов последовал за ним и вошел первым. Он не успел оглядеться. Будучи ниже предшественника и одного с Ваней роста не доставил тренированному Ване хлопот. Голову удобно за подбородок набок и вверх. Другой ножом по горлу. Отбить руки, прижать к себе пока трепыхается. Уложить на пол. Пододвинуть к первому земляку. Забросать новую кровь свежими тряпками. Поправится перед зеркалом и вперед — за третьим.

С третьим малым — так же просто. Голову в бок и вверх. Ножом по горлу. Привычно отбить руки. Правда умаляя судороги пришлось слегка выгнутся и приподнять того от земли. Уложить рядом с братьями, и привести себя в порядок.

Выйти уже не пряча нож в рукав, но прижав его к тыльной стороне руки. В другой руке, вытянутой, нести мобильник — к оставшимся двум переговорщикам. Его появление уж встретили встревожено, но телефонная трубка и умиротворяющее выражение лица на секунду успокоило, вскочивших было кавказцев.

Ваня протянул открытую книжку сотового. Но не отдал, и, словно играя, или еще что — поднес телефон к своим губами и нажал кнопку. Кнопку вызова телефона на забитый номер ребят на улице, и дождавшись почти незамедлительного ответа, закричал в трубку: "Вали!".

Кинул телефон в лицо абреку. С разворота второй рукой вбивая клинок ему под грудину. От мощного удара не тяжелый чеченец подлетел и рухнул на стойку с телевизором.

Последний оставшийся, хоть и с брюшком, сноровисто перепрыгнул, чуть-ли не кувырком назад, кресло. Метнулся к двери на балкон. "Держи его! Вали!", — крикнул Ваня двум вскочившим с мест оторопевшим русакам. Один, опомнившись, успел хлобыстнуть дверью по ногам кавказца выпорхнувшего на балкон, а второй двинулся на помощь Ване. Наносившему мало прицельные удары ножом. Серией по туловищу упавшего и катающегося по полу абрека.

К тому времени уже грохнуло пара выстрелов в коридоре и несколько неритмичных выстрелов на дворе. "Помощник" упал на пол, хватая абрека за ноги. Когда это ему удалось, то удалось и Ване схватить противника за кадык, и взглянуть в обезумевшие черные глаза жертвы. Ваня крикнул: "За Беннаса!" и перехватывая на нож, вонзил лезвие прямо в глаз врагу. По рукоять.

Тишина звенела в комнате на у лице и в коридоре. Открылась дверь на балкон, и от туда выглянула, очень чем-то удивленная, курносая ряшка, оправдательно доложившаяся:

— А этот то, того… н, у последний — не дорезанный. С балкона сиганул, зараза!

— Ну и? Посмотрел: чё с ним?

— Да! Упал. Четвертый этаж, все-таки. Там клумба старая, с лета. Четвертый этаж, а он полежал чуток — и как вчистит!

— Чего?!

— Я извиняюсь. Вчистит, как змея — ползком! Ей Богу! На передних руках приподнялся и как вчистит: задние волочатся как хвост, заносит их, а он ходу!

— Ладно. Все шуро уходим. Покидаем фатеру. Все в разбег, меня не искать. Сам найдусь. — Откомандовал последнее Ваня устало, и пошел к выходу.

……………………………

Спустя почти два года освобожденный из лагеря Ваня улетал в Берлин и, коротая время до посадки, тусовался в "дьюти фри шоп".

Тихонько, про себя напевая:

Давно мы дома не были, — Цветёт родная ель.

Как будто В сказке:

— "Где Были?"

— "За Три девять земель…"

Где Ёлки осыпаются, где ёлочки стоят,

Который год красавицы гуляют без ребят.

Зачем им

зорьки ранние, коль парни на войне,-

В Германии, В Германии — далёкой стороне…

Там он и встретил парочку. Русского немца предпенсионного возраста, сопровождавшего Нечто в шикарной спортивной упаковке, с капризными пухлыми губками и глазками пучком. Нечто — высокий худой парень с бриллиантиком на золотом кольце в ухе и маской высокомерной брезгливости на лице. Брызгая слюной тот комментировал предложения своего дядьки, перебиравшего товар на полках. Всё более и более громко выражая своё возмущение и презрение к ассортименту этого "русского сарая". Требовал от своего, как понял Ваня, родственника предложений более дорогой и выпендрёжной пищи.

Не столь высокий как племянничек, грузноватый дядька заметно подустал. Красное лицо покрылось потом, а глаза безнадежно бегали с полки на полку.

Ваня подошел, представился. Оказалось: российский дядя сопровождал в качестве прислуги сына своего богатого двоюродного брата, в его круизе в Таиланд и далее на Суматру, с пересадкой в Москве. Несчастный мужичек тихо пожаловался Ване, что вот уже кажется, он скоро из своих денег будет оплачивать капризы "золотого мальчика" и его "крутые" предпочтения. К тому же, из-за его громких "Фе!" переругается со всеми встречными и сопутствующими на пути от Москвы до Патайи…

— А что же папа не дал сынку денег? Пусть сам рассчитывается.

— Нет, что вы! Мой брат очень строг и деньги перевел на отдельную карточку с обязательным протоколом покупок. И что бы я ни в чем ему не отказывал, но контролировал, — то есть без алкоголя, наркотиков и казино. Но карточка заблокирована до прилета в Таиланд!

— Да? И у него нет своих денег?

— Я вас уверяю, его отец все проверил — он очень строг!

Ваня перестал задавать вопросы и тоже принялся перебирать товары на полках. И как то, — совсем как бы нечаянно, пихнул Киндер Каприза под дых. А его ногу подсек и, тут же, с испуганным ойканием, подхватил падающего паренька и принялся, причитая, его отряхивать. Попутно ловко выбил из потайного подмышкою кармана плотную упаковку, и ловко закинул её себе в карман.

…………………………

В пачке денег скрученной и упакованной в два презерватива оказалось кругленькая сумма. "Киндер Каприз" потерял больше чем Ваня два года назад в холодном поезде, увозившем его, еще совсем другого Ваню, в Сибирь.

Пусть теперь, мальчик, отдыхает в Таиланде, как папа велел. Некоторые подумают, что сердце Вани хоть немного, но пощипывала совесть? Он же обокрал юного соотечественника! Отнюдь нет!

Ване даже показалось, — когда он пересчитывал деньги, — что Кто-то, пристально наблюдающий за ним с Небес, удовлетворенно крякнул. И рассмеялся.

Вернувшись, Ваня заставил всех своих учить русский язык. А когда заехал переспать к своей подружке с прежних времён, понял, на каком языке она сама с собою разговаривала. На хохлятском!