"Кому бесславие, кому бессмертие" - читать интересную книгу автора (Острецов Леонид Анатольевич)Глава 4Отто фон Берг проснулся от того, что кто-то ковырялся ключом в замочной скважине. В полудреме он потянулся к выключателю и, задев рукой металлическую настольную лампу, уронил ее на пол. Ковыряние в замке тут же прекратилось, а за дверью послышались удаляющиеся шаги. «Что бы это значило? — подумал он. — Наверное, кто-нибудь спьяну ошибся дверью». Сон резко улетучился, и, осознав настоящую реальность, Отто обрадовался, что снившиеся ему сырые окопы и лагерные нары — всего лишь сон. Уже сон. Он открыл глаза и, различив в темноте силуэт комнаты, вновь осознал себя прежним Антоном Гориным. Завтра выходной, и можно было хорошо выспаться, но какой-то идиот разбудил его. Впрочем, может быть, и хорошо, что разбудил. Прошло уже несколько месяцев, как его выпустили из лагеря, но тревожные сны навязчивыми картинами недавнего прошлого продолжали бередить его душу. Окидывая взглядом последние годы своей жизни, Антон не переставал ощущать себя игрушкой в руках судьбы, сыгравшей с ним очередную дьявольскую шутку, заставив его снова сделать тяжелый выбор, выбор, который опять спас его от верной гибели. Он снова закрыл глаза, и перед ним возникли длинные дощатые бараки и колючая проволока, которую немцы аккуратно протянули в обход группы раскидистых молодых березок, дабы не ломать их. Это был Винницкий лагерь военнопленных офицеров штаба, куда, видимо, как штабного работника, поместили и его — рядового Горина. Антон почти ощутил тепло того осеннего дня, когда его в составе небольшой группы пленных офицеров, тоже служивших в штабе разгромленной Второй Ударной армии, отвели поодаль от бараков, под сень тех самых берез, склонившихся над полосой колючей проволоки. — Хорошее место для расстрела, — щурясь от яркого солнца, произнес подполковник Корбуков, которого Антон знал как помощника начальника связи армии. — На расстрел не похоже, — сказал другой офицер. — Могилы нет, а тащить отсюда далеко. Когда всех построили в шеренгу, перед ними появился статный армейский капитан с открытым интеллигентным лицом. В руках у него была кожаная папка для документов. Он откашлялся и неожиданно заговорил на чистейшем русском языке. — Добрый день, господа. Меня зовут Вильфрид Карлович Штрикфельд, — представился он. — Несмотря на то что вы видите меня в форме вермахта, я — офицер русской армии, бывший подданный Российской империи. Он обвел всех внимательным взглядом и продолжил: — В германской армии служат не только прибалтийские немцы, как я, но и бывшие белогвардейские и советские офицеры, а также множество простых русских людей. Как видите, у немцев не ко всем русским однозначное отношение. Многие из них служат в частях вермахта и даже в СС, а также в национальных подразделениях, состоящих из бывших граждан Советского Союза. В настоящее время немецким командованием сформировано около восьмидесяти полевых батальонов, в составе которых воюют прибалты, украинцы, кавказцы и жители среднеазиатских республик. Дело в том, что немцы охотно идут на сотрудничество с теми бывшими гражданами СССР, которые… — он сделал паузу, — ненавидят большевизм. И я стою здесь перед вами не для того, чтобы призвать вас служить Германии. В немецкой армии и без того достаточно солдат. Я призываю вас послужить России! — Ух ты! — с иронией вырвалось у кого-то. — Да, да, именно России, которая погрязла в этой войне. У меня немного времени, но все же позволю вам напомнить, в какой нужде и в каком страхе перед будущим вы жили по ту сторону фронта. Кто из ваших знакомых или родственников не встречался с НКВД? Я знаю, что некоторых из вас только эта война спасла от смерти в сибирских лагерях. Да что далеко ходить! Разве ваше присутствие здесь, в плену, не результат пренебрежения Сталиным жизнями русского солдата? Разве бы содержали вас тут как свиней, если бы не отказ Сталина от Женевской конвенции, где оговорены международные правила содержания военнопленных? А вы никогда не задавали себе вопрос, почему вашу армию, целую армию, бросили в болотах на верную гибель?! Если хотите знать мое мнение, то сейчас борьба против Сталина — дело не только одних немцев, но, в гораздо большей степени, дело самих русских и других народов Советского Союза. И если раньше не было даже возможности сказать и слово в свою защиту, то теперь появился реальный шанс уничтожить большевизм и вернуть России настоящую свободу! — Свободу в составе СС? — спросил Корбуков. — Свободу на паритетных с Германией отношениях, — ответил Штрикфельд. — Я, конечно, с вами здесь разговариваю не от имени СС, но и не по собственной инициативе. Я имею полномочия от командования немецкой армии и прибыл сюда по поручению фельдмаршала фон Бока. В любом случае, другого выхода у вас нет. Вы, как штабные работники, не можете не знать о том, что Сталин подписал приказ номер двести семьдесят, согласно которому все офицеры, сдавшиеся в плен, считаются изменниками Родины, а члены их семей подлежат аресту. Или вы надеетесь на милость вождя? — с иронией спросил он. — Милости не будет ни вам, ни вашим родным, и вы хорошо знаете это. Сейчас на занятых Германией территориях действует «Русский комитет», который состоит из истинных патриотов России. В дальнейшем перед нами стоит задача организовать широкомасштабное русское освободительное движение и Русскую Освободительную Армию, которая могла бы от пропагандистской работы перейти к серьезным военным действиям за освобождение России. А теперь главное. Как вы думаете, почему я выбрал именно вас? — спросил Штрикфельд и сам ответил: — Потому что именно вас мне рекомендовал генерал-лейтенант Власов. Да, господа. Этот достойный человек, который до конца оставался с вами в окруженной армии, вынося все тяготы и лишения, оказался истинным патриотом России. Он дал согласие сотрудничать с немецким военным командованием и возглавить все Русское Освободительное Движение. В настоящее время Власов выехал в Берлин для переговоров с руководителем Отдела генерального штаба Иноземных войск Востока генералом Геленом. И вот… — Штрикфельд открыл свою папку и достал оттуда лист бумаги, — вот первая, подписанная им листовка. В первую очередь она предназначается вам, его сослуживцам и соратникам по Второй Ударной армии. Штрикфельд зачитал: — «Никогда!» — подумал Антон. Тут же кто-то предательски толкнул его в спину и нарочито громко сказал: — Иди, Горин, взгляни! Ты же служил при нем, в штабе! Антона тряхануло от волнения, и он, не повинуясь своей воле и разуму, медленно, ватными ногами, выволок свое тело вперед. Перед строем, в котором доселе ему было относительно уютно, страшное чувство полной уязвимости охватило его. — Посмотрите, — повелел ему офицер и протянул лист бумаги. Антон взял его и, сфокусировав взгляд, различил под машинописным текстом подпись Власова. — Он? — спросил Кобруков. — Он, — ответил Антон. — Даже если это подделка, я все равно согласен сотрудничать с вами, — неожиданно произнес Кобруков и, выйдя вперед, встал рядом с Антоном. — Это не подделка, — твердо сказал Штрикфельд. — Ну, а вы, господа? Он пристально оглядел строй. Некоторые смело смотрели ему в глаза, некоторые поверх него в ограниченное бараками пространство, а большинство уставились в каменистую землю под его лакированными сапогами. Вслед за Кобруковым по очереди шаг вперед сделали еще два офицера. — Ну же! — подстегнул остальных Штрикфельд, и вперед вышли еще несколько человек, а потом еще. Всего более десятка. — Сволочи, — тихо прошипел кто-то сзади и смачно сплюнул. Антону стало стыдно. Он захотел было вернуться назад в строй обреченных, но мысли спутались, а ноги опять не слушались его. — Вы сделали выбор, господа, — сказал Штрикфельд и тут же громко скомандовал: — Нале-во! — и шеренга, подхватив Антона, привычно выполнила команду. Вечером их сводили в баню, накормили и выдали новую одежду — немецкую полевую форму без знаков отличия. На следующий день их группу пополнили несколькими пленными с других фронтов, посадили в машину и с сопровождением повезли в Винницу, в отдел «Вермахт пропаганд». Грузовик трясло и водило по раскисшей от дождя проселочной дороге. Антон сидел с краю, и в голове его крутилась риторическая мысль: «Все смешалось в доме Облонских. Все смешалось в этом мире и перевернулось с ног на голову». Антон не понимал, что происходит. Он предатель?! Но и они все предатели! Но и сам командарм предатель! Этого не может быть! Что же это такое? Чего же он не понимает в этом мире? Ну, ладно: он — червь навозный, мелкая ученая крыса, песчинка, но сам Власов — камень, скала, монолит! Нет, он чего-то не понимает. Он чего-то не знает, что происходит в головах таких больших людей, как Власов. Неужели не все так просто и однозначно? Неужели призыв к борьбе со Сталиным — это вздувшийся нарыв, который наконец-то прорвался с тотальным поражением Красной Армии, и иначе ему прорваться было бы никогда не суждено? Или все это лишь оправдание собственной трусости, собственного гипертрофированного малодушия, о котором он раньше никогда не подозревал? Многочисленные вопросы чехардою крутились в голове Антона, пока он не начал различать смысл разговоров сидевших рядом с ним в машине людей. А слова их вторили его мыслям. — Я предатель, я предатель, — причитал по дороге один из вновь прибывших, отрешенно смотря в пол кузова грузовика. — Я, командир Красной Армии, одет в форму немецкого солдата! Мы все предатели, — проговорил он, подняв голову. — Хочешь ощущать себя предателем — ощущай, — немедленно отреагировал Кобруков. — А я лично плевал на подобные ощущения. Из тебя дубинкой не выбивали признание, что ты немецкий шпион? А из меня выбивали, еще до войны! Выбивали долго, упорно, со знанием дела. И было мне тогда обидно; что ни за что ни про что сижу в камере с переломанными ребрами. А во второй раз мне было обидно, когда красноармеец Песков вырвал у меня из рук лягушку и сожрал, сырую, на моих глазах! Я за ней полчаса по болотной грязи ползал, а он поймал и сожрал. Я ему в морду, а он: «Виноват, товарищ полковник» и пополз. А я-то знаю, что он не виноват, а виноваты те, кто загнал нас в это болотное дерьмо и бросил на верную гибель. Так что ты, может, и предатель, а я нет. Хватит, натерпелся! В машине воцарилась пауза, а потом заговорил майор Особого отдела Соколов: — Правильно говорит Кобруков, и прибалт этот прав. Натерпелись. Лично я на фронт с лесосеки прибыл, из-под Красноярска. Сдох бы я там, если б не война, это уж точно. Ладно — меня забрали, так ведь и жену тоже! А забрали-то почему: записочку про меня начальству один деятель черканул, и все, и нету меня. Вся страна превратилась в фанатичных стукачей, прихлебателей и лизоблюдов! Все мы стали винтиками в этом дьявольском механизме. Кто из нас возмущался, когда забирали его сослуживцев и соседей? Кто из нас не отказывался от вступления в новую должность, на место бывшего «врага народа»? А кто из нас, в конце концов, не подписывал протоколы сомнительных обвинений? Да я сам ставил свои закорючки, потому что это все равно ничего не изменило бы, а только прибавилось бы в стране еще одним арестованным. Если на то пошло — мы даже не принимали правила этой дьявольской игры! Это болото само втянуло нас тогда, когда мы были молодыми и глупыми, веря в наш пресловутый коммунизм. И не было в этом болоте ни капли чистой воды. И потому для меня война — единственный выход, единственный шаг к свободе из этого восторженно-праздничного ада, пахнущего грязью и кровью. — Да ты, особист, поэт, — сиронизировал Кобруков. — А у моего отца спичечная фабрика была, под Самарой, — произнес еще один. — В двадцать девятом ее национализировали, а отца кладовщиком определили. Он с горя запил, поджег склад и сам сгорел. Сопровождающий немец, сидевший на краю кузова, с интересом смотрел на пленных русских офицеров. — Что уставился, фриц? — воскликнул Кобруков. — Думаешь, на твоей стороне воевать будем? Хрен тебе! На своей будем. Сами за себя! Немец достал из-за пазухи блестящую металлическую фляжку и неожиданно протянул ее Кобрукову. — Шнапс, — сказал немец. — Гут. Очень корош. Кобруков усмехнулся и приложился к фляжке. Грузовик продолжал прыгать по дорожным ухабам. На обочинах валялась брошенная военная техника. Посреди черного поля грязно-белыми бугорками торчали мазанки и печные трубы полуразрушенной украинской деревни, а за ней горизонт очертила ровная полоса оранжевого осеннего леса. Глядя на этот странный пейзаж, Антон подумал о Жанне, которая, так же как и он, стала игрушкой в руках судьбы. Как ни странно, именно в этот момент он ощутил твердую уверенность, что теперь обязательно отыщет ее. Где-нибудь в горной Швейцарии, в аристократическом Париже или в солнечном приморском Зурбагане они обязательно встретятся, и все вернется… Все, что говорил капитан Штрикфельд, оказалось правдой. «Русский комитет» действительно существовал, хотя всего лишь как пропагандистская организация, а генерал Власов действительно возложил на себя обязанность возглавить Русское Освободительное Движение. Антон не мог понять, как генерал, будучи одним из самых перспективных советских военачальников, имевший большое влияние среди военного командования и неограниченное доверие своих солдат, мог сделать такой, мягко говоря, неожиданный для всех выбор. Но очевидно было одно: за все время, что Антон служил под началом Власова, в трусости его заподозрить он никак не мог. Об этом же говорили и другие офицеры, знавшие бывшего командарма. Впрочем, все сходились во мнении, что генерал был «себе на уме» и открытым человеком его вряд ли можно было назвать. В винницком отделе «Вермахт пропаганд» всю группу подвергли тщательной обработке и специальному обучению, после чего они практически получили статус немецкого военнослужащего. Антон с удивлением узнал, что в добровольческих частях, куда они были потом распределены, всем платили жалованье, разрешали носить военную форму, согласно имеющимся званиям старшим офицерам выделяли отдельные помещения, всем разрешали увольнительные в город в гражданской одежде, регулярно проводили доклады и лекции, а некоторым даже устраивали поездки по Германии для сравнения с русским уровнем жизни. После обучения Антона направили в пропагандистский отдел Русского Освободительного Движения в Ригу. Все это время он продолжал корить себя за малодушие. «Неужели все же придется служить немцам? — думал он. — Нет, ни за что!» Постепенно приходя в себя, Антон начал вынашивать планы побега. Но куда? Фронт был далеко, а если бы был рядом, то даже в случае успешного побега его наверняка ждала бы верная гибель в застенках НКВД. Значит, куда-нибудь, где нет ни русских, ни немцев. Но куда? В Италию, Грецию, Лилиану? Изо дня в день Антон находился в затянувшемся сонном шоке, покуда не начал различать другой мир, окружавший его. Рига была совсем не похожа на город, оккупированный вражескими войсками. Никаких разрушений и особо бросающихся в глаза военно-комендантских признаков. Работали магазины и лавки, на углах продавались цветы, рестораны были заполнены посетителями. По мощеным средневековым улицам спешили по своим делам служащие, прогуливались старики и молодые парочки, во дворах играли дети. По наблюдениям Антона, у большинства рижан на лицах было отображено забытое мирное спокойствие. Разве что часто попадающиеся на глаза люди в военной форме и немецкие патрули напоминали о том, что где-то далеко идет война. Сам отдел располагался на окраине города в уютном двухэтажном особняке, в окружении голых садовых деревьев. Здесь Антона проэкзаменовали и назначили руководителем группы переводчиков. Отдел имел статус военного подразделения абвера[1], командиром которого являлся офицер армейской разведки майор Шторер — невысокого роста блондин, по возрасту примерно ровесник Антона, всегда рассудительный и спокойный, с хитрым проницательным взглядом. — Раз уж вы встали на путь сотрудничества с Германией, то рекомендую записаться под именем ваших предков, — предложил он Антону, узнав, что тот из русских немцев. — Это облегчит вам жизнь и уменьшит предвзятое отношение со стороны СС. Впрочем, в среде ваших соотечественников вы вольны оставаться тем, кем были раньше. «Как же, встал!..» — подумал Антон. Мысль о побеге продолжала сидеть в нем, хотя уже не столь остро, ибо покуда не виделось никакой реальной возможности для этого. Он свыкся с этой мыслью, но постепенно она утихла и уже перестала торчать колющим гвоздем, все реже беспокоя его душу. Антону, как ни странно, выдали удостоверение не работника «Русского комитета», какие были у других, а сотрудника отдела «Вермахт пропаганд», на имя Отто фон Берга. Под такой фамилией его предки из Баварии приехали в Россию и поступили на службу к Екатерине Второй. Шторер хорошо говорил по-русски, но с Антоном в отсутствие других сотрудников с этого времени стал общаться исключительно на немецком. Поселили Антона в старой гостинице, которую полностью отдали под проживание работников отдела «Русского комитета» и сотрудников других вспомогательных немецких служб, в основном представителей славянских национальностей. Ему выделили отдельную комнату, с убранной кроватью и стандартной гостиничной мебелью. «Надо жить дальше, — думал он, — а там, глядишь, судьба сама подскажет правильный выход». В «Комитете» работали в основном русские военнопленные офицеры и перебежчики, большую часть которых составляли бывшие советские кадровые политработники и журналисты. Они использовали весь свой опыт для новых целей, полностью противоположных тем, что были раньше. В недрах уютного рижского особняка создавались десятки и сотни пропагандистских листовок, радиообращений, речей для выступлений, текстов и рекомендаций для полевых пропагандистов, работающих на передовой, всевозможных антибольшевистских лозунгов и пламенных призывов на борьбу со Сталиным. Издавалась газета «За Родину», которая распространялась довольно большим тиражом. Результаты этой работы предназначались не только советским солдатам, находившимся по ту сторону фронта, но и гражданскому населению, проживающему на оккупированных немцами советских территориях, которого, по приблизительным подсчетам, было не менее семидесяти миллионов человек. Кроме создания пропагандистских текстов, приходилось анализировать поступающие разведывательные и статистические сведения об изменениях настроения жителей оккупированных территорий, о положении в передовых советских подразделениях, о перебежчиках и военных дезертирах, которые еще кое-где продолжали переходить на сторону немцев. На все это приходилось ориентироваться при создании пропагандистского материала. Вскоре прояснилась и специфика работы. Самым сложным было соблюдать требования немцев, лавируя между их информационной линией и истинными целями РОА. Цели эти состояли не только в возрождении свободной России без коммунистов, но и в создании России, независимой от Германии, чего не могли допустить в печать немецкие кураторы. Кроме того, приходилось пытаться исправлять ошибки немецкого командования и СС на Украине и в Белоруссии. Борясь с активизировавшимися партизанами, они устраивали террор среди местного населения, которое изначально, особенно на Украине, довольно лояльно отнеслось к приходу немцев, надеясь, в частности, на их обещания распустить колхозы. Но колхозы так и не распускались, а жестокие меры против партизан отражались на мирных жителях, вызывая у них ответную ненависть. Приходилось с трудом находить слова в листовках, чтобы хоть как-то попытаться успокоить растущее количество недовольных. К целям Российской Освободительной Армии Антон отнесся скептически. Его сослуживцы всерьез обсуждали планы превращения для России Отечественной войны во вторую гражданскую, возвращение старого строя и заключения паритетного мира с Германией. Антон не верил в подобный исход, считая эти разговоры лишь оправданием собственного предательства или, как минимум, несбыточными фантазиями. Правда, чем дальше, тем больше он сам поддавался погружению в эти привлекательные идеалистические идеи, но периодически возвращался в существующую реальность, когда анализировал причины своего поступка. Он понимал, что одни стали служить в РОА лишь оттого, что им просто удалось выжить и попасть в плен, иные — от собственной трусости, третьи — по стечению обстоятельств, а четвертые — по личным убеждениям. В его же поступке изначально три первые причины слились воедино, а четвертая… Антон все чаще задумывался над ней и ловил себя на мысли, что она, как ни странно, тоже, хоть и глубоко, но сидела в нем и теперь все сильнее пытается прорваться наружу. Однажды вечером, когда большинство сотрудников разошлись, а Антон и его товарищ, бывший политрук Максим Барсуков, задержались допоздна, в отдел неожиданно приехал Шторер. Он прошел к себе в кабинет и вернулся с открытой бутылкой коньяка и тремя рюмками. Выпив, Шторер разоткровенничался и разъяснил Антону и Барсукову ситуацию в верхах. — Не все офицеры вермахта разделяют точку зрения фюрера и других вождей рейха на будущее России и русских, — сказал он. — Если хотите знать, идеи национал-социализма вообще не слишком близки большинству офицеров германской армии, и они вовсе не собираются после войны уничтожить в газовых камерах всех славян или сделать их рабами немцев, к чему призывает фюрер. Даже Геббельс считает, что Германия должна воевать не с Россией, а с большевизмом. Кроме того, командование вермахта давно отдает себе отчет в том, что ход войны уже по всем параметрам вышел из планируемых рамок. Только, к сожалению, высшее руководство рейха пока не в состоянии это осознать. Германия оказалась не готовой к войне с Россией, и, понимая это, высшее армейское командование сейчас возлагает особые надежды на широкий подъем Русского Освободительного Движения, которое при хорошей организации могло бы перекинуться в советские окопы и поднять под свои знамена сталинских солдат. Во всяком случае это могло бы спасти Германию от возможного краха. — Шторер выпил коньяк и спокойно продолжил: — Я говорю вам это не для того, чтобы вы передали мои слова нашим бульдогам из СС, а для того, чтобы уяснили цели моего руководства и те задачи, которое оно возлагает на генерала Власова и вас — русских патриотов, ныне действующих под его именем. — Вы хотите сказать, что Гитлер не поддерживает РОА? — спросил Антон. — К сожалению, это так, — ответил Шторер. — Ответственность за РОА лежит полностью на командовании вермахта, перед которым сейчас стоит задача переломить ситуацию в верхах в нашу пользу. Шторер снова разлил по рюмкам коньяк, и все выпили. — Жаль, что наши идеологи пьют либо кислые итальянские вина, либо шнапс, — сказал Шторер и, улыбнувшись, налил себе еще. — Если бы они попробовали армянский коньяк, то не планировали бы вместе со славянами загнать в лагеря и закавказские народы. Ощущая поддержку непосредственного немецкого начальства, Антон стал более добросовестно относиться к своим обязанностям и, как его сослуживцы, все больше верил в праведность дела, которому они стали служить. Он был потрясен, когда ему попалась на глаза статистическая справка о количестве советских добровольцев, служивших на стороне Германии. — Здесь наверняка неточные данные, — сказал Барсуков. — Но даже если бы и эту огромную силу удалось собрать воедино и объединить в единый кулак, то она, несомненно, смогла бы повлиять не только в военном, но и в крупномасштабном пропагандистском плане. — Мне не по душе эти формирования, — отреагировал Антон. — Они стреляют в наших соотечественников, как немецкие солдаты, ибо служат не в РОА, а в частях СС! Ведь они просто служат немцам! — Мы пока что тоже служим немцам… — Это-то и ужасно! — Но я надеюсь, что в недалеком будущем мы будем служить не немцам, а новой России. Представляешь, Горин, какое смятение было бы в рядах советских бойцов, когда они на передовой лицом к лицу встретились бы с миллионом своих соотечественников, которые призвали бы их повернуть винтовки против Сталина! — К сожалению, это случится только тогда, когда немцы выработают между собой единство по этому вопросу, — ответил Антон. — Но, судя по всему, когда они это поймут, будет слишком поздно. — Больше оптимизма, мой друг, — отреагировал Барсуков, помахав справкой у него перед носом. Он достал из ящика стола шнапс и шоколад. — Дурной тон, — сказал Антон, взглянув на такое сочетание. — Наплевать! — отмахнулся Барсуков. — Давай выпьем за нашу победу! Они выпили. Потом еще. — Ты действительно веришь в наше дело? — спросил Антон. — Верю, — подумав, ответил Барсуков. — А иначе все бессмысленно. Иначе мы просто предатели, и нет нам места на этой земле. — Ты знаешь… Я часто думаю, не обманываем ли мы себя? Ведь мы и есть предатели. Просто предатели, и все! — Для Сталина — да. Для нынешней России — да. Для тех, кто сейчас кормит вшей в окопах и бросается под танки — как ни горько это осознавать, — да, черт возьми! — Так какого же черта!.. — вскипел Антон. — А такого, что чего-то у нас слишком много предателей! — распалился Барсуков. — Ты сам заметил это. Сотни тысяч! Миллион! А может быть несколько миллионов! Не слишком ли много?! Молчишь? Да потому что то, что происходит, — единственный шанс спасти Россию и вернуть все назад! Да, ценой большой крови! Да, ценой унижения перед нацистами, которые содержат наших людей в концлагерях и сжигают в газовых камерах… — Да они просто больные! — вставил Антон. — Сумасшедшие! — Да, черт возьми! И, к сожалению, тут мы с тобой не в силах чего-либо изменить. Но кроме взбесившихся нацистов есть и другие немцы — нормальные. Вместе с ними мы сможем изменить обстановку на фронтах и, призвав на свою сторону солдат, обманутых Сталиным, вернуть все на круги своя. Иуда — он тоже взял на себя миссию, предав Христа во имя всеобщего спасения. Не было бы Иуды — не было бы Христа. Пусть мы тоже иуды, но мы берем на себя миссию во имя спасения России… — Эта миссия призрачна… — А лагеря, в конце концов, есть везде, по обе стороны… — Выпьем… Пребывая в воспоминаниях, Антон вновь незаметно уснул и проснулся поздно, к полудню. По воскресеньям многие русские собирались в православном соборе, и в этот день Антон сразу же отправился туда, с упоением поддаваясь забытым с детства величественным ощущениям душевного спокойствия и полета. Отношения между соотечественниками здесь были доброжелательными, если не сказать теплыми. Они как-то необъяснимо отличались от тех, довоенных отношений. Самым необычным было отсутствие страха, который раньше для всех был неотъемлемым тягостным спутником. Многие по привычке называли друг-друга товарищами, но основным обращением стало — господа, и Антону нравилось ощущать во всем этом ностальгию по миру из своего детства. Потом он в одиночестве гулял по Риге, наслаждаясь чистотой и ухоженностью европейского города. Здесь сливались в одно целое представления Антона о том далеком романтическом Средневековье, в изучение которого он с головой погружался в Московском университете. Антон блуждал лабиринтом старинных мощеных улочек, заходил в подворотни, осматривая закрытые каменные дворы, ощупывая руками холодные стены средневековых зданий, которые были свидетелями множества исторических событий. Он радовался пригревающему солнцу, сладостным необъяснимым запахам пришедшей весны и воркованию голубей перед Домским собором. Потом зашел в небольшую книжную лавку, у хозяина которой хранилось много русских книг, которые он во избежание неприятностей с полицией не выставлял на прилавок, но охотно продавал русским посетителям. Антон провел здесь более часа, копаясь в старых дореволюционных изданиях, надеясь найти что-нибудь на исторические или оккультные темы. В этот день ему попалась потертая книжица Петра Успенского «Четвертое измерение» лондонского издания, которая с любой страницы сразу же увлекала невероятной поэтикой эзотерического многообразия. Вечером Антон ужинал в небольшом ресторане «Вентспилс», где постоянно собирались русские, в том числе и многие работники отдела. Для своих постоянных клиентов хозяева — пожилая латышская семейная пара — подавали традиционные русские блюда и водку. В этот вечер здесь сидели курсанты из группы выпускников школы русских разведчиков под Мюзингеном. Они были одеты в немецкую военную форму. На рукавах красовались крупные буквы — РОА, а на кокардах — цвета русского флага: белый, синий и красный. Антон и Барсуков ужинали в компании двух новых знакомых. Один из них — высокий чернявый офицер — представился командиром взвода пропагандистов, ротмистром Алексеем Громовым, а другой — немолодой, худощавый, с редкой бородкой и засаленными, забранными назад волосами, оказался священнослужителем отцом Амвросием. — С легкой руки Власова возвращаются старые воинские звания, — сообщил Громов. — Да что звания! Андреевский стяг теперь стал знаменем всех русских патриотов. — А вы его видели? — спросил Антон. — Стяг? — Власова. Я служил у него, в штабе Второй армии. — Вам можно позавидовать, — сказал ротмистр. — Я тоже встречался с Власовым и довольно часто. Сначала в школе пропагандистов в Дабендорфе, где каждый выпуск курса завершается парадом, который принимает генерал, а потом в Мюзингене. Да… — протянул Громов. — Вот — человек! Немцы боятся его, кое-кто из наших не доверяет, а по мне он — герой. Кто еще вот так, во всеуслышание, сумел сказать правду о Сталине и обо всем, что происходит у нас на родине? Ну, перешел на сторону врага и молчал бы в тряпочку. АН нет — все на себя возложил, за всех — каков крест! — Он посмотрел на священника, и тот, соглашаясь, кивнул. — Худого о нем я и знать не хочу. Сам за себя говорит уже тот факт, что Власов в качестве обязательного условия перед немцами поставил требование немедленного облегчения участи военнопленных. Благодаря ему в лагерях не только смертность понизилась, но и многие уже обрели свободу под знаменами РОА. — Жаль только, что Российская Освободительная Армия остается пропагандистским движением, — с сожалением произнес священник, — а к армии так и не имеет никакого отношения. — Прав батюшка, — подтвердил Громов. — Листовками Россию не освободишь. Воевать надо, а немцы никак не решатся на формирование русских регулярных сил. Вот Власов сейчас и бьется над этим. За это и выпьем! — сказал он. — Не получится у нас ничего, — крякнув, сказал батюшка уже слегка заплетающимся языком. — Богоугодное дело хотим решить при помощи приспешника дьявола. — Вы о ком? — спросил Антон. — О Гитлере. К Божьему можно прийти только через Божье, а мы на черта надеемся. В рай на горбу у дьявола еще никто не въезжал. — Да что вы, батюшка, все — дьявол да дьявол! — воскликнул Громов. — Разве Сталин не дьявол? Все равно другого пути у нас нет! — Молиться надо, чтобы Господь дал нам силы, — сказал священник и подставил свою рюмку Громову. Тот снова налил водки ему и остальным. — Наша задача — взять с немцев все, что можно, а уж потом… — Он выпил и закусил. — Потом и обмануть дьявола не грех. Громов раскраснелся, повеселел и, развернувшись вполоборота, с удовлетворением обвел взглядом посетителей ресторана. — Я счастлив здесь хотя бы тем, что смело могу сказать о Сталине: «усатая сволочь» и готов выступить против него хоть с немцами, хоть с австрийцами, хоть с китайцами… В гостиницу Антон вернулся поздно и слегка навеселе. Подойдя к своей комнате, он отыскал в кармане ключ и открыл дверь. В этот момент сзади раздались чьи-то шаги. Антон собрался было повернуть голову, но, прежде чем он сделал это, неожиданно получил резкий удар в затылок. Он отключился, может быть, всего на несколько секунд, но этого оказалось достаточным для того, чтобы кто-то успел приковать его правую руку наручниками к металлической спинке кровати. Яркие звезды и изумрудные разводы в глазах постепенно растворились, а в темноте возник силуэт склонившейся приземистой фигуры. — Ну что, очухался, гражданин Горин? — спросил силуэт, и Антон вздрогнул от голоса, который показался ему знакомым, вызвав странную забытую тревогу. — Не узнаешь? Антон мучительно, как в тумане, превозмогая боль после неожиданного удара по голове, пытался осознать, что происходит. — Сейчас, сейчас, — проговорил нежданный гость и, потянувшись к настольной лампе, включил свет. — Ну, а теперь узнаешь? Невероятное изумление постигло Антона, когда в склонившемся над ним человеке он узнал майора НКВД Скопова. Он выглядел точно так же, каким предстал перед ним тогда в январе сорок первого, в парткоме университета — в черном помятом пиджаке, а на голове такой же ровно подстриженный «ежик». Только лицо его похудело и скулы приобрели еще большую угловатость. — Вы призрак? — вырвалось у Антона, и он увидел в руке у Скопова пистолет. — Призрак, — с ухмылкой ответил тот, — который теперь всегда будет следовать за тобой по пятам. Антон молчал, не зная, что и подумать, когда призрак вновь заговорил. — Ну что, сволочь? Хорошо ли тебе у немцев служится, а? Хорошее ли жалованье платят? — Я служу не немцам, — выдавил Антон. — Ну да, конечно. А говорил, что не был в Киреевске… — Да не был я в этом Киреевске, — вдруг вырвалось у Антона, и он тут же устыдился собственного малодушия. — А, испугался, гадина? Правильно, бойся меня! Скопов сунул пистолет за пояс и, достав из кармана пиджака сигареты, закурил. — Да знаю я, что не был ты ни в каком Киреевске, — вдруг сказал он, выдохнув дым. — И что письмо это не тебе было адресовано, тоже знаю. Теперь знаю, хотя сейчас это все равно ничего не меняет. Теперь ты все равно ви-но-вен! Побег из органов НКВД, второй побег с дачи профессора Кротова… Дурак ты, Горин. Дурак и нехороший человек. Подставил старика. Не мог, что ли, где-нибудь в другом месте залечь? — Что с ним?! — с тревогой спросил Антон. — С профессором-то? Да, жалко старика, — с цинизмом в голосе произнес Скопов. — Он у нас два дня продержался, а потом… видимо, сердце не выдержало. — Сволочи! — вырвалось у Антона, и он, дернувшись, ощутил в правой руке режущую боль от наручников. — Тихо ты, — прошипел Скопов и выхватил пистолет, замахнулся им. — Садану по башке и уйду через окно, благо у тебя первый этаж. Сам ты сволочь, Горин, понял? Предатель ты и изменник родины. Я тебя еще в штабе у Власова приметил. Вот, думаю, — судьба! Доложил Шашкову, чтобы проверил, да тут сам командарм за тебя вступился. Хорошо вы с ним спелись, с гадом. Если бы не он, кормить бы тебе лягушек в болоте… В коридоре послышались шаги, и Скопов замолчал, направив пистолет на Антона. Когда шаги стихли, он продолжил: — Ладно, хватит болтать. Есть у тебя, Горин, только один выход — искупить вину перед родиной. Сослужишь родине службу… — России послужить почту за честь, но не тебе, гад! — России?! Это Власов, что ли, России служит?! — А вот представь себе! — Ну, конечно! Значит, и под Киевом он России служил, когда, бросив армию, в одиночку выходил из окружения, и под Москвой, отлеживаясь в госпитале, в то время, когда его заместитель генерал Сандалов освобождал столицу и вел бои за Волоколамск?! — Столицу отстоял Власов! — Это только по газетам! — Врешь! — Идиот! — Скопов снова замахнулся и остановил руку в воздухе. — Вмазал бы я тебе, да нельзя твою рожу портить. Слушай, пока у меня терпение не лопнуло. Итак: ты работаешь в отделе «Русского комитета». Перед твоим носом проходят сводки и документы. Ты знаешься с немецкими офицерами. Понимаешь меня? Антон молчал. — Вижу, что понимаешь. Но сейчас даже не это главное. Главное то, что в ближайшие дни в Ригу приезжает Власов, и не он один. По нашим данным, здесь соберется много больших чинов из Северной группы войск и из Берлина. Нас будет интересовать то, что они будут там обсуждать, и вообще любая важная информация. Понятно? А теперь самое главное для тебя, Горин. Станешь помогать нам — гарантирую тебе прощение перед родиной. Я свое слово держу. Все забуду — и твои побеги, и Киреевск, которого не было, — с ухмылкой сказал он, — и письмо, что ты прихватил у меня в кабинете. Кстати, где оно? — Нету его, — огрызнулся Антон. — Растворилось в болотной жиже. Тогда, весной сорок второго, когда остатки нашего полка драпали за Мясной Бор. — За Мясной Бор? — задумавшись, спросил Скопов. — Помню… Ладно, искать не буду. А о содержании письма — забудь. Этого тебе не надо. Меньше знаешь — крепче спишь. После этих слов Скопов выключил свет и тихо открыл окно. — Скоро я снова появлюсь, — сказал он, обернувшись, — и дам тебе канал передачи информации. Сюда больше не приду, не волнуйся. И без выкрутасов давай. Помни: я каждый твой шаг вижу. Скопов отстегнул наручники и тихо вылез в темноту. |
||
|