"Я буду здесь, на солнце и в тени" - читать интересную книгу автора (Крахт Кристиан)

III

Вечером я послал отделение солдат в дом поляка, чтобы арестовать его, дав в сопровождение грузовик, в расчете на то, что эту акцию заметят в Верховном Совете. Я знал, что Бражинского там давным-давно не было. Вероятнее всего, в это время он скакал на лошади вдоль Аары в сторону Альпийского Редута, чтобы там попытаться прорваться в Верхнюю Италию, управляемую африканской администрацией. На его месте я поступил бы так же.

В Альпах было несколько проходов, через которые их можно было пересечь незамеченным, хотя построенные здесь укрепления и тоннели Редута почти не оставили такой надежды. Это мощное творение инженерного гения, этот бесконечный триумфальный трудовой процесс, начало которому было положено строительством обычного военного укрепления в историческом центре нашей страны более ста лет назад, наглядно демонстрировал истинную мощь и неуязвимость ШСР. Альпы были пронизаны штольнями и уходящими на много верст в глубь камня и рудных залежей пещерами, в которых могли разместиться сотни тысяч солдат. Другие великие народы нашей истории, например, амексиканцы, строили пирамиды, мы же рыли тоннели.

Одним из истоков нашей революции была Федерация кантона Юра, к которой в свое время принадлежали в том числе Бакунин и Кропоткин. Могила Бакунина находилась на кладбище Бремгартен в Ной-Берне. В первый раз я пошел туда, будучи молодым офицером; как и сейчас, была зима, я стоял с фуражкой в руках перед его простой могилой, а снежные хлопья беззвучно и, казалось, словно бы снизу вверх сыпались на ели и ольху, окружавшие старое кладбище.

Около полуночи я приказал моему денщику, парню монголоидного типа, оседлать коня и почистить и смазать маслом два парабеллума системы «лугер». Мне это оружие нравилось. Красноармейцев я послал вперед рано вечером, и еще ночью они должны были настигнуть поляка, который опередил меня на полдня или, самое большее, на триста верст вверх по Ааре. Они были из Аппенцелля, люди простые, но хорошие сыщики, и мне было легко идти по их следам, отпечатанным на свежем снегу.

Я упаковал свой провиант в два маленьких мешка: нсиму,[15] сушеную ньяму,[16] маниок,[17] угали,[18] рис, брикет чая, сахар, а также свою аптечку, две пачки папирос и немного шоколада — и взвалил все это на спину гнедого коня, с фырканьем стоявшего на звенящем холоде двора. Увязав две собачьи шкуры и два пледа, я прикрепил небольшой деревянный ящик с амуницией к седлу, засунул под стремя завернутый в шерстяную ткань карабин Маннлихера и обмотал себе грудь крест-накрест патронными лентами. Потом я вернулся в комнату и лег на три часа поспать. Засыпая, я наблюдал, как денщик пальцем рисовал в воздухе татуировку. Снов я не видел. Собака ночью куда-то убежала.

Рано утром я пожал денщику на прощанье руку, похлопал его по плечу и подарил ему карманные часы, которые конфисковал у телеграфиста, и новый «лугер». Он взял все это, внимательно посмотрел на меня и сунул часы в карман своего пальто.

— До свиданья, господин, — сказал он.

Как приятно ехать верхом! Вырваться из тесных улочек города, прочь от нищих и раненых, прочь от воспоминаний. От Фавр, обнаженно лежащей на своей постели, свернувшись, как ребенок, в клубочек, поджав колени к груди. Волна воспоминаний, как теплый корейский дождь.

Прочь от жестокого уродства войны — только чувствовать дрожь коня под седлом, колющие лицо ледяные иглы ветра. Пар, идущий от крупа животного, короткий галоп, ветки ели, цепляющиеся на скаку и сбрасывающие свой белоснежный груз вверх, в сероватое небо. С шумом взлетела куропатка. Ее следовало бы подстрелить, только я поздно ее заметил.

Один раз снежное покрывало так высоко взметнулось перед моим конем, что он испугался и встал на дыбы, а я с трудом удержался в седле, но обронил свою записную книжку. Впрочем, это было уже неважно. Она упала из кармана пальто в снег и пропала, как те рукописи, которые никто больше не мог читать.

Я скакал дальше на юг, оставляя реку слева, мимо убогих покинутых деревень. Вдали, на той стороне Аары, горел одинокий крестьянский двор, в него попала бомба. Дым черным флагом развевался над ним. Небо было цвета молока, но солнце ниоткуда не проглядывало.

Через несколько часов я добрался до раскинувшегося на юго-востоке, ближе к горам, покрытого льдом, неприятно темного озера Тунер. Его крутые берега, небольшие березовые рощи и постоянно встречавшиеся заброшенные крестьянские дворы, стены домов которых хозяева, с упорством, свойственным этому народу, насколько хватало сил, подправляли с помощью сухого ила. Населенные пункты я обычно объезжал стороной, чтобы не встречаться с людьми. Ночью снега не было, и время от времени я видел следы обеих лошадей своих аппенцелльцев.

Здесь был переход из Ной-Бернской, центральной части страны — Миттельланд — в верхнюю ее часть, Оберланд. Это был так называемый пояс бедности, широкой полосой окружавший Редут. На полях играли укутанные в лохмотья маленькие мваны, вид которых не мог никого обмануть из-за голодного блеска в глазах. Они были запуганы, бледны и истощены. Об этом говорили их тоненькие ручки, которые показывались из рукавов, когда они тянулись за какой-нибудь веточкой или игрушкой. Когда я проезжал мимо, они исподтишка смотрели на меня своими глубоко ввалившимися, окаймленными черным глазами, а когда я улыбался им, отводили взгляд. Местность была заминирована, я надеялся, что родители объяснили этим мванам, на каких полях и склонах гор заложены мины, а на каких — нет. Вероятнее всего, это были наемные дети, маленькие крепостные, арендованные некоторыми бессовестными крестьянами. Я подумал, что когда-нибудь, когда мы доживем до Коммунизма, такого тоже больше не будет.

На озере я увидел несколько человек, занимавшихся подледным ловом. Когда через кустарник я подъехал и крикнул: «Здравствуйте! Здесь до меня проезжали всадники?», — они, от страха согнувшись в три погибели, натянули на головы свои попоны, понимая, что верхом я не отважусь ступить на лед. Ну ладно. Все равно. Тогда — дальше, в неизвестность, к истокам великой реки Аары, к Редуту, к Шрекхорну, ведь там — Бражинский.