"Герои Таганрога" - читать интересную книгу автора (Гофман Генрих Борисович)

VIII

Командир 111-й немецкой пехотной дивизии генерал Шведлер расположил свой штаб на восточной окраине Таганрога и принял все меры к укреплению обороны.

Генерал Шведлер приказал, чтобы доблестные солдаты фюрера как можно глубже зарылись в землю. Даже свой командный пункт он впервые за эту войну разместил в глубоком подвале полуразрушенного дома, где и отсиживался в минуты артиллерийских налетов и ударов советской авиации.

Ежедневно, утром и вечером, его заместитель полковник Рекнагель лично докладывал о ходе работ по совершенствованию оборонительных сооружений. К началу сорок второго года дивизия прочно вгрызлась в землю.

После значительных потерь в предыдущих боях дивизия была доукомплектована личным составом, пополнена боевой техникой и приданными частями. Все это успокаивало генерала Шведлера, вселяло надежду на успех в оборонительной операции.

Генерал был в отличном расположении духа, когда вместе с полковником Рекнагелем выбрался из подвалов штаба, собираясь ехать в одну из вверенных ему частей.

Уже возле автомобиля дорогу им преградил высокий подтянутый обер-лейтенант.

— Вилли Брандт, — представился он командиру дивизии, — новый начальник группы тайной полевой полиции ГФП-721.

И Шведлер и Рекнагель залюбовались молодцеватой выправкой обер-лейтенанта, его красивым, выхоленным лицом.

— Откуда вы родом? — спросил генерал.

— Из Гамбурга.

— Мой земляк! — воскликнул полковник Рекнагель и протянул обер-лейтенанту руку. — Чем занимались до армии?

— Мой отец имеет торговую фирму. — Брандт пожал руку полковника. — А я служил в гестапо.

Лицо Шведлера помрачнело. Старый прусский офицер, он недолюбливал молодчиков Гиммлера.

— Фронт я держу крепко. Хотелось бы, чтобы и тыл дивизии был обеспечен надлежащим образом, — бросил он холодно.

— Так будет, — пообещал Брандт.

— Как устроились в городе? — спросил Рекнагель, чувствуя непонятное расположение к обер-лейтенанту.

— Хорошо! В моем доме сразу три дамы. Две матери и две дочки.

— Но это будет четыре.

— Одна из них мать и дочь в одном лице. А самая молодая — очаровательная. Ей всего восемнадцать...

— Завидно. Желаю удачи, — усмехнулся полковник Рекнагель, прикладывая руку к козырьку фуражки.

Генерал Шведлер уже сидел в машине и нетерпеливо ожидал своего помощника.

Вилли Брандт сказал правду. В доме, где ортскомендант предоставил ему отдельную комнату, проживала врач Лидия Владимировна Трофимова с матерью и дочкой Нонной. Нонна действительно была красива. Но не только карие глаза, нежное лицо, длинные волосы до плеч и стройная фигура девушки покорили обер-лейтенанта. Его пленило ее блестящее знание немецкого языка, знакомство с классической литературой и музыкой.

Правда, стихи Генриха Гейне, которые Нонна попыталась прочесть, не доставили ему удовольствия. Ведь Гейне запрещен в фашистской Германии. А Брандт считал себя хорошим немцем. Как и все наци, он боготворил Адольфа Гитлера.

В первый день знакомства с Трофимовыми Брандт решил не открывать, что хорошо владеет русским языком. Хотелось из разговора женщин выяснить их отношение к оккупации, к немецкой армии, к новому порядку. Сказывалась привычка опытного гестаповца.

Но бабушка Нонны интересовалась только ценами на продукты и целыми днями просиживала на кухне. Хозяйка работала в больнице и приходила домой поздно вечером. А Нонна приветливо отвечала на вопросы, рассказывала о новостях, происходящих в городе, и охотно слушала немецкие радиопередачи из Берлина.

Не уловив ничего подозрительного в разговорах женщин, Брандт заговорил по-русски. Он стремился улучшить свое произношение русских слов и не сердился, когда Нонна звонко смеялась над его акцентом. Вечерами Вилли несколько раз приглашал девушку к себе в комнату послушать радио, но та отказывалась, и тогда он благосклонно включал приемник на полную громкость, чтобы Нонна могла слышать передачи, находясь в своей комнате.

Иногда Брандт приносил немецкие или датские консервы, французское вино, брикеты крупы. По его просьбе бабушка готовила вкусный ужин, которым он всегда делился с женщинами. Брандт никогда не притрагивался к пище первым. Он терпеливо ждал, пока женщины садились за стол и начинали есть.

— Боится, что отравим, — шепнула однажды бабушка.

Нонна промолчала, задумалась. Отравить офицера? Это было бы слишком глупо. Их сейчас же арестуют и расстреляют. Кроме того, она не чувствовала ненависти к Вилли Брандту. Вилли Брандт не был похож на «немца», образ которого заранее создавало ее воображение. Глядя на него, трудно было представить, что его соотечественники могут быть такими жестокими.

Он был безукоризненно вежлив с бабушкой и матерью Нонны и внимательно-любезен с самой Нонной. Однако Нонну раздражал звук его шагов в их квартире, его наигранная вежливость хозяина-оккупанта, его прилизанные волосы и чисто вымытые, бледные руки, поросшие светлыми волосками.

Жизнь в доме была невеселая и напряженная. Как нужен был Нонне сейчас добрый и умный совет. Что же ей делать? Не может она сидеть сложа руки, когда в городе хозяйничают немцы.

Иногда к Нонне заходили приятели — Николай Кузнецов и Анатолий Мещерин. Дружба их началась еще в школе. Правда, в младших классах, когда Нонна была тонконогой девчонкой, они безжалостно дергали ее за косы. Но в девятом классе вдруг оба влюбились в Нонну. Николая Кузнецова даже прозвали ее женихом, хотя Нонну больше тянуло к Анатолию Мещерину. Ей было интереснее с шумным и восторженным Анатолием, который увлекался всем на свете. Анатолий любил стихи Маяковского, Багрицкого, Светлова и готов был читать их Нонне до бесконечности. Анатолий был близорук и носил очки, в школе его дразнили очкариком, но Нонна не обращала на это внимания — Анатолий казался ей красивее всех на свете.

Николай Кузнецов был застенчив и мрачноват, но его молчаливая преданность тоже нравилась Нонне.

С приходом немцев эта дружба не распалась, а еще больше окрепла. Ребята чувствовали себя хорошо только втроем — они верили друг другу и откровенно обсуждали положение на фронтах или возмущались немецкими порядками.

Нонна перед войной окончила десять классов и собиралась стать врачом, так же как ее отец и мать. Анатолий мечтал быть режиссером и собирался уехать учиться в Московский ГИТИС. Николай выбрал себе профессию инженера — он хотел строить плотины. Война разрушила все их планы. Что им делать? Как жить дальше? — часто каждый из них задавал себе этот вопрос.

Будущее зависело от того, когда немцы будут изгнаны из России.

Когда ребята узнали, что у Трофимовых поселился немецкий офицер, Мещерин, не задумываясь, предложил отравить фашиста. Поначалу Нонна приняла это за шутку. Но Анатолий говорил серьезно, без тени улыбки и напоминал об их комсомольском долге перед Родиной. Нонна поняла, что он не шутит.

Теперь же, когда бабушка высказала свое предположение, Нонна крепко задумалась. «А что, если правда отравить? Одним фашистом будет меньше». Однако ей была неприятна сама мысль об убийстве. Одно дело — схватка в бою. Другое — подсыпать в пищу яд.

При очередной встрече с друзьями Нонна высказала свои сомнения.

— Ты ничего не понимаешь, — возразил ей Анатолий Мещерин. — Идет величайшая битва двух миров. Война света и тьмы. Каждый убитый немец — это еще один удар по фашизму. Их надо уничтожать любым способом. Потому что нет и не бывает хороших фашистов. Все они людоеды. И ваш обер-лейтенант не лучше других.

— Нет, Толя, он не похож на других немцев. Он даже радио позволяет мне слушать...

— Какое радио? — вмешался в разговор Кузнецов.

— У него радиоприемник...

— А Москву он слушает?

— В основном Берлин... Но иногда ловит и Москву.

— Нонка! Ты даже представить не можешь, как это важно. — Николай серьезно смотрел на Нонну. — Ты могла бы записать хоть одну сводку Советского Информбюро?

— Зачем записывать? Я тебе и так расскажу то, что слышала.

— Нет. Важно точно. Хоть немного, лишь бы дословно...

— Тогда это можно сделать днем. Брандт никогда не запирает свою комнату. А зачем тебе это?

— Потом расскажу, — ответил Николай уклончиво.

Они стояли на обрыве, возле разбитой лестницы, спускающейся к песчаному берегу. Март приближался к концу. Лучи весеннего солнца искрились на гребнях волн.

— Ребята, уже весна, — сказала Нонна. — Скорее бы кончилась война. Так хочется счастья...

Николай искоса разглядывал Нонну. Больше двух месяцев он мучительно раздумывал, стоит ли вовлекать Нонну и Анатолия в подпольную организацию. Нонна прекрасная девушка, но... Подходит ли она для этой работы? Согласится ли она работать в группе Пазона? А Анатолий? Слишком он горячий, и шумный, и разговорчивый для подпольной работы. Последнее время Николай чувствовал себя старше и опытнее их. Кроме того, он понимал, как опасна эта работа, и жалел своих друзей. Однако наличие радиоприемника, необходимого для подполья, в квартире Нонны требовало от него немедленного решения. Вдруг Николаю стало стыдно, что он колеблется, ведь это лучшие его друзья.

— Ребята, — повернулся он к ним, — мы не будем убивать этого Вилли Брандта. Он нам еще послужит. Мы должны использовать его приемник. Это очень важно. Мы будем слушать передачи из Москвы, записывать их на листки и расклеивать потом по городу. Чтоб наши люди здесь знали правду... Вы понимаете?

— Ой, Коля, вот это здорово! Как это ты придумал?! — Нонна радостно захлопала в ладоши и благодарно взглянула на Николая.

— Как это мы раньше не догадались? — удивлялся Анатолий. — Молодец, Колька! Никогда не подумал бы, что в твоей голове могут родиться такие мысли... Значит, мы будем расклеивать листовки?

Николай с грустью взглянул на них — они даже не понимали, как серьезно меняло их жизнь его предложение.

— Пошли сейчас же домой, — предложила Нонна.

Они шли по улице. Весеннее солнце плавало в лужах. Деревья наливались почками, в садах вот-вот должны были зацвести белоснежные вишни. Нонне казалось, что жизнь начинается заново.

Вот и Полтавский переулок, где живет Нонна. Они шумно вошли в дом. Бабушка Нонны встретила их приветливо, расспросила про родных и знакомых, посетовала на трудную жизнь. Увидев, что они вошли в комнату Брандта и включили приемник, она испуганно замахала руками.

— Что вы, дети, что вы, родимые! Зачем вам это?

— Бабушка, нам ужасно хочется послушать музыку, — соврала Нонна и покраснела. — Мы же молодые...

Старуха грустно покачала головой и ушла на кухню.

— Крикни нам, если немца увидишь, — бросила ей вслед Нонна.

Анатолий повернул ручку приемника. Что-то затрещало в нем, а затем сквозь шорохи и треск пробилась далекая знакомая мелодия русской песни. Сердца у ребят замерли.

«Это ру-усское приволье, это русская земля-а...» — выводил сильный женский голос.

Анатолий снова взялся за ручку.

— Подожди, еще немножко послушаем, — умоляюще прошептала Нонна. Это было как чудо — русская песня в их комнате.

В этот день они впервые записали сообщение Советского Информбюро. Записывала Нонна — она делала это четко и быстро. Николай остался доволен.

Вечером Николай Кузнецов уговорил Пазона принять Нонну и Анатолия в подпольную группу. Судьба Нонны Трофимовой и Анатолия Мещерина была решена.

Теперь в группе их было пятеро: Пазон, Кузнецов, Мещерин, Трофимова и Раиса Капля, которую Георгий Пазон хорошо знал еще с детства.

Чаще всего они собирались у Нонны, когда Брандта не бывало дома — будто для того, чтобы повеселиться и потанцевать под музыку радиоприемника, а сами слушали и записывали последние известия из Москвы. Вечерами просиживали у Пазона, переписывая листовки со сводками Информбюро.

Нонна гордилась тем, что ее приняли в подпольную организацию. Жизнь ее приобрела смысл. Почти ежедневно по заданию группы ходила она в лазарет для военнопленных, где работала ее мать. Надо было хоть чем-нибудь облегчить положение раненых. Специально для них ребята с большим трудом доставали продукты, и Нонна подкармливала выздоравливающих.

Однажды она узнала, что у одного из тяжелораненых 15 мая день рождения. Чтобы как-то обрадовать военнопленных, ребята раздобыли муку. Рая Капля и Нонна испекли сдобный пирог и вручили свой подарок советскому командиру. Пирог разделили на всех раненых, лежавших с именинником в огромной палате.

Главный врач третьей больницы Мартирос Арменакович Сармакешьян был давним другом семьи Трофимовых. Он помнил Нонну еще маленькой девочкой и теперь приветливо встречал ее в больнице. С некоторых пор он стал к ней приглядываться.

В лазарете военнопленных уже месяц действовала подпольная группа, состоящая из медиков, работающих в третьей больнице. Руководил ею аптекарь Георгий Сахниашвили. Эта группа была создана по заданию Василия Афонова, который придавал большое значение работе среди военнопленных. Сармакешьян решил и Нонну вовлечь в эту группу. Для начала он предложил ей поступить в больницу медицинской сестрой. Однако Нонна отказалась, объяснив это тем, что она и так достаточно помогает раненым.

Сармакешьян насторожился. Каково же было его разочарование, когда он узнал, что его любимица Нонна работает переводчицей у немецкого гарнизонного врача полковника Шмидтке. «Значит, я ошибся в ней», — с горечью думал старый врач. Он перестал здороваться с Нонной, избегал встреч. Девушка страдала от этого, но ничего не могла сказать ему.

Откуда мог знать пятидесятилетний добряк и шутник Мартирос Сармакешьян, что Нонна выполняет ответственное задание подпольного центра. Это она, пользуясь своим новым положением, раздобыла ночные пропуска для раненых военнопленных, которых группа врачей готовила к побегу.

Темной майской ночью шесть беглецов выбрались из больницы и, пользуясь ночными пропусками, миновали два полицейских патруля. По пустынным улицам города они пришли в условленное место, где их ожидали Лев Костиков и Константин Афонов. Все вместе они бесшумно спустились с обрывистого берега, отыскали приготовленный рыбацкий баркас, столкнули его в море. Ветер мигом подхватил распустившийся парус и помчал баркас к берегам Азова.

Когда Лева Костиков и Константин Афонов, возвращаясь в город, ползком пролезали под колючей проволокой, протянутой вдоль берега, в небо взвилась ракета. Яркий сноп света упал на поверхность залива, вырвал из темноты одинокий парус. Тишину распороли беспорядочные выстрелы. Гирлянды ракет повисли в воздухе. Но баркас быстро проскочил освещенную зону и скрылся в непроглядной мгле.

Несколько дней ожидали руководители подпольного центра весточки с той стороны. В случае благополучного прибытия на советский берег пленные обещали сообщить командованию Красной Армии о таганрогском подполье, передать разведывательные данные. В подтверждение полученных сведений советская дальнобойная артиллерия должна была трижды ударить по городскому парку, в котором располагался немецкий склад с боеприпасами.

Подпольщики напряженно вслушивались в каждое эхо артиллерийских залпов, докатывавшихся до Таганрога. Наконец на четвертый день после бегства военнопленных над центром города просвистели снаряды. Они громыхнули в парке, против здания городской полиции. С интервалом в одну минуту туда же обрушились и еще два залпа. Снаряды крушили деревья, рвали землю, раскидывали штабеля ящиков с патронами, минами и пулеметными лентами. А еще через полчаса на городской парк обрушился шквальный огонь советской артиллерии. Гитлеровцы заметались в панике.

Так командование Юго-Западного фронта подтвердило благополучное прибытие военнопленных, бежавших из третьей больницы. Успех окрылил подпольщиков. Руководители центра дали указание Сахниашвили и Сармакешьяну готовить к побегу новую группу выздоравливающих. А Константин Афонов получил задание раздобыть у рыбаков еще один баркас или лодку.

Вилли Брандт продолжал ухаживать за Нонной. По его протекции она устроилась на работу к немцам. Вечерами он рассказывал девушке о Германии и уверял ее в скорой победе немецкого оружия.

— Посмотрите, что делается вокруг, — говорил он, — русский народ с радостью принимает новый порядок. Нам благодарны за освобождение от большевиков. Только фанатики ведут еще бесполезное сопротивление. Кому нужны эти излишние жертвы? Через месяц-два война в России закончится, и тогда мы покончим с основными виновниками — с Англией и Америкой. Черчилль и Рузвельт развязали эту убийственную войну...

— Почему же Германия напала на Россию? Ведь у нас был договор о дружбе?

— Да, но большевики вероломны. Им нельзя верить. В любой момент они могли ударить нам в спину. А главное, нам нужны хлеб, масло, мясо. Все это есть у вас, и вместе с русскими мы положим конец владычеству Англии.

Нонна слушала разглагольствования фашиста, и, хотя ей хотелось крикнуть ему в лицо, что никогда советские люди не пойдут за Гитлером, она молчала. Таков был приказ подпольного центра. От нее требовалось войти в доверие к Брандту, попытаться выведать планы немецкого командования. И она поддакивала Брандту, изредка задавая наивные вопросы.

Брандт с удовольствием разглядывал Нонну.

— Ради вас я мог бы бросить семью, детей, — сказал он однажды. — Если вы согласитесь, я увезу вас к себе в Германию. Вы же созданы для цивилизации, а в вашей стране до этого еще далеко...

Он начал гладить ее руку. И вдруг Нонна обратила внимание на массивный перстень, сверкавший на его пальце. Девушка вздрогнула. Ошибиться она не могла. Этот перстень она видела раньше на руке своего старого школьного учителя. Совсем недавно она узнала, что он арестован и расстрелян немцами.

Сославшись на головную боль, Нонна ушла в другую комнату. Несмотря на вежливость и галантность Брандта, она боялась оставаться одна и ложилась спать вместе с матерью.

В эту ночь Нонна долго не могла уснуть, ворочалась с боку на бок, вспоминая водянистые глаза Брандта, его бледную холодную руку и этот знакомый перстень с витиеватым старинным вензелем. Теперь она, не задумываясь, могла бы отравить Вилли Брандта.

Стоянов был в бешенстве. Опираясь на толстую палку, тяжело припадая на протез, он нервно расхаживал по кабинету. Он узнал, что его подчиненный — начальник паспортного стола городской полиции — выдал паспорт убежавшему из лагеря комиссару.

Стоянову только что пришлось выслушать упреки нового ортскоменданта капитана Штайнвакса и согласиться со смертным приговором трем сотрудникам паспортного стола. А теперь еще предстояло разобраться с этим побегом шестерых раненых военнопленных.

«Конечно, они не могли бежать без посторонней помощи. В городе явно действует большевистская организация. Кто-то пишет и расклеивает листовки», — задумался Стоянов.

В дверь постучали, и в кабинет заглянул полицай с белой повязкой на рукаве.

— Привел, господин начальник, — доложил он.

— Давай его сюда.

Полицай скрылся за дверью и через мгновение втолкнул в кабинет невысокого худого мужчину в грязной, изодранной гимнастерке. Свалявшиеся защитного цвета галифе неплотно облегали худые икры, старые, стоптанные ботинки, перехлестнутые бечевкой, едва держались на ногах.

Стоянов прошел к письменному столу, опустился в кресло, вытянул деревянную ногу.

Несколько минут он изучающе рассматривал обросшее щетиной истомленное лицо военнопленного, потом спросил:

— Фамилия Смирнов?

— Так точно, Смирнов.

— Откуда родом?

— Из Смоленска я.

Стоянов улыбнулся:

— Так вот что, Смирнов, давай по-хорошему. Ты мне расскажешь, кто помог раненым убежать, а я выпущу тебя на свободу. Поедешь домой, устроишься на работу. Война для тебя уже кончилась. Небось, дома семья ждет?

— Конешно, ждет. У меня жена и детишков двое...

— Вот и договорились. Согласен?

— Чего ж не соглашаться, когда бы я знал... Я ить и не видел, как оне убегли...

— Как же так? Ты с ними в одной палате лежал?

— Что верно, то верно. В одной лежали... А только я спал, когда они уходили. Ночью это было...

— И чего дурачком прикидывается? Знает же, сука, — выругался стоявший у двери полицай.

Стоянов недружелюбно кольнул его взглядом и, сдерживая подступавшую ярость, спокойно продолжал задавать вопросы.

Арестованный молчал, потом, не выдержав, стукнул себя кулаком в грудь, выпалил скороговоркой:

— Да правду же я говорю, ей-богу, правду. Пошто вы мне не верите?

— Нет. Пока ты еще врешь. Но скоро заговоришь по-другому, — стиснув зубы, прошипел Стоянов. — А ну, выдай ему по первое число, — скомандовал он полицаю.

Арестованный не успел повернуться. Резкий удар в ухо сбил его с ног. Растянувшись на полу, он почувствовал, как полицай приподнял его и с силой ударил головой о стену. В глазах поплыли фиолетовые круги, неистовый звон заполнил уши. Через минуту Смирнов одурело сидел на полу, схватившись руками за голову, из-под волос на лоб выползла струйка крови.

— Ну, теперь вспомнил? — зло усмехнулся Стоянов.

Но, встретившись с ненавидящим, полным решимости взглядом пленного, начальник полиции выдвинул ящик стола, вытащил пистолет и положил его перед собой.

— Будешь говорить?

Смирнов молча мотнул головой.

— Поднимись, простудишься.

Арестованный оперся о стену, встал и, пошатываясь, шагнул к столу. Струйка крови залила глаз, по щеке скатилась к подбородку.

— Если не скажешь, прощайся с жизнью. Не видать тебе ни жены, ни деток.

Стоянов взял пистолет и, будто играючи, взвешивал его на ладони. «Зря только хвастался», — думал он.

Еще вчера начальник политического отдела Петров и следователь полиции Ковалев доложили, что единственный раненый военнопленный, оставшийся в палате, где лежали шесть беглецов, ничего не знает о них. Обругав и того и другого, Стоянов кричал, что они не умеют работать, слишком либеральничают с арестованными, и поклялся сам развязать язык этому Смирнову. И что же теперь? Начальник полиции представил себе ироническую улыбку Петрова, сочувственный взгляд следователя, и снова неудержимая ярость овладела им.

— Ну, последний раз спрашиваю. Будешь говорить? Даю минуту на размышление, — он поднял пистолет на уровень глаз, прицелился в грудь арестованного, начал считать: — Раз, два, три, четыре...

Ни один мускул не дрогнул у пленного на лице. Крупные капли крови падали с подбородка на гимнастерку. Эти капли сбивали Стоянова со счета, заставляли медленнее называть цифры.

— Двадцать шесть... двадцать семь...

Пленный молчал, еще ниже опустив голову.

— Пятьдесят восемь... пятьдесят девять... шестьдесят!

Стоянов нажал курок. Прогремел оглушительный выстрел.

Под истошный крик полицая, который схватился за плечо, пленный рухнул на пол.

Отбросив пистолет, Стоянов, прихрамывая, кинулся к полицаю.

— Как же это? Прости, дружок, прости, дорогой. Не думал, что в тебя угодить может, — причитал он, помогая полицаю снять рубашку. — Гляди-ка, прямо в плечо угораздило. Давай в машину. Сам в госпиталь отвезу, только не обижайся.

В распахнувшуюся дверь вбежали несколько испуганных полицейских. Они вопросительно поглядывали, то на своего начальника, то на раненого товарища.

— Унесите эту падаль! — закричал Стоянов, кивнув на распростертого на полу пленного.

В кабинет с папкой для доклада вошел Петров. Глянув на убитого, он усмехнулся.

— Снайперский выстрел. Прямо в сердце, да еще навылет.

Два полицая за ноги выволакивали труп из комнаты.

По мнению майора Штайнвакса, в Таганроге, наконец, постепенно восстанавливался порядок. Правда, так пока и не выяснилось, кто из обслуживающего персонала третьей больницы помог осуществить побег советским командирам. Оставались непойманными и авторы многочисленных листовок со сводками Советского Информбюро. Но зато полиция успешно проводила облавы, выявляла уклонившихся от работы жителей города, обеспечивала набор молодежи для отправки в Германию.

Вообще-то подбором желающих поехать на работу в Германию ведала биржа труда. Но так как добровольцев было ничтожно мало, эти функции в основном выполняла полиция. По указанию Стоянова полицейские вылавливали на улицах девушек и парней, под конвоем водили их на регистрацию и, продержав несколько дней в подвалах полиции, загоняли в товарные вагоны, подготовленные к отправке. Всякий раз при отправлении эшелонов с рабочей силой присутствовал ортскомендант майор Штайнвакс. В последнее время у него было хорошее настроение. Объяснялось это тем, что через Таганрог к фронту двигались все новые и новые части. От знакомых офицеров, которые наведывались в комендатуру, он слышал о скором наступлении группы армий «Юг» и потому верил в близкую победу Германии.

Вечером Стоянов посетил бургомистра. С виноватым и хмурым видом стоял он перед Ходаевским.

— Что случилось?

— Опять листовка. Обращение к населению города. Только что обнаружили на Петровской улице.

Стоянов протянул бургомистру листовку.

— О! У них уже появилась машинка, — нахмурился Ходаевский, разглядывая машинописный текст. — Интересно, что они пишут?

«Дорогие соотечественники, братья и сестры и вся молодежь города Таганрога! — прочел он. — Фашистское зверье не стесняется ни в какой лжи и неслыханном обмане населения временно оккупированных советских районов. Эти бандиты всеми силами стараются обмануть нас, граждан города Таганрога, придумывая стократные регистрации, обещая „золотые горы“ уезжающим в так называемую „великую“ Германию.

Обманывая нас, эти фашистские изверги хотят оторвать нас от семьи, бросить на голодную смерть, всех мужчин сделать солдатами Германии и превратить нас, свободных русских людей, в рабов германского капитала!

Мы призываем вас, граждане, не поддавайтесь на всякие уловки фашистских псов. Не давайте себя обмануть, не соглашайтесь выезжать из родного города, потому что наша родная Красная Армия наводит страх на врагов и теснит их на запад.

Будем помогать Красной Армии всем, чем можем. Все, кому дорога любимая Родина, останутся в Таганроге и помогут Красной Армии изгнать коричневую чуму из любимого города. Прочти и передай товарищу», — прочел Ходаевский.

— Этой листовке уже два месяца, — сказал он, показывая Стоянову верхний уголок бумаги, где над призывом «Смерть немецким оккупантам!» стояла дата «16 апреля 1942 г.».

— Да, но к дому ее прилепили только сегодня.

— Пора бы полиции серьезно заняться этими бандитами. К их поимке надо привлечь население. Я прикажу редактору газеты дать объявление, что бургомистрат заплатит по сто рублей за каждого партизана.

— Давно пора, — пробормотал Стоянов.

— Но и вы, господин Стоянов, должны мобилизовать полицию. Мне стыдно перед ортскомендантом и перед начальником гарнизона генералом Шведлером, что в нашем городе еще орудуют коммунисты.

— Господин бургомистр! Генерала Шведлера уже нет. Час назад он убит осколком советского снаряда возле своего командного пункта. Сто одиннадцатой пехотной дивизией командует теперь полковник Рекнагель.

— Ах, какая жалость! Генерал был так чуток к нуждам нашего города, — искренне расстроился Ходаевский. — Теперь надо устанавливать контакт с полковником.

Стоянов знал цену этим контактам: каждому новому начальнику гарнизона Ходаевский от имени бургомистрата преподносил дорогие подарки, поэтому он ухмыльнулся и предупредил:

— С полковником Рекнагелем советую не торопиться. Кажется, эта дивизия на днях уходит из города на передовую.

...Как-то вечером Вилли Брандт вернулся домой раньше обычного. Он торопливо собрал свои вещи, поблагодарил хозяйку за радушный прием и попросил Нонну зайти к нему в комнату.

— Я должен оставить вас, но ненадолго, — сообщил он девушке.

«Неужели немцы уходят?» — подумала Нонна и, сдерживая радостное волнение, спросила:

— Почему так поспешно?

— Это небольшой секрет. Но от вас у меня тайн нет. В ближайшее время германская армия перейдет в последнее, решительное наступление. Мы уже получили приказ овладеть Ростовом. А через месяц наши солдаты, солдаты фюрера, освободят от большевиков Кавказ, выйдут к Волге... А я вернусь в Таганрог и увезу вас в Берлин, — поспешно добавил Брандт, увидев, как побледнела Нонна. — Я покажу вам Европу, покажу цивилизованный мир. Вы мне верите?

Пересиливая отвращение, девушка молча кивнула головой. Мысленно она уже бежала к Пазону, чтобы сообщить городскому подпольному штабу о готовящемся наступлении немцев. Собираясь выйти из комнаты, Нонна протянула на прощание Брандту руку и только теперь заметила сверкающую брошку в его руке.

— Это вам, Нонна. Мой маленький подарок.

— Нет, нет! Не нужно. Я все равно не возьму. — Она отдернула руку.

— О! Это невежливо. За подарок надо сказать спасибо. Здесь есть чистое золото... Вы чем-то обеспокоены, Нонна?

— Я... да, — спохватилась девушка и, овладев собой, уже спокойнее проговорила: — Я боюсь, Вилли. Я очень боюсь, что вас могут убить. Ведь вы уезжаете на фронт, а это так ужасно.

Самодовольная улыбка скользнула по лицу Брандта.

— Умереть за фюрера, за великую Германию — это большая честь, Нонна. Но я верю в судьбу. Фатум. Одно маленькое слово. Я верю в него. Нет, я не должен умереть. Я буду жить. Я вернусь к вам, если вы сохраните эту брошку.

Брандт протянул руки, собираясь приколоть брошку к платью. Чтобы этого не случилось, Нонна отступила на шаг и подставила ладонь.

— Гут. Пусть будет так. — Отдав брошку, он поцеловал девушке руку. — Ауфвидерзейн, Нонна. Я очень скоро вернусь.

Из квартиры Трофимовых Брандт выехал поздно ночью. Боясь нарваться на патрули, Нонна решила дождаться утра и уж потом сообщить Пазону о разговоре с немцем. Всю ночь девушка не сомкнула глаз, а когда рассвело, она была уже на ногах. Днем Николай Морозов и Василий Афонов уже знали о предполагаемом наступлении гитлеровских войск.