"Повесть о спортивном журналисте" - читать интересную книгу автора (Кулешов Александр)

ГЛАВА I. ДОРОЖНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

Луговой рассеянным взглядом смотрел на собак.

Темные, не очень крупные, они резво бежали по чемоданам, стараясь не поскользнуться на их гладких кожаных боках. Чемоданы, сумки, мешки всех цветов, размеров и форм беспорядочно разметались на узкой ленте транспортера, и навстречу их неторопливому движению бежали собаки, низко опустив головы, быстро, но добросовестно обнюхивая вещи.

По бокам шли полицейские, державшие длинные лески, другой конец которых крепился к толстым собачьим ошейникам.

Собаки вынюхивали наркотики.

Вокруг стояли, переминаясь с ноги на ногу, пассажиры, как и он, Луговой, прибывшие этим рейсом на ИЛе. Это были его товарищи по специализированной туристской группе журналистов, направлявшейся на зимние игры в Инсбрук.

Никто не проявлял признаков нетерпения, поскольку шел багаж с другого, приземлившегося раньше, самолета, впереди предстоял многочасовой путь на автобусе, и вообще, чего спешить?..

Немного утомленные перелетом, журналисты вяло, обменивались шутками — так, для порядка, разглядывали яркие киоски, рекламные надписи, группы встречающих — все это сквозь толстые стекла дверей, отделявших багажный зал от холла аэропорта. Дыхание Олимпиады уже ощущалось. Огромные белые снежинки, герб Инсбрука, переплетенные цветные кольца украшали аэропорт. Эмблемы Игр, команд, стран пестрели на ярких куртках многих пассажиров, на спортивных сумках, на длинных синих чехлах, укрывавших лыжи. Лыжи, палки были в руках у многих пассажиров, да и сами пассажиры, иные загорелые до черноты, рослые, шумные, в шапочках, украшенных всевозможными значками, отличали эту толпу от обычной, типичной для больших международных аэропортов.

Кто-то из коллег подошел к Луговому, вяло пробормотал дежурную шутку, Луговой так же вяло отшутился. Настроение у него было отнюдь не радужное. Он, как частенько делал это, сам не зная почему, поскольку педантизмом не страдал, мысленно раскладывал по полочкам, нумеровал, выстраивал причины своего плохого настроения.

Ну, во-первых, Люся... Нет, Люся будет во-вторых. Во-первых, журнал. Ведь казалось, уже все решено, со всеми, с кем положено, состоялись беседы, больше того, знакомые ребята «оттуда» сообщили, что проект приказа завизировали на высшем уровне, осталось только оформить да подписать. И вот тут как назло кто-то оказался в больнице (проклятый грипп!), кто-то в командировке, комитетское начальство, естественно, на Играх, и вообще Игры были главным, а он со своим журналом мог и подождать какую-то пару недель.

Что ж, все правильно, но ему от этого не легче. Был бы приказ, и Александр Александрович Луговой, новый главный редактор «Спортивных просторов», крупнейшего спортивного журнала страны, из ежемесячного ставшего теперь двухнедельным, приехал бы на Олимпиаду не туристом-журналистом, а полноправным командированным. И передавал бы в редакцию не куцые репортажи, а очерки, зарисовки — словом, всю «олимпийскую гамму», которую должен доносить до читателя большой, хорошо иллюстрированный журнал.

Покинув много лет назад большой спорт из-за травмы руки, Луговой не стал, как сначала намеревался, тренером, а пришел в журналистику. Что ж, это соответствовало и его образованию, и, как он вскоре убедился, призванию. Рука зажила. И хотя выходить на самбистский ковер не позволяла, но писать не мешала. С годами Луговой понял, что спорт не только единоборство, не только бассейн или стадион, а нечто неизмеримо большее. Это и полосы газет, и экран телевизора, и залы международных конгрессов, и лаборатории ученых, и медицинские кабинеты, а порой и кабинеты министерские. Что жить в спорте многообразно, увлекательно, с пользой для дела можно не только спортсмену, но и судье, врачу, дипломату, журналисту, наконец — начальнику команды, руководителю спортивного главка, председателю комитета, да хоть директору стадиона, черт возьми!

Сейчас он с теплотой, с умилением вспоминал те первые, те далекие свои шаги в спортивной журналистике, свою горячность и упрямство, доверчивость и увлеченность, промахи и ошибки... От тех дней осталось у него неистребимое, удивлявшее иных его коллег, желание помогать молодым да горячим, «тянуть» их, выдвигать, прощать ошибки и честолюбие и никогда не прощать равнодушия и карьеризма.

Так вот и шли годы. Литсотрудник в дорогих его сердцу «Спортивных просторах», потом в другом журнале, два года корреспондент ТАСС, и наконец долгая работа в центральной спортивной газете страны: корреспондент, заместитель заведующего отделом, обозреватель, заведующий-член редколлегии. Его ждало место заместителя главного редактора.

Но когда возник вопрос о назначении Лугового главным в «Спортивные просторы», он не колебался ни минуты. Он всегда любил этот журнал — и когда проходил в нем практику, и когда работал, и когда просто был в нем автором. Порой он представлял себе, как становится во главе «Спортивных просторов», озабоченно прикидывал, кого приглашает туда работать, кого — а что стесняться — выгоняет, что меняет, какие вводит новые рубрики...

Он радовался удачам журнала, огорчался провалам, возмущался промахами и ошибками его сотрудников, и особенно главного редактора Родиона Пантелеевича Лютова. Даже такое сочетание имени, отчества и фамилии и сама фамилия почему-то раздражали его. «Лютов! — иронизировал Луговой. — С такой фамилией опричником надо быть, а не спортивным журналистом». Понимал свою несправедливость, и это еще больше раздражало его.

Потому что Лютов, будучи отнюдь не безгрешным (а кто из нас безгрешен?), тем не менее был опытным журналистом, великолепно, до тонкости, знающим спорт, а в таких его видах, как футбол и хоккей, так просто первоклассным специалистом.

Главное, в чем Луговой упрекал Лютова, — это отсутствие, как он считал, размаха, смелости, широты охвата проблем, пренебрежение и недоверие ко многим жанрам спортивной журналистики и литературы. Лютов считал главным информацию, отчет, анализ, статью. Его собственные материалы изобиловали цифрами, ссылками на разные «аналогичные случаи», которых он знал и помнил множество, — словом, во многом упрекал Луговой Лютова, и в частности, в равнодушии к своим сотрудникам, вообще к людям, в косности, нелюбви к инициативе... В чем только он его не упрекал!

Но в глубине души понимал, что во многом несправедлив и субъективен.

Теперь, когда недостижимая мечта вдруг стала реальностью, Луговой ночи не спал, обдумывая, что он сделает, если станет «главным».

В том, что на пост главного редактора «Спортивных просторов» решено было выдвинуть Лугового, ничего странного, в общем-то, не было. Опытный, образованный журналист, мастер спорта, хорошо владеющий английским, опубликовавший полдюжины публицистических и очерковых сборников, член президиума Федерации спортивных журналистов СССР и вице-президент одной из комиссий АИПС, наконец член редколлегии и заведующий ведущим отделом газеты... Не такой уж малый список плюсов.

Руководство учло, видимо, и то, что в связи с приближением Московской олимпиады и преобразованием журнала в двухнедельник требуются свежая струя, новые идеи, рубрики, материалы, быть может, люди. Для этого во главе журнала нужен новый человек, даже если старый не плох. А тем более если старый весьма далек от совершенства и главный его недостаток—консерватизм и отсутствие масштабности в работе.

Решение о назначении Лугового было принято отнюдь не по воле одного человека. Так не бывает. Главный редактор большого издания имеет над собой немало начальников. Высказывались разные мнения, обсуждались и другие кандидатуры, несколько раз и в разных инстанциях беседовали с самим Луговым.

И только тогда, когда убедились, что кандидатура удачная, приняли решение.

Однако Игры не могли дожидаться. Газета имела возможность послать в Инсбрук несколько корреспондентов, но их все равно не хватало, и еще трое поехали в составе туристской группы. Луговой не считал себя специалистом в зимних видах спорта и уступил свое право на командировку, как член редколлегии, другому — молодому, великолепно знающему лыжный спорт корреспонденту газеты по Сибири.

Заплатил свои кровные денежки, даже приобрел олимпийскую форму — вишневый пиджак и серые брюки и отправился в путь.

Лютов вообще не поехал. «С отчетами все равно не успеваем, — заявил он, — а очерки, кому они нужны — все по телевизору покажут. Командировку же использую для поездки в Монреаль». Впрочем, не очерк, а так, общий обзор он все же заказал одному из поехавших на Игры тренеров. Писать тренер не умел и не любил, зато имел громкое имя. Ничего, другие за него напишут, подобных специалистов Лютов воспитал в журнале достаточно. Зато имя! Статья, подписанная именем, была для него главным.

Луговой усмехнулся. Вот нелепость! Он, главный редактор — теперь это уже, наверное, для многих не тайна, — торчит здесь в каком-то непонятном качестве: репортер газеты, в которой фактически уже не работает и куда будет писать корреспонденции «вообще» — об обстановке, атмосфере Игр. А в журнал, который он фактически возглавляет, пойдет занудная статья, где будет повторяться то, что расскажут (и наверняка лучше) газеты. Только раньше.

Бред какой-то!

Он устремил скучающий взгляд на остановившийся транспортер. Последние пассажиры предыдущего рейса, погрузив чемоданы па никелированные тележки, удалились в сторону таможенных столов, собаки улеглись в стороне в ожидании очередной охоты за наркотиками. А на табло зажегся номер московского рейса. «Сейчас пойдут наши чемоданы,— подумал Луговой, — и мой, такой огромный, словно я везу в нем сани для бобслея. А ведь пустой. Пустой! «Бери побольше, — безапелляционно приказала Люся, — обратно-то повезешь полный». О господи, Люся! Настроение его испортилось вконец.

Они прожили вместе без малого двадцать лет, размышлял он. Дочь в институте...

Первые десять лет были годами настоящего счастья. Настоящего, о котором можно только мечтать. Ему тогда было очень трудно. Врачи предсказывали, что после такой травмы он останется калекой навсегда, спорт — главное (после Люси, конечно) для него в жизни — стал ему недоступен. Он был растерян, болен, в отчаянии. Но, несмотря на все это, теперь, вспоминая, Луговой понимал, что был тогда счастлив. Люся ни на минуту не отходила от него. Перевезла в свой дом, ухаживала за ним, утешала. Ее мать, эксцентричная женщина, обожающая дочь, сумела понять, что любовь к Луговому для Люси важней, чем отсутствие у него, как она выражалась, карьерной перспективы».

Они поженились. Зажили. И все вошло в колею. Закончили каждый свой институт. Луговой стал спортивным журналистом, Люся, подававшая большие надежды спортсменка, еще несколько лет подвизалась в своей художественной гимнастике, дважды была второй на всесоюзных чемпионатах, потом перешла на тренерскую работу. Тренером она оказалась не столь хорошим, какой была спортсменкой. Девочки любили ее, она легко растила добротных разрядниц, но вот дальше ничего не получалось. Ее ученицы застревали на достигнутом. А потом ходили из спорта или переходили к другим тренерам и тогда сразу начинали прогрессировать.

Наверное, это и стало первопричиной, первой каплей. Люся начала постепенно терять интерес к работе, стала желчной, завистливой, обвиняла других тренеров в интригах, во всех грехах, в ловкачестве. Только это помогает им воспитывать чемпионок! А вот ей — честной, прямой, ни перед кем не заискивающей — конечно, кто ж ей даст возможность растить таланты! Ха-ха! И таланты-то у нее немедленно забирают, передают другим...

Она не замечала, что деградирует как тренер, деквалифицируется, теряет авторитет и доверие учениц...

Теперь она была тренером-почасовиком в небольшом профсоюзном обществе, так, «для престижа», чтобы говорить, что работает. Два раза в неделю по два часа! Это называется работой!

Луговой поморщился. К сожалению, профессиональные неудачи жены отразились на их семейной жизни. То ли от безделья, то ли оттого, что не имела «дела жизни», Люся стала неожиданно ревновать Лугового.

Она отчаянно цеплялась за неизбежно уходившую молодость. В свои сорок лет она была еще очень красива, никто не давал ей больше тридцати.

Но Люся часами торчала у зеркала, и каждая новая морщинка превращалась в трагедию. Диету она соблюдала жестокую, гимнастикой по утрам занималась неукоснительно, плавала, бегала на лыжах.

Луговой советовал ей больше ходить, а не ездить, но Люся взрывалась, обвиняла его в том, что ему жалко их недавно приобретенной машины, что машина нужна ему, чтобы ездить с девками по ресторанам.

Луговой уже давно не спорил, он лишь пожимал плечами. Но практически машиной полновластно владела Люся, и где она ездила на ней целый день, оставалось тайной. Служебные и творческие успехи мужа вызывали у Люси двойственное чувство. С одной стороны, она гордилась, ей приятно было словно вскользь упомянуть в разговоре с подругами о служебном повышении Лугового, о каком-нибудь его сенсационном материале в газете или хвалебной рецензии на его книгу. Не последнюю роль играли и материальные блага — растущие заработки, зарубежные поездки. Люся стала мещанкой, ее увлекали тряпки, безделушки, какие-то никому не нужные приобретения для квартиры. Она требовала путевок в «модные» дома отдыха, билетов на кинофестивали, ей нравилось приглашать гостей, главным образом чтобы чем-нибудь похвастать перед ними. Предстоящее назначение Лугового привело ее в восторг, и она уже строила разные планы.

С другой стороны, успехи мужа ее раздражали. Начинали-то вместе, больше того, в спорте она оказалась удачливей, и вообще, не будь ее и ее покойных ныне родителей (любимая тема), еще неизвестно, добился бы чего-нибудь Луговой или нет! Это вопрос! Именно она в трудную минуту... и т. д. и т. п.

Поэтому то, что он ныне выше ее, не только профессионально, но и в человеческом плане, как личность, что ли,— вот это она не могла ему простить. И отношения в семье от этого легче не становились.

Когда дочь Люся-младшая была ребенком, все это удавалось как-то затушевывать, но теперь она стала взрослой, отлично все видела и понимала. Отношения родителей отражались на ней, на ее характере, настроении. Все это еще больше осложняло жизнь.

И в конце концов случилось то, что в таких случаях неизбежно случается: Луговой, уставший от гнетущей атмосферы дома, не находивший в нем прежней радости и покоя, встретил человека, который дал ему эту радость, этот покой, Ирину.

Мягко заурчав, транспортер пришел в движение, из подвальных глубин потянулись чемоданы московского рейса. Собаки сразу насторожились. Полицейские неторопливо двинулись к транспортеру.

Пассажиры оживились. Они столпились вдоль движущейся ленты, вытягивая шеи, стараясь разглядеть свои вещи пораньше, чтобы протолкаться в первый ряд и вовремя схватить чемодан, когда он медленно и равнодушно будет проплывать мимо.

Луговой не спешил. В Шереметьеве он сдавал багаж одним из первых, а следовательно, его большой черный чемодан, по прозвищу «удав», появится последним.

Да, Ирина...

Каждый раз, когда он думал о ней в разлуке, где-нибудь в дальних краях, его охватывало смешанное чувство нежности и грусти.

Они познакомились года два назад на мотокроссе, в котором Ирина принимала участие. Он же собирал там материал для очерка.

С точки зрения дела кросс обернулся для них неудачей. Она заняла место где-то в последней десятке, очерка н так и не написал.

Но именно тогда возникло их взаимное влечение, их рудная любовь, принесшая Луговому столько чудесных, только горьких минут. Ирина Ганская была молода, лет а пятнадцать моложе Лугового, и отличалась прямо-таки фантастическим жизнелюбием. Казалось, она каждый день, каждый час, каждую минуту наслаждалась ем, что живет, дышит, ходит, смеется, видит мир, общается с людьми, поет — словом, существует на этом замечательном белом свете.

Эту страсть, это обожание жизни она привнесла и в вою любовь к нему.

А он, уставший от своих семейных неурядиц, от творческих неудач, которые переживал в то время, обрел с Ириной душевный покой, легкость, хорошее настроение.

Сколько они потом ни старались, они так и не могли вспомнить, как же все началось, в какой момент, какими словами...

Что чувствовали тогда, о чем думали.

Так бывает порой на лесной прогулке — попадаешь на цветущую поляну, к величавому озеру, а как попал, какими шел тропинками или просеками, вспомнить не в силах.

Встречались так часто, как могли. А могли как раз не так уж часто.

Ирина была на редкость занятым человеком. Она работала в республиканском спортивном журнале, где была литсотрудником, корреспондентом, обозревателем, профоргом, уполномоченным Союза журналистов и прочая, и прочая, и прочая... У нее были разряды по доброй дюжине, казалось бы, самых несовместимых видов спорта, а по мотоспорту — первый, и она упорно и часто выступала в соревнованиях, никогда, впрочем, не добиваясь заметных успехов.

- Подумаешь,— фыркала она,— заняла последнее место на московском мотокроссе, зато я чемпион редакции по шашкам!

- И сколько было участников? — иронизировал Луговой.— Я имею в виду в шашечном первенстве?

Четыре! Ну и что? Между прочим, все мужики, я одна женщина. А выиграла.

Победы как таковые ее не интересовали. Ей важен был сам «процесс участия», как она выражалась. Ирина идеально воплощала лозунг Кубертена: в спорте важно не побеждать, а участвовать.

- Ты, конечно, обладаешь спортивными талантами, даже многими,— говорил Луговой,— но олимпийской чемпионкой не будешь. Предсказываю,— и он скептически поджимал губы.— Ты слишком увлечена соревнованием, чтобы становиться в нем победителем.

- Ну и что? — азартно восклицала Ирина.— Этот парадокс можешь вставить в свой очередной материал. Гонорар пополам. Для чего мы, советские люди, занимаемся спортом? Для удовольствия. Так вот, одни испытывают это удовольствие стоя на пьедестале почета, а другие — пока бегут к нему. Я отношусь ко вторым.

- Занимаются еще ради здоровья,— ворчал Луговой,— а ты со своим мотокроссом когда-нибудь свернешь себе шею. Играй в шашки, плавай, ходи на лыжах... Но к чему тебе гандбол? А теперь еще самбо занялась, вся в синяках ходишь...

- В синяках? — удивлялась Ирина и простодушно задирала юбку, высоко обнажая загорелые крепкие ноги.— Действительно. Кошмар! Ты не разлюбишь меня?

Столь же простодушно она обнимала его посреди улицы и целовала в щеку. Луговой торопливо отвечал на поцелуй и воровато оглядывался — черт знает что, пятый десяток пошел, а ведет себя как...

—Фи, ты ведешь себя как мальчишка,— целуешься на улицах,— неодобрительно констатировала Ирина, и в глазах ее плясали веселые искорки,

У обоих было столько дел, что порой не удавалось видеться по неделе.

Кончилось тем, что Луговой перетащил ее в свою гагу. Она потеряла в зарплате, он не подумал об этом, а когда узнал, расстроился. Ирина жила вдвоем с матерью-пенсионеркой и в роскоши, прямо скажем, не купалась. Зарабатывать она не умела, экономить тоже, он же ничем не мог ей помочь. Предложил однажды денег... Реакция 11рины оказалась такой, что он надолго зарекся повторять свою попытку. Единственно, что ему порой удавалось,— что «отредактировать» ее материал, а фактически просто переписать заново и куда-нибудь пристроить.

В газете пока не догадывались об их отношениях. При одной мысли, что какие-нибудь слухи могут дойти до Люси, Лугового бросало в дрожь. Уж если она устраивала ему такие сцены без всяких причин, то можно себе представить, что будет, коли причина найдется.

Впрочем, теперь, в связи с его переходом в журнал, говорил себе Луговой, оснований для разных нежелательных разговоров станет меньше, но и возможностей видеться тоже. А может быть, взять Ирину в «Спортивные просторы»? Он ведь будет обновлять редакцию и наверняка уведет кого-то из газеты. Пять ли, шесть ли человек, кто заметит? «Да нет,— признавался он сам себе,— вот уж это заметят, нечего себя обманывать».

Он понимал, что теперь еще реже будет видеться с Ириной, и ему становилось тоскливо. Конечно, в газете их встречи были случайны, мимолетны, на людях, но все же...

Все же, когда он видел ее, загорелую, крепко сбитую, в ее неизменных джинсах, веселую, сердитую, всегда чем-нибудь увлеченную, у него становилось тепло на сердце. Он начинал энергичней работать, у него словно прибавлялось сил.

Позвонит ли она ему в Инсбрук, когда будет дежурить? Он просил ее об этом, хотя прекрасно понимал, что разговора никакого не получится — она ведь не одна в олимпийской группе, да и он не один в своем отеле или пресс-центре («Интересно, как здесь будет со связью?»—• мелькнула профессиональная мысль).

Люся, та позвонит. Она вспомнит про какую-нибудь кофточку, уточнит размер сапожек, еще чего-нибудь...

Луговой нахмурился.

Из багажных недр на транспортер медленно выполз его черный «удав». Он подождал, пока чемодан поравняется с ним, легко подхватил его и направился к таможенному столу.

Взглянув на олимпийские ярлыки, украшавшие чемодан, таможенник поприветствовал Лугового улыбкой, быстрым движением начертал на «удаве» меловой крестик, словно Зорро свой знак на лбу врага, и махнул рукой — «проходите!».

Луговой вышел в холл.

Здесь царили шум и суета. Во всех направлениях сновали люди, катящие тележки с багажом, работники аэропорта, элегантные высокие стюардессы, встречающие с букетами цветов, пытающиеся разглядеть в толпе прибывших родственников и друзей. Где-то вспыхивали блицы фотокорреспондентов, охотящихся за знаменитостями, вопил в мегафон представитель туристского агентства, словно клуха цыплят созывающий своих подопечных, разбежавшихся по залу.

Советские туристы-журналисты вышли к подъезду. Переводчик, тонкошеий кадыкастый юноша в очках, что-то оживленно толковал руководителю группы, показывая в сторону огромного автобуса, стоявшего в сотне метров.

По каким-то причинам автобус не мог приблизиться, и все двинулись к нему. Журналисты не ворчали, они ко всему привыкли, они прибыли на Олимпийские игры, были счастливы и веселы, а тяжелые чемоданы, фотоаппараты, сумки, ожидания, задержки, сто метров до автобуса — это все пустяки, мелкие неудобства великой профессии.

Наконец разместились. Автобус был великолепен. Огромный, с мягкими откидывающимися креслами, с кондиционером (не очень нужным зимой), с (извините) туалетом... Слышалась тихая музыка — вальс Штрауса (в конце концов, они были в Австрии). Сквозь огромные чистые стекла можно было видеть все вокруг, словно едешь на открытой платформе.

Автобус, видно, немало колесил по свету — об этом свидетельствовали бесчисленные яркие наклейки с эмблемами едва ли не всех городов Европы и даже, это вызвало оживленные комментарии, штата Калифорния. Словно бахрома занавески, ветровое стекло водителя окаймляли разноцветные вымпелы, к которым тут же прибавился красный флажок. Водитель, румяный, курчавый, могучий, радостно улыбаясь, торжественно произнес по-русски: «Добро пожаловать в Австрию!» — и вопросительно уставился на журналистов, ожидая реакции. Реакция последовала немедленно — журналисты зааплодировали, закричали, и водитель, довольный и смеющийся, водрузился на свое место за гигантским рулем.

Луговому досталось место в третьем ряду.

Он бросил взгляд в окно. Кругом царило оживление не меньшее, чем в аэропорту, с той разницей, что здесь суетились и толпились машины. Огромные сверкающие автобусы, деловитые такси, автомобили всех классов и марок — от могучих, роскошных «кадиллаков» и «ситроенов» до крохотных, крытых брезентом «рено». Были здесь и обычные в любой европейской стране «фиаты», гоночные «феррари», даже японская «тойота» с правосторонним управлением. Луговой обратил внимание на приземистый серый «ситроен», напоминавший широким округлым радиатором и 'громадными выпученными фарами гигантскую лягушку. Над ветровым стеклом крепилась надпись: «Пресса. „Спринт"». Это было название одной из крупнейших в мире спортивных газет. А садившийся в машину высокий, атлетического вида мужчина без шапки — наверняка один из прибывших на Игры ее корреспондентов.

Мужчина сначала бережно и долго укладывал на заднее сиденье сумки с фотоаппаратурой, чудовищный телеобъектив в футляре, еле поместившийся в машине, и лишь потом небрежно закинул в багажник дорогие кожаные чемоданы. В какой-то момент он бегло взглянул на автобус и встретился глазами с Луговым. Вряд ли могли они предполагать в эту минуту, как пересекутся их судьбы, какие встречи ждут их впереди, какую роль сыграет каждый в жизни другого. Наконец, мужчина уселся за руль, попрощался кивком головы с человеком в ливрее и каскетке, видимо пригнавшим машину шофером, и включил мотор.

Мягко и бесшумно «ситроен» тронулся с места и, мгновенно набрав скорость, исчез за поворотом, окутанный белым паром.

Музыка в автобусе неожиданно смолкла, и раздался голос переводчика. Одновременно автобус тронулся с места.

— В самом начале,— говорил переводчик,— я хочу вас всех благодарить, что вы приехали, и от имени нашего агентства пожелать добро пожелать... то есть пожаловать. В нашу программу включена осмотр Вены, столицы Австрии, но до этого осмотр зимней Олимпиады Инсбрук... в Инсбрук. Мы туда поезжаем на автобус, и я буду вам по дороге все рассказать. Сейчас мы выехали на автостраду...

Луговой не слушал.

Он унесся мыслями далеко...

К Москве, без которой всегда скучал, в какие бы интересные новые края ни попадал, которую любил, всю, до самых некрасивых, патриархальных ее уголков, без которой не мог представить свое существование, к опостылевшему своему дому, куда так тяжело стало теперь возвращаться, к своей дочери, из-за которой страдал, стремясь что-то сделать, чтоб хоть она не мучилась, и, не умея сделать ничего, к Ирине, одним только тем, что она есть, помогавшей ему все переносить, все выдерживать, радоваться жизни, находить в ней новый смысл, черпать новые силы...

И в который раз давал себе слово разрубить наконец этот узел, решительно поговорить с Люсей и уйти к Ирине. Что он, первый, что ли? Не первый и наверняка не последний. Существуют же, черт возьми, разводы! Записаны в законе. Да, да! Все по закону, в соответствии с существующими правилами! Господи, какая чепуха! — тут же возражал он сам себе. Как будто, когда люди разрушают свою и чужую жизнь, начинают ненавидеть.тех, кого любили больше, чем себя, все рушат к чертовой матери, как будто есть тогда законы и правила, по которым полагается действовать! Эх, если бы... Да нет, нет, к сожалению. Нет! Иные законы, иные правила у любви, у ненависти...

Луговой начал путаться в своих мыслях, терять их нить. Голова его склонилась к стенке автобуса, на которой висел молоточек, прикрепленный здесь на случай дорожной аварии, чтобы разбивать толстые зеркальные стекла.

Стекло легко разбить молоточком: ударил — и все. Увы, жизнь тоже...

Автобус мягко катился по широкой, уходившей к горизонту автостраде, унося Лугового во власти его мыслей.