"Повесть о спортивном журналисте" - читать интересную книгу автора (Кулешов Александр)

ГЛАВА XIII. СТРОКА ОБОРВАННАЯ...

В тот день Луговой ехал в редакцию в отвратительном настроении. Тому было много причин. В последнем номере проскочила идиотская опечатка. Проморгал ее ведший этот номер Родионов, и с ним предстоял неприятный разговор. Еще более неприятный разговор предстоял с Лютовым.

Какими-то хитрыми, не совсем ясными путями Лютов сумел устроить так, что Луговому прислали на внутреннюю рецензию его книгу. Знай Луговой заранее, что автор книги Лютов, он никогда, разумеется, не взялся бы ее рецензировать. Но в том-то и был фокус, что, запрашивая его согласие, издательство как-то «забыло» упомянуть имя автора, а Луговой дал согласие — уж очень на него нажимали, когда же книгу прислали, было поздно отказываться — на издательство давили сроки, оно давило на рецензента.

Луговой прекрасно понимал замысел Лютова. Тот рассчитывал, что Луговой не даст отрицательного отзыва. Все знали об их отношениях, отрицательный отзыв сочли бы за мелкое сведение счетов со стороны Лугового, и, не желая этого, Луговой в любом случае вынужден был бы написать положительную рецензию. Дай Луговой отрицательную, Лютов всегда мог сказать: «А что ж еще вы ожидали от него по отношению ко мне?» Зато, если Луговой хорошо отзывался о книге, значит, это действительно прекрасная работа.

Однако Лютов недооценил характера Лугового. Конечно, ему было неприятно, чтобы его заподозрили в мелочности, но ни при каких обстоятельствах он не стал бы хвалить плохую книгу. Он прочел ее, надеясь, что книга удалась. Однако она действительно оказалась плохой. И тогда Луговой принял решение, быть может, и не совсем принципиальное, однако разрешившее, по его мнению, проблему: он просто вернул рукопись в издательство, сославшись на занятость, болезнь, командировку...

Он, конечно, подводил издательство в смысле сроков. Зато не подводил в оценке рукописи. Правда, издательство знало лишь о первом и ссорилось с ним. Но о втором знал он сам, и для него этого было достаточно.

Однако Лютову Луговой считал необходимым высказать свое мнение о книге. Сегодня он пригласит его. Но до чего же это будет малоприятный разговор...

Луговой даже крякнул от досады.

Впрочем, главным было не это.

У него из головы никак не выходил тот телефонный разговор с Ириной неделю назад.

А ведь как чудесно началась тогда их встреча, в «их» далеком Ботаническом саду...

В тот день они решили отпраздновать важное событие—Ирина уезжала в командировку от «Спортивных просторов». Осуществилось давнее горячее желание Ирины — в качестве корреспондента ее включили в команду мастеров, совершавших высокогорный мотопробег. Кроме репортажей издательство заказало ей книгу—дневник пробега. Ирина была на седьмом небе.

Пообедав в ресторане «Колос», они гуляли. Ирина беспрерывно заглядывала ему в глаза, задавая массу ненужных, казавшихся ей важными вопросов:

—Я справлюсь? Я буду звонить каждый день. Или там неоткуда звонить? А фото? Те, что я сама сделаю, пойдут? А справлюсь? — И наконец, традиционный: — Я дура, да? Спрашиваю всякую чепуху...

Сад уже полновластно захватила багряно-золотая осень. Зелень отступила, деревья слегка поредели, и царили всюду краски пурпурные, кровавые, золотые, медные. Они шли глухими аллейками, где густой желто-красный ковер упруго пружинил под ногами, где витал прелый запах увядания сырой, тронутой ночными заморозками земли.

Стеклянный холодок стоял в воздухе, вверху неподвижно застыло густо-синее небо.

Такое, каким оно бывает лишь в редкие особенно погожие осенние дни.

Сад был пустынен, они никого не встретили за те два часа, что бродили по нему. Присели на скамейку.

—Как я счастлива! Господи, как я счастлива!

Ирина откинула голову, устремив отрешенный взгляд к неподвижным верхушкам деревьев.

—Ты знаешь,— продолжала она шепотом,— мне прямо страшно, как мне везет! Честное слово! Ты у меня, дела повсюду замечательно идут. А теперь — этот пробег, книжка! Ты знаешь, что я сделаю, когда получу гонорар за нее? Куплю новый мотоцикл! А он... он какой этот гонорар — сколько дадут?

Луговой не отвечал. Он просто смотрел на нее и молчал. Грудь его сжимала такая щемящая пронзительная жалость, что он не мог говорить. Он смотрел на ее спутанные волосы, на загорелый нос...

Эта девчонка, которая отдает ему все, получая взамен нечастые вот такие свидания, занудные его монологи, неясность отношений... И она счастлива.

Она что-то щебечет про свою командировку, про какие-то дела. Он едва слушает ее, углубившись в свои мысли,— сколько так будет продолжаться?..

—...а может быть, когда-нибудь,— доносится до него ее голос,— мы сможем укатить куда-нибудь на море или в горы. А? Хоть дней на пять. Представляешь—море, пляж, ты да я? А? Хотя теперь,— она хмурится,— такого не бывает — всюду понастроили. Но в горах есть! Ты да

я да горы. И никого кругом. Житуха.

Она тормошит его:

—Эй, проснись, начальник! Привык к своей персональной машине. Давай со мной прокатимся на мотике? В лес, в поля, в луга. Вот получу гонорар, куплю новый — и смотаемся. Да? Весной.

Он решительно стряхивает с себя оцепенение.

—Смотаемся! — зажимает ее холодные щеки между ладонями, целует в ледяной нос— Всюду мы с тобой, Иришка, смотаемся — и к морю, и в поля! Дай срок.

Теперь печальной становится она. «Дай срок!» Не будет его, этого срока, никуда они не смотаются, ни в горы, ни в поля. А будут вот так встречаться тайком — украденный ломоть чужого пирога...

Они еще долго гуляли, пока не замерзли совсем. Согрелись в такси. Когда Луговой довез ее до дому и уже открыл дверцу машины, она на секунду прижалась к нему и прошептала:

—Пробег недолгий. Потерпи. Я скоро вернусь, куплю мотик, ух и заживем!

Ирина позвонила ему на следующее утро. Позвонила по прямому телефону, чего никогда не делала. Наверное, не могла не позвонить. А у него шло совещание.

- Это я, я очень люблю тебя,— прозвучал в трубке ее тихий голос.

- Простите, у меня совещание,— сказал он сухо,— позвоните попозже.

- Не смогу, я на вокзале...— разочарованно прошептала она, но он уже повесил трубку.

И теперь, в машине, по дороге на работу, он вспоминал ее голос и свои казенные слова и снова, как тогда в парке, испытал жгучую жалость.

Настроение его, и без того невеселое, испортилось окончательно.

Была еще одна причина быть мрачным. Возможно, главная. Наверное, главная. Но в этом он даже себе не хотел признаться.

Пытаясь анализировать свои отношения с Люсей и Ириной, Луговой прекрасно понимал, где причина, где следствие, он знал, что, если бы их отношения с женой оставались как в начале брака, да уж бог с ним — хотя бы просто теплыми, нежными, близкими, он был бы верным и хорошим мужем.

Впрочем, хорошим мужем он был и теперь. А вот верным...

Но Люся стала иной, совершенно невозможной. Почему? Во всяком случае, тут не было его вины, это он мог утверждать с чистой совестью. Так почему? Ответа он не находил.

Зато нашел выход из той удушливой атмосферы, которую Люся создала ему дома.

Появилась отдушина. Постепенно она превратилась в открытое окно, распахнутое в утерянный им мир любви. Кто ж в этом виноват? Это логика жизни. И никуда от нее не уйдешь. Вот то, что не мог он окончательно все изменить, расстаться с Люсей,— тут уж его вина. Сил не хватало.

От домашних сцен, от вечных попреков, от ледяных многодневных молчаний он устремлялся к Ирине и находил там и утешение, и радость, и тишину.

Люся постоянно толкала его, банально выражаясь, в объятия Ирины.

И вдруг все изменилось.

Как-то незаметно (он и не припомнит в какой момент) прекратились ссоры, кончились мучительные сцены ревности. Люся притихла, стала ласковей и спокойней. Возникали и теперь порой мелкие ссорки, раздавались грубые, несправедливые слова. Но все реже. А вот преж ние всплески радости, нежности, о которых он и вспоминать перестал, возникли вновь. И все чаще он возвращался домой с приятным чувством обретения домашнего очага, а не с постылым ожиданием очередных сцен, как это было совсем недавно.

То ли возраст сказывался, то ли тоска по нормальной, «как у всех» (а у всех ли она?), семейной жизни заставляла его тянуться, охотно идти навстречу к этим теперь новым для них с Люсей отношениям.

А его чувства к Ирине это подтачивало. Невыносимая двойственность чувств и желаний тяжким камнем давила его. И если раньше он видел выход, но у него не хватало сил им воспользоваться, то теперь он не знал, где сам выход.

Человек сильного и решительного характера, Луговой чувствовал себя беспомощным, это выводило его из себя. Он стал раздражительным, ходил мрачный, изо всех сил старался не поддаваться плохому настроению, от чего 'уставал, нервничал.

И все это, конечно, отражалось на работе, на его отношениях с людьми...

Пройдя в свой кабинет, он попросил Катю вызвать к нему Лютова.

Тот явился немедленно, сел без приглашения и устремил на Лугового выжидательный взгляд своих черных глаз. Луговой не стал церемониться.

—Родион Пантелеевич,— сказал он,— мне прислали на рецензию рукопись вашей книги. Вам это известно?

Лютов погладил залысины, пожал плечами, но ничего не ответил.

Думаю, что известно,— жестко продолжал Луговой.— Я внимательно прочел ее. Это плохая книга,— лицо Лютова передернулось, глаза сузились,— в ней нет стержня, слишком много цифр, названий, имен и слишком мало мыслей. Оценки банальны, много перепевов старого. Не чужого, вашего же, но старого. Я не совсем представляю, кому она может быть интересна...

- Специалистам,— резко перебил Лютов.

- Возможно, хоть и сомневаюсь — не тот специалист у нас нынче. То, что вы сообщаете, им давно известно. Но если предположить, что специалистам, то почему она идет по массово-популярной редакции стотысячным, как мне сообщили, тиражом? Простите, но это же справочник.

Вы все это написали? — ровным голосом спросил Лютов.

- Нет, Родион Пантелеевич, не написал и никому, кроме вас, не говорил. И не скажу. Я вернул - рукопись в издательство, извинившись за невыполненное обещание и сославшись на занятость. Издадут — их дело. Если выйдет, я тоже не буду высказывать своего отношения к ней, хоть это и беспринципно,— он усмехнулся,— но вам я считал обязанным сказать. У меня все.

Лютов встал, молча дошел до двери. Обернулся.

—Спасибо и на том,— он с трудом скрывал ярость,—завистливый вы все-таки человек, Александр Александрович, не думал, не думал, мелочный...

И, не дав Луговому вымолвить слова, скрылся за дверью. Некоторое время Луговой сидел молча, стараясь успокоиться. Наконец взял себя в руки. Поднял трубку и пригласил Родионова.

Родионов появился так быстро, словно караулил за дверью.

Он вошел с печальным видом, заговорил первый.

—Все знаю, Александр Александрович. Виноват. Даем поправку, я уже звонил в комитет.

Луговой махнул рукой. То ли разговор с Лютовым отнял слишком много нервных сил, то ли он посчитал бессмысленным выговаривать человеку, и без того осознавшему свою ошибку и явно переживавшему из-за нее.

Когда Родионов вышел, Луговой занялся повседневными делами. Несли верстку на подпись, совещались художники, звонили из многих мест, и во многие места звонил он.

Луговой просматривал письма, отчеты, графики, кто-то уходил в отпуск, заболела машинистка, опаздывала типография.

Надо было принять нового сотрудника, поговорить с автором, отдать распоряжение и распоряжение получить.

Так прошел день, обычный рабочий день. Наконец пробило шесть, и редакция опустела.

Луговой собирал бумаги на столе — ему нужно было подготовиться к докладу, который предстояло сделать на заседании президиума федерации.

Он посмотрел в окно. Осень надвигалась тяжело и медленно, ясные холодные дни сменились серыми и дождливыми. Вот и сейчас за окном стало совсем темно от тяжелых графитовых туч, шел дождь, не крупный, но бесконечный и скучный.

Он вернулся мыслями к тому ясному дню, когда они гуляли с Ириной в Ботаническом саду...

В это время через полуоткрытую дверь приемной он услышал какой-то смутный шум, громкий, почти истеричный голос Кати (в жизни он не думал, что у нее может быть такой голос!), чей-то настойчивый баритон.

—Он занят! Занят, я сказала! — кричала Катя.—Погодите, я сама доложу, подождите здесь. Не входите же!

В приемной стоял Алеша, литсотрудник из центральной спортивной газеты, которого он хорошо знал. Алеша держал в руках коричневую папку, дождь стекал с его зеленой балоньи, мокрые волосы прилипли ко лбу. Вход в кабинет ему преграждала Катя. Когда она обернулась, Луговой был поражен ее заплаканными глазами, выражением отчаяния на ее некрасивом побледневшем лице.

И в ту же минуту за его спиной зазвонил телефон.

Луговой сделал Алеше приглашающий жест и торопливо подошел к неумолкавшему аппарату.

- Слушаю,— сказал он, подняв трубку.

- Ты еще не ушел? — услышал он глухой голос председателя месткома газеты.— Хорошо, значит, Алексей застал тебя. Так будешь подписывать?

- Что подписывать? — Луговой не понял.

А тем временем Алеша вошел в кабинет, раскрыл папку и, видимо догадываясь, о чем идет речь, показал глазами на лист лежавший в ней бумаги. Луговой протянул руку, но в то же мгновение Катя перехватила лист и встала между Луговым и Алешей.

—Он тебе еще не показывал? — гудел в трубке печальный голос.— Несчастье, Александр. Прямо верить не хочется. Ирина наша, Ганская, ты же знал ее, погибла. Понимаешь, в пробеге этом чертовом, подробностей еще сами не знаем, даем некролог, она ведь от вас ездила с ними, так что, может, и твою подпись поставить? Или как? А то можно совместно...

Он еще что-то говорил, но Луговой не слышал. Он видел перед собой лишь испуганные, полные слез Катины глаза, белый лист, который она держала в руке, и где-то дальше, в сумерках комнаты, Алешу, открытую дверь в приемную, дождь за окном...

— Хорошо, я подпишу,— глухо сказал он и положил трубку.

Затем неторопливым движением взял из рук Кати лист, не видя написанного, поставил свою подпись и протянул Алеше. Катя почти выпихнула посланца из кабинета, вышла вслед за ним, плотно прикрыла дверь.

А он тяжело опустился в кресло и продолжал сидеть в совсем уже темной комнате, тишину которой нарушал лишь дробный стук дождя за окном. Он сидел так бесконечно долго, не шевелясь, не меняя позы.

В комнате все было темно, неподвижно, беззвучно. А перед мысленным взором его проносился стремительный, яркий, шумный вихрь, словно на цветной киноленте разворачивалась их недолгая с Ириной жизнь.

Только радостные, только светлые ее мгновения. Сито времени отсеивает горькое и тяжелое, оставляя в памяти лишь радостное и хорошее.

Он вспоминал Ирину веселой, смеющейся, счастливой, влюбленной, их редкие минуты близости, их редкие минуты уединения.

И последний их день, тогда, в осеннем саду, и мечты о поездках к морю, которым никогда не суждено ,было сбыться, о чем и тогда оба знали, и ее веселый возглас «ух и заживем!». И тот прощальный звонок, когда она сказала: «Я очень люблю тебя»...

В этом месте цветная лента воспоминаний становилась черно-белой, черной...

Вот тот ее звонок, ее слова и свой сухой, казенный ответ, брошенную трубку он не сможет забыть никогда.

Если бы Луговой умел плакать, он, наверное, разрыдался бы. Но он не умел.

Он по-прежнему сидел во мраке неподвижно, устремив взгляд далеко за стены этой комнаты, за грань ушедших дней, которых уже не вернуть...

Была ночь, когда он наконец встал, надел плащ и тяжелым шагом вышел из кабинета. В приемной горела настольная лампа. Катя сидела, как всегда, за своим рабочим столиком, заплаканная, растрепанная, некрасивая.

Она посмотрела на него. В глазах ее были отчаяние и ужас. И ему вдруг стало спокойней, теплей на душе. Он подошел к ней, погладил по голове, пробормотал: «Ничего, Катя, справимся...» — и, постояв немного, вышел.

...Подробности Ирининой гибели стали известны позже. В горах колонну мотоциклистов застал буран. Но они продолжали путь по обледенелым дорогам. Ирина, едва добравшись до жилья, написала корреспонденцию для «Спортивных просторов», свою последнюю корреспонденцию. И, чтобы она успела в номер, несмотря на ночь и буран, поехала на почту. И не вернулась. По до'-роге сорвалась в пропасть...

Журналисты, представители одной из самых, если верить статистике, «смертных» профессий, умирают не только от инфарктов. Они гибнут на войне, в автомобильных и авиационных катастрофах, в джунглях и пустынях, во время испытаний и опытов... В любых горячих точках планеты, на любых трудных и опасных участках, куда зовет их нелегкая, но прекрасная их профессия, чтобы рассказать людям о людях...