"«Красин» во льдах" - читать интересную книгу автора (Миндлин Эмилий Львович)

Берген-фиорд

На «Красине» экономили пресную воду. Мы мылись соленой. Пресную берегли для котлов машинного отделения, для пищи и для питья. Но уборщица Ксения, добрый дух ледокола, знала заветные тайники, из которых по секрету черпала для нас пресную воду. Не знаю, что было бы с нами в этом походе без Ксении. Возраст ее так же немыслимо определить, как и время, когда она отдыхала. Очень возможно, что ей было не больше пятидесяти, хотя некоторые утверждали, что Ксении максимум тридцать пять. У Ксении часто происходили ссоры с Пономаревым. Причина ссор Павла Акимовича с Ксенией всегда одна и та же. Пономарева выводила из себя непоседливость уборщицы корабля. Он начинал с того, что сначала смиренно умолял Ксению передохнуть, перестать работать. Он пытался уверить ее, что она, в конце концов, портит казенное имущество.

— Вы скоро протрете вашей тряпкой все столы и диваны, Ксения! — говорил Павел Акимович. — Перестаньте вытирать пыль, перестаньте мыть и переставлять предметы! Дайте людям покой!

Удивительная женщина, закрывая передником свое сухое, морщинистое лицо, бормотала жалкие извинения и обещала, что «больше не будет».

Но тут с печальным стоном вваливался в кают-компанию гидрограф Березкин, призывавший всех святых в свидетели, что Ксения сведет его с ума. Она уже подобралась к его картам. Какая-то пылинка на них заставила ее позабыть о данном Пономареву слове. Тогда Павел Акимович требовал, чтобы Ксения немедленно отправлялась спать:

— Довольно работать! Кончится тем, что вы свалитесь, заболеете или умрете. Идите в каюту! Извольте сию же минуту прекратить вашу возню!

Ксения сжималась улиткой и ныряла в свою каюту. Вовсе не нужно было заглядывать к ней, чтобы узнать, что сейчас она вместо отдыха стирает белье, может быть, тому же Пономареву, который об этом даже не подозревает.

На шестой день пресная вода стала доступной и без помощи Ксении.

«Мыться пресной водой разрешается».

На ледоколе были опреснители морской воды. Конечно, всегда можно заставить опреснители поработать на нас. Но опреснители пожирали слишком много угля. Уголь следовало беречь для машин. А между тем попробуйте смыть соленой водой мельчайшие частицы угля, въевшиеся под ногти, в поры, в изгибы пальцев!

Когда судно качнуло в первый раз за все дни морского пути, когда Скагеррак был оставлен позади и на карте, на которой мы отмечали наш путь, флажок воткнулся в Немецкое море, тогда в ванной из крана полилась теплая пресная вода. Перед ванной образовалась очередь. Пережидая очередь, мы не заметили, как возникла на горизонте Норвегия. Когда я вышел из ванной на палубу, справа из моря поднималась нескончаемая волнистая цепь голубых и серо-зеленых гор. Вершины их казались бесформенными зеркальными глыбами.

Мы приближались к Бергену. Накануне ночь была бурная. «Красина» то подбрасывало под самое небо, которое стремительно летело на палубу ледокола, то его низвергало в пропасть, в яму, и тогда небо взлетало наверх. Буфет напоминал тарахтушку, в которой вместо горошин бились банки с консервами. Тарелки ездили по обеденному столу, и борщ из тарелки журналиста Шпанова выплеснулся на колени штурмана Лекздыня.

Палубу мыло водой Немецкого моря. Чухновский ежеминутно проверял прочность креплений, удерживавших самолет на спардеке.

На другой день погода переменилась, но по водной пустыне ходили большие холодные волны.

Шлюпка, подвезшая лоцмана, долго не могла подойти к борту судна. Волны подбрасывали ее. Она ложилась на борт, падала в водяные ямы. Каменный лоцман держался за мачту, не замечая волн… Он стоял, держа зубами черную трубку. С корабля спустили штормтрап, конец его удалось лоцману ухватить. Он взобрался по штормтрапу на борт. В шлюпке остались мальчик лет восьми и его сестра — дети старого лоцмана. Короткие волосы норвежки бились по ветру, голова ничем не была покрыта. Девушка складывала рупором руки и кричала:

— Левеле рюшен!

Указывая на себя, она весело повторяла:

— Норье, Норье!

Мы решили, что «Норье» — имя прекрасной норвежки, и кричали ей хором:

— Морген, фрекен Норье!

Но Норье не было имя девушки. Норье — Норвегия. Так девушка произносила «Норге». Дочь лоцмана осталась в памяти как фрекен Норье.

На вспененных синих волнах плясала белая шлюпка с девушкой, у которой было имя ее страны. Когда, управляя шлюпкой, она отдалялась от нас, команда «Красина» кричала ей вслед:

— Адье, фрекен Норье!

Мы долго следили за белой шлюпкой, прыгавшей по волнам и уходившей в сторону зеркальных голубых гор, в тихий фиорд.

У норвежского лоцмана каменный подбородок порос жесткой сединой. За обедом лоцман пил русскую водку и восхищался тем, что именно на его долю выпало сопровождать наш корабль.

В обеденный час ледокол входил в Берген-фиорд. Стекленела голубая вода. В фиордах она стылая, недвижная, глубокая настолько, что здесь могут проходить самые большие суда. Фиорд — узкий, многоразветвленный залив, глубоко вдающийся в каменистый берег. Высокие берега покрыты можжевельником, елью, сосной. Резкие краски исчезли. Серый камень проглядывал пятнами сквозь зелень хвои.

На высоких скалах одиночками стояли человеческие жилища. Все — из дерева, раскрашенные в желтый, красный и синий цвета. Домики соединены отличными дорожками, вьющимися по горам, спиралеобразными. Из домиков по берегам Берген-фиорда выбегали дети, махали носовыми платками.

Навстречу нам по голубому стеклу фиорда плыли желтые и красные парусники с огромными коричневыми парусами.

Шлюпки, яхты и катера окружили нас в Пудде-фиорде. Мы подошли к Бергену. Одна из шлюпок называлась «Григ».

Контора «Энгельсен Сарс» помещалась тут же, в порту, в двух шагах от стоянки «Красина», в угольном хаосе. Уголь вошел составной частью в воздух, которым дышали люди. Он покрывал ровным блестящим слоем крышу конторы, деревянный забор, землю и, наконец, лицо человека, который усиленно размахивал руками у открытых дверей.

Угольный человек выкрикнул три скучных и обязательных фразы:

«Ду ю спик инглиш?», «Шпрехен зи дейч?», «Парле ву франсе?»

Он затащил меня в крошечное помещение конторы, сунул в карман моего пальто визитную карточку и кончил предложением покупать уголь только у «Энгельсен Сарса»…

Я обещал ему. У меня не было других средств избавиться от этого человека!

Предложение угля — заключительный аккорд серии предложений. Они начались в море — по радио. Они продолжались в Пудде-фиорде, когда «Красин» лишь подходил к Бергену и продавцы выкрикивали свои предложения со шлюпок и катеров.

От «Энгельсен Сарса» узкая уличка круто поднималась кверху горбом. С одной стороны уличка обсажена цветными, совсем игрушечными домиками. Отвесной стеной высилась с другой ее стороны скала, на вершине которой опять те же деревянные синие и красные двухэтажные островерхие жилища.

Горбатая улица спускалась к площади, пересекала ее, тянулась некоторое время, пестря витринами, и тонула в площади. Здесь, перед фасадом театра, — памятник Бьёрнстьерне-Бьёрнсону. Великий норвежский писатель в наглухо застегнутом сюртуке изображен в движении: он шагает.

Желтые вагоны трамвая и желтые, канареечного цвета автобусы очень спокойно, почти бесшумно проплывали мимо Бьёрнсона.

Берген тихий, полный памятников старины, но очень живой город.

Я искал подлинную Норвегию в Бергене не только на многолюдных и красочных улицах этого города, но и в старинных кварталах гавани, в уличках, узких настолько, что двум рядом идущим тесно на них.

Город окружают зеленые горы. На вершине в одной из них в фешенебельном ресторане играла музыка.

Внизу в городе горели огни Всенорвежской выставки. В центре ее высилась исполинская бутылка, ростом примерно с пятиэтажный дом. Вокруг башни-бутылки вращался пояс, электрические буквы на котором, постоянно меняясь, создавали род световой газеты.

Все дни пребывания в Бергене башня-газета с часа открытия выставки утром до момента ее закрытия ночью печатала сообщения о красинской экспедиции. Едва хоть один из участников экспедиции показывался в общественном месте, сейчас же возникали разговоры о «Красине», об экспедиции и о Руале Амундсене.

Жив ли Амундсен?

Берген несколько дней назад видел Амундсена. Все знали об отношении Амундсена к Нобиле. Амундсен, летевший вместе с Нобиле на дирижабле «Норге» в 1926 году, два года спустя, в момент, когда весь мир искал второй дирижабль Нобиле «Италию», выступил с воспоминаниями о совместном полете на «Норге». Он писал:

«Нобиле требовал от норвежских и американских участников экспедиции так же, как от итальянцев, клятвы верности себе как главному руководителю. Норвежцы это требование отклонили, так как Нобиле был не руководителем экспедиции, а только капитаном воздушного корабля. Когда Нобиле однажды взял на себя управление дирижаблем, он едва не навлек гибель на воздушное судно. Этого не случилось лишь благодаря Рисер-Ларсену.

Нобиле требовал, чтобы участники экспедиции взяли с собой только самое необходимое. Поэтому Амундсен и Эльсворт сбросили на Северном полюсе только маленький норвежский и американский флажки. Нобиле сам сбросил множество маленьких и больших итальянских флагов.

По приказу Нобиле все участники экспедиции взяли с собой только по одному платью. Приказ был выполнен всеми, кроме самого Нобиле и других итальянцев…»

Так вспоминал Амундсен. В этих воспоминаниях нескрываемо бурлило раздражение.

На берегу Осло-фиорда — дом Руала Амундсена. В июне Амундсен однажды вечером пил чай на террасе в кругу друзей, среди которых был знаменитый полярник Свердруп. Тогда же прибыл представитель норвежского министерства обороны с просьбой оказать помощь исчезнувшему Умберто Нобиле и всему экипажу дирижабля «Италия».

Несколько позже Свердруп рассказывал:

«У каждого из присутствующих навсегда останется в памяти тишина, воцарившаяся после обращенного к Амундсену вопроса, готов ли он помочь Нобиле. Немедленно последовал громкий, отчетливый и быстрый ответ: «Я готов».

Шестнадцатого июня город Берген встречал Амундсена. В Норвегии его называли «Старый Руал». «Старый Руал» прибывал в Берген, чтобы сесть на французский гидроплан «Латам» вместе с Гильбо и Дитрихсеном. Он летел в Арктику, во льды, оказывать помощь тому, в ком он разочаровался.

Народ встречал Амундсена перед вокзалом, носил его на руках и пел песни, прославляющие героя Норвегии.

Семнадцатого июня, к семи часам вечера, берега Пудде-фиорда были густо покрыты толпой народа.

— Да здравствует наш Амундсен!

В половине восьмого вечера гидроплан «Латам», в котором сидели Амундсен, Гильбо и Дитрихсен, взрыв зеленую воду фиорда, поднялся, рванулся на север… и Норвегия замерла.

Ее Амундсен исчез.

Через четыре дня после того, как на берегу Пудде-фиорда народ Норвегии кричал: «Да здравствует наш Амундсен!» — «Красин» входил в Пудде-фиорд.

Мы слышали крики с яхт, шлюпок и лодок. Люди размахивали руками и, глядя на ледокол, кричали:

— Спасите Амундсена!

На улицах Бергена за красинскими матросами бегали норвежские школьники, снимали шапки и хором твердили:

— Спасите Амундсена!

Два дня «Красин» грузился углем в Пудде-фиорде. Мы покидали Берген в белую, молочную ночь. На склонах гор расцветали костры. Отъезд совпадал с праздником Ивана Купалы. Яхтами и катерами был покрыт Пудде-фиорд. Сотни лодок окружали нашего «Красина».

В лодках сидели люди и горестно кричали вслед уходившему кораблю:

— Спасите нашего Руала! Спасите нашего Амундсена!

Фиорд одевался туманом, когда большой катер, переполненный пассажирами, прошел у самого борта ледокола. Красное знамя было развернуто на его корме. Люди на катере пели «Интернационал».

Утром зеленые волны Атлантического океана мерно покачивали наш корабль.