"Нагие и мёртвые" - читать интересную книгу автора (Мейлер Норман)

7

В сумерках скалы горы Анака отсвечивали красным и золотым, освещая отраженным светом холмы и долины у ее подножия. Хирн, Крофт и оставшиеся солдаты разведывательного взвода готовились к ночному отдыху. Четыре человека, посланные с группой Брауна на первый час пути, уже возвратились и раскладывали одеяла. Галлахер стоял на посту на бугре, с которого просматривалась вся лощина; остальные доедали свои пайки или отошли справить нужду.

Вайман тщательно чистил зубы, смочив зубную щетку несколькими каплями воды из фляги и старательно массируя десны.

— Эй, Вайман! — позвал Полак. — Включи-ка мне радио!

— Нет, нет. Я уже устал от него, — возразил Минетта.

Вайман покраснел от досады.

— Послушайте, ребята, я пока еще цивилизованный человек, — раздраженно бросил он. — Если мне нужно почистить зубы, я буду их чистить.

— И не слушать даже своих лучших друзей, — заметил Минетта.

— А пошли вы к черту! Я устал от вас.

Крофт повернулся в одеялах и приподнялся на локте.

— Слушайте, вы, замолчите сейчас же. Вам что, не терпится привлечь японцев?

— Ладно, — пробормотал кто-то.

Рот слышал их разговор. Присев на корточки в траве, он боязливо посмотрел через плечо. Позади не было ничего, кроме едва различимых в темноте холмов. Ему захотелось поскорее вернуться к товарищам. Бумага была в коробке для пайка, но, как только он потянулся за ней, его скрутила очередная спазма, заставившая замычать и схватиться за живот; естественный процесс выворачивал его буквально наизнанку.

— Господи! — услышал он чей-то шепот. — Кто здесь облегчается, уж не слон ли?

Рот смутился. Побыстрее завершив свои дела, он подтянул брюки.

Он очень ослаб и, улегшись на плащ-палатку, укрылся одеялом.

«Почему это должно было начаться сейчас?» — спрашивал он себя.

В первые два дня он чувствовал в кишечнике только тяжесть, но это было лучше теперешнего состояния. «Это нервная реакция из-за птицы, — подумал он. — Понос открывается под влиянием нервного состояния так же часто, как и от недоброкачественной пищи». Как будто в подтверждение его слов, у него вновь схватило живот, и все тело пронзила мучительная боль. «Опять придется вставать ночью», — подумал он. Но это же невозможно. Если он начнет двигаться в темноте, часовой может застрелить его. Ему придется все сделать рядом с тем местом, где он лежал. От обиды у него навернулись слезы. Это было несправедливо. Он злился на армию, где не учитываются такие вещи. Ох!.. Рот задержал дыхание, стараясь сдержаться и не наложить в штаны. Он обливался потом. Ему стало страшно, когда он понял, что может испачкаться. У этих подонков во взводе существовало выражение: «Держать зад на замке». «А что они в этом смыслят? И разве можно судить о людях только по этому?» — подумал он.

Вспоминая перестрелку на подступах к перевалу, Рот вновь почувствовал свою беспомощность. Он бросился за выступ скалы и, даже когда Крофт приказал открыть огонь, так ничего и не делал.

Интересно, заметил ли это Крофт; ему хотелось надеяться, что тот был слишком занят. «Если бы он заметил, то наверняка давно бы отругал меня».

А Уилсон… Рот прижался лицом к влажной прорезиненной ткани плащ-палатки. Он до сих пор совсем не думал об Уилсоне; даже когда они принесли его обратно в лощину и подготовили носилки, он все еще играл с птицей. Он видел, что его принесли, но ему не хотелось смотреть на него. Только теперь вот он вспомнил об Уилсоне и ясно представил его. Белое лицо, форма запачкана кровью.

Это ужасно. Рот был потрясен и вновь почувствовал тошноту.

«Какого ярко-красного цвета кровь. Я думал, она темнее… Артериальная… венозная? Ну какое все это имеет значение? Уилсон всегда был такой жизнерадостный, и он совсем не плохой парень. И очень дружелюбный. Это невозможно — один миг и… Так тяжело ранен. Он был как мертвый, когда они принесли его. Это трудно постигнуть, — размышлял Рот. — А если бы пуля попала в меня? — Рот представил себе, как у него из глубокой раны сочится яркая кровь. — О, рана была как рот, ужасно было смотреть на нее».

Как бы усугубляя жалкое состояние Рота, его желудок вновь забурчал. Рот перевернулся на грудь, слабо отрыгивая.

Нет, это ужасно. Нужно отвлечься.

Рот посмотрел на солдата, лежавшего рядом. Было почти совсем темно, и он с трудом различал его черты.

— Ред? — тихо прошептал он.

— Что такое?

Рот удержал себя от вопроса «Ты не спишь?» и вместо этого, приподнявшись на локте, спросил:

— Поговорить не хочешь?

— Не возражаю. Мне все равно не спится.

— Это, наверное, от переутомления; мы шли слишком быстро.

Ред сплюнул.

— Если тебе надо поплакаться, обращайся к Крофту.

— Нет, ты неверно понял меня. — Он замолчал на мгновение, но не смог дольше сдерживаться. — Это ужасно, то, что случилось с Уилсоном.

Ред вздрогнул. Он размышлял об этом все время, как только улегся спать.

— О, этого парня так просто не убьешь.

— Ты думаешь? — Рот почувствовал облегчение. — А крови на нем было очень много…

— А ты что рассчитывал увидеть — молоко?

Рот раздражал Реда; сегодня его раздражал любой, каждый. Уилсон был одним из старослужащих во взводе. «Проклятие, почему это досталось ему?» — думал Ред. Прежнее беспокойство, которое всегда появлялось в подобных случаях, вновь начало одолевать его. Он любил Уилсона; тот был, наверное, его лучшим другом во взводе, но дело не в этом. Он не позволял себе любить никого до такой степени, чтобы чувствовать горе в случае его гибели. Но Уилсон был во взводе столько же, сколько и он сам. Совсем другое дело, когда погибал кто-нибудь из пополнения — его было жалко так же мало, как кого-нибудь из другого взвода. Это не имеет к тебе никакого отношения, никак не влияет на чувство самосохранения. А если уж пришла очередь Уилсона, то придет и его, Реда.

— Знаешь, когда-нибудь и он должен был нарваться на пулю. А ты-то что так уж переживаешь за него?

— Все произошло так неожиданно.

Ред фыркнул:

— Когда подойдет твоя очередь, я пошлю тебе заранее телеграмму!

— Зачем ты так шутишь?

— А!..

Появилась луна, массивы скал покрылись серебром. Лежа на спине, Ред видел огромные склоны горы почти до самой вершины. Все могло случиться на этом проклятом переходе. Он был готов даже поверить, что его слова могут оказаться для Рота плохим предзнаменованием.

— Ладно, извини, — сказал он мягко.

— Ничего, я не обиделся. Я представляю, как ты взвинчен. Я сам не могу не думать об этом. Как-то не верится. Совсем недавно с человеком все было в порядке, и вот… Невозможно понять это.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом?

— Прости меня.

Рот смолк. Его желание понять то, что случилось, и ужас, испытываемый по этому поводу, не уменьшились. Так легко можно оказаться среди убитых… Рот никак не мог освободиться от охватившего его в связи с этим удивления. Он повернулся на спину, чтобы ослабить давление на живот. Перевел дыхание.

— О, я совсем вышел из строя.

— А кто из нас нет?

— Как это еще Крофт держится?

— Этому чёрту нравится все.

Рот словно сжался от страха, как только подумал о Крофте. Ему вспомнился эпизод с птицей, и он помрачнел.

— Как ты думаешь, Крофт будет иметь против меня предубеждение?

— Это из-за птицы-то? Не знаю, Рот. Лучше даже не пытаться разобраться в Крофте — пустая трата времени.

— Я хотел сказать тебе, Ред, что…

Рот умолк. Усталость, слабость, вызванная расстройством желудка, все его боли и синяки, ужас по поводу ранения Уилсона — все это вдруг сразу как будто навалилось на него. Тот факт, что несколько человек, в том числе и Ред, пришли ему на помощь после того, как Крофт убил птицу, переполнил его жалостью к самому себе и чувством благодарности к товарищам.

— Я очень благодарен тебе за то, что ты сделал, когда Крофт убил птицу… — У него перехватило горло.

— А-а, за что тут благодарить-то.

— Нет, я… я хочу сказать тебе, что я очень признателен. — Он вдруг со страхом почувствовал, что плачет.

— Боже мой! — На мгновение это тронуло Реда, и он уже почти протянул руку, чтобы похлопать Рота по спине, но сдержал свой порыв.

Рот напоминал дворняжку со спутанной, лохматой шерстью — такие всегда собираются у мусорных свалок или крутятся вблизи ночлежек, там, где выбрасывают мусор и помои. Если бросить им кость или погладить, они будут целыми днями бегать за вами, глядя на вас влажными от благодарности глазами.

Сейчас Реду хотелось быть ласковым с Ротом, но, если он это сделает, Рот привяжется к нему, будет стремиться к сближению и всячески проявлять свою сентиментальность. Рот сблизился бы с любым, кто отнесся бы к нему по-дружески. А Ред не мог позволить себе этого: Рот принадлежал к той категории людей, которых быстро находит пуля.

Да и вообще Ред не хотел сближаться с ним. В чувствах, проявляемых Ротом, было что-то неприятное, отталкивающее. Ред всегда пасовал перед чувствами.

— Ради бога, приятель, прекратим это! — бросил он. — Я ни черта не дам ни за тебя, ни за твою птицу.

Рот застыл, как будто его ударили по физиономии. А ведь он чуть ли не ждал прикосновения теплых рук матери. И все это улетучилось в одно мгновение. Он один. Это было так горько. Он почувствовал себя отверженным и понял, что большему унижению подвергнуться не мог. Ред не видел горькой усмешки Рота.

— Ты можешь забыть об этом, — сказал Рот, отвернувшись от Реда и глядя сквозь слезы на мрачные холодные очертания горных вершин. Проглотив слюну, он почувствовал жжение в горле. «По крайней мере теперь не осталось ничего, на что можно было бы надеяться», — сказал он себе. Даже сын, когда вырастет, станет вышучивать отца, а жена будет все более и более сварливой. Никто не ценил его…

Ред смотрел в спину Роту, все еще в искушении дотронуться до него. Узкие согбенные плечи, вся его напряженная фигура выражали укор. Ред чувствовал угрызения совести. «Зачем я ввязался в эту историю с дурацкой птицей? — спрашивал он себя. — Теперь это повлияет на мои отношения с Крофтом». Он устало вздохнул. Рано или поздно в их отношениях должен был наступить критический момент.

«Ну и ладно, я не боюсь», — сказал себе Ред.

Был ли он в этом уверен? Ему хотелось бы знать это точно, но он отмахнулся от этого вопроса. Он устал, и ему просто стало жаль Рота. Ему казалось, что он понимает все, но при обстоятельствах, подобных настоящим, сцособность понимать утрачивалась, по-видимому, от чрезмерного переутомления. Он думал об Уилсоне, ясно представляя его таким, каким увидел в десантном катере несколько месяцев назад, когда они высаживались на остров.

«Давай, давай, старый козел, прыгай! Вода приятная, прохладная!» — крикнул ему тогда Уилсон.

«Сам лезь прохладись!» — отозвался он или сказал еще что-то в этом роде, но какое это имеет значение? Уилсон был уже за милю или две, очевидно, мертв к этому времени. Боже мой, почему так все случилось?

«А-а… В конце концов все проигрывают». Ред почти сказал это вслух. Это была правда. Он знал это, да и все знали, каждый знал.

Он снова вздохнул. Они знали, но никак не могли привыкнуть к этой мысли.

Даже если они уцелеют и вернутся домой, лучше не будет. Что произойдет, если и удастся когда-нибудь уволиться из армии? И вне ее рядов будет то же самое. Никогда не бывает так, как человеку хочется. И однако каждый верил, что все будет хорошо под конец; они как бы искали золотые крупинки в песке и рассматривали их потом через увеличительное стекло. И сам он поступал так же, хотя и знал, что его ждет в будущем: маленькие городишки, арендуемые комнаты, вечера в пивных и разговоры с разными людьми. И конечно, проститутки. А что еще, кроме этого?

«Может быть, мне следует жениться?» — подумал он и сразу же скривился от одной этой мысли. Какой смысл? У него была возможность, но он уклонился от этого — он мог жениться на Луизе, но удрал от нее. «Человек, похожий на меня, боится признаться, что стареет. В этом все дело». Он вспомнил Луизу, как она вставала среди ночи, чтобы посмотреть на Джекки, а затем возвращалась в постель и подрагивала всем телом рядом с ним, пока ей не удавалось согреться. В горле у него появился ком, но он сумел избавиться от него. Он ничего не мог дать женщине… и вообще кому бы то ни было. Не объяснишь же им, что все равно все всегда печально кончается. Раненый зверь уходит прочь, чтобы умереть в одиночестве.

Как бы в подтверждение у него опять заболели почки.

Тем не менее он считал, что когда-нибудь совсем иначе взглянет на теперешние годы, сможет посмеяться над товарищами по взводу, будет вспоминать, как выглядели джунгли и холмы на рассвете.

Ему, может быть, даже захочется восстановить в себе ощущение напряженности, которое испытываешь, когда подкрадываешься к человеку. Это так глупо и так противно. Он ненавидел это больше, чем что-либо другое из всего, что ему приходилось когда-нибудь делать, но если бы он выжил, то даже это ощущение казалось бы ему иным, оно смягчилось бы. Вот оно, увеличительное стекло над крупинками золота.

Ред поморщился. Человеку всегда грозит западня. И хотя он достаточно разбирался во всем, но все же однажды попался. Поверил газете. Газеты пишут для таких, как Толио, которые верят им. Этот парень получил рану стоимостью миллион долларов, отправился домой и агитирует там за приобретение облигаций займа, веря каждому своему слову.

«Напрасно ли умирают солдаты?» Он вспомнил один спор с Толио по поводу вырезки из газеты, полученной каким-то солдатом от матери. «Напрасно ли умирают солдаты?»

Он фыркнул. Кому не известен ответ? Конечно, они умирают напрасно, и любой солдат знает это. Война — всегда бойня.

«Ред, ты слишком циничен», — сказал ему как-то Толио.

Ред посмотрел на луну. Возможно, война имеет свой смысл. Он его не знал, и не было никакой возможности познать его. Ни у кого не было. Эх, выбросить все это из головы начисто!

Ему пришла мысль, что он, во всяком случае, не проживет столько, сколько требуется, чтобы постигнуть суть войны.

Хирн тоже не мог уснуть. Он чувствовал странную лихорадящую усталость в ногах. Почти целый час он ворочался в своем одеяле, смотрел на горы, луну, холмы, на землю около себя. С того момента, как взвод попал в засаду, его мучило какое-то тревожное чувство.

Лежать неподвижно стало больше невыносимо. Он встал и пошел по лощине. Часовой на вершине холма заметил его и поднял винтовку.

Хирн тихо свистнул и спросил:

— Кто там — Минетта? Это я, лейтенант.

Он поднялся вверх по склону и уселся рядом с Минеттой. Перед ними в лунном свете серебряными волнами колыхалась трава, а холмы казались рифами.

— Что случилось, лейтенант? — спросил Минетта.

— Да так, ничего не случилось. Просто вышел размяться.

Они разговаривали шепотом.

— Боже, до чего страшно стоять на посту после этой засады!

— Да. — Хирн растирал ноги, чтобы снять боль.

— Что будем делать завтра, лейтенант?

Черт возьми, а что они вообще делают? Хотелось бы ему самому все это знать.

— А как ты думаешь, Минетта?

— Я думаю, нам следует повернуть обратно. Ведь этот проклятый перевал закрыт, да? — В голосе Минетты, даже приглушенном, слышалось возмущение.

Хирн вздрогнул.

— Не знаю, может, мы так и сделаем.

Он посидел с Минеттой еще несколько минут, потом спустился в лощину и забрался под одеяло. Все было предельно просто. Так считает Минетта. В самом деле, почему бы им не повернуть и не пойти назад, поскольку перевал блокирован?

Да, действительно — почему?

Ответ тоже прост. Возвращаться, не выполнив задачи, нельзя.

Потому что… потому что… Основания на этот раз явно не выдержали бы критики. Хирн заложил руки за голову и посмотрел на небо.

Обстановка такова, что на внезапность им рассчитывать уже не приходится. Даже если перевал был бы сейчас открыт, японцы, зная об их присутствии здесь, легко догадаются о поставленной взводу задаче. Если им все же как-то удалось бы проникнуть в японский тыл, остаться там незамеченными было бы почти невозможно.

Оглядываясь назад, можно сказать, что у взвода и не было никакой возможности успешно выполнить свою задачу. Каммингс достиг цели. К тому же Хирну просто не хотелось возвращаться назад, так как это означало встретиться с Каммингсом, не выполнив задачи, и, следовательно, необходимость давать ему объяснения. Повторялась история с получением продуктов для офицерской столовой. Керриген и Крофт. Именно это обстоятельство побуждало Хирна к действиям в первые два дня. Связь со взводом… Это просто смешно. Он хотел установить контакт с людьми, ему казалось, что от этого зависит успех операции. Но правда заключалась в том, что если бы он заглянул в свою душу, то выяснилось бы, что судьба солдат взвода ему безразлична. Подоплекой всех его действий, в том числе и соперничества с Крофтом, было желание отстоять себя в конфликте с Каммингсом.

Что это, желание отомстить? Возможно. Но сейчас дело приобретало куда более грязный характер. В основе всего лежало не желание отомстить, а, скорее, желание оправдаться. Лейтенанту хотелось, чтобы Каммингс вновь одобрил его действия.

Хирн повернулся на живот.

Руководство действиями людей!

В этом деле не меньше грязи, чем во всяком другом. И все-таки это доставляет Хирну наслаждение. Он вновь и вновь восстанавливал в памяти те минуты исключительного, экстатического возбуждения, которое испытал, когда выводил людей из боя. Ему хотелось пережить такое состояние еще раз. Ему хотелось управлять взводом, и Каммингс был тут ни при чем. Хирну казалось, что никакие другие действия не могут дать ему большего удовлетворения. Он понимал, почему Крофт все время разглядывал в бинокль гору, почему он убил ту птицу. В сущности, он, Хирн, такой же Крофт.

Все, в общем, довольно ясно, но что ему делать в этой реальной обстановке? Сознавая все это, имеет ли он право продолжать операцию? Объективно он играет жизнью оставшихся девяти человек.

Может ли он взять на себя такую ответственность? Если в нем еще осталось что-то стоящее, утром он отдаст приказ возвращаться.

Губы Хирна сложились в самодовольную улыбку. Он должен так поступить, но не поступит.

Мысль об этом вызвала поразительную реакцию — острое и глубокое отвращение к самому себе, состояние, близкое к шоку: слабость, душевная боль и страх. Хирн ужаснулся самого себя. Он должен возвратиться, и откладывать этого нельзя.

Хирн снова выбрался из-под одеяла и пошел по лощине к тому месту, где спал Крофт. Он опустился на корточки и уже собирался тряхнуть его, но Крофт повернулся к нему сам.

— Что вы хотите, лейтенант?

— Вы не спите?

— Нет.

— Я решил, что утром мы отправимся назад.

После того как он сказал это Крофту, отступать было нельзя.

Освещаемое лунным светом лицо Крофта оставалось неподвижным; лишь едва заметно задрожали мускулы на его челюстях. Несколько секунд он молчал, а затем повторил слова Хирна:

— Утром отправимся назад? — он вытянул из-под одеяла ноги.

— Да.

— А вы не считаете, что нам следовало бы еще немного осмотреться? — Он замолчал.

Когда Хирн подошел к Крофту, тот дремал, и слова лейтенанта свалились ему как снег на голову. В груди сразу все окаменело.

— Какой смысл осматриваться? — спросил Хирн.

Крофт покачал головой. У него была определенная идея, но он не мог ее выразить. И мысленно и физически он напрягся в поисках какой-то точки опоры, которая могла бы помочь ему. Если бы в эту минуту Хирн коснулся его, Крофт вздрогнул бы.

— Мы не должны так просто сдаваться, лейтенант, — хрипло произнес он.

По мере того как ему становились понятны намерения лейтенанта, ненависть Крофта к Хирну постепенно усиливалась. Он вновь почувствовал такое же отчаяние, как тогда, когда Хирн потребовал от него извиниться перед Ротом или когда он отправился за Уилсоном и установил, что вход на перевал свободен.

В его сознании промелькнула неоформившаяся еще идея. Неожиданно для себя он сказал:

— Лейтенант, эти японцы удрали из засады.

— Откуда это известно?

Крофт рассказал ему о том, что видел, когда нашел Уилсона.

— Сейчас мы сможем пройти через перевал, — сказал он.

Хирн покачал головой.

— Сомневаюсь.

— И вы даже не хотите попытаться?

Крофт стремился понять мотивы Хирна и смутно догадывался, что тот намеревается вернуться вовсе не из-за трусости. Догадка пугала его, ибо если это правда, то маловероятно, чтобы Хирн изменил свое решение.

— Я не собираюсь вести взвод через перевал после того, что случилось сегодня.

— Хорошо, но почему бы не послать вечером кого-нибудь на разведку? Черт возьми, уж такую малость мы вполне можем сделать!

Хирн вновь покачал головой.

— Или можно было бы пройти через гору.

Хирн потер подбородок.

— Людям это не под силу, — наконец сказал он.

Крофт попробовал еще один ход:

— Лейтенант, если бы мы выполнили свою задачу, то это, возможно, в какой-то степени определило бы развитие всей операции.

Это был последний, решительный довод в аргументации Крофта, и он поставил Хирна в тупик, так как лейтенант понимал, что в утверждении Крофта была доля правды. Действительно, если бы разведгруппа добилась успеха, это явилось бы одним из тех небольших вкладов в войну, одним из тех компонентов победы, о которых он, Хирн, упоминал когда-то в разговоре с Каммингсом. «На чем вы строите свои расчеты, когда решаете, что лучше пусть будет убито столько-то человек, а остальные скорее вернутся домой или что они все должны остаться здесь и погибнуть?» — вспомнил он свои слова.

Если бы операция вскоре закончилась, это было бы, разумеется, благом для всех солдат дивизии. Руководствуясь именно этими соображениями, Хирн решил отказаться от выполнения задачи. Но как это четко сформулировать? Сейчас надо только ответить Крофту, который сидит рядом с непреклонным видом, похожий на монумент.

— Ладно, пошлем одного человека этой ночью на перевал. Если он на что-нибудь наткнется, повернем назад.

Было ли это трезвым решением? Не дурачил ли он самого себя в поисках нового довода, чтобы продолжать выполнять задачу?

— А вы не хотите пойти сами, лейтенант? — спросил Крофт слегка поддразнивающим голосом.

Хирн пойти не мог; если его выбьют из игры, это вполне устроит Крофта.

— Не думаю, чтобы я годился для подобной задачи, — сказал он холодно.

Крофт рассуждал так же. Если он, Крофт, пойдет сам и будет убит, взвод, безусловно, повернет назад.

— Полагаю, что Мартинес больше всего подходит для этого, — сказал он.

Хирн кивнул.

— Хорошо, пошли его. Утром мы примем решение. — Хирн посмотрел на часы. — Кажется, подходит моя очередь заступать в караул. Скажи ему, чтобы сразу пришел ко мне, когда вернется.

Крофт осмотрел лощину и отыскал Мартинеса. Он поглядел вслед Хирну, затем склонился над Мартинесом и разбудил его. Лейтенант взбирался вверх по склону холма, чтобы сменить часового.

Крофт объяснил Мартинесу его задачу и тихо добавил:

— Если ты увидишь расположившихся на стоянке японцев, попытайся обойти их и продолжай движение.

— Ага, ясно, — пробормотал Мартинес, зашнуровывая ботинки.

— Захвати с собой кинжал.

— О'кей. Я вернусь, наверно, часа через три. Предупреди часового, — прошептал Мартинес.

Крофт положил руку ему на плечо. Мартинес чуть дрожал.

— Как ты себя чувствуешь? Все в порядке? — спросил он.

— Да, о'кей.

— Хорошо. Теперь слушай, — сказал Крофт. — Когда вернешься, ничего не говори никому, пока не увидишься со мной. Если встретишь лейтенанта, просто скажи ему, что ничего не произошло. Понятно? — Крофт плотно сжал губы. Сознавая, что нарушает приказ Хирна, он почувствовал себя неловко и тяжело вздохнул.

Мартинес кивнул, шевеля занемевшими пальцами, чтобы восстановить их чувствительность.

— Ну, я пошел, — сказал он вставая.

— Ты славный парень, Гроза Япошек!

Мартинес завернул винтовку в одеяло, чтобы предохранить от сырости, и приладил ее поверх рюкзака.

— О'кей, Сэм. — Его голос слегка дрожал.

— О'кей, Гроза Япошек.

Крофт наблюдал, как он направился к выходу из лощины, как, пробираясь сквозь высокую траву и беря влево, зашагал параллельно отвесным скалам горы. Крофт задумчиво потер плечо, направился к своему одеялу и улегся, зная, что не заснет, пока Мартинес не вернется.

Перед Хирном снова стояла та же проблема. Кажется, уже принято решение, а оказывается, проблема вовсе не решена и ты ничуть не в лучшем положении, чем был до этого. Если Мартинес вернется и сообщит об отсутствии японцев на перевале, утром надо будет выступать. Хирн задумчиво осмотрел раскинувшуюся внизу долину и оголенные печальные холмы вокруг. Ветер шелестел молодыми ветками, играл травой и посвистывал на гребнях холмов, и все эти звуки напоминали рокот прибоя, шум волн, разбивающихся вдалеке о прибрежные скалы.

Он разыгрывал перед собой комедию, обманывал сам себя. Это было нечто большее, чем уступка Крофту, он вновь уступил самому себе, настолько все усложнил, что трудно распутать этот клубок. Все время ухищрения и ухищрения, разные способы достижения цели.

Теперь он знал, что продолжит движение вперед, если Мартинес доставит донесение об отсутствии японцев.

Когда они вернутся на свой бивак, если они когда-нибудь вернутся вообще, он откажется от офицерского звания. Это он может сделать, и это будет честно, порядочно по отношению к самому себе.

Хирн почесал под мышкой. Он чувствовал, как в нем назревает протест против такого решения. Ему вовсе не хотелось отказываться от офицерского звания. В офицерской школе он острил по поводу офицерского звания, всегда относился к нему пренебрежительно, а когда получил его сам, то понял, что оно в значительной мере определило его, Хирна, поведение. Прошло время, и теперь отказаться от звания — все равно что согласиться на ампутацию руки.

Он знал, что произойдет. Он станет рядовым, и другие рядовые, в какое бы подразделение он ни попал, рано или поздно узнают, что он был офицером, и будут ненавидеть его за это, презирать его, возмущаться тем, что он отказался от офицерского звания, поскольку вольно или невольно увидят в этом оскорбление своего собственного достоинства. Если бы он и пошел на этот шаг, ничего путного из этого не вышло бы. Скорее всего, он лишь узнал бы, что не меньше других подвержен тому страху, который испытывает рядовой солдат в бою.

В долине послышались какие-то звуки. Хирн поднял винтовку и стал вглядываться в тени на траве. Вновь все стихло. Настроение у Хирна было подавленное.

Если отбросить призрачные иллюзии, становится ясно, под каким давлением приходится жить человеку. Сколько видов давления!

С появлением каждого нового вида оружия положение человека все ухудшается и ухудшается. Мораль противостоит бомбам. Даже методы осуществления революции изменились и сейчас представляются как столкновение армий, и никак иначе.

Если бы произошла фашизация мира, если бы наступил век Каммингса, он, Хирн, мало что мог бы предпринять. Терроризм существовал всегда, но эдакий чистенький терроризм, ничем не запятнанный, без пулеметов, гранат, бомб, без грязных дел, исключающий беспорядочные убийства. Только нож и петля для удушения, несколько натренированных людей и список пятидесяти негодяев, подлежащих устранению, затем еще пятидесяти. Все заранее спланировано. Хирн мрачно усмехнулся. Всегда найдутся очередные пятьдесят. Но дело не в них. И вообще это чепуха. Это просто чтобы было занятие, надежда на будущее счастье.

Сегодня ночью будет нанесен удар по генералиссимусу Каммингсу…

А, дерьмо все это!

Невозможно докопаться до истины. Сама история часто не дает никакого ответа. Что остается? Сесть поудобнее и ждать, пока фашисты сами себе не нагадят…

Нет, так нельзя. Сидеть и ждать — этого явно недостаточно, надо по мере своих сил оказывать сопротивление. Например, взять и отказаться от офицерского звания.

— Хирн — Дон-Кихот. Буржуазный либерал.

И все-таки когда он вернется, он позволит себе эту маленькую прихоть. Если искать основания, они, вероятно, окажутся гнусными, но еще гнуснее оставаться командиром и руководствоваться еще более отвратительными мотивами. Уйти — значит оставить взвод Крофту, а остаться — превратиться в еще одного Крофта.

Мартинес прошел несколько сот ярдов по высокой траве, все время держась в тени скал. По мере продвижения с него слетели остатки сна. Он был в полусне, когда разговаривал с Крофтом, и ничто в этом разговоре не взволновало его и не вывело из полусонного состояния. Он уяснил задачу и почти бессознательно повиновался, не задумываясь над ее смыслом. Продвигаться ночью в одиночку по незнакомой территории не казалось ему особенно опасным или странным.

Сейчас, когда его сознание прояснилось, все становилось понятнее. «Чертовски дурацкое дело», — подумал Мартинес, но потом отбросил эту мысль. Раз Крофт сказал, что это нужно, значит, так оно и есть.

Все его чувства обострились. Он продвигался вперед легким бесшумным шагом, ступая сначала на каблук, а затем — осторожно — на носок, стараясь не задевать траву, чтобы она не шелестела, Человек в двадцати ярдах от него мог не заметить, что кто-то приближается. Несмотря на все эти предосторожности, он двигался довольно быстро. Как опытный разведчик, он ступал уверенно и бесшумно, вовремя избегая камешков и веточек. Он двигался скорее как зверь, а не как человек.

Ему было страшновато, но этот страх не парализовал, а, напротив, обострял работу всех органов чувств. На судне, в десантном катере, с которого он высадился на Анопопее, десяток раз позднее он был близок к истерии, терял волю, но это состояние не шло ни в какое сравнение с теперешним. Если бы ему пришлось перенести еще один артиллерийский налет, он, возможно, и сломался бы окончательно; страх рос в нем только в тех случаях, когда он ничего не мог предпринять, не мог оказать сопротивление. Сейчас он был сам за себя в ответе, более того, он понимал, что выполняет задание, на которое мало кто еще способен, и это поддерживало в нем силы. Воспоминания о других разведывательных операциях, которые он успешно выполнил в минувшем году, как бы подкрепляли эти мысли.

«Мартинес — лучший солдат в разведывательном взводе», — подумал он с гордостью. Так однажды сказал ему Крофт, и он никогда не забывал этого.

Минут через двадцать Мартинес достиг уступа скалы, где они нарвались на засаду, присел на корточки за деревьями и осмотрел уступ, прежде чем пойти дальше. Из-за уступа он осмотрел поле и рощицу, из которой японцы обстреляли их. В лунном свете равнина отливала тусклым серебром, а роща представлялась монолитным черно-зеленым массивом гораздо более густого цвета, чем тень, которая окружала ее. Позади и справа от себя Мартинес угадывал огромный массив горы, смутно проступавшей в темноте подобно грандиозному монументу, подсвечиваемому слабыми прожекторами.

Минут пять он осматривал поле и рощу, ни о чем не думая; казалось, он весь превратился в глаза и уши. Напряжение, с которым он вел наблюдение, легкое щемление в груди были приятны, как бывает приятно человеку на первой стадии опьянения. Мартинес сдерживал дыхание, хотя и не отдавал себе в этом отчета.

Кругом было тихо. Он не слышал никаких звуков, кроме шелеста травы. Медленно, почти лениво он переполз через скалу и присел в поисках тени, где можно было бы спрятаться. Однако пройти к роще так, чтобы не попасть под лунное освещение, было невозможно. Мгновение он раздумывал, затем вскочил на ноги, постоял на виду несколько ужасных секунд и вновь бросился на землю.

Никто не выстрелил. Может, его появление было слишком неожиданным? Вполне вероятно, что, если в роще есть японцы, они были настолько удивлены, увидев его, что не успели открыть огонь.

Мартинес вновь поднялся на ноги и быстрыми прыжками преодолел половину дистанции, а потом упал плашмя позади валуна.

Никакой стрельбы. Он пробежал еще тридцать ярдов и укрылся за другим валуном. Роща находилась теперь менее чем в пятидесяти футах от него. Он прислушался к своему дыханию, вглядываясь в овальную тень от валуна. Все его чувства подсказывали, что в роще нет ни души, но доверять чувствам было слишком опасно.

Он поднялся, постоял секунду и вновь бросился на землю. Если уж они не стреляют и теперь… Пересечь открытое поле при лунном свете и остаться незамеченным невозможно… Мартинес решил все же рискнуть.

Он быстро проскользнул последний участок дистанции, отделявший его от рощи. Добежав до деревьев, он вновь остановился и прижался к стволу одного из них. Тишина, никакого движения. Он подождал, пока глаза не привыкли к темноте, и начал крадучись передвигаться от одного дерева к другому, разводя кустарник руками. Ярдов через пятнадцать он оказался на тропе и остановился, оглядываясь по сторонам. Он дошел по тропе до края рощи, остановился у небольшого пулеметного окопа и опустился на колени, «Несколько дней назад здесь стоял пулемет», — решил Мартинес.

Он определил это по тому, что ямки от опор пулеметной треноги были не более влажными, чем края самого окопа. Пулемет был направлен в сторону уступа скалы; японцы наверняка использовали его тогда, когда взвод нарвался на засаду, если, конечно, пулемет был в то время здесь.

Медленно, осторожно Мартинес осмотрел всю рощу. Японцы покинули ее. По количеству пустых коробок от сухих пайков и размеру ровика для отхожего места он определил, что здесь располагался целый взвод. Но взвод Хирна имел стычку с гораздо меньшим подразделением, и это могло означать только одно: большая часть японского взвода была отведена в тыл за день или два до этого и солдаты, атаковавшие их, были арьергардом, ушедшим через перевал вскоре после этой атаки.

Почему?

Как будто в ответ на свои мысли он услышал приглушенную артиллерийскую канонаду. Она раздавалась часто в течение всего дня. Японцы отошли, чтобы помочь остановить наступление. Это казалось возможным, однако Мартинес был в недоумении. Где-то дальше на перевале — конечно, не обязательно — могли быть японцы. Подняв влажную разорванную картонную упаковку от продовольственного пайка, Мартинес поежился. Где-то дальше… Он смутно представил себе двигающихся в темноте, спотыкающихся солдат.

Надо бы их выследить. Он тряхнул головой, словно чего-то испугавшись. Тишина и темнота рощи действовали на него угнетающе, ослабляли решимость. Надо было продолжать движение.

Мартинес вытер лоб. Он вспотел и с удивлением заметил, что рубашка его стала влажной и очень холодной. Напряжение ослабло, он почувствовал усталость и нервозность, какая бывает у человека, внезапно разбуженного вскоре после того, как он заснул. У него побаливали подколенные сухожилия, ноги чуть дрожали. Он вздохнул, однако о возвращении назад даже не подумал.

Осторожно он пошел по тропе через рощу к перевалу. Тропа тянулась несколько сот ярдов через негустой кустарник. Он задел лицом длинный стрельчатый лист, и несколько насекомых оказалось у него на щеке. Он смахнул их и заметил, что пальцы от волнения вспотели. Одно из насекомых удержалось на пальце и поползло.

Мартинес стряхнул его и остановился, пораженный нервной дрожью.

В течение нескольких секунд он колебался. Эпизод с насекомым породил в нем странный ужас и расслабил волю. Он не мог заставить себя двинуться с места, потому что отчетливо представил себе идущих впереди японцев. Его пугала эта странная, незнакомая земля, которую он должен был разведать ночью. Он несколько раз глубоко вздохнул, перенося свой вес то вперед на носки, то назад на каблуки. Легкий бриз шевелил листву и навевал на лицо прохладу.

Мартинес чувствовал, что по его лицу, как слезы, струятся ручейки пота.

«Нужно идти дальше». Он сказал это чисто автоматически, однако слова сработали. Сначала в нем что-то воспротивилось, потом как будто прошло. Он сделал один шаг, другой, и внутреннее сопротивление было преодолено. Он пошел вперед по неровной пешеходной тропе, проложенной японцами в роще; через минуту или две тропа привела его на открытую местность позади рощи. Мартинес вступил на перевал.

Скалы горы Анака, повернувшие вправо, вновь стали параллельными направлению его движения. С другой стороны, слева от него, располагались холмы с почти отвесными скатами. Холмы резко возносились вверх, образуя горный хребет Ватамаи. Горный перевал около двухсот ярдов шириной чем-то напоминал поднимающийся вверх проспект с высокими зданиями. Тропа была неровная, проходила то через бугры, то через ямы. В расщелинах скал там и сям виднелись крупные валуны и кучи земли, иногда встречались пучки растительности, подобные траве, прорастающей сквозь трещины в бетоне. Луна освещала вершину горы Анака, а скалы и холмы оставались в тени. Все вокруг было голо, от всего веяло холодом. Мартинес чувствовал себя словно за тысячу миль от джунглей с их душной бархатной ночью. Он вышел из защитного покрова рощи, прошел несколько сот футов и опустился на колени в тени валуна. Сзади, низко над горизонтом, был виден Южный Крест.

Мартинес механически отметил направление на него. Перевал вел строго на север.

Медленно, неохотно Мартинес продвигался вперед по дефиле, осторожно следуя по усыпанной камнями тропе. Через несколько сот ярдов она свернула влево, затем вправо, сильно сужаясь. В некоторых местах тень от горы закрывала перевал почти полностью.

Мартинес продвигался рывками: бросался вперед сразу на много ярдов, почти не соблюдая осторожности, потом задерживался на секунды, которые складывались в минуты, потом опять настраивал себя на новый рывок. Каждое насекомое, каждый зверек пугали его. Он вел сам с собой игру, каждый раз решая пройти только до следующего поворота тропы, а когда достигал этой точки и оказывалось, что местность по-прежнему безопасна, ставил себе новую задачу, устремлялся к следующей цели. Таким образом он прошел больше мили почти за час, все время взбираясь вверх. Он начал задумываться над тем, длинен ли перевал. Несмотря на свой опыт, он не отказался от старого трюка и старался убедить себя в том, что каждый новый гребень перед ним является последним рубежом и что за ним покажутся джунгли, тылы японских позиций и океан.

Пока обходилось без инцидентов. Мартинес уходил все дальше вперед, и у него начала появляться уверенность в успехе дела. Он стал нетерпеливее, останавливался реже, а дистанции, которые он проходил за один прием, увеличивались. Один участок протяжением четверть мили был покрыт высокой травой, и он проследовал по этому участку уверенно, зная, что его не заметят.

До этого момента Мартинесу не встречалось такого места, где японцы могли бы развернуть свой передовой пост, и его осторожность, тщательно продуманная система наблюдения, вызывалась скорее страхом, мертвой тишиной в горах и на перевале, чем ожиданием встречи с противником. Однако теперь местность менялась.

Заросли становились гуще, покрывали все большее пространство; в некоторых местах в зарослях мог бы расположиться целый бивак.

Мартинес тщательно осматривал такие участки, входя в маленькие рощи с теневой стороны, делал несколько шагов и ждал, не послышатся ли звуки, издаваемые спящими. Если было тихо и до его слуха доходили только шорох листьев, птиц и зверьков, он выбирался из зарослей и продолжал движение по перевалу.

У поворота тропа снова сузилась; противоположные скалы отстояли не более чем на пятьдесят ярдов, а в нескольких местах проход был заблокирован густой растительностью. Мартинесу требовалось довольно много времени и стоило большого морального напряжения преодолеть эти заросли, не производя никакого шума. Выйдя на сравнительно открытый участок, он почувствовал облегчение.

У следующего поворота Мартинес увидел перед собой небольшую долину, окаймленную по обеим сторонам скалами и покрытую небольшим леском, росшим как раз поперек прохода. При дневном свете это был бы превосходный пункт наблюдения, наилучшая из виденных им позиций для размещения сторожевого поста, и инстинкт немедленно подсказал ему, что японцы отошли сюда. Он почувствовал это по дрожи в теле, по учащенному биению сердца.

Мартинес начал осторожно осматривать из-за скалы заросли, напряженно вглядываясь в освещенный луной участок. Справа от него, где скалы переходили в основание перевала, было несколько сильно затемненных участков. Осторожно, не позволяя себе думать об опасности, он проскользнул вокруг скалы и пополз в темноте, низко нагнув голову. Он почувствовал, что не отрывает взгляда от неровной линии, отделяющей затемненный участок от залитого лунным светом, и заметил, что непроизвольно раз или два попытался двигаться в сторону света. Свет казался ему чем-то живым, реально существующим, таким, как он сам. К горлу подкатил комок. Роща была уж совсем близко, до нее оставалось всего двадцать ярдов… десять.

Он остановился на самом краю и осмотрел опушку в поисках пулеметного или пехотного окопа. В темноте трудно было что-либо разглядеть кроме смутных очертаний деревьев.

Мартинес еще раз вошел в рощу и остановился, прислушиваясь к звукам. Вначале он ничего не мог разобрать, сделал шаг вперед, развел кустарник руками, а затем пошел через подлесок все дальше и дальше. Он ступил на проторенную тропу и стал испуганно щупать ее. Опустившись на колени, потрогал землю, ощупал кустарник сбоку от нее. Грунт был утоптан, а кустарник примят к одной стороне.

Он оказался на недавно проложенной тропе.

Как бы в подтверждение этого не более чем в пяти ярдах послышался кашель спящего человека. Мартинес едва не подпрыгнул, как будто коснулся чего-то горячего. Он почувствовал, как напряглись мышцы лица. Он окаменел, и никакая сила не смогла бы в этот момент заставить его издать хоть какой-нибудь звук.

Автоматически он сделал шаг назад и услышал, как кто-то заворочался во сне под одеялом. Он не осмеливался шелохнуться, боясь, что зацепит ветку и разбудит людей. По крайней мере целую минуту он был почти полностью парализован. Он не мог себе этого объяснить, но очень боялся повернуть назад, хотя идти вперед ему было еще страшнее. В сознании промелькнул его доклад Крофту:

«Гроза Япошек сплоховал».

И все-таки он почему-то сомневался в целесообразности дальнейшего движения вперед. Это казалось ему нереальным. Подавляя в себе ужас, с отвращением, как будто ступая босиком по полю, усеянному гадкими насекомыми, он вытянул одну, затем другую ногу и двинулся вперед, побуждая себя к движению усилием воли. За минуту он преодолел не более десяти футов, глаза заливал пот. Ему казалось, что он ощущает, как из пор выделяются капельки жидкости, соединяются с другими и струйками текут по его лицу и телу.

Одно ему было понятно — до настоящего момента японцы проложили только две тропы. Первая — перпендикулярна перевалу, в одном-двух ярдах позади опушки рощи, обращена в сторону долины.

Вторая ведет через рощу, образуя при встрече с первой тропой своеобразную букву «Т». Сейчас он находился на тропе, образующей верхнюю часть буквы «Т», и должен был следовать вперед до пересечения с другой тропой. Через кустарник двигаться нельзя — даже самые слабые звуки могли выдать его, к тому же можно было наткнуться на кого-нибудь.

Он снова пополз по тропе. Секунды казались отдельными, не связанными друг с другом промежутками времени, как будто он слышал тиканье часов. Он был готов зарыдать каждый раз, когда слышал бормотание спящего. Их было много вокруг него. Казалось, что отдельные части его тела существуют самостоятельно: где-то в ладонях и коленных чашечках ощущалась глухая боль, к горлу подкатывал комок, а голова работала невыносимо четко. Он был очень близок к состоянию полного упадка сил, которое испытывает человек, избитый до потери сознания и которому уже безразлично, сможет ли он подняться. Шелест джунглей в ночной тиши доносился до его слуха как бы издалека.

На повороте тропы он остановился, осмотрелся вокруг и чуть не вскрикнул — не далее трех футов от него у пулемета сидел солдат.

Голова Мартинеса отдернулась назад. Он лег на землю, ожидая, что солдат повернет пулемет в его сторону и откроет по нему огонь.

Но этого не произошло. Мартинес вновь осмотрелся и понял, что японец не видел его, так как сидел несколько боком к нему. Позади пулеметчика находилось пересечение троп. Мартинесу нужно было миновать японца, а это казалось невозможным.

Теперь Мартинес понял, в чем просчитался. Да, конечно. Они должны были поставить часового на тропе. Почему он не подумал об этом? Проклятие! При всем его страхе существовало еще одно опасение, подобное тому, которое испытывает убийца, вспомнив, что забыл принять элементарные меры предосторожности. Мартинеса охватило мрачное предчувствие, которое приводило его в ужас. Что еще, что же еще?.. Он вновь посмотрел на пулеметчика, разглядывая его с жадным любопытством. Если бы Мартинес захотел, то мог бы дотянуться до него рукой. Солдат был молодой, почти подросток, с невыразительными детскими чертами лица, скучающими полузакрытыми глазами и тонкими губами. При лунном свете, который пропускали деревья, он, казалось, был в сонном забытьи.

Мартинеса опять охватило ощущение нереальности происходящего. Что его удерживало от того, чтобы подойти, коснуться японца рукой, заговорить с ним? Ведь японцы тоже люди. Вся идея войны зашаталась на мгновение в его сознании, почти рухнула, а затем вновь возродилась под действием жгучей волны страха. Если он коснется японца, то будет убит. И все-таки в это трудно было поверить.

Он не мог идти назад. Казалось невозможным повернуться и не произвести при этом пусть даже слабого шума, достаточного; однако, чтобы насторожить пулеметчика. И обойти его невозможно: тропа как раз огибала край пулеметного окопа. Придется убить японца.

И тут все обострившиеся чувства Мартинеса возмутились. Он лежал, охваченный дрожью, неожиданно осознав, как сильно устал и обессилел. Казалось, невозможно было сделать никакого движения.

Оставалось только смотреть сквозь листву на освещенное лунным светом лицо солдата.

А ведь нужно было спешить. В любой момент пулеметчик мог встать и направиться будить очередного караульного, и тогда он будет обнаружен. Надо убить японца сейчас же.

И опять какая-то ошибка была в его расчетах. Ему казалось, что если бы он смог повернуть голову или пошевелить конечностями, все стало бы ясно, но он был скован. Мартинес потянулся за своим кинжалом и осторожно вынул его из ножен. Рукоять неудобно легла ему в ладонь, казалась непривычно чужой, хотя он и использовал кинжал сотню раз для других целей — открывал консервные банки или резал что-нибудь. Сейчас Мартинес не знал, как его держать. Лезвие сверкало в лунном свете, и он поспешил прикрыть его ладонью. Он не сводил взгляда с солдата в пулеметном окопе.

Сейчас ему казалось, что он уже давно знал этого японца: каждое из его медлительных движений воспринималось Мартинесом как нечто весьма знакомое; когда японец поковырял в носу, на губах Мартинеса появилась улыбка. Он улыбнулся подсознательно и только заметил, как устали мышцы на лице.

«Иди и убей его», — скомандовал Мартинес себе, но за этим ничего не последовало. Он продолжал лежать на земле с ножом, скрытым под рукой, влажный грунт тропы слегка холодил его тело. Его бросало то в жар, то в холод. Опять все начинало казаться нереальным и ужасным, как в мучивших его ночных кошмарах. Медленно, на это у него ушла целая минута, он привстал, опираясь на руки и колени, подтянул одну ногу и остался в этом неустойчивом положении, не зная, что делать. Нападать или отходить? Так стоит на ребре монета, готовая упасть. Он вновь осознал, что у него в руке нож.

«Бойся проклятого мексиканца, если у него в руке нож».

Ему вдруг вспомнилась давно забытая фраза из когда-то слышанного разговора между двумя техасцами, и он вновь испытал щемящее чувство обиды. Гнусная ложь! Но тут же обида была оттеснена тем, что ему предстояло сделать. Он проглотил слюну. Никогда в жизни не ощущал он такой скованности. Его смущал нож, на него угнетающе действовал лунный свет, мешал безумный страх. Он пошарил в поисках камешка и, раньше чем успел что-нибудь сообразить, швырнул его на другую сторону пулеметного окопа.

Японский солдат повернулся на звук, подставив Мартинесу спину. Мартинес сделал бесшумный шаг вперед и охватил свободной рукой шею солдата. Молча, почти лениво он направил острие ножа туда, где шея переходит в плечо, и изо всех сил нажал на него.

Японец забился в его руках, словно пойманное хозяином упирающееся животное, а Мартинес испытал только смутное раздражение.

«Почему он так долго дергается? — удивился Мартинес. — Наверно, нож не вошел как следует». Он слегка вытянул нож обратно, а потом вновь вонзил его в рану. Солдат вздрогнул еще раз в его руках, а затем обмяк.

Мартинес совершенно обессилел. Он тупо посмотрел на японца, взялся за рукоятку ножа и попытался вытащить его. Рука у него дрожала. Он почувствовал кровь на своей ладони, вздрогнул, вытер руку о брюки. Слышал ли их кто-нибудь? Его слуховая память восстановила звуки борьбы, как будто это был взрыв, который он видел издалека. Теперь он ждал, когда звук взрыва достигнет его слуха.

Он прислушался, не двигается ли кто-нибудь. Тишина. Он понял, что все произошло очень тихо.

Убитый часовой вызывал в нем отвращение. В то же время он испытывал облегчение. Так бывает, когда долго охотишься за тараканом на стене и в конце концов все-таки раздавишь его. Происшедшее подействовало на Мартинеса именно так, нисколько не сильнее.

Он вздрогнул, почувствовав, как кровь японца высыхает на его руке, но так же вздрогнул бы от тараканьей слизи.

Главное теперь — двигаться вперед, уходить. Мартинес бросился по ответвлению тропы почти бегом. Выйдя на открытый участок перевала, он прошел по нему несколько сот ярдов, осматривая небольшие рощицы. Он утратил необходимую для ведения разведки сосредоточенность, спотыкался на ходу, очевидно от притупления наблюдательности. Тропа все еще продолжала идти вверх параллельно склону горы. Казалось, она никогда не кончится, и, хотя он знал, что прошел всего несколько миль, пройденный путь представлялся гораздо большим.

Мартинес достиг другого открытого участка перевала, где слева от него тянулся лес. Он опустился на колени в затененной канавке, огляделся и неожиданно вздрогнул. Он только сейчас понял ошибку, которую допустил, убив часового. Очередной караульный мог проспать всю ночь, но вполне возможно, что он проснется; сам Мартинес никогда не мог спать спокойно, когда ему предстояло заступать в караул. Как только они обнаружат убитого, всех поднимут и не будут спать оставшуюся часть ночи. Тогда ему никогда не выбраться отсюда.

Мартинес чуть не заплакал от досады. Чем дольше он будет оставаться здесь, тем опаснее. Помимо этого, раз допущена такая ошибка, кто знает, сколько он еще их сделал? Мартинес опять был близок к истерике. Надо возвращаться назад. Нет… Он сержант, сержант армии Соединенных Штатов. Если бы он не сознавал этого, то давно был бы конченым человеком.

Мартинес вытер лицо и снова двинулся в путь. Ему пришла в голову дерзкая мысль продолжать путь, пока не преодолеет перевал, не выйдет в тыл японцев и не разведает оборону залива Ботой. Ему представилось, какая слава его ждет: Мартинес получает награду, Мартинес стоит перед генералом, фотография Мартинеса в мексиканской газете в Сан-Антонио. Однако все это быстро исчезло и было отвергнуто, несмотря на видимость возможности таких действий. У него не было ни продуктов, ни воды.

В этот момент в роще слева он увидел за кустом длинную полосу лунного света. Он опустился на колено, осмотрелся и услышал слабый звук плевка. Это была другая японская стоянка.

Он мог обойти ее. Тень вдоль скалы была в этом месте очень густая, и, если быть осторожным, они не заметят его. Однако на этот раз его ноги были слишком усталыми, воля — ослаблена. Он не выдержал бы еще раз ничего подобного тому, что пережил, находясь рядом с японским пулеметчиком.

Однако нужно было двигаться. Мартинес потер нос, как это делает ребенок, когда встречается с трудностью. Все утомление последних двух дней, нервное напряжение этой ночи давали себя знать. «Проклятие, идти мне дальше или хватит? Чего хотел Крофт?» — подумал он возмущенно. Он повернулся, осторожно возвратился в рощу, из которой только что вышел, и начал спускаться по перевалу. Теперь он отчетливо осознал время, прошедшее с момента убийства часового, и это вселяло в него беспокойство. Возможно, что после обнаружения убитого они вышлют патруль, но вряд ли это будет ночью, к тому же его не так просто найти. Главное сейчас для него было как можно быстрее вернуться.

Он подошел к тыльной стороне рощи с Т-образными тропами и задержался около нее, прислушиваясь. Ничего не услышав в течение нескольких секунд, он торопливо вошел в рощу и начал пробираться по боковому ответвлению. Мертвый японский солдат продолжал лежать в той же позе рядом с пулеметом. Мартинес осмотрелся, начал на цыпочках обходить лежащего и заметил у него на руке часы. Он задержался, глядя на них, вероятно, целых две секунды, обдумывая, не взять ли их. Он повернулся и пошел было, но возвратился назад и склонился над японцем. Рука была еще теплая. Дрожа, он начал обшаривать японца, но внезапно отбросил его руку с чувством отвращения и ужаса. Нет. Невозможно даже думать о том, чтобы оставаться здесь еще хоть секунду.

Вместо того чтобы повернуть по тропе налево и следовать по роще до затемненного участка, он прошел мимо пулемета и, выйдя на открытый участок, начал осторожно пробираться от скалы к скале, пока не достиг укрытия за утесом. Оглянувшись последний раз на рощу, он начал спускаться по перевалу.

Мартинеса охватило двойное беспокойство от разочарования и расстройства планов. Он повернул назад раньше, чем должен был, и это угнетало его. Теперь он инстинктивно обдумывал, как преподнести события так, чтобы удовлетворить Крофта. Но более непосредственным и даже болезненным чувством было сожаление о том, что он не снял с японца часы. Их так легко было снять. Теперь, выйдя из рощи, он презирал себя за свою боязнь немного задержаться. Он размышлял о том, что мог бы еще сделать. Помимо часов следовало бы забрать нож (он забыл об этом, когда смотрел на солдата) или можно было, например, вывести из строя пулемет, засыпав механизм затвора землей. С удовольствием он представил себе, какие будут лица у японцев и как они будут поражены, когда обнаружат убитого часового.

Он улыбнулся. «Черт возьми, молодец Мартинес!» — сказал он сам себе и надеялся, что Крофт скажет то же самое.

Менее чем через час он пришел к месту расположения взвода и доложил обо всем Крофту. Он допустил только одно отклонение от действительности — сказал, что обойти вторую стоянку японцев было невозможно.

Крофт кивнул.

— Тебе нельзя было не убивать этого японца?

— Нельзя.

Крофт покачал головой.

— Лучше бы этого не делать. Это взбудоражит их всех вплоть до штаба. — Он подумал мгновение и печально добавил: — Трудно сказать, чем все это может закончиться.

Мартинес вздохнул.

— Проклятие! Я и не подумал об этом. — Он был слишком утомлен, чтобы испытывать глубокое сожаление по поводу случившегося, но когда укладывался на свое одеяло, то подумал, сколько еще ошибок обнаружит за собой в последующие несколько дней. — Чертовски устал, — сказал он, надеясь вызвать у Крофта сочувствие.

— Да, да. Представляю, как тебе досталось. — Крофт положил руку на плечо Мартинеса и сильно сжал его. — Не говори ни слова лейтенанту. Ты прошел совершенно свободно через весь перевал и ничего не обнаружил. Понял?

Мартинес был удивлен.

— Ладно, раз ты так считаешь.

— Вот именно. Ты славный парень, Гроза Япошек!

Мартинес лениво улыбнулся. Через три минуты он уже спал.