"И я там был..., Катамаран «Беглец»" - читать интересную книгу автора (Новаш Наталия Владимировна, Куличенко...)

3

Всех нас выручил Вольф. Теперь я думаю, мы бы, наверное, не пропали — «машина» бы обязательно что-нибудь придумала, она была заинтересована в нашем выживании. Хотя, впрочем, это могло быть экспериментом на выживание, и в этом случае что бы мы делали без Вольфа! Его энергия и предприимчивость были незаменимы, а содержимое рюкзака обеспечило нам необходимый жизненный минимум на первое время. Как водится у истинных туристов, его группа несла с собой все необходимое, но по чистой случайности именно в рюкзаке Вольфа оказались общие котелки и топор. Все остальное — веревки, фонарик, бензин — было не так уж важно. Гораздо хуже, если бы при дележке ему выпало тащить одни продукты. Правда, те несколько банок мясных консервов и сухари, которые он все-таки нес, тоже нам пригодились.

Пока мы сидели, оторопевшие после странного пробуждения, и пытались кое-как объясниться жестами — я ведь не знала их языка и все подробности нашего появления здесь услышала позже, — Вольф начал заниматься делом. Костер у них был уже разведен, и рядом лежал приличный запас наколотых дров. Как я выяснила позднее, они втроем оказались тут на сутки раньше меня.

Вид Вольфа меня поразил сразу. Я никогда не видела, чтобы люди так одевались. Карин тоже выглядел как-то не по-нашему, однако и по сравнению с ним Вольф смотрелся довольно нелепо. Но я сразу же оценила, сколь удобна и рациональна его одежда — как раз для тех условий, в которых оказались мы. Всем бы нам такую непродуваемую пуховую куртку с капюшоном и глухой застежкой. Невесомую, словно воздух. И обувь, не скользящую на крутом обрыве. На моей родине не осталось гор, и никто не занимается альпинизмом. Не шьет пуховок на гагачьем пуху, не делает таких вот башмаков на ребристой подошве и с крючьями по бокам. Откуда мне было знать, что у людей могут быть подобные пристрастия! А для нынешней нашей жизни Вольф был экипирован, как мне казалось, просто идеально. Хорошо еще, что в рюкзаке его нашлось и кое-что из одежды для Карина: тот очутился здесь в каком-то уж совсем не по сезону летнем наряде.

Пока я их разглядывала, Вольф раздул огонь, энергично помахав над костром крышкой от котелка. Вскрыл ножом металлическую банку, вытряхнул ее содержимое в черный, закопченный котелок и, подвесив его над костром, принялся помешивать варево. Запах пищи показался мне совершенно незнакомым, и это повергло меня в уныние, постепенно рождая в душе нехорошие предчувствия. Я не сразу обо всем догадалась, не тотчас поняла свою отдельность от остальных.

Между собой они все же изъяснялись на каком-то общем, знакомом им языке. Вольф, правда, с трудом подбирал слова, но Карин говорил свободно. Друг друга они понимали, а я была как маленький неуместный отщепенец. Они что-то делали, ходили туда-сюда мимо костра или за водой к речке, подтаскивали дрова, а я… так и сидела поодаль у дуба, в растерянности глядя на незнакомцев.

Это было ужасно. Непонятно, каким образом и неизвестно где оказаться вдруг рядом с совершенно незнакомыми людьми, и быть не в силах им хоть что-нибудь сказать! И они тоже не могли… Я заплакала. Слезы лились и лились сами по себе, я никак не могла с ними справиться.

Вольф с Карином оторвались от своих дел и, обеспокоено глядя в мою сторону, явно не знали, что и предпринять.

Я заплакала еще сильнее, как бывает всегда, когда кто-то тебя жалеет. Стало стыдно, я закрыла лицо руками, но все еще не могла успокоиться.

Карин в растерянности подошел ко мне, присел на корточки и начал что-то говорить, утешать. Вольф по-прежнему стоял в стороне, уже не решаясь, вероятно, меня трогать, но всем своим видом выражая сочувствие. Пытаясь меня успокоить, Карин взял мою ладонь в свои, а я опять ничего не видела от слез, но вдруг почувствовала, как он от меня отшатнулся. Услышала возгласы удивления и открыла глаза…

Вольф с Карином, стоя на коленях возле меня, с изумлением рассматривали мою ладонь. Я не могла понять, что их так удивило. Похоже, вопрос был явственно написан на моем лице, потому что, наконец, Карин словно вышел из оцепенения и, странно взглянув на меня, медленно протянул свою ладонь. Какую-то секунду я не могла сообразить, в чем дело… А потом поняла… На руке у него было пять пальцев. Не шесть, как у всех нормальных людей, а именно пять! И у Вольфа — тоже…

В продолжающемся молчании они вглядывались в мое лицо, и я видела по их реакции: что-то их удивляет, кажется им до того необычным, что одинаково придает их лицам смешной оттенок благоговейного детского изумления… По очереди трогали они мои разлетавшиеся волосы, которые при ярком свете должны были светиться очень слабо, и все равно — ощупывали их недоуменно своими негнущимися грубыми пальцами. А я невольно проводила рукой по их головам — ни у кого еще не встречала таких жестких упругих волос…

Я сразу успокоилась — как бывает обычно после слез и внезапных сильных переживаний — наступает временное облегчение из-за усталости. Так всегда: глянешь в лицо реальности — и обретешь спокойствие, если перед тобой самый страшный и непредвиденный из ее ликов…

Я заставила себя отведать их пищу. Было непривычно, но довольно вкусно. После завтрака они стали совещаться. Я уже не держалась в стороне, точно отщепенец, сидела вместе с ними у костра, а Вольф даже отдал мне свою куртку.

Похоже, они решили сделать разведку — по их жестам, по тому, как жестикулировали и спорили, я поняла: они выбирают, в какую сторону кому идти. У меня было достаточно времени рассмотреть место, куда забросила нас судьба. Наш костер и временный бивак, если так можно было назвать кучу сухих листьев под огромным дубом да разбросанные вокруг вещи Вольфа, располагались в уютной лощине. Костер горел в центре, в самой низине, а шагах в десяти, на валу, что полукругом, будто амфитеатр цирка, опоясывал лощину, рос дуб. И что там находилось, за этим взгорьем-лукоморьем, как мы стали называть это место позже, оттуда, где я сидела, ничего уже увидеть было нельзя.

Пока они решали, я поднялась к дубу. Впереди до самого горизонта расстилалась пожухлая равнина, исчерченная извилинами быстрой реки. Кое-где по берегам росли невысокие деревья, выступавшие желтыми шапками из оголившихся прибрежных зарослей. Справа от дуба берег у реки кончался высоким обрывом — она как раз делала здесь свой очередной изгиб. Слева лежало маленькое озерцо с темной болотной водой. («Круглое, словно воронка от бомбы…» — сказал потом Вольф.) Вокруг прозрачным частоколом росли молодые деревья, уже сбросившие листву. Речка, наоборот, вся была открыта солнцу, и плавно колебались в ней расчесываемые течением длинные бурые водоросли. Вода была удивительно чистая, так что даже местами просматривалось дно, покрытое мелкой светлой галькой.

Я повернулась спиной к речной долине. Бросалась в глаза некоторая искусственность открывавшегося ландшафта, словно была в ней какая-то неявная, потаенная символика… Заросли кустарников живописно окружали нашу лощину с костром, отделяя ее от обширного луга. По нему были раскиданы редкие старые деревья с желтыми кронами. Дальше, за лугом, местность снова повышалась, приобретая очертания не то длинного пологого холма, не то насыпанного земляного вала, на вершине которого виднелись внушительные развалины замка странной архитектуры. Яркие красно-белые стены резко отсвечивались утренним солнцем в осеннем воздухе, хорошо просматриваясь отсюда сквозь четкие оголенные силуэты вековых деревьев в старом парке вокруг замка.

Перед замком была обширная площадка с еще зеленой травой, а сразу за ним стеной подступал темнеющий хвойный лес, тянувшийся влево и вправо до самого горизонта.

И лишь теперь я вдруг поняла, в чем заключалась кажущаяся нарочитость ландшафта: мир вокруг являл собой как бы два яруса с уходящими вверх краями — две как бы вложенные одна в другую чаши: наша лощина с костром — внутри, окружающие луга — снаружи. А еще дальше, там, где виднелся замок… Кто знает, что могло ожидать нас дальше?!. Вряд ли все это было случайно, но и какого-то смысла в увиденном я пока еще не могла уловить…

Дальний холм с развалинами и лесом, луг с лощиной, на краю которой рос дуб, казались длинным выступающим языком, с трех сторон очерченным, как некий полуостров, извивающейся лентой реки. Мы были словно отделены чертой воды от всей остальной равнины, по-осеннему выцветшей и безжизненной, и оттого какой-то однообразной и бесконечной до самого неба.

К тому времени, когда я вернулась в лощину, Жэки — третий из моих новых спутников — уже сидел у костра. Это был худенький живой мальчишка лет четырнадцати с лучистыми желтыми глазами и всклокоченной шапкой русых волос. Одна нога его была короче другой, отчего он сильно хромал. Казалось, даже простое хождение по ровному месту должно ему стоить больших усилий, но при взгляде на неунывающего и добродушного Жэки сказать этого было нельзя. Впоследствии я не раз подмечала, как он всячески старался рассмешить нас, выкидывая забавные штучки. Вообще, что бы ни делал Жэки, выглядело комичным и довольно странным одновременно. Так, когда все уселись завтракать, мы никак не могли дозваться Жэки — тот самозабвенно наблюдал в кустах за какими-то птичками, юрко скакавшими по веткам. То подкрадывался к ним, ползая на коленях, то свистел, подражая их щебету… Пришлось оставить в котелке его долю супа, и, пока еда совсем не остыла, Карин понес ему все туда, в заросли. Поначалу Жэки наотрез отказывался есть, как ни уговаривал его Карин, а потом, все же взяв в руки котелок, принялся выискивать что-то в супе и бросать птицам.

Я жестами обратила внимание Вольфа — ведь это была наша последняя пища, но он, взглянув на Жэки, только улыбнулся, покрутил пальцем у виска и махнул рукой. Как я уже поняла, они с Карином относились к Жэки снисходительно, точно к дурачку, хотя в умственном отношении — и это скоро стало ясно — странный мальчик ничем не уступал им самим.

Выбрав отправной точкой дуб — по нему всегда, еще издали, легко было найти нашу лощину — Карин с Вольфом пошли в разные стороны от него: один вправо, другой влево. Жэки, которому трудно было бы, в случае чего, перебраться через реку, направили в разведку к лесу, а стало быть, и к замку. Мне вовсе не хотелось оставаться одной у костра, и я присоединилась к Жэки — мне приятно было идти с ним рядом, слушая его веселую болтовню. Порой я даже испытывала ощущение, будто угадываю какой-то смысл в его речи, что-то и вправду смешное, и тогда я тоже смеялась вместе с Жэки.

День был солнечным. Небо сияло без единой тучки. Кое-где на деревьях и кустах желтели листья — трепетали на ветру, как маленькие флажки. Когда мы подошли к замку, обилие красок еще больше воодушевило нас с Жэки. Мы, как дети, вприпрыжку бежали по зеленой траве, словно в майский день на воскресной прогулке.

Там, за парком, — синяя стена леса. А обширная площадка здесь, перед замком, — совсем как летний газон, потому что не успел еще ветер нанести сюда опавшие листья из парка.

Стены замка хорошо сохранились. Выглядели даже нарядно: красные с широкими белыми полосами. Не было только крыши, да зияли пустыми проемами двери и окна. В высоких арках фундамента тоже тоскливо свистел ветер. Казалось, кто-то просто-напросто не достроил красно-белый веселый домик на странных дугообразных ножках… Лишь подойдя ближе, мы увидели отчетливые следы ветхости и запустения. Пахло древней вековой пылью. Дом, конечно же, разрушился от старости.

Обогнув замок, мы направились к лесу. Вольф, видимо, не надеясь на благоразумие Жэки, перед отходом предупредил меня жестами, чтобы мы не углублялись в чащу. Но это вышло как-то само собой… Сухая песчаная почва, укрепленная выступавшими наружу корнями, была только на краю опушки, а дальше, под деревьями, тотчас сменилась зеленым мхом, предвещая скорое болото. Начался бурелом. Гниющие поваленные стволы торчали из застоявшейся болотной жижи. Мы прыгали с кочки на кочку, ежеминутно рискуя провалиться в предательские окна коричнево блестевшей трясины. Идти дальше стало невозможно.

Мы вернулись к нашей лощине, набрав по дороге мелких древесных грибов в облетевших зарослях. На вкус грибы были вяжущие и сладковатые. Жэки убедил меня, что они съедобные: пожевал, проглотил и, погладив живот, растянул рот до ушей в довольной улыбке.

Все-таки мы очень устали и разочаровались. Стало ясно, что со стороны леса мы отрезаны от окружающего мира болотом. Наконец я и Жэки устроились, как нынче утром, в куче сухих листьев и, прислонившись к дубу, молча думали о своем.

Так приятно было просто смотреть в небо, запрокинув голову к бездонной синеве, и дышать голубой свободой. Я отдыхала. Впервые за много лет забыла про боль и чувствовала себя в безопасности. Это легкое ощущение покоя… В высоту уходил огромный могучий ствол. Он был широк и крепок у основания. Сильные корни узлами вспарывали землю, а нижние ветки простирались над нами, как усталые и мудрые руки — ограждали и благословляли нас… Дуб все еще был покрыт листвой, в отличие от других деревьев, чьи желтые полупрозрачные кроны должны были вот-вот обнажиться на ветру и во всей красе явить ажурные, будто прорисованные черной тушью силуэты стволов и веток — силуэты, устремленные ввысь, словно готовые вдруг беззвучно взлететь… У меня на родине дубы тоже иногда оставляли на зиму всю листву, так что я не удивлялась…

Закрыв глаза, я слушала, как шумят листья. Это было какое-то сухое ритмичное позванивание, будто маленькие льдинки ударялись друг о друга. Тысячи крохотных нежно игольчатых льдинок… И в то же время протяжный звук напоминал гудение огромного роя пчел, урчание гигантской работающей машины. Опять мне почудилось в этом что-то искусственное. И еще! Я вдруг вспомнила, что не встречала здесь ни одного растения, знакомого мне с детства… А вот дубы, оказывается, были везде!.. Как некий символ эволюции. Великое дерево жизни… Древо жизни… И тут что-то произошло в моем сознании. На миг все остановилось, словно мысли выключили в голове. А потом я почувствовала в ушах странное гудение, внезапный и противный звук ненастроенного приемника. Я сжала ладонями уши. Резкий звук усилился до боли, и вдруг мне показалось, что Жэки со мной разговаривает. Я отпустила уши и — услышала его голос. Жэки спрашивал, что же со мной такое и почему я… В общем-то он всю дорогу — к замку и обратно — со мной разговаривал, но, не понимая его, я просто не обращала внимания на его болтовню. А с этой минуты я стала понимать Жэки. Все, что он мне говорил, было теперь понятно. Я не могла еще ответить, я не знала других, нужных для этого слов, но в голове у меня словно появился переводчик, который не только переводил, но и вкладывал в мою память значение услышанных слов и смысл грамматических конструкций. Память схватывала их моментально, и чем больше он говорил, тем быстрее я овладевала языком. Часа через два я настолько накопила опыт, что могла уже сама составлять довольно сносные фразы, и потому, когда один за другим вернулись Вольф с Карином, была вполне в состоянии участвовать в общей беседе. А нам было что обсуждать — наше положение оказывалось и серьезным, и до отчаяния нелепым…

Первым воротился Вольф — усталый, мрачный, весь до ниточки промокший. Он молча остановился перед нами, и мне вдруг стало его жалко, что-то шевельнулось внутри, захотелось обнять и сказать что-нибудь очень хорошее, словно ребенку. Согреть, утешить… Я подумала, что испугаю его, заговорив сейчас, вот так сразу, на понятном для них языке. К тому же это был не родной язык Вольфа… И я помнила, как сегодня утром он, отряхивая листья с колен, недоуменно глядел на Карина… Поэтому я подошла к нему, едва державшемуся на ногах от усталости, и лишь приникла к его груди и стала гладить мокрые волосы на голове. По шее за воротник текла вода. По-прежнему думая о своем, он наклонил ко мне лицо, на миг прижался колючей щекой к моему плечу и затем резко отстранил от себя, показывая жестами, что он весь мокрый. В изнеможении опустился на землю под дубом и долго сидел без движения в одной позе, все так же не говоря ни слова, хотя видно было, что он совершенно продрог. А ведь был уже вечер, становилось все холоднее, солнце садилось в тучу. Нам некуда было идти, нас не ждали впереди теплый дом и сухая одежда. А по лицу Вольфа я поняла: худшее, возможно, еще и не наступило… Я всполошилась, не зная, что делать, что предпринять…

— Жэки! — крикнула я, наконец. — Скорей разводи костер!

Вольф разом вышел из оцепенения и устремил на меня такой взгляд, что я опять подбежала к нему и, встав на колени, принялась с жаром объяснять: это Жэки, Жэки научил меня языку!.. Вольф смотрел на меня, точно на диковину не из мира сего, все еще не веря моим словам и в то же время словно думая о другом. В этот момент возвратился Карин, и я опять начала объяснять все сначала им обоим.

Впрочем, долго стараться мне не пришлось. Они были настолько погружены в себя, как это случается с людьми, встретившимися с чем-то чрезвычайным, полностью захватившим их мысли, что особенно удивляться чему-то еще просто не могли…

Первым начал свой рассказ Карин. Одолев речку вброд, он, по уговору, шел строго в одном направлении. Пройдя километров десять — двенадцать, он уперся в другую реку, куда более быструю и глубокую. Сообразив, что ее вряд ли удастся перейти, как первую, он отмахал приличное расстояние вдоль и против течения, но так и не нашел места для переправы. Карин выглядел озабоченным. Река, по его словам, была совсем не похожа на равнинную — сплошные водовороты и пороги. Только дурак или сумасшедший мог сунуться в воду, да и на лодке, с его точки зрения, нельзя было проплыть и сотни метров. Тут он вспомнил, что у Вольфа, кажется, были веревки, — в таком случае вместе они смогли бы, пожалуй, навести переправу. Потому что другого способа выбраться отсюда, очевидно, не существовало…

Карин подошел к костру, который запылал, наконец, благодаря стараниям Жэки, подкинул пару поленьев потолще и, заметив, что завтра же с утра нужно заняться переправой, стал выжимать свои мокрые носки.

Огонь потрескивал, словно набирая скорость, яркие языки пламени все быстрей выскакивали в темноту наперегонки с дымом.

Мы с Жэки были весьма заинтригованы рассказом Карина и теперь ждали, что скажет Вольф. Но он продолжал безучастно смотреть в пространство, сидя все в той же позе. Видно было, как он устал. Молчание тягостно затянулось. Наконец Вольф взглянул на нас.

— Бесполезно… — произнес он, покачав головой. — Все это зря…

Мы с Жэки совсем не ожидали такой реакции.

— Зря? — удивился Карин. — Я… собственно, не понял, что зря?! Почему?

До Карина медленно стало доходить, он как-то осунулся, сник, и, отвернувшись от огня, вопросительно посмотрел на неподвижно сидящего Вольфа.

— Потому что я перешел реку.

— Ту реку не перейдешь!

— Ты думаешь, я искупался в ближней?

— Сумасшедший!.. Одному это сделать нельзя! Впрочем… у тебя есть опыт… Но это же хорошо! — встрепенулся вдруг Карин. — Значит есть выход!

— Нет! Выхода у нас нет. Мы в ловушке. Слова эти прозвучали так убедительно, что никто не решился спрашивать дальше.

— Видишь ли, — продолжал Вольф, усиленно подыскивая слова, — там стена… Какая-то чертова стена!

— Ты с ума сошел! — закричал Карин. — Там нет никакой стены! Не может быть. Что ты этим хочешь сказать?

— Только то, что она там есть. Невидимая. Вдоль всей реки — как граница. Когда я перешел реку и собрался прыгнуть с последнего камня на берег, меня что-то не пустило. Я с разгона уперся в невидимую стену, ударился о преграду, отлетел назад, и меня снесло по течению. Довольно далеко… Я с трудом выбрался, перешел в другом месте и снова наткнулся на то же самое. Потом вновь перешел. И… ха-ха-ха! К черту! — он рассмеялся вдруг оглушительно и хрипло. — Ну прямо, как в жизни, знаешь? Идешь-идешь, и вдруг тебя — лбом о стену! Больно. Неожиданно. Встаешь — и снова удар! Лбом, до крови. Ты уже злой, но встаешь… И говорят тебе: «В колею!» А ты им: «Нет уж! Рановато пока!» И стену эту ихнюю лбом своим окровавленным бьешь! Продолбишь — молодец, а нет — так сам разбивайся! — Он вдруг сник. Устало, как огромную тяжесть, положил голову на колени. — О-хо-хо…

— Безумие… — прошептал Карин.

— Похоже на безумие. И все же… Потом, на обратном пути, я об этом думал. Что-то забросило нас сюда, именно в это место. Чтобы мы были здесь! Вполне вероятно, оно, та же сила, отрезала нас от всего остального мира. Зачем-то должно было так случиться… — Вольф помолчал и твердо взглянул на нас. — Такое наше положение. Мы можем думать и спрашивать себя — почему и как? Кому это было нужно? Но мысли должны быть сейчас о другом: как жить? Мы не знаем, сколько еще пробудем тут и выберемся ли отсюда…

— Судя по всему, скоро зима. Надо строить дом, — сказал Жэки.

— Да нет же! — воскликнул Карин. — Послушай! Мы ведь можем еще попробовать пройти по реке. В крайнем случае, построим лодку…

— Вдоль реки я шел. В оба конца. Это недалеко. Река втекает в сосновый лес и теряется там среди болота. Пути по болоту нет.

— А исток? — с надеждой спросила я.

— Река вытекает из такого же в точности болота. Как будто где-то там — не здесь! — вода перетекает из одного болота в другое, циркулирует, словно по кругу. Потому у нас и возможен этот отрезок бурной глубокой реки. Реки из ниоткуда в никуда… А на другом берегу, повторяю, — все та же проклятая стенка.

— Прямо западня… — угрюмо пробормотал Карин.

— Сколько угодно… можем думать, почему и как… — повторила я за Вольфом.

— И кто поймал нас здесь в свой сачок… Во всяком случае, это не худший вариант… — криво усмехнулся Вольф.

«Не худший, — согласилась я мысленно. — Совсем не худший».

— И надо сейчас подумать, как этим вариантом воспользоваться. К счастью, у нас есть топор, — усталым, но спокойным голосом сказал Вольф. — Завтра с утра и придется начинать. Неизвестно, какая здесь бывает осень…

«Зима… Скоро зима!» — подумала я. А Вольф все сидел на ветру в мокрой насквозь одежде. И не похоже было, что это он говорил о каком-то будущем, что-то затевал… Он смотрел теперь на меня. Смотрел как-то по-новому, тяжело: с отчаянием и одновременно — с непонятной нежностью…

Я не смогла выдержать его взгляда. Там было все. Внимательный прищур глаз, увидевших тебя насквозь и слишком сразу понявших. И ничего уже не ждущих, не упрекающих. Принимающих все как есть.

Вольф отвернулся, по-прежнему не собираясь идти к костру. Ему, похоже, было все равно, хоть обледеней сейчас вся его одежда…

Этого я не могла вынести. Мне стало совестно, я почувствовала себя чуть ли не преступницей и, спеша заглушить вину, бросилась к Вольфу. Я тянула его за руку к огню, а он все сидел, прислонившись к дубу спиной, и, казалось, не мог выйти из-под власти донимавших его мыслей. Лицо было совсем не такое, как утром: далекое, озабоченное и усталое… С двумя резкими морщинками над переносицей.

Я опустилась на колени рядом и принялась его тормошить, поднимать.

— Вольф! Что будет, если ты заболеешь? Пойдем… — не находя слов, я прижалась щекою к его плечу, к мокрой насквозь штормовке. — Ну, что нам без тебя делать?

Он благодарно обнял меня за плечи и встал. И я разглядела в тусклых отблесках костра его широкую, очень широкую улыбку. И в улыбке этой, как тогда, утром, было уже все лицо: и горькие складки над переносицей; и задумчиво-согласный прищур глаз — добрых, знающих, так много помнящих. Он прикрыл их и снова, как утром — сквозь удивляющуюся чему-то улыбку, — покачал головой…