"Деревни" - читать интересную книгу автора (Апдайк Джон)

Глава 5. Как была завоевана Филлис

— Вы все поняли в этой лекции?

Такой бестактный вопрос Оуэн задал высокой рыжеволосой девушке, чтобы познакомиться с ней. Пропустив вперед галдящую толпу студентов, вывалившуюся из аудитории, та одна шла по коридору.

Она посмотрела на него с вежливым удивлением. Глаза у нее были бледно-голубые, почти серые, как оперение голубя-сизаря, брови и ресницы белесые. Девушка интригующе помолчала. Тонкие черты лица ее казались нарисованными серебряным карандашом, хотя на щеках просвечивал розоватый румянец. Веки, кончик носа, скошенные скулы тоже были розоватыми.

— М-м… я поняла. Интересная была лекция, — сказала она неторопливо. В ответе прозвучала легкая игривость, говорящая о том, что она знала: он хочет с ней познакомиться.

Шел второй месяц второго курса, листья уже были тронуты желтизной, в футбол играли лишь в институтах с менее строгими порядками. Но на ее носу еще сохранились следы летнего солнца от лежания на Главном дворе или на берегу реки Чарлз. «Странно: у любителей загорать такая бледная кожа», — подумал Оуэн.

— Вот уж не ожидал, что нам будут вдалбливать эту дурацкую математическую логику, — жалобно проскулил Оуэн. — Парадоксы Фреге, Рассела Гёделя — это же галиматья. Я думал, нас научат, как составлять программы для цифровых вычислительных машин.

— Научат и этому, я уверена. Просто он хочет, чтобы мы по-новому взглянули на числа, как бы глазами машины.

«Он» — это мистер Клейн, ассистент профессора. Читал он короткими, отрывочными фразами, сильно шепелявя, так что иногда трудно было разобрать сказанное.

— Поскорее бы! — воскликнул Оуэн саркастично. Он понял, что рассуждает как полузнайка, ворчливый и вечно чем-то недовольный. Как бы не отпугнуть эту потрясающую девчонку, с которой он заговорил первый раз, как бы не сорвалась с крючка эта тонкая, почти прозрачная серебристая рыбка. В ее присутствии Оуэн чувствовал себя (и будет всегда чувствовать) толстокожим, медлительным и глуповатым.

— Вы слишком практичны, — заметила она. — А мистер Клейн хочет, чтобы мы задумались над тем, как мы думаем. Мыслительный процесс у человека протекает беспорядочно, нам в голову приходит то одно, то другое, бывает, мы сразу думаем о многом, в наших мозгах полная неразбериха. А у машины нет накопленного опыта, нет интуиции. Она не принимает обычную человеческую нелогичность. Для машины очевидно только то, что можно выразить цифрами.

— Да, но машина делает только то, что мы ей приказываем, как говорила леди Лавлейс, — прошепелявил Оуэн, передразнивая Клейна, достойное воплощение порядка и рассудительности, который всегда говорил голосом тихим, словно боясь, что громкость повредит тончайшим извилинам его мозга. — Замечательная по тем временам женщина, правда? — Оуэн старался ни на шаг не отстать от Филлис, а та будто парила в воздухе по другую сторону от него. — Да, это был кадр, ничего не скажешь! — Упоминание Ады Лавлейс, дочери Байрона и верной помощницы Чарлза Бэббиджа при создании счетной машины, было в его устах шуткой, тестом на флирт с женщиной с математическим складом ума, той, что была сейчас рядом с ним.

— Верно! — коротко бросила Филлис.

Оуэн чувствовал: она ускользает. Ускользает из его рук, ему не удалось заинтересовать ее.

Тем временем они подошли к аудитории под номером семь, возле которой сходилось несколько коридоров.

Филлис видела, этот юноша старается завязать с ней знакомство, и сказала более рассудительным тоном:

— Неужели вам не понравилось, как он чертил схемы? Казалось бы, очевидные вещи, умозаключения, о которых и не думаешь, а какие замечательные формулы!

Нет, он не должен потерять ее, нужно придумать что-нибудь такое, чтобы им встретиться еще раз.

— У вас, значит, не утилитарный взгляд на вещи? Вы не практичны?

Они стояли, обтекаемые шумным потоком спешащих на очередную лекцию студентов.

— Наверное, нет, — сказала она тихо. — Люблю отвлеченные предметы, вообще все то, что не имеет практической ценности. — Она пожала плечами, словно бы извиняясь.

— Поэтому вы такая красивая, — вырвалось у него. Комплимент был неловкий, она даже поморщилась. Оуэн поспешил поправить положение: — Послушайте, давайте посидим как-нибудь за чашечкой кофе, а?

Он понимал, что его приглашение обременительно. У нее и без него хватает охотников посидеть с ней за чашечкой кофе.

— Мы не будем следовать логической программе «если, то…». Из такой встречи не должно обязательно что-либо вытекать. Здесь применима другая формула: «N — 1». N — это личность, которая знает все, то есть вы. Единица — это я, наивный провинциал, которому до смерти хочется узнать, что будет дальше.

— Дальше будет, что будет, — весело уклонилась она от прямого ответа и посмотрела на стенные часы. В ее взгляде ему почудилось сожаление, что пора попрощаться. — А там увидим, — добавила она.

Настала зима. Они встретились за чашечкой кофе раз, другой, третий… Зачем она отзывалась на его приглашения? Значит, ей что-то понравилось в нем, но что?

Филлис была на год старше его (а он был на год старше Эльзы), и Оуэн смотрел на нее как на существо более высокого порядка, которое в храме науки чувствует себя совершенно свободно. Сам он, начав учиться, поначалу терялся в дебрях идей, фактов и величин. Но потом постепенно освоился, его оценки становились все лучше и лучше.

В ту пору был он высокий, худощавый, стройный, с густой шапкой мягких каштановых волос потемнее той редкой лохматой растительности, что украшала голову его отца. Он выгодно выделялся статностью среди однокурсников — очкастых азиато-американцев и одутловатых евреев. Филлис нравилось, что Оуэн выше ее и они хорошо смотрятся вместе. Хотя Оуэн никогда не блистал ни в каком спорте, природная гибкость позволяла ему проделывать довольно трудные упражнения — стучать о стенку тремя теннисными мячами одновременно, перепрыгивать через палку, которую он держал обеими руками перед собой, скатываться на попе по лестничным ступеням. Филлис вскрикивала от испуга, а потом смеялась, видя, что он цел и невредим. Ему нравился розоватый румянец, что заливал ее бледные щеки. Своими показными ушибами Оуэн как бы принижал себя, выставляя себя шутом, дерзнувшим явиться на глаза прелестной принцессе.

Зимой их длительные прогулки прекратились. После занятий и по вечерам студенты собирались в кафе, в недорогих китайских и индейских ресторанчиках на южной стороне Центральной площади, на Кендалл-сквер, который еще не стал волшебной страной Оз, где процветают высокие технологии, а был всего лишь местом, вокруг которого сосредоточились небольшие промышленные предприятия.

В распахнутые каждыми очередными входящими двери врывались порывы холодного ветра вперемешку со снегом, зеркала на стенах запотевали. За столиком с пластмассовой крышкой сгрудилась компания Филлис — Анна-Мария Моран из Монреаля, Эми Тунг из Бостона, Джейк Лоуэнталь из нью-йоркского Флэтбуша, Бобби Спрок из Чикопи. Оуэну нравилось, что Филлис говорит мало, больше слушает, нравилось, как она держит сигарету в накрашенных и словно онемевших губах и как выпускает изо рта дым поверх темно-русых волос. В ней была притягательная сила, свойственная людям, которые не стараются блистать в обществе. Ее друзья, можно сказать, составляли труппу актеров, играющих перед единственным зрителем.

Шумный, разговорчивый Джейк Лоуэнталь нещадно критиковал первые цифровые вычислительные машины — «Марк-1», построенную в Гарварде; ЭНИАК — в Филадельфии; «Вихрь», работающую в нескольких кварталах отсюда в лаборатории Линкольна.

— Горы, не родившие даже мышь! — провозглашал он. — Тысячи переключателей, коробки и коробки с перфокартами, мили проводов, тонны веса… И все — чтобы делать лишь то, что за полминуты может сделать любой расчетчик на логарифмической линейке.

— Джейк, да ты сам в это не веришь! — тихим, ровным, негромким голосом сказала Филлис, и Оуэн почувствовал приступ ревности: так обращаются лишь к весьма близкому человеку.

— А почему мне не верить, Фил, почему? К тому времени, когда создали ЭНИАК, война уже кончилась, и армия их не использовала. Зверь весом тридцать тонн. Току ест двести киловатт. Электричество жрет даже в нерабочем состоянии. Восемнадцать тысяч вакуумных ламп. Только представь: восемнадцать тысяч! А сколько денег на охлаждение? Я уж не говорю о десяти тысячах конденсаторов и шести тысячах переключателей…

— Да, но машина решает задачи, которые не под силу решить вручную даже тысяче человек, — вступила в разговор Эми Тунг, видя, что Филлис не отвечает Джейку.

— И вообще ты рассуждаешь с позиции вчерашнего дня, — напустился на Джейка Бобби Спрок. — Вместо вакуумных трубок уже используются магнитные устройства — посмотри на «Вихрь-1». На смену перфокарте тоже приходят магнитные ленты. В лаборатории Белла разработали особую штуковину, называется транзистор. Он производит вычисления на полупроводниках — слоях кремния и германия. Скоро машины будут напоминать слоеный торт. Каких-нибудь несколько лет, и вычислительная машина будет не больше холодильника по размеру.

— Ну да, конечно, и мы на крылышках, как у ангелов, полетим на луну, — презрительно фыркнул Джейк.

Компания дружно навалилась на него. «Не пахнет ли тут антисемитизмом?» — подумал Оуэн; но казалось — Лоуэнталь сам нарывается на оскорбление этой своей напористостью.

— Использование ленточных полупроводников имеет свои пределы, — продолжал Джейк. — Ленты нельзя делать очень тонкими. Материя сопротивляется на молекулярном уровне. Посмотрим правде в глаза, мальчики и девочки. В сущности, вычислительные машины — это гигантские металлические монстры, пожирающие электрическую энергию, и потому настолько дорогие, что их может приобрести только один потребитель — государство. Да еще дядя Сэм. Взгляните на УНИВАК. Компания «Рэнд» понаделала с десяток таких ящиков, а теперь не может продать их. Они так нагреваются, что туда надо закладывать сухой лед.

— И тем не менее, — мягко вступил Оуэн, интонацией подражая Филлис, — на УНИВАКе предсказали победу Эйзенхауэра над Стивенсоном, причем на самой ранней стадии предвыборной кампании. Телевизионщики знали результаты расчетов, но на экраны их не вывели.

— Расчеты результатов выборов — это был рекламный трюк со стороны производителя, — парировал Джейк.

— П-первые аэропланы т-тоже выпускались д-для рекламы? — разгорячился Бобби Спрок, чувствуя, что Джейк не находит веских аргументов. — А п-первые автомобили? А т-телефонные аппараты здесь, в Б-бостоне?

— Аналоговые вычислительные машины я еще понимаю, — заявил Джейк. Заикание оппонента давало ему возможность собраться с мыслями. — Усилители, дифференциаторы — вот что такое электронная инженерия. А эти цифровые устройства, основанные на двоичной системе, — игрушка. Не намного сложнее ходиков.

— Джейкоб, ну не смеши, — без улыбки заметила Филлис. Ее фамильярный тон подтверждал подозрения Оуэна: эти двое связаны не просто дружескими отношениями. У него снова от ревности закололо сердце. В этой тесной компании, сгрудившейся за столиком с остатками китайских блюд, пахнущих соевым соусом, она была как отрицательный полюс в электрической цепи высокого напряжения. Этот вывод не пошатнул его веру в то, что отныне его жизнь потечет в русле, прокладываемом этой девушкой.

То, что она существовала и до того, как попалась ему на глаза, что у нее и без него было множество поклонников, привело бы его в полнейшее смятение, если бы он не был инструментом в руках всемогущей Природы. Независимо от того, что они думали и говорили, их тела знали: они должны произвести на свет хороших детей. Они оба были существа странные, дети, выбирающиеся из убежища на свет божий, наделенные особой гордостью, даровитые, но отчужденные от других. Они словно обещали начать новый род, непорванную цепочку, идущую от родителей и прародителей. Нет, у него не было причин ревновать Филлис. Как известно из компьютерной техники, прошлое — это банк данных, откуда черпают необходимое для настоящих расчетов. Когда они наконец остались наедине, Оуэн не требовал, чтобы Филлис рассказывала о себе больше, чем сама считала нужным. Она и сама не стала этого делать.

— Что тебе сказать? Ну, ходила посидеть за чашечкой кофе с парнем из отделения проективной геометрии, но это было прошлой весной. Понятия не имею, почему он решил, что я перед ним в долгу. Ни о чем таком речи не было.

— Откуда ты это знаешь? Он это говорил, что ты перед ним в долгу?

— Он шлет мне письма с угрозами. Злится, что я не хочу с ним встречаться. А теперь еще злится из-за тебя.

— Из-за меня? — Оуэн был польщен — и напуган. Желудок чутко реагировал на эти несовместимые состояния. — Почему именно из-за меня? Я просто из твоей компании и не высовываюсь.

— Как тебе сказать… — протянула Филлис. — Он считает, что ты высовываешься. — Будь Филлис сейчас в его объятиях, она прижалась бы к нему еще теснее, чтобы избавиться от запутанных связей, которые принесла ей и, похоже, ему ее неброская красота. — И он, конечно, прав. У нас с тобой не как у других — гораздо серьезнее.

— Правда? — Его организм снова стал переваривать несовместимости. Он жаждал жить полной жизнью, однако боялся. Куда проще перевернуться на другой бок и спать дальше. — Хорошо, но что же нам делать с тем парнем — как его?

— Ральф.

— Пусть будет Ральф. Но как можно тревожиться из-за кого-то с таким именем? Все Ральфы — пузатые пивные бочки.

— Нет, он не такой. Низковат, правда, но не толстый, не рыхлый. Занимается боксом, чтобы быть в форме. В одном письме угрожал расквасить мне физиономию.

— О Господи! Твое прелестное личико?

Оуэну казалось, что кожа у Филлис тоньше, чем у других, она за несколько минут покрывалась легким загаром, и румянец, вспыхнувший от смущения, не сходил с ее щек целый час. Малейшее прикосновение Оуэна мгновенно отзывалось во всех нервных окончаниях по всему ее телу.

Вот и сейчас Филлис покраснела, покраснели даже опушенные веки.

— Знаешь, он тоже так написал — «прелестное личико». Написал, что на нем останутся шрамы, и я никогда его не забуду.

— Занимался бы лучше своей проективной геометрией!

Впоследствии Оуэн пытался вспомнить, где происходил этот их разговор. Администрация института неохотно предоставляла отдельные комнаты даже женатым парам. Институтские хозяйственники не знали, что делать им с женским полом, куда селить. Нескольких студенток поместили напротив, за рекой, в доме номер 120 на Бай-стейт-роуд. Потом под спальни отвели часть Бексли-Холла. И там, и здесь комната Филлис была в глубине помещения, и Оуэн не имел туда доступа. Зато в доме номер 120 была огромная приемная с покрытыми ситцем диванами по углам, и над ними высокие торшеры с тремя переключениями, так что при желании свет уменьшался до интимного полумрака. Сидели и лежали здесь вперемежку, не заботясь о перманентах и зачесах. В старейших университетах Новой Англии еще не перешли на джинсы, и парни тогда ходили в белых брюках и носили вязаные галстуки. У девушек были жемчужные подвески в ушах и свитера пастельных тонов — такие мягкие, что, казалось, в руках просто таяли.

И лишь на последнем курсе, когда Филлис перебралась в дом родителей неподалеку от Гарден-стрит, они смогли оставаться одни, но это было позже, гораздо позже, после того как Ральф Финнеран нагнал страху на Филлис.

— Человек он неглупый, вот только характер у него тяжелый и агрессивный, — говорила Филлис. — И что еще хуже — любит выставлять всех подряд непроходимыми тупицами. А сам из простой семьи, жил в Уорчестере. И вот один раз заезжает он за мной в День благодарения. Но у людей не праздник был на уме, а футбол. Встречались две лучшие команды старшеклассников с промышленных окраин. За одну команду играл его племянник. Он и меня потащил на стадион. Хотя погода была зверская. Играли действительно азартно. Его племянник даже травму получил. После этого футбола я решила: пора с этим кончать!

Оуэн поддакивал, но Филлис не обращала на него внимания: казалось, она вся была в том холодном осеннем дне.

— Ральф вырос в католической семье. Хотя и не придавал никакого значения тому, что, по его мнению, было человеческой иллюзией. И тем не менее однажды он говорит: «Мы воспитаем наших детей в католическом духе». Я, конечно, остолбенела, а он весь почернел от злости. Он такой страшный, когда злится.

И она попыталась изобразить на своем точеном личике злую физиономию Ральфа — словно в хрустальный бокал плеснули дешевого пива. Оуэн в тысячный раз подумал: как же ему повезло, что она рядом, пусть это и не навсегда. Он постоянно чему-то учился у нее.

— А я? — спросил он. — Я тоже серая неотесанная личность?

— Оуэн, не напрашивайся на комплименты. Ты у нас Птица.

Когда Филлис была девочкой, они с подружками по Букингемской школе надумали поделить всех людей на три типа: Птицы, Лошади и Сладкие Булочки. Оуэн никак не мог взять в толк разницу между ними — как не мог понять странного ритуала, который Филлис начала проделывать в тринадцать лет: если ей не спалось, она начинала с религиозным тщанием вглядываться по очереди в каждый из четырех углов на потолке. Это значило для нее нечто большее, чем она могла или хотела сказать.

— Маленький серый воробышек, — уточнил он, — чик-чирик?

— Нет, конечно, — возразила Филлис, плотно сжав ненакрашенные губы так, что вокруг них появились морщинки, — сосредоточенный, торжественный вид, который он обожал. — Это называется «гримасничать», — ответила она, когда он любовно описал ей эту ее рожицу; и сказала ему: — Скорее это большая сильная птица, которая весь день парит в воздухе, пока не кидается растерзать добычу.

— О, дорогая. Какой я страшный.

— Не страшнее, чем кто бы то ни было. «Убивай, убивай, убивай, убивай, убивай, убивай», — это из Шекспира, — пояснила она и добавила: — Подумай, сколько микробов ты губишь, когда просто полощешь рот.

— Какое ужасное открытие! Я потрясен, что ты увидела меня таким. Я муху и ту не могу обидеть. У меня на этот счет даже фобия. — Он был польщен. Филлис наделила его силой и способностью действовать — сам он считал себя отвлеченным наблюдателем, который лишь реагирует на внешние раздражители.

Оуэн прижимается к Филлис, спрашивает:

— А ты — ты кто? Я постоянно забываю.

Она стесняется говорить о себе, как будто не хочет дотрагиваться до интимной части своего тела или затрудняется установить, где же ее настоящее «я».

— Нет, не Лошадь, это точно. Немного похожа на Птицу, но если разобраться, скорее всего Булочка.

— Не может быть!

— Почему не может быть? — обижается она. — Булочкой быть совсем неплохо. Они никому не вредят, ничего не портят.

Он представил себе, как промелькнул в ее мысленном взоре темной, способной причинить боль тенью.

— Другим Булочкам они тоже не вредят?

— Булочки мало общаются друг с другом. Да и редко встречаются. Большинство людей — Лошади. Знай себе топают и топают.

Оуэн улыбнулся: до чего же ловко она похвалила себя! Филлис вообще была о себе высокого мнения, но выражала его так тонко, что он едва улавливал, как она это делает, она говорила будто о дифференциальном исчислении или сложности синтаксического оборота в иностранном языке.

Взволнованная разговором о себе она вернулась к предыдущей теме:

— Знаешь, я показала папе некоторые письма Ральфа, и папа пригрозил ему, что подаст на него в суд, если тот не прекратит.

Оуэн вздохнул с облегчением. Хорошо, что ему не придется объясняться с каким-то Ральфом. Папа взялся, пусть папа и улаживает.

— Ну и как, усмирили психа?

— Пока неясно. Папа написал ему всего несколько дней назад.

— Бедняжка, значит, ты еще не отделалась от назойливого поклонника. Другим твоим ухажерам папе тоже приходилось писать?

Оуэн надеялся рассмешить Филлис, не ожидая, что та опять впадет в замешательство.

— Приходилось, в прошлом году, но в тот раз я ему ничего не говорила, он сам все затеял. Летом встречалась еще с одним. Намного старше меня был, настоящий взрослый мужчина. Родители решили, что он мне не пара…

— Родители. А ты сама?

Филлис молчала, снова сложив губы трубочкой. Ей не доставляло удовольствия копаться в собственном прошлом. Оуэн и так узнал о ней много больше, чем год назад, когда она была всего лишь чудесным видением, мелькающим в институтских коридорах.

— А ты решила иначе, да? — закончил он за нее.

Возражать Филлис не стала. Итак, у него есть два очевидных соперника — Джейк Лоуэнталь и Ральф Финнеран — и два тайных, словно спрятанных в ее сердце — шепелявая умница мистер Клейн и тот другой, безымянный, кого родители сочли ей не парой.

Оуэн достаточно понабрался житейского опыта, чтобы почувствовать: пора менять тему разговора, и тем более знал, что не следует распахивать настежь дверь в прошлое.

— Это твоим родителям пришла в голову мысль сделать из тебя высококвалифицированного математика?

— Что ты! Они были в ужасе, когда я объявила о своих планах. Они у меня оба гуманитарные снобы. Единственное, что они признают, это литература и искусство. Именно в них настоящая жизнь. А от точных наук веет духом вульгарности. Папа специализируется на английском Ренессансе — это шестнадцатое и семнадцатое столетия…

— Спасибо, — перебил он ее, раздосадованный тем, что Филлис не пожелала говорить о летнем ухажере. — Я знаю, когда был английский Ренессанс.

— Конечно, знаешь, хотя многие понятия не имеют. Папа не только поэтами и драматургами занимается, чьи имена у всех на слуху — Шекспир и прочие, — он и прозаиков изучает, которых сейчас не читают: Сиднея, Бэкона, Лили, Лоджа. У всех у них такой насыщенный слог, и все писали о счастливой стране Аркадии. Между прочим, мое имя — от них. В их стихотворениях множество девушек с именем Филлис — бойкая Филлис, капризная Филлис и так далее. Я, к сожалению, оказалась мечтательной Филлис.

— Лично я об этом не сожалею. И некоторые другие тоже.

— Лет десять назад, — продолжала Филлис, — папа познакомился с преподавателем, который читает курс английской литературы восемнадцатого столетия, и тоже увлекся Драйденом и Баньяном, Аддисоном и Стилем, Бозуэллом и Джонсоном. Целые полки заставил всем этим старьем. Мама говорит, в книгах он прячется от реальности.

— Мой отец прячется от реальности в числах.

— Я тоже. Надеюсь, ты меня познакомишь с ним.

Оуэн и представить себе не мог бедного опустившегося низкооплачиваемого Флойда Маккензи, страдающего больным желудком, рядом с этой избалованной кембриджской принцессой. Их встреча была бы такой же натянутой и неловкой для обеих сторон, как и встреча его матери с Эльзой Зайдель. Родители высиживают детей, как цыплят, но этим их функции ограничиваются. А Филлис все объясняла, желая открыться ему глубже: «Неужели ты не чувствуешь красоту математики? Математика как огромный ковер, сотканный из золотистых нитей, где каждый узелок связан с предыдущим, где из каждой теоремы неизбежно вытекают другие. Математика как музыка, разлитая по Вселенной. Музыка, которая ничего не выражает, кроме себя, но как берет за душу!» Зачем она его тормошит? Ведь он не заснул. Да, он расслабляется. Когда он рядом с ней, то будто добрался до дому после долгой дороги.

— Когда мне в школе попадалась трудная задачка, я ревела от огорчения. Потом на ум приходило знакомое уравнение — и все получалось. Оказывается, решить любую задачку так же легко, как на берегу перевернуть на спину краба-мечехвоста и смотреть, как он дрыгает клешнями, стараясь встать на ноги. Нет, не родители натолкнули меня на мысль о математике. Они считали, что математика — только для работяг и мужланов со Среднего Запада. Я убеждала их, что математика ничего не производит, что она бесполезна в практической жизни, хотя это не совсем верно. Вся физика и техника стоят на расчетах. И на теориях множеств.

— Ты сама-то понимаешь эту самую теорию множеств? — вопрос требовал более интимной обстановки, нежели притемненные уголки приемного зала в доме номер 120 по Бай-стейт-роуд. Вероятнее всего, он был задан в Бексли-Холле, куда в нарушение всех правил внутреннего распорядка проник Оуэн, когда соседка Филлис по комнате, Салли Фейзио из Провиденса, уезжала к себе в Род-Айленд или кататься на лыжах в Нью-Хэмпшир.

— Думаю, да. Удивительная теория — такая элементарная и в то же время глубокая. Знаешь, ее ведь один человек придумал. Дифференциальное и интегральное независимо друг от друга разработали Ньютон и Лейбниц. Неевклидову геометрию тоже независимо друг от друга открыли Лобачевский и Больяй — впрочем, это без них мог сделать и Гаусс. Но вот без Кантора теории множеств вообще могло бы не быть. Хилберт говорил, что никто не сумеет изгнать нас из рая, созданного Кантором. Здорово, правда? Создать рай, откуда никто никого не может изгнать.

Говоря о математике, Филлис оживлялась, речь ее становилась быстрой и точной, жесты свободнее. Чувствовалось, как под тонкой кожей играет кровь.

— Здорово, — вынужден был признать Оуэн.

— И большую часть теории он разработал в психиатрической лечебнице. Его мозг не выдержал нагрузки собственного изобретения.

— Я одного не могу понять, — продолжал Оуэн, — почему было поднято столько шуму, когда Расселл и Гёдель открыли у Кантора внутренние противоречия или парадоксы. Как справедливо доказывает Клейн, путаница носит, по существу, семантический характер. Не понимаю, какое отношение понятие несчетности имеет к истории создания вычислительных машин.

— Не понимаешь? — Филлис не сумела скрыть удивления, как будто логичность ее рассуждений не могла не перейти к Оуэну.

— Я хочу сказать, — произнес он, словно не только настаивал на своей непонятливости, но и навязывал ее ей, — что если существует множество множеств, которые не являются числами сами по себе…

— Оуэн, дорогой, антиномии или, другими словами, парадоксы не подчиняются правилам классической логики. Но формулировать их необходимо таким образом, чтобы ввести нас в область символической логики, что неизбежно тянет за собой Булеву алгебру, самонастроившуюся машину Тьюринга и алгоритмы. Представь себе болото, на котором ты должен начать строительство. Это и есть несчетность.

Филлис так понравилось собственное сравнение, что в тот момент она была более похожа на Птицу, чем Булочку.

Встречались они, Оуэн с Филлис, в самое разное время и в самых разных местах: до занятий, в короткий «кофейный» перерыв, вместе проводили ленч в Студенческом центре за Массачусетс-авеню, ходили в кино на Гарвард-сквер или на Вашингтон-стрит в Бостоне. Язвительный Джейк и грозный Ральф были изгнаны на периферию того кружка, в тихом центре которого оказался Оуэн. Вечерами, не в состоянии оторваться друг от друга больше чем на четыре часа, эти двое воссоединялись посреди клубов табачного дыма и запотевших зеркал маленьких ресторанчиков, где толкались и вели жаркие споры студенты.

Временами Оуэну мнилось: неукоснительные требования логических систем, после Аристотеля проявляющиеся в самых началах арифметики, приложимы к самой Филлис. Она не желала быть очевидностью. За внешней ее уступчивостью таилось отрицание. «Знаешь, я тебя еще не люблю», — заявила она после года знакомства, когда родители с обеих сторон уже считали их женихом и невестой.

Оуэн был потрясен — тем более что они лежали не то на полу, не то на кровати, тесно прижавшись друг к другу. Случилось это, когда Филлис была уже на последнем курсе и переехала жить к родителям, что давало им возможность почаще уединяться украдкой. Они лежали не раздеваясь, как и было положено в те строгие высоконравственные времена. Но ласкали друг друга и обнимались. Оуэн считал, что заслуживает любви, хотя и не удостаивался внимания Джинджер Биттинг, обитающей в этом мире. Зато его любили мама и Эльза.

Он постарался не выдать разочарования и лишь теснее прижался к Филлис.

— Еще не любишь? Ну а я тебя люблю. Может, и ты меня любишь, но пока не сознаешь этого.

— Может быть, — неопределенно протянула Филлис, понизив голос. Она пожалела, что еще больше приоткрыла дверь в свое «я». Он вглядывался в ее лицо, оно было совсем близко. В комнате было полутемно, и, насколько сохранила его память, это была комната ее брата на третьем этаже родительского дома. Он впивался губами в ее отзывчивые некрашеные губы, словно старался накачать в них кровь. Пряди взъерошенных волос, как назойливые осенние мухи, щекотали ему щеки. В порыве страсти он не замечал, что целует не только губы, но и покрасневшие скулы и белесые брови, и вздрагивающие веки, и, казалось, всю ее, серебристую и неподатливую. Она недовольно смеялась, отворачивалась, и в такие минуты он чувствовал, как неуклюжи и преждевременны его попытки сломать барьеры, которые она воздвигла вокруг себя за двадцать один год своего изысканного и одинокого бытия. Оуэн старался представить, какой ее порыв, какое минутное изменение климата убедит ее в том, что она его любит. Она упоминала несколько эпизодов — это было, когда он ухаживал за ней, и они остались в его памяти как яркие вспышки, высвечивающие закоулки ее темной внутренней жизни, — как она и еще одна девочка в Бэкингемской школе держались за руки и что тот, как однозначно заключили родители, совершенно не подходящий ей молодой человек был такой — что, если верить воспоминаниям, она просто разлеталась на части, — «грандиозный». Став в ее глазах почти мифическим существом, принадлежащим гранитным скалам, остроконечным елям, грозам в душный летний день и белым молниям, ударявшим в вечнозеленые леса, лето он обычно проводил в лагере для подростков. Хэнк — так звали парня — заведовал там хозяйством, водил старенький грузовик и следил, чтобы с территории лагеря своевременно вывозили мусор. Хотя он проучился несколько семестров в университете Нью-Хэмпшира, заканчивать образование не стал и предпочел жить на природе, прорубая просеки, доставляя грузы и изничтожая дустом вредных насекомых. Равным образом он не претендовал на внимание Филлис, хотя они были знакомы несколько лет. Возможно, раньше она была истцом, робким агрессором — как Оуэн, когда раскладывал доску с «Монополией» для Бадди Рурка. Выражение лица Филлис, когда она думала о Хэнке, было отсутствующим, в нем сквозили вялость и какая-то ожесточенность, хотя она и старалась скрыть свои чувства за гримаской задумчивости. Оуэна угнетало, что Филлис умнее него, но утешало, что Хэнк не мог даже соперничать с ней.

Давно была забыта лекция «Введение в методы кодирования и логики действия цифровой электронно-вычислительной машины». Филлис давно погрузилась в экзотические дебри топологии — дифференциальные множества, теорема Бетти и свойства евклидова пространства и так далее и тому подобное. Тема ее дипломной работы по загадочности напоминала положения проективной геометрии. Работа, по словам Филлис, была посвящена «топологической классификации измерений, больше двух».

— И до каких величин могут возрастать значения этих измерений?

— До энной степени, это же ясно.

— То есть?.. Не могу себе этого представить.

— Числа не нуждаются в том, чтобы их понимали. Они сами по себе. Значения чисел могут возрастать до бесконечности. Интересно, правда? И красиво.

— Для тебя, может быть, и красиво. Но от такой красоты можно свихнуться.

— Знаешь, я начинаю думать, что Риман кое в чем был не прав.

— Тот самый Риман, что разработал теорию так называемых римановых пространств? Ты собираешься его опровергнуть? Девочка, не далеко ли ты хватила?

— Он бы не стал возражать. Сын лютеранского пастора, он и сам был святой человек. Жаль только, в тридцать девять он умер от туберкулеза, оставив кучу заметок и записных книжек. По общей теории относительности. Вселенная представляет собой Риманово пространство.

В глазах Филлис застыло выражение отчужденности и твердости, с какой она оберегала круг своих самых близких людей. Оуэн пока не попадал в этот круг, как ни сводили их общество и физиология. Они плыли по бурным и мутным водам житейского моря, но Филлис всегда помнила о волшебной стране Аркадии, населенной людьми высокой духовности, будь то математики или поэты, Спенсер или Кантор, Хилберт или Китс, к которым всей душой был привязан Кембридж. Эта привязанность не всегда приводит к творческим свершениям, за которые художника и мыслителя приучают смотреть на реальный мир как на место временной ссылки.

Пока Филлис путешествовала по кривизне Римановых пространств, Оуэн занимался практическими предметами, принесшими ему диплом инженера-электронщика, — анализом состояния электрических цепей при высоких напряжениях, рассмотрением систем сопротивлений и усилителей, обзором фотоэлектрических преобразователей и изоляторов, изучением формул, в соответствии с которыми невидимые электроны проделывали свою полезную работу.

В ходе преддипломной практики Оуэну довелось совершить поездку в Уотхэм и побывать в компании «Рэйтеон». Несколько раз он работал и в Гарвардском вычислительном центре, где царил массивный «Марк-1». Американские полицейские силы в Корее увязали в кровавом месиве, но Оуэн и его соученики были освобождены от призыва на воинскую службу, для чего им пришлось сдать государственный экзамен, провалить который умудрился бы разве что полный кретин. Отныне войны будут выигрывать электронные мозги. «Ай-би-эм» спешно набирала людскую силу, чтобы противостоять триумфу УНИВАКа, разработанного корпорацией «Ремингтон рэнд». На рынке техники и военной промышленности занималась заря компьютерной эры. Головокружительные успехи новых технологий опережали знания и возможности преподавателей электроинженерии. Нервные клетки Оуэна начали страдать от перегрузки. И это было как сообщение, пробившееся сквозь атмосферные помехи, — слова Филлис, сказанные ею через неделю после защиты дипломной работы, ставящей под сомнение некоторые тонкости Римановой топологии (за оригинальность и смелость выдвинутых положений работу превозносили до небес).

Они сидели в небольшом и дымном ресторанчике за столиком для двоих за два дня до отъезда Оуэна домой: он решил провести последнее лето с топографической бригадой и еще раз посмотреть, как будет реагировать Эльза на его ухаживания.

— Родители не слезают с меня — хотят знать, как я собираюсь устраивать жизнь. Чтобы отвязались, я сказала, что мы с тобой помолвлены.

— Помолвлены? — Кровь ударила в лицо Оуэну. Он подумал о своей жизни, единственной и неповторимой.

— А разве нет, малыш? Ты столько раз заговаривал об этом. — Она вызывающе заглянула ему в глаза.

Да, чтобы убедить Филлис в своей преданности, он не раз пускался в рассуждения об их совместной жизни. Но он не припоминал, чтобы делал ей предложение: боялся, что она откажет и его трудоемкое завоевание на этом фронте пойдет насмарку.

— Да, да, помолвлены, — пробормотал он. — Здорово, правда.

Интересно, что сказала бы его мама? Что сказала бы Эльза? Ну что ж, пусть будет как будет. В природе все течет, все изменяется, и МТИ убедил его в этом.