ГЛАВА IX

Таким образом доктору прибавилось немного дела, он зашил фрекен рану.

Он получил также ответ из госпиталя, что Мосс может приехать туда. Благодаря всему этому, доктор чувствовал себя необходимым в своих собственных глазах и в глазах других — у него были важные дела.

Он не был однако черствым человеком, он жалел Мосса и продержал его в санатории дольше, чем следовало. Хорошо это было, или худо — но доктор Эйен никого не удалял, он был добродушный человек, и ему было больно поступать резко и делать кого-нибудь несчастным. Кроме того, санатория весьма дорожила всеми пансионерами, какие только у нее были.

Доктор пошел к Моссу подготовить его:

— Ну, дорогой мой Мосс, у меня есть наконец для вас хорошие вести.

Покрытое ранами лицо Мосса побледнело и поникло:

— Ага! Ну, ну.

— Да, все устроено. Надо сказать, что мое последнее обращение к ним было очень настоятельно.

Было очевидно, что новость сразила Мосса, как удар; он сказал:

— Да, да, благодарю вас. Но он глубоко упал духом.

— Это для вас самое лучшее, — сказал доктор, чтобы развеселить его: — вы будете там на всем готовом, в смысле пищи и питья, будете пользоваться самым лучшим врачебным надзором, товарищи у вас будут совершенно так же, как и здесь. А пройдет время, вы и опять здоровы будете, найдут какоенибудь средство, какую-нибудь прививку, наука в наши дни идет вперед гигантскими шагами.

— Когда мне надо уезжать? — спросил несчастный.

— Когда соберетесь. Время не имеет значения, дорогой мой, вы только поправляйтесь хорошенько. И, как я говорю, наука делает чудеса в наши дни, изобретут прививку и возродят вас к жизни.

Мосс пошел к своему приятелю Самоубийце и сел у него, как будто ничего не случилось. Со времени несчастного приключения при катаньи с горы они ежедневно и ежечасно спорили и бранились, принялись за это дело и теперь, и замечательно — бой качал Мосс, точно у него была потребность в этом.

— Вы тогда промочили сапоги?

— Когда?

— На горе тогда.

— Молчите! — ответил Самоубийца.

— Вы должны признать, что это было предательство с вашей стороны бросить нас одних с санями.

— Я потому ушел, что вы нежничали — язвительно ответил Самоубийца. — Противно было смотреть.

— Ха-ха-ха! — сказал Мосс. — А вчера вы говорили, что я намеревался убить фрекен.

— А вы скажите на милость, как же на самом-то деле было? Она вернулась домой полумертвая, вы ее принесли. Она и сейчас лежит.

— Нет, уж она встала и скоро будет по-прежнему здорова, — утешает Мосс.

— Во всяком случае вы изуродовали ее на всю жизнь, у нее теперь этот красный шрам на лице. Не всем так безразлично, в каком виде у них лицо, как некоторым.

Мосс промолчал.

— И шрам-то не прямой, а кривой, безобразный, и все потому, что у вас не было глаз, чтобы смотреть вперед и управлять. Этакая глупая история.

Это была жалкая ребяческая болтовня, товарищи были какие-то вялые, Мосс не в состоянии был собраться сегодня с духом для самой легкой стычки и сказал только — просительно сказал:

— Гоните шибче, я сейчас же за вами следом.

Так протянулось послеполуденное время, а в эти короткие дни начинало уже смеркаться около четырех. Самоубийца потребовал обычного похода в горы. За время своих частых прогулок они протоптали в снегу дорожку, и теперь, когда подморозило, идти было хорошо.

Они шли гуськом, Самоубийца впереди, Мосс сзади с падкой; казалось, точно он ничего не видит. Склонявшийся к вечеру день был ясен, полный месяц лежал наверху на своем синем шелку, точно золотая монета в сто крон, но на западе было несколько облачно. «Переменно» — стояло в качестве предсказания погоды: треугольник над четырехугольником.

Для Самоубийцы немудреное было дело взобраться на «Вышку», он натренировался, изо дня в день, без напряжения, постепенно упражняясь в ходьбе, сделался неутомим и начал становиться непозволительно здоровым. Он издевался над Моссом, нащупывавшим дорогу палкой и отстававшим.

— Что это вы сегодня в кожаной шапке? — сказал он.

Мосс объяснил, что купил меховую шапку у инспектора, чтобы ушам было тепло.

— А вам-то что до этого? — спросил он.

— Сколько вы за нее дали?

— Пустяки. Шестьдесят ёре. Для меня она достаточно хороша.

— Я бы в такой не стал ходить.

— Ну да, — ответил Мосс, — вы наверное хотите повеситься с голой головой, чтобы не было позорного убийства.

— И желчи же у вас, несмотря на то, что у вас пол-лица изъедено!

Мосс сильно отстает, и Самоубийца далеко уходит от него вперед, прежде чем замечает, что он один. Он видит, что Мосс щупает палкой, и кричит ему:

— Это пустяки, это только тот маленький провал, шагайте через него!

— Меня снег слепит, — отвечает Мосс. — Где вы? Самоубийца вынужден вернуться назад и нетерпеливо восклицает:

— Что еще это за выдумки? Вы каждый день тут ходили через эту расселинку.

— Помогите мне немного, протяните мне руку.

— Терпеть не могу подавать вам руку, — отвечает Самоубийца, — уж примиритесь с этим. Вы весь в ранах со всех сторон. — И он с большой неохотой помогает Моссу перешагнуть через расселину.

— Не понимаю, — говорит Мосс, — предметы стали какие-то неопределенные, так неясно кругом меня. Это что, камень? — спросил он, стуча по нему палкой.

— Ну, понятно.

— И мне кажется, он серый. Все-таки я еще настолько вижу.

Самоубийца не может не понять, что дело очень плохо, он говорит:

— Очевидно ваша слепота довольно проблематична. Идем дальше!

Они карабкаются выше и выше. Но Самоубийца замечает, что его спутник не видит верного направления, то и дело сбивается с тропинки и падает, поднимается потом опять и ковыляет дальше.

— Удивительное дело, — говорит Мосс, — я отстал внизу, потому что как будто не видел ничего.

— А теперь лучше видите?

— Гораздо лучше, значительно лучше, это меня немного снег ослепил. — Но он продолжает часто падать и наконец сваливается вниз лицом. — Это я споткнулся о что-то, — оправдывается он тотчас же. — Конечно, я не так хорошо вижу, как раньше, нечего говорить. Это что за куст? Березка? Вот ведь я вижу.

— Вы хотите сказать, ольха.

— Ха-ха-ха! — говорит сконфуженно Мосс, — ну, да, я хотел сказать: ольха.

Они поднялись на «Вышку» до того места, до которого поднимались обыкновенно, и сели отдыхать, каждый на свой камень. По месяцу прошло облако.

— Я не понимаю, чего я хожу на эти прогулки, — заговорил Мосс.

— Вероятно, по той же причине, что и я, — ответил Самоубийца. — Для здоровья.

— Здоровье? Я достаточно здоров для того, что мне нужно.

— Говорят, наоборот, что ваше дело плохо, что у вас какая-то опасная болезнь.

Мосс ответил громким насмешливым хохотом и сказал:

— Вздор, докторская болтовня!

Он еще держался бодро, но прошло еще несколько минут, и он уже не мог больше так вызывающе смеяться. Самоубийца почувствовал что-то подозрительное в том, как он шарил вокруг, ища палку, поставленную им подле себя.

— Пойдемте-ка лучше домой, — сказал Самоубийца вставая.

Мосс ответил, продолжая сидеть:

— Месяц-то как ярко светит! Месяц в эту минуту был закрыт.

— Да, я еще это вижу. Идите вы вперед, я еще немножко подожду.

— Нет, тогда я тоже подожду.

Они посидели еще несколько времени, и Самоубийца сказал опять:

— Ну, идем теперь.

— Что вы хотите? — спросил Мосс.

— Чего я хочу? Домой идти, конечно.

— Слышите, идите вперед. Можно ли быть таким дураком, вы хорошо видите, что я не могу идти.

Самоубийца сказал, подумав:

— Ну ладно, я пойду. Но и вы тоже пойдете.

— У вас фантазия разыгралась больше, чем у меня, я это слышу, — ответил Мосс.

— Молчите, вы! — закричал Самоубийца, взяв его за плечо. — Мне нужно, чтобы вы были со мной, это для меня необходимо.

— Это вдохновение у вас не удержится, можете идти. Передо мной сейчас просто-на-просто черно все, как сажа.

— Вздор! — прервал его Самоубийца. — Я хочу сказать, что и передо мной сейчас темно, черно, как сажа.

— Этому я не верю.

— Не верите? Ну, я подробно докажу вам это в то время, как мы пойдем.

Он поднял товарища на ноги, взял его за рукав ульстера, и началось обратное странствие. Дело шло понемножку. Вот они опять внизу, у расселины. Тут Мосс делает неверный шаг и проваливается. Довольно много времени уходит на то, чтобы вытащить его. После этого они садятся отдохнуть.

— Можете думать обо мне наихудшее и испытывать ко мне отвращение, — произносит Мосс, — но я прямо говорю: я не вижу. Вероятно, ночь сейчас.

— Нет, это значит, что вы, должно быть, ослепли, — сказал Самоубийца.

— Как раз то самое, что и я думаю, — согласился в свою очередь Мосс, кивая головой. — Обнаруживается, что я прав.

— Ну, уж, действительно, тут хвастать нечем, — заметил Самоубийца.

— Нет, именно, — ответил Мосс. — Я мыслил совершенно правильно, а это тоже нечто такое, чего нельзя отрицать. Что верно, то верно.

— Знает доктор, что с вами?

— Разумеется. Он уже давно сказал, что мне надо уехать. Он устроил мне место в госпитале.

— Давно? Отчего же вы не уехали? Мосс молчит.

— Не понимаю, как это вы не уехали. Мосс ответил с возрастающей горечью:

— Вы невероятно смешны. Почему вы сами не уезжаете? Вы чем больны? Вам самому надо в больницу, вы же душевнобольной.

— Вовсе нет.

— Нет, да. И какое вам дело до моей болезни, что вы все разнюхиваете?

— Я не сумасшедший, — это только состояние подавленности от душевных огорчений.

— Ха-ха-ха, повторите-ка еще раз! Как будто бы огорчения бывают телесные. Вы хотите вешаться, вам надо в больницу под присмотр. Разница между вами и мною та, что вам надо выдержать испытание для приема, а мне этого не надо. Вы еще должны доказать, что вы душевнобольной.

Молчание.

— Я устал тащить вас, но я должен доставить вас домой, — безжалостно говорит Самоубийца, поднимая за собой товарища. Они спускаются на ровное место и опять останавливаются. Мосс обтирает рукавом ульстера пот со лба, у него в высшей степени подавленный вид. — В последний раз тащу вас с собой, да будет это вам известно, — заявляет Самоубийца.

— Да, потому что я завтра уезжаю, — отвечает Мосс.

— Это хорошо!

И опять трогаются. И в то время, как они идут, Самоубийца вдруг спрашивает:

— Так завтра? Вы завтра уезжаете?

— Да, завтра.

— Очень уж что-то скоро. Но мне это все равно. Мосс не ответил.

— А подумали вы в конце концов о том, что со мной будет? Нет, конечно.

— С вами? С вами все то же самое.

— Ну да, вот оно и видно, чего стоит ваша религия!

— Вы будете совершать тут каждый день прогулки пешком и доказывать вашу непригодность к жизни. Вы воображаете, что очень важно, что вы где-то находитесь, сидите и щурите глаза, и погружены в мрачные мысли, и не делаете ничего, ни худого, ни хорошего. Но нет же. Господи, боже мой, вы ничего полезного не создаете этим, ничего не предвозвещаете, ни общего блага никакого не достигаете: ни хлеба насущного для какого-нибудь воробья, ни рассказа о приключениях для ребенка.

— Молчите! Это вы повторяете только, что я говорил, и что вы наизусть выучили.

— Да, верно, вы говорили это обо мне.

— Что-то в вас есть мелкое и жалкое, — сказал Самоубийца. — Вы подбираете вещи, которые слышите, то, что выбрасывают другие. Поймаете какие-нибудь два слова и ходите потом и бурчите: самоубийство посрамляет убийство. Хорошо, что вы уезжаете, я давно уже устал от вас. Я слышал о человеке, который захотел убить свою жену — в которую между прочим был влюблен при этом, но оставил это до другого раза. Ну, а потом он сам хотел застрелиться.

— И с тем сказке конец.

— Нет, там был ребенок. Я слышал, что у них был ребенок.

Приятели шли некоторое время молча. Потом Мосс сказал:

— Да, плохо жить на свете!

Этот маленький шаг навстречу покончил было с Самоубийцей, но он откашлялся, подтянулся, и сказал отстраняющим тоном:

— Что вы в этом смыслите? Молчите, пожалуйста, вы и говорить-то отчетливо не можете.

Они опять некоторое время помолчали. Мосс снова растянулся, так и что и лицо его было в снегу.

— Вы разве ничего больше не видите? — спросил Самоубийца.

— Немножко вижу. Но меня снег ослепил.

— Вы неизлечимы?

— Я? — звенящим звуком спросил Мосс и остановился. И тут вдруг, как будто и его упорство изменило ему, он весь как-то перегнулся вперед, точно все тело его хотело ответить: да. В следующее мгновение он снова выпрямился и ответил:

— Вы, кажется, намерены не возвращаться домой сегодня вечером?

Когда они уже подходили к санатории, Мосс жалобно спросил:

— Далеко еще?

— Нет. Разве вы и огней не видите?

— Ну, конечно, вижу огни. Я так только спросил. Самоубийца остановился и каким-то чужим голосом сказал:

— Если бы вы могли — я говорю только на тот случай, если вы можете — тогда…

— Что такое?

— Что такое? — коротко и сердито передразнил Самоубийца. — Сами могли бы сообразить! Я хочу только сказать, что я, с своей стороны, не знаю этого. Возможно, что это вам поможет, мне оно никогда не помогало — богу помолиться. Я вам не советую и не отговариваю вас.

— Богу помолиться? — растерянно спросил Мосс.

— Ну что? — набросился на него Самоубийца. — Или вы слишком велики для этого?

Мосс хорошо слышит, что сталось с бодростью его приятеля, слышит, что приятель близок к отчаянию. Мосс сам захвачен волнением и не может отвечать.

Самоубийца повторяет опять:

— Я слышал о некоторых людях, которые становились счастливее от этого. Которые спокойнее умерли.

— Заткните вы свою глотку! — простонал Мосс. Теперь была очередь Самоубийцы прикрыть свою слабость и стать снова молодцом. Он хватается за первую приходящую ему в голову шутливую мысль: ему никогда не удавалось достичь, чтобы господь бог провел с ним несколько минут, нет. Он никогда не спускался к нему через слуховое окно на крыше.

Утром стало известно, что Мосс уезжает; слух об этом дошел даже до фрекен д'Эспар, и она прислала за ним — что ей могло быть от него нужно? Фрекен д'Эспар сама пострадала и изуродована, это так, но она от души сочувствует несчастному Моссу и хочет сделать для него все, что только может. Мосс, несомненно не ждущий добра, входит ощупью в комнату фрекен и, войдя, стоит там, чувствуя себя виновным в ее несчастии при катании с горы. При виде его у нее на глазах выступают слезы, эти месяцы до неузнаваемости изменили его лицо, она взяла его за руку и подвела к стулу. Нет, он решительно, ни в чем не виноват, как это он может думать такие глупости! Наоборот, она благодарит его за то время, которое они вместе провели тут в санатории, и прибавляет:

— Я часто думала о вас, мне так вас жаль, мне до такой степени вас жаль, что вы так страдаете. Но неужели же во всем свете нет ничего, что могло бы помочь вам, как вы думаете? Вы такой молодой и такой бодрый, вы еще преодолеете это.

— Я слышал, что ваше поранение очень тяжелое, — сказал в ответ Мосс.

— Нет, вовсе это рана не серьезная, посмотрите сами.

— Да, я вижу, подбородок разбит наискось. Да, это большое несчастие.

Фрекен, может быть, ничего не имела против того, что Мосс это сказал, и что он чувствовал себя отягощенным своей виной, но именно потому-то ей доставляло удовольствие утешать и ободрять его:

— Полно! Вам не надо думать ни о чем, кроме того, чтобы поправиться и быть опять бодрым и здоровым. Что там об этом говорить! Маленький розовый шрам никакого мне вреда не делает! Вот что, послушайте, возьмите вот это! Положите в карман. Не благодарите, пожалуйста.

— Это что такое? — спросил Мосс. — Это деньги?

— Послушайте, это все равно, что ничего! — воскликнула она возбужденно. — Вы доставите мне этим радость.

— Благодарю вас, — сказал он, — мне деньги не нужны.

— Они могут пригодиться вам. Посмотрите же, их так немного.

— Но они не нужны мне, фрекен.

— Я не понимаю вас, — говорит она разочарованно.

— Я в числе тех, кто попадает на казенное содержание, — мрачно пояснил Мосс. — Я получил место на казенном иждивении.

— Вот как? — спросила она наивно. — Что значит место? Должность какуюнибудь?

— Да, легкую должность. Я должен только ходить с трещоткой и кричать: «Нечисто, нечисто!»

Фрекен уставилась на него, совершенно сраженная, и прошептала:

— Неужели вы… — Она запнулась.

— Мосс кивнул утвердительно головой, поднялся и выбрался ощупью из комнаты…

Кому всех труднее было пережить отъезд Мосса, это, разумеется, Самоубийце.

Он тоже попытался было сунуть тайком денег слепому в карман, а когда это не удалось, долго бранил его, осыпая множеством обвинений и бранных слов:

— Я не понимаю, что господь бог думал делать с таким человеком здесь на земле! И если я вас называю человеком, то это только для того, чтобы не заходить слишком далеко, но это совершенно не выражает моего действительного мнения.

— Надбавьте еще, — сказал Мосс.

— Нечего мне надбавлять, — ответил Самоубийца, но все же продолжал. Его точно прорвало, и он продолжал и продолжал говорить без удержу, так что охрип и перешел пределы возможного: — Я вам все время говорил: вы полны желчи, желчи и злобы, и упрямства. Я не удивлюсь, если окажется, что вы наслаждаетесь тем, что покидаете мир, которого не можете больше видеть, тогда как мы присуждены к тому, чтобы продолжать ходить тут среди красот природы. Это похоже на вас. Куда это вы теперь едете? Неизвестно, чего вы натворили, бог знает, может быть, вас везут прямо под арест.

— Вы хотите намекнуть на что-нибудь неблаговидное относительно меня? — сурово спросил Мосс.

— Как вам угодно — все, что вам угодно.

— Ну, за такие вещи надо драться! — заявил Мосс, показывая сжатые кулаки, обмотанные тряпками.

— Это шутовская выходка! Я с вами больше ни слова не скажу. Из вас вышла бы хорошая большая обезьяна. Но только вы не должны думать, что я вас не понимаю, вы комичны и наивны, как младенец, и ваша ходульность искусственна. Что, вас убыло бы, если бы у вас был грош в кармане, когда вы уедете?

— У меня в кармане есть все, что мне нужно.

— Да, как же, и вы покупаете себе за шестьдесят ёре поношенную шапку с наушниками.

— Вы завидуете мне, что у меня есть теплая вещь, вот оно, в чем дело.

— Вздор! Ваше хладнокровие притворно, вы успокаиваете сами себя таким вздором, да, да; вы великий человек в ваших собственных глазах. Я буду лучше называть вас жалким человеком, вы полны тщеславия и суетности, вот вы что. Почем я это знаю? Потому, что вы так одичали и до такой степени подобны младенцу, что вы стоите здесь и хвалитесь своей дерзостью. Вы думаете, я вас не понимаю? Это все вместе — притворство и фанфаронство…

Почтальон, которому была пора ехать, позвал в окно, и Мосс пошел ощупью к выходу. Самоубийца помогал ему. В последнюю минуту Самоубийца протянул ему еще в последний раз руку, но Мосс, не видавший этого, сказал еще только «прощайте» на воздух. О, он не нашел ничего лучше и сильнее, он сказал: «Прощайте, Магнус-Самоубийца!» Разве это было кстати? Нет. Самоубийца был положительно более находчив, он великолепно помог своей бранью приятелю в минуту расставанья.

На лестнице стояла заведующая и пожелала Моссу счастливого пути и скорого выздоровления. Доктор был у саней, он что-то говорил ему тихим голосом, помогая ему усесться, потом громко сказал на прощанье: — Будьте же бодры, Антоциус, помните, что я сказал вам! — Да, благодарю, — ответил Мосс. — И, так как шел снег, то он, должно быть, смахнул с глаз маленькие снежинки.

И Мосс уехал, в кожаной ушастой шапке инспектора и в ульстере Самоубийцы, — уехал к месту своего погребения заживо. Неудивительно, что он так долго упирался против того, чтоб расстаться с Торахусом и с жизнью…

Все стало опять в некотором смысле в порядке.

Но вот фрекен д'Эспар.

Она опять здорова, она встала, да, она на ногах, она немного ест, немного спит и от времени до времени разговаривает с доктором. Но она далеко не в прекрасном настроении, шрам на подбородке не украшает ее. Она спросила доктора, как он думает, сгладится ли он со временем, и доктор ответил: о, да, он исчезнет. Между тем, фрекен массировала при помощи кончиков пальцев лицо вазелином.

Но в один прекрасный день…

Началось с того, что она проснулась, выспавшись, и, так как было воскресенье, оделась получше. День был ясный, после первого утреннего завтрака она бродила по протоптанным в снегу тропинкам, и щеки ее разрумянились, потом она читала газеты, потом пошла в свою комнату. Молодой девушке было как-то светло и отрадно, как давно не бывало.

Она спустилась к обеду вниз; так как было воскресенье, то и обед был несколько лучше обыкновенного — были куропатки и кисель. Гостей оставалось так мало, что все сидели за одним столом, доктор, в качестве хозяина, на верхнем конце, потом все вдовы пасторов и мелкие коммерсанты с дамами, и в самом конце заведующая.

Вдруг фрекен вскочила со своего стула.

— Что такое? — спросил доктор, и спросили гости. Ответа не было. — Что с вами, фрекен? — Нет. Доктор встал и хотел подойти к ней, но она пробежала мимо него и рванула дверь, спотыкаясь и прикрывая рот рукою.

— Зубы заболели, — сказал, улыбаясь, доктор, приглашая жестом гостей вернуться к хуропаткам.

Фрекен д'Эспар примчалась к себе в комнату. У нее тряслись руки, она нашла у себя во рту дробянку и нашла зуб, увы, да, сломанный зуб, передний зуб, необходимое условие красоты — о боже! — она устремилась к зеркалу и увидела черную дыру, ужасную дыру. Она не представляла себе, что же она будет делать; но по мере того, как она пробовала перед зеркалом улыбаться различным образом и раскрывать рот для смеха, в ней поднялось безудержное бешенство, и она разразилась проклятиями. Ее маленькие руки скорчились наподобие птичьих когтей, и она хватала ими в воздухе. О, боже, господи, чего ей было еще ждать! Что проку теперь фрекен д'Эспар от массажа лица и от забот о розовом шраме на подбородке! Что осталось вообще от всего ее плана, от дамы из объявления и видов потом на удачную партию? Все было разбито вдребезги.

Ведь она собиралась было взять судьбу за шиворот и согнуть по-своему! И не дьявольское ли это дело поражать ее раз за разом именно в лицо! С этой погубленной наружностью она лишилась теперь всяких надежд, что, что ей было делать? Когда она немного успокоилась, то опять как будто бы нашла некоторое утешение в толстом пакете с деньгами, покоившемся у нее на груди; это была некоторая поддержка: пока он у нее, она не будет ни голодной, ни бездомной. Осмотрев зуб у себя на ладони, она увидела, что он уже раньше был наполовину подточен, так что это был вопрос времени, и дробинка из ружья Даниэля подвернулась тут вместо жесткой хлебной корки или мясной косточки. Когда ее истерическое исступление прошло, она обдуманно и сознательно стала пробовать, как ей впредь надо улыбаться и смеяться своим опустошенным ртом. Безотрадные попытки…

В течение дня она перебрала мысленно все возможности: съездить снова в Христианию, или ото всего отказаться, или поехать в Финляндию, — ничто не принесло ей успокоения, все благополучные выходы ускользали от нее, она оставалась во власти мрака и отчаяния. Она не спала всю ночь, но утро застало ее с замкнутым твердым выражением на лице. Планы, построенные ею, не были грандиозны. О, теперь ей нужен был не граф, не богатый человек, она приняла какое-то решение.

Она пошла в курительную комнату, собрала там несколько старых газет и, взяв их подмышку, отправилась в путь — в лес.

Было, может быть, не особенно разумно и правильно, что она собралась к Даниэлю на его горную ферму как раз теперь, когда нуждалась в том, чтобы пожаловаться на свое горе с зубом и на многие другие свои горести, но у нее было свое оправдание, и было, может быть, при том и, свое намерение. Это наверно было не хуже многого другого, что она могла бы выдумать. Даниэль был человек, многое понимавший, он кое-что видывал в жизни, он лишился и отцовского двора, и своей возлюбленной, он знал цену и заботам, и крынкам с простоквашей, и мужественной бодрости духа. Сегодня понедельник, Даниэль наверное погружен в какую-нибудь работу.

Совершенно верно, она встретила Даниэля на полпути, у лесного сарайчика; ему нужно было опять доставлять домой сено, и так как установился санный путь, он вез сено на санях. Это, может быть, к счастью, это прямо перст судьбы, что она встретила его уже здесь, на полпути.

Они поздоровались, радуясь по обыкновению своей встрече; так уж много времени прошло с последнего раза, фрекен точно сквозь землю провалилась.

Она взялась за газеты и протянула их ему, — может быть, стоит просмотреть их как-нибудь вечерком, или нет?

Он благодарит и просто смеется от удовольствия. Читать для него самое лучшее занятие, он сам хотел выписать газету, но еще не собрался — сказал притворщик, — да, он ведь почти не умеет читать.

Он каждый день может получать газеты из санатории. Она с удовольствием будет приносить их. Когда они прочитаны гостями, их обыкновенно сжигают.

— Сжигают?

— Сжигают, — подтвердила она, кивнув головой. — Газеты на всех языках!

Он никогда не слыхал ничего подобного! Но у них такие большие средства, там, в замке, они такие богатые. — Не то, что я, — сказал он, — хожу вот тут и сам себе служу лошадью.

— Да, да, — ответила она, — вам не так-то уж хорошо. Ну, нет, жаловатьсято он не может. Лошадь приобрести ему ничего не стоит, у него есть кредит и доверие людей, он может пойти вниз в село и в тот же день получить лошадь.

Это великолепно!

Прямо в тот же день и час. Но он хочет подождать до весны.

— Это ваше большое достоинство, Даниэль, что у вас всегда такая бодрость духа.

— Дорогая фрекен, благослови вас бог, — воскликнул он, живо тронутый, — у меня есть руки, есть дом свой и хозяйство и скот, я продаю от времени до времени быка, стреляю зайцев и куропаток. К весне у меня будет лошадь, я тогда разделаю здесь болото и. засею его.

Тут она воспользовалась удобным случаем, чтобы показать ему свой рот, — вот, одна из его дробинок сломала ей зуб, хорошее это дело? Как ему не стыдно!

Он поднял руки от ужаса и огорчения; но так как она относилась к этому так мило, не плакала и не укоряла его, он снова собрался с духом. Правду сказать, ведь это почти не заметно, в сущности это ничего не значит, она все так же красива и миловидна.

— Ах, боже мой, миловидна! А это вот посмотрите! Это я тоже недавно получила. Хорошенький шрам, не правда ли?

Она должна была рассказать все происшествие, случившееся тогда при катаньи с горы, и Даниэль сказал, покачав головой:

— Мне следовало править!

— Да, это было бы хорошо.

— Следующий раз вы только пришлите за мной, я сейчас же приду, и с санями.

Его решительный тон и бодрый разговор уже достигли того, что она стала улыбаться, и вид у нее стал утешенный; она взяла его доверчиво за руку и спросила:

— Правда, ужасный вид, когда я улыбаюсь?

— Почему? Из-за этой-то маленькой дырочки от зуба? Я готов об заклад биться, что и не заметил бы ее, если бы вы не сказали мне сами. И дырки-то никакой нет.

— Ха-ха-ха!

— А кроме того я уверен, что вас все так же сладко целовать, — позволил он вдруг себе вольность.

— Ах, вы! — сказала она и замахнулась на него. Они сели в сарайчик, там светило солнце, и стояла целая стена пыли, закрывавшая их, как занавес. Все это точно нарочно было устроено и придумано. Когда он поцеловал ее, она слегка вскрикнула и сказала потом:

— Нет, какой вы противный!

— Словами бы этого не выразить! — ответил он.

Она встала и оглянулась на него. Если его хорошо вымыть, он будет красивый малый, его большой рот не безобразит его.

— Стряхните с меня теперь сено! — сказала она.

— За это я должен получить еще поцелуй. Она поощряюще улыбнулась и ответила:

— Может быть, потом.

Но он не отряхивает ее, он ловит ее за руку и хочет опять привлечь ее назад к себе. Это не удается, нет, он позволяет себе слишком много, она хочет дать еще пройти времени. Вот какой молодец, он уже весь пыл и пожар, его надо обуздать. Хотя ее наружность и пострадала так, она все же хочет рискнуть подорожиться и придержать его.

Она выходит из сарайчика и отряхает платье, и он, чтобы заслужить награду, выходит тоже за ней и очищает ее. Потом он вдруг перестает чистить.

— Нет, нет, вы не должны были делать этого! — восклицает она. — Смотрите, пожалуйста. Нет, вы не должны были этого делать! Я вам обещала поцелуй, но вы не должны были брать его, я хотела сама дать его вам.

— Так еще не поздно, чтобы вы дали мне его сами.

— Ну, вы уж очень жадный, извините, пожалуйста. Но я приду завтра с газетами. О, боже мой, у меня такая зубная боль, и так мне нехорошо, Даниэль.

— Да, зубная боль плохая вещь, — подтверждает он в свою очередь. — У Марты вечно болят зубы, она иногда из-за этого неделями ходит и ничего не говорит, я сам тоже никогда не мог привыкнуть к зубной боли.

— Да, а если бы у вас было все то худое, что у меня?

— О, черт возьми, всему другому помочь можно. Но когда зубы болят!

— Это худшее, что вы знаете?

— Да, самое скверное.

Она перечисляет другие беды — заботы, бессоницу, все, что приносит судьба.

Это его не трогает. Как это он так устроен, разве он никогда не чувствовал себя несчастным? Да, год тому назад. Но самая жизнь, вся эта борьба, все мучения? Нет, он не понимал всех этих вне его лежащих вещей.

Он пробует опять увлечь ее в сарайчик, но она делает вид, что не замечает этого. Несомненно, он весь пылает, она видит это по нем, он смотрит на нее, не отрываясь, не мигающими глазами, она опускает глаза, и, когда снова поднимает их, его взгляд все еще неотрывно покоится на ней. Он знает в эту минуту только одно: что она сладка и нежного сложения, что она полна прелести, и тело ее покорно. Он заранее наслаждается ею, он разгорячен, как печь. Эта сила его желания — в сущности дополнительная сторона его недостатков.

Она отходит на несколько шагов, отдаляется от него с полубоязнью; в нем появилось что-то, напоминающее людоедов, у него такие хватательные движения, его ноздри расширяются и сжимаются, его белые зубы блестят, живот несколько приподнимается.

— Ну, мне надо идти, — говорит она.

— Нет! — протестует он. О, но это бесполезно, фрекен уже отошла на порядочное расстояние, и он видит, что она уходит всерьез. — Не уходите, не уходите! — кричит он.

Она машет ему рукой.

— Вы никогда больше не придете?

— Приду. Завтра приду. Я же обещала вам газеты… Наступило следующее утро.

Может быть, опять-таки неправильно было идти снова в сарай, но она делала это сознательно. Зачем же она тогда испытывала себя так вчера? У фрекен д'Эспар нет выбора между многими возможными выходами.

И она пошла, и она тоже один из людей, живущих на земле, странник земной, маленькая девочка, заблудившаяся жизнь. Боже мой, затерявшееся семя. Она идет — нельзя сказать, чтобы подавленная, следит, чтобы не сойти с протоптанной тропинки и не захватить снега в сапоги. Сегодня опять, как и вчера, хорошая солнечная погода, газеты у нее под мышкой, она знает, что ее ждет в сарайчике, и идет туда. Некоторые называют это свободной волей.

При нем сегодня нет саней, может быть, это для того, чтобы не опустошать совсем сарай от сена, или что он еще такое придумал тут? Он несколько лучше одет и необыкновенно хорошо умыт.

Чтобы не рисковать, как вчера, и не потерпеть неудачи, он ведет себя осторожно, действует так мягко и такими далекими обходами, что в конце концов она, а не он, первая входит в сарайчик и садится. Но он тоже может войти, если будет себя вести хорошим мальчиком. О, да, он обязательно будет хорошим!

Они говорят о газетах, она показывает ему некоторые статьи, советуя их прочесть.

— О, да, это будет занятно, — отвечает он.

В самом деле, он хорошо владеет собой, она дала ему урок, настала уже минута, когда она шепчет, что пора ей домой, а он все еще не обнимает ее. Он, конечно, сам не свой, он слишком много болтает и растабарывает, фанфаронит и отпускает шуточки; вдруг она прерывает все это и произносит прерывисто:

— Мне было жаль вас вчера — когда я ушла от вас. Я теперь сделаю, — о чем вы меня просили.

— Поцелуете?

— Да, вы хотели этого от меня? Мне было жаль вас… Потом все напряжение угасло, она сжалась в комочек и плакала. Она не могла перенести этого, нет, маленькая девочка столько недель мучилась своим тайным несчастием, силы оставили ее, она изливалась в рыданиях, она поднялась на ноги и прислонилась, вся дрожа, к стене сарая.

Он испуган, он не понимает этого, у него нет никакого понятия об истерии, и он спрашивает, что с ней. Он ласково похлопывает ее.

— Ну, ну, что же вы так плачете?

— Вот, стою тут и плачу! — прорыдала она. Это кончилось наполовину смехом, смехом сквозь слезы.

Он опять увлек ее на сено, и они так долго сидели и ворковали, что его неистовство опять проснулось в нем, и она опять ему уступила.

Этакий человек, он сидел и говорил о ней, так и распространялся о ней: «что она за сокровище, ах боже, прямо ни с чем не сравнимое!» Он правду сказать, немного осторожен в таких делах, но нечто подобное ей!

— Не можете вы молчать! — вскричала она, закрыв лицо руками.

Нет, он не замолчал; это неожиданное приключение с городской барышней, с воспитанной тонкой особой привело в совершенный беспорядок его голову, он не мог удержать своего языка и продолжал хвастливо восхвалять ее. Он был тоже очень доволен собой, переполнен гордостью.

— Вы не понимаете, что это может кончиться очень плохо? — спросила она.

Плохо? Да, разумеется, но нет, она не должна об этом думать. Зачем непременно должно выйти плохо?

— Последствия! — сказала она, как бы подавленная страхом, — последствия!

Он полон легкомыслия и не хочет останавливаться на этом как следует:

— Будьте вы милая и добрая и не беспокойтесь! — утешает он. — Уверяю вас, нет никакой причины для этого. Избави боже, чтобы с вами что-нибудь случилось! Тут и мои сильные руки не помогут. Но я одно только вам скажу, мы с вами все равно, что пушинки, которые летают в воздухе и предназначены друг для друга. С этим ничего не поделаешь. Мне моего двора не надо, если с вами из-за меня какой-нибудь вред случится, так, что вы не должны ни о чем грустить и раздумывать, я вас прошу.

Глупости и бессвязная болтовня. Она и сама, пожалуй, не хотела говорить об этом, но считала разумным упомянуть об этом теперь же, установить это, чтобы потом это не явилось неожиданностью. Она опять была очень озабочена. Но его распущенная болтовня заключала в себе все-таки кое-что утешительное, его дружелюбие нужно фрекен, его светлое настроение действует оздоровляюще, плечи у него славные и широкие. Он несомненно мог взять ее на руки, как ребенка, и снести ее к себе на гору. Во всяком случае он был поддержкой.

— Да, хорошо, я буду спокойна, раз вы так говорите! — заявила она. — Если вы готовы помочь мне…

— Я то? Да я все сделаю, что вы хотите, положитесь на это! Ничего с вами худого не случится, на то я тут буду.

— Да, вы должны это сделать, Даниэль, у меня ведь никого нет, кроме вас.

— Слушайте, вот что. Вы всегда должны за мной приходить, а не за кемнибудь там другим, если захотите с горы кататься, или что бы там ни было.

Нет, ничего не выходило, он думал, если так можно сказать, без всяких мыслей. Она прекратила на сегодня этот разговор и стала прощаться. Пока она может дать себе отдохнуть, она сделала много шагов вперед по намеченному пути, теперь она будет спать — есть и спать. Что произошло? Совершенно счастливо удалось полнейшее завоевание. Через неделю или две можно будет вновь забить тревогу!

Она пошла домой с большей легкостью на душе, чем когда шла сюда, освобожденная от гнета, который так долго лежал у нее на груди. Маленькая девочка потерпела жизненное поражение, но она сделала лучшее, что только сумела, размыслила, выработала план, наметила все, вмешалась сама в ход своей судьбы. То, чего она достигнет таким приемом, не будет незаслуженно…

День проходил за днем, ей было хорошо от того спокойствия, которое она сама создала себе, у нее опять улучшился цвет лица, по вечерам, прежде, чем заснуть, она лежала, смотря в темноту, и душа ее пребывала в светлом покое. Даниэль совершенно не замечал обезображенности ее лица, об этой стороне своего положения она могла вовсе не думать, казалось, что каждый раз, что он видел ее, он становился все более пленен и заворожен тем, что оставалось от Жюли д'Эспар. Да в конце концов, она вовсе и не была развалиной, отнюдь нет, ее тело было по-прежнему безупречно, а несчастный этот передний зуб можно будет вставить на штифте, стольким приходится это делать…

В санаторию ждали адвоката Руппрехта. Инспектор и заведующая хотели немного подготовиться к этому, навести чистоту и красоту и внутри, и снаружи, и прежде всего раздобыть продовольствия — чего-нибудь свежего для еды: был опять заговор с Самоубийцей во главе; все начали снова ворчать на консервы.

Заведующая потребовала рыбы, свежих форелей. Инспектор не был рыбаком, он был старый матрос, и при том инспектор — начальствующее лицо; он обратился за этим делом к Даниэлю. Даниэль пробил во льду прорубь и целыми днями стоял теперь и ловил рыбу, и здесь-то застала его фрекен, когда пришла со своими зловещими новостями: увы, беда случилась, она в этом уверена, да, она с первого мгновения была уверена, что это будет. Помнит он? Она тогда же говорила.

Что мог ответить Даниэль? — Гм. Да. Так.

Каждый раз, когда Даниэль вытягивал лесу, с нее стекала вода, превращавшаяся в лед, и за эти дни края проруби обледенели от этой воды, стали скользкими и опасными. Он попросил ее не подходить близко.

— О, боже, что в том! — сказала она. — Лучше всего было бы, чтобы ты взял меня и спустил сразу в прорубь!

Он отложил свои рыболовные снасти, поднялся к ней наверх, поднял ее на руки и посадил в стороне от проруби. В то же время он поцеловал ее так, что она осталась довольна.

— Бог тебя благослови! — прошептала она, улыбаясь сквозь слезы, и обняла его.

Он сам был счастлив, что нашел прием, который принес ему такое душевное облегчение, и самоуверенно сказал:

— Вот так мы это и обделаем!

— Да вот ты так говоришь! Но что же я буду делать!

— Не плачь, не плачь! Мы все это устроим!

— Да, спасибо! Я так рада, что ты мне поможешь!

— Помогу? Я же сказал: приходи ко мне! Мы уж сумеем вдвоем найти выход. Я вот тут на льду изо дня в день зарабатываю деньги, и не такие маленькие деньги.

— Деньги? — сказала она, — денег и у меня есть немного.

Он несколько удивился. А, да, он ведь их видел, видел у нее несколько недель тому назад толстый пакет с деньгами, и теперь отдал себе отчет, что узнал его, ощутил его у своей груди, когда она была у него в объятиях.

— Ну, так в чем же дело? — сказал он громко.

— Ну да. Ни в чем, — покорно подтвердила она.

— Береги свое здоровье! — крикнул он ей вслед, когда она пошла. — Не набери снегу в сапоги.

Очень вышло хорошо, Даниэль молодец, точь-в-точь, как благородные французы у нее в книжках, monsieur без пятнышка и без всякого недостатка, даже его беззаботность была ей приятна. Она часто приходила к нему на лед побеседовать, иногда находила его около новой проруби, которые ему все приходилось делать, в конце концов он перебрался в самое верхнее горное озеро и ловил там. Он не гнался при этом за особенно большим уловом; для Даниэля, привыкшего удовлетворяться немногим, довольно было его дневного заработка. Его хорошее настроение не изменяло ему. Будет тут и на кофе для Марты, — говорил он, — это хороший заработок для зимнего времени. Фрекен спросила, сколько он получает за каждую рыбу, но он не мог этого сказать, это было неодинаково, в зависимости от величины и от веса. Каждая рыба приносила во всяком случае достаточно на кофе и на сахар, и сверх того он немного откладывал. При этом он хвалился шутливо: ему нужно выдумать расходы, чтобы как-нибудь ими покрывать доходы, а не наоборот.

В эти дни дамское население санатории как будто что-то замышляло; они часто собирались в кружок и обсуждали что-то, одна из дам сидела с карандашом в руках и записывала что-то на бумаге. Каждый раз, когда появлялась фрекен д'Эспар, они смолкали.

Это было безразлично фрекен Жюли д'Эспар, о, это совершенно не касалось ее, она могла делать вид, что вовсе не замечает этой компании. Но с течением времени ей наскучило быть вне общения с людьми, она попыталась пойти на сближение, предлагала, не хочет ли кто-нибудь взять у нее почитать французские книжки, но ничего не достигла этим. Ей становилось скучно, ей становилось одиноко, человек так же, как и ворона, не выносит одиночества. У нее был Даниэль на льду, но до него был длинный и холодный путь, до верхнего озера. — Самоубийца стал менее общительным со времени отъезда своего приятеля; несчастный Самоубийца снова стал тосковать и прекратил свое лазанье по горам. Он никогда больше не прикасался также к шарам кегельбана.

Таким образом, для фрекен приезд адвоката был действительным оживлением. Он был такой обходительный и доброжелательный, такой услужливый, и так как фрекен была единственным человеком из первой группы приезжих, то он был особенно к ней внимателен, к досаде и зависти остальных.

Адвокат мог немного рассказать о господине Флеминге, и кое что из его сообщений было ново для фрекен: его задержали еще в Христиании; в виду его больных легких, он сразу был помещен в больницу и мог поправляться там, пока не будет решен вопрос об его выдаче. При этом он сам оплачивал свои расходы и держал себя во всех отношениях воспитанным и благородным человеком. Интересно было то, что со стороны финских властей как будто не особенно серьезно собирались преследовать похитителя, совершившего подлог; они сами просили, чтобы пациенту было предоставленно хорошее леченье и хороший уход. — Бог знает, кто он такой в конце концов, и что он сделал худого: — сказал адвокат. — Может быть, и ничего, может быть, это только одно недоразумение, которое выяснится. Мы с вами, фрекен не знаем этого.

— Нет.

— Нет. Что мы можем знать о гостях, посещающих санаторию? Мы их не подвергаем допросу, мы принимаем их за тех, за кого они выдают себя. Их, как ветром, приносит сюда и с востока, и с запада, отсюда они опять уезжают, большинство уехавших больше никогда к нам не возвращается, жизнь смыкается над ними для нас. Они приезжают сюда, чтобы побыть в санатории, и уезжают; пребывание здесь не является частью их жизненного пути, мы предоставляем им отдых и развлечение, некоторым спасаем здоровье и жизнь, но они проводят здесь только ограниченное время. Может быть, нам случалось давать тут приют искателям приключений — так что из того? Мы не полиция. Иногда до нас доходит какой-нибудь слух, или какое-нибудь газетное сообщение заставляет нас вспомнить о том или другом лице, побывавшем здесь у нас. Помните вы принцессу?

— Да.

— Английскую-то миледи? Так вот, шепчут о том, что она вовсе не леди и не принцесса. По-видимому, ее разоблачили. Это нас не касается. Она провела здесь некоторое время с переводчиком и камеристкой, она не принесла нашему учреждению никакого вреда, по счету нам за нее было заплачено. Что в действительности заплатила за нее фру Рубен, это ее дело, а не наше. Если фру Рубен заплатила, значит, она знала, почему это делает. Кстати, фру Рубен очень похудела.

— Я слышала об этом.

— Очень похудела, стала гораздо подвижнее, гораздо красивее; на нее приятно смотреть. Меня не удивит, если это результат ее пребывания здесь, в Торахусе. Я сам точно вновь рождаюсь, когда приезжаю сюда. Не правда ли, вы тоже находите, что здесь здорово жить?

— О, да.

— Хотя вы, собственно, не похудели, я не могу этого сказать, скорее пополнели немного.

Фрекен д'Эспар ярко покраснела:

— Я как была, так и осталась.

— Но немножко, может быть, пополнела, чуть-чуть только, конечно. И оно именно так и должно быть: похудание для жирных и прибавка веса и полноты для худощавых. Это наверное от здешней воды, ее положительно надо дать анализировать. Ох, мне так много надо бы тут сделать! Вот флаг, например. Подумайте, мы все время живем без флага, я совсем забыл об этом в свое время. У нас два флагштока, один на крыше, а другой на лугу, но флага нет. Но к рождеству флаги будут обязательно. Кстати, я пригласил на рождество ректора Оливера. Вы ведь в хороших отношениях с ректором Оливером?

— Да.

— Я пригласил его провести здесь рождество. Я им дорожу, он известный в стране человек, большое имя. Когда он осенью вернулся домой, то с большой похвалой написал о нас и о нашей работе здесь на общее благо, называя санаторию целебным приютом в горах. Это было напечатано в одном местном листке, но теперь я хотел бы, чтобы он написал в какой-нибудь большой газете, я думаю, это и ему самому доставит больше удовлетворения.

— Нас тут несколько времени назад ленсман посетил, — сказала фрекен. — Приходил нас допрашивать.

— Да, о господине Флеминге. Меня потом об этом уведомили, жаль, что меня тут не было, и я не мог помешать этому. Надеюсь, он вел себя прилично? Того бы еще не хватало! Я, в общем, еще проберу ленсмана, я требую, чтобы нашим гостям был покой.

— Вы упомянули о господине Флеминге — что он, не умер, жив еще?

— Надеюсь, — ответил адвокат, неизменно доброжелательный и снисходительный по отношению ко всем, в том числе и к отсутствующему подделывателю. — Я ничего не слышал, но надеюсь, что господин Флеминг получил пользу от пребывания здесь, и что ему лучше. Господин Флеминг был в высшей степени любезный и располагающий молодой человек, аристократичный и воспитанный, с примерными манерами; если он опять приедет, санатория Торахус открыта для него. В общем, мы были все время счастливы в смысле пансионеров, все хорошие люди, которых очень приятно было бы опять видеть здесь. Что касается принцессы, то она была для нас не плохой рекламой; если ей случится вернуться, мы и ей скажем — милости просим. Как она себя держит, какой air! He знаю, имеет ли это для вас значение, но про себя должен сказать, что это на меня действует, говорите, что я глуп, если хотите!

— Для меня это тоже имеет значение, — сказала фрекен д'Эспар.

— Понятно. Ведь вы француженка. Да, принцесса была-таки хороша. Она разговаривала с доктором и со мной, и со всеми так, как будто мы были ее служащими. Оно не вредно получить небольшой lecon, как себя держать с принцессой. Доктор Эйен спрашивал, не надо ли ему надевать перчатки, когда он идет к ней с докторским визитом, но мне казалось, что это преувеличение, ему могло понадобиться пощупать ей пульс, и тогда перчатки были бы некстати.

Не надо держать себя лакеями, надо иметь чувство собственного достоинства. Но мне и сейчас досадно, что у нас не было флага, когда она была здесь.

Надо признаться, адвокат Руппрехт обнаруживал иногда довольно младенческие свойства, он заразился в своей среде всякими пустяками, некоторым снобизмом, наивной утонченностью; но достоинства его значили гораздо больше и были очень ценны: его доброжелательство, его услужливость, его замечательные способности, как хозяина. Он не был лишен природного такта и сделал поэтому вид, что совершенно не заметил изуродованного лица фрекен д'Эспар. Когда она под конец сама обратила его внимание на это, адвокат Руппрехт нагнулся вперед, чтобы лучше видеть, и сказал:

— Теперь, когда вы сказали…

— О, — воскликнула она, смеясь, — вы чересчур деликатны.

— Да, когда вы сказали. Я не так уже хорошо вижу, как раньше, но когда вы показали, я, конечно, вижу. Ну, это ничего не значащая царапина, прямо без всякого значения, вы только выиграете от этого, если будете налеплять на нее мушку.

— Да, — сказала она, улыбаясь, — придется уж, конечно, прибегать к мушкам.

— Маленький рубчик, который нисколько вас не портит. Как это вы его получили?

Услышав весь рассказ о том, что произошло при катаньи с горы, он тотчас же пустился в рассуждения о том, как предупредить возможность повторения чего-нибудь подобного. В течение лета гора будет очищена от камней и пней, а к рождеству он велит наносить на нее побольше снега и поставить забор по обе стороны ската; да, все это будет сделано. Теперь уже недолго до рождества, — сказал он. — Вы ведь останетесь здесь, фрекен?

— Я думаю.

— Но я надеюсь, что да! Вы одна из самых дорогих наших пансионерок. Я сам тоже приеду сюда, многие приедут, я со многими говорил. Мы очистим также от снега, первое озеро и устроим хороший каток для приезжих. Я рассчитываю, что пребывание тут будет для них праздником. В общем, мы должны сделать из Торахуса что-нибудь значительное и из ряду вон выходящее; пока я управляю этим учреждением, мы не будет жалеть трудов. Следующее, что мы сделаем, это электрическое освещение. Это будет. К весне мы отделаем все наши еще не готовые комнаты и доставим сюда мебель. Вы думаете, это будет конец? Нет, тогда мы будем строиться. Ясно уже, что санатория мала, нам надо расширяться. Нам предстоит создать здесь целый маленький мирок.